Geum.ru

Предисловие

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   36
Глава XXIX. Отъезд из Иерусалима. — Самсон. — Шаронская равнина. — Яффа — Дом Симона-кожевника. — Конец долгого паломни­чества. — Палестинский ландшафт. — Проклятие.


Мы посетили все святые места в Иерусалиме, кото­рые не успели осмотреть до поездки на Иордан, и в один прекрасный день, в три часа пополудни, выехали из Иерусалима через величественные Дамас­ские ворота и навсегда покинули стены города. На вершине отдаленного холма мы остановились и броси­ли последний взгляд на древний город, в котором мы чувствовали себя так хорошо, и сказали ему последнее прости.


Около четырех часов подряд дорога неизменно шла под гору. Мы ехали узкой тропой, пересекали горные ущелья и, когда могли, уступали дорогу длинным ка­раванам навьюченных верблюдов и ослов, а когда податься было некуда, прижимались к крутым камен­ным откосам, и нас толкали, и громоздкие тюки об­дирали нам ноги. Джеку досталось раза три, и столько же раз Дэну и Моулту. Одна лошадь тяжело упала, поскользнувшись на камнях, и другие были на волосок от этого. Однако для Палестины это была хорошая дорога, а быть может, и самая лучшая из всех, поэтому никто особенно не ворчал.


Порою мы оказывались в узких долинах, где пыш­но разрослись инжир, абрикосы, гранаты и прочие блага земные, но чаще нас обступали острые горные кряжи, угрюмые, без единой травинки. Здесь и там на высоких, почти неприступных утесах высятся башни. Обычай воздвигать эти башни древен, как сама Пале­стина, — так повелось исстари для защиты от врагов.


Мы перешли ручей, из которого Давид взял ка­мень, чтобы убить Голиафа, и конечно перед нами было то самое место, где происходил этот знаменитый бой. Мы миновали живописные готические развалины, по каменным плитам которых звенели некогда кова­ные каблуки доблестных крестоносцев, и проехали по округе, где, как нам сказали, когда-то жил Самсон.


На ночлег мы остановились у гостеприимных мона­хов монастыря Рамлэ, а поднявшись поутру, проскака­ли добрую часть пути оттуда до Яффы, или Иоппии, потому что равнина была гладкая, как стол, без всяких камней, да к тому же это был наш последний переход по Святой Земле. Еще два-три часа, и тогда и мы и усталые лошади — все смогут отдыхать и спать сколько душе угодно. Это была та самая равнина, о которой упомянул Иисус Навин, сказав: «Стой, солн­це, над Гаваоном, и луна над долиною Аиалонскою!» Когда Яффа была уже совсем близко, мои спутники решили позабавиться и, дав шпоры лошадям, устро­или настоящие скачки, — такого с нами не бывало, пожалуй, с самых Азорских островов, где мы скакали на ослах.


Наконец мы подъехали к прекрасной апельсиновой роще, в которой покоится восточный град Яффа; мы вступили в него и снова оказались на узких улочках, в шумной толпе оборванцев, и все прочее, что пред­стало нашим взорам и окружило нас со всех сторон, тоже было нам уже хорошо знакомо. Мы спешились в последний раз, и вот перед нами, недалеко от берега, покачивается на якоре наш корабль! Я поставил здесь восклицательный знак, ибо таковы были наши чувства при виде нашего милого «Квакер-Сити». Долгое пало­мничество окончено, и, что ни говорите, мы, пожалуй, рады этому.


(Описание Яффы смотри во Всемирном географи­ческом справочнике.) В давние времена здесь жил Си­мон-кожевник. Мы побывали в его доме. Все палом­ники считают своим долгом посетить дом Симона-кожевника. Когда Петр лежал на крыше этого дома, ему было видение, будто отверзлись небеса, и спусти­лось оттуда полотно, и были в нем всякие твари земные. Из Яффы отплыл Иона[221 - Из Яффы отплыл Иона... — Пророк Иона по велению Бога должен был отправиться проповедовать в Ниневию, но ослу­шался и отплыл на корабле в Тарс. Когда поднялась буря, пророк признался морякам, что навлек на себя Божий гнев. Он был брошен за борт и проглочен китом. Проведя в китовом чреве трое суток, Иона раскаялся и взмолился Богу после чего кит изрыгнул его на сушу (Библ.).], когда ему было веле­но идти проповедовать против Ниневии, и, разумеется, неподалеку от этого же города кит изринул его, когда оказалось, что он путешествует без билета. Иона был ослушник, придира и вечно чем-нибудь недоволен, и мы, пожалуй, вправе говорить о нем без особого уважения. Лес на постройку храма Соломонова сплав­ляли в Яффу плотами, и узкий проход между рифами, через который они подплывали к берегу, не стал ни на дюйм шире и ни на йоту безопаснее. Такова уж была ленивая натура жителей единственной в Палестине удобной гавани, такими они остались и по сей день. История Яффы богата событиями. В этой книге вы о них не прочтете. Но если вы обратитесь в библиотеку и сошлетесь на меня, вам выдадут целую пачку книг, из которых вы почерпнете подробнейшие сведения о Яффе.


Так окончилось наше паломничество. Хорошо, что мы предприняли его не для того, чтобы насладиться прелестными видами, ибо тогда нас постигло бы раз­очарование, по крайней мере в это время года. Автор «Жизни в Святой Земле» замечает:


«Какой бы однообразной и непривлекательной ни показалась Святая Земля людям, привыкшим чуть не круглый год любоваться зеленью, полноводными ре­ками и разнообразными ландшафтами нашего отече­ства, — нельзя забывать, что на израильтян, после из­нурительных сорокалетних странствий по бесплодной пустыне, она должна была произвести совсем иное впечатление».


Мы вполне согласны с этим. Но она и в самом деле «однообразна и непривлекательна», и нет никаких ос­нований изображать ее иной.


Палестину по праву можно считать царицей среди земель, одним своим видом наводящих уныние. Горы ее бесплодны и некрасивы, их краски тусклы. Доли­ны — это неприглядные пустыни с чахлой раститель­ностью, от которой так и веет тоской и убожеством. Мертвое море и море Галилейское сонно цепенеют среди пустынных гор и равнин, где не на чем отдох­нуть глазу, — здесь нет ничего яркого или поражающе­го, нет ласковых пейзажей, дремлющих в лиловой дымке или испещренных тенями проплывающих в небе облаков. Все очертания резки, все линии четки; здесь нет перспективы — в отдалении все так же лишено очарования, как и вблизи. Безрадостная, угрюмая и скорбная земля.


Впрочем, иные клочки и лоскутки ее, должно быть, прекрасны в расцвете весны, — тем прекраснее, что со всех сторон их обступает голая пустыня, которой нет ни конца ни края. Я очень хотел бы увидеть берега Иордана весной, и Сихем тоже, и Ездрилон, и Аиалон, и берега моря Галилейского, — но даже и весною все они показались бы лишь игрушечными садиками, поса­женными далеко друг от друга в бескрайной пустыне.


Палестина не снимает власяницы, и глава ее посы­пана пеплом. Над ней тяготеет проклятие, которое иссушает ее поля и сковывает ее силы. Где некогда вздымались к небу башни и кровли Содома и Гоморры, ныне широко разлилось море, в его горьких водах нет жизни, над его мертвенной гладью знойный воздух душен и недвижен, по берегам его растет лишь плевел да кое-где пучки тростника и предательские плоды, которые обещают прохладу запекшимся губам, но при первом же прикосновении обращаются в пепел. Наза­рет заброшен; там, где, перейдя вброд Иордан, лику­ющие толпы израильтян с пением вступили в землю обетованную, теперь видишь только убогий лагерь бедуинов в пестрых лохмотьях; проклятый Иерихон лежит в развалинах, как оставил его более трех тысяч лет назад Иисус Навин; Вифлеем и Вифания пребыва­ют в бедности и унижении, и ничто не напоминает о том, что некогда им выпала высокая честь видеть в своих стенах Спасителя; в том священном месте, где пастухи ночью стерегли свои стада и где ангелы воз­вестили на земле мир и в человецех благоволение, не встретишь ни души и ничто не радует глаз. Даже прославленный Иерусалим, одно из самых величавых имен в истории, утратил былое величие и превратился в нищую деревню; здесь нет уже сокровищ Соломона, ради которых стремились бы сюда восхищенные цари­цы Востока; чудесный храм, краса и гордость Израиля, не существует более, и турецкий полумесяц красуется на том месте, где в достопамятный день, который навсегда сохранится в анналах истории, воздвигнут был святой крест. Знаменитое море Галилейское, где некогда стоял на якоре римский флот и где плавали на своих лодках апостолы, давным-давно покинуто рыца­рями войны и промысла, и берега его безмолвны и пу­стынны; Капернаум обратился в груду развалин; Магдала стала пристанищем обнищавших арабов; Вифса­ида и Хоразин исчезли с лица земли, и «пустынное место», где некогда тысячи людей слушали Спасителя и были накормлены пятью хлебами, спит безмолвное и всеми покинутое, — лишь хищные птицы да трус­ливые лисы нашли здесь приют.


Палестина — край заброшенный и неприглядный. Да и какой еще она может быть? Если земля проклята Богом, разве может это ее украсить?


Палестина уже не принадлежит нашему буднично­му, прозаическому миру. Она отдана поэзии и преда­ниям — это страна грез.


Глава XXX. Корабль — наш дом родной. — Джек и его наряд. — Отцов­ское напутствие. — Египет. — В Александрии. — На улицах Каира. — Отель «Приют пастуха». — Мы отправляемся к пирамидам.


Какое счастье снова оказаться в море! Какое облег­чение сбросить груз всех забот — не думать о том, куда ехать, надолго ли, стоит ли туда ехать; не тревожиться о лошадях; не слышать больше вопросов, вроде: «До­беремся мы когда-нибудь до воды?», «Будем мы когда-нибудь завтракать?» «Фергюсон, сколько тысяч миль нам еще тащиться по жаре? Когда, наконец, будет привал?» Какое облегчение распрощаться со всеми этими докучными мелкими заботами, которые разди­рали нас на части, — они были словно стальные кана­ты, и каждый крепко вязал и держал, — и на время почувствовать себя освобожденными от всех хлопот, ни о чем не беспокоиться, ни за что не быть в ответе. Мы не смотрели на компас — нам было теперь все равно, куда идет корабль, лишь бы поскорей скрылась из виду земля. Когда я опять отправлюсь путеше­ствовать, я бы хотел снова поехать в увеселительную прогулку. На чужом пароходе, среди незнакомых лиц никогда ни за какие деньги не обретешь того блажен­ного ощущения, что ты опять дома, какое мы ис­пытали, ступив на борт нашего собственного «Квакер-Сити» после столь утомительного паломничества. Вся­кий раз, возвращаясь на корабль, мы испытывали то же самое. И это чувство мы бы ни на что не променяли.


Мы скинули синие шерстяные рубашки, шпоры, тя­желые сапоги, кровожадные револьверы и штаны, под­шитые оленьей кожей, побрились и снова приняли хри­стианский вид. Один только Джек, хоть и сменил все прочие части костюма, не пожелал расстаться с поход­ными штанами; их кожаное сиденье все еще было цело. И всякий раз как он стоял на баке, окидывая взглядом океан, короткая матросская куртка и длинные тощие ноги придавали ему необычайно живописный вид.


В такие минуты мне вспоминалось напутствие его отца. Он сказал:


«Джек, мой мальчик, ты попал в высшее общество, с тобою едут настоящие джентльмены и леди — утон­ченные, высокообразованные, с отличными манерами. Прислушивайся к их беседам, присматривайся к тому, как они себя ведут, и бери с них пример. Будь вежлив и любезен со всеми, будь терпим к чужим мнениям, слабостям и предубеждениям. Если не сумеешь сни­скать дружбы своих спутников, старайся по крайней мере заслужить их уважение. И главное, Джек, — ни под каким видом в хорошую погоду не показывайся на палубе в костюме, в котором ты не вошел бы в гости­ную твоей матушки!»


Чего бы я не дал, чтобы родитель этого подающего надежды юноши в один прекрасный день поднялся на борт и поглядел, как его сынок, в матросской куртке, в красной феске с кисточкой, в подшитых кожей шта­нах, стоит во весь рост на баке и преспокойно созерца­ет океанские просторы, — такому, конечно, самое ме­сто в любой гостиной.


После приятнейшей морской прогулки и основа­тельного отдыха мы подошли к берегам Египта, и в сиянии чудеснейшего заката явились нам купола и минареты Александрии. Едва бросили якорь, мы с Джеком наняли лодку и съехали на берег. Был уже поздний вечер, и остальные пассажиры решили остать­ся дома, с тем чтобы посетить древний Египет после утреннего завтрака. Так было и в Константинополе. Все они живо интересовались еще не виданными стра­нами, но их ребячливое нетерпение повыветрилось; да кроме того, они убедились на опыте, что куда разумнее не слишком усердствовать и путешествовать с полным комфортом: древние страны за ночь никуда не денутся, они могут подождать, пока люди позавтракают.


На пристани пассажиров поджидала целая армия погонщиков с осликами не больше их самих; ослики в Египте те же омнибусы. Мы предпочли бы пойти пешком, но были не вольны в своих поступках. Маль­чишки обступили нас, оглушили криком, и, куда бы мы ни повернули, они со своими ослами все время оказыва­лись у нас на дороге. Эти юные погонщики народ вполне добродушный, и их ослики тоже. Пришлось нам усесть­ся на осликов, а мальчишки бежали сзади и погоняли их изо всех сил, так что они скакали бешеным галопом, как заведено в Дамаске. Право же, из всех верховых живот­ных, какие только есть на свете, я предпочитаю ослика. Он идет ходко, не задирает нос, послушен, хотя и упрям. Он не испугается самого черта, и притом он удобен, очень удобен: если устанешь от езды, можно спустить ноги на землю и дать ему ускакать из-под тебя.


Мы разыскали отель, получили комнаты и с вели­кой радостью узнали, что однажды здесь останавли­вался принц Уэльский. Об этом извещают все вывески. С тех пор больше никакие принцы здесь не останав­ливались, пока не прибыли мы с Джеком. Потом мы пошли бродить по улицам, и оказалось, что это город огромных магазинов и контор, широких, красивых проспектов, залитых газовым светом. Вечером он чем-то напомнил нам Париж. Но вдруг Джек увидал ресто­ранчик, где подавали мороженое, и тем самым на сегодня нашим странствованиям пришел конец. Было очень жарко, а Джек давно уже в глаза не видал мороженого, так что нечего было и думать вытащить его отсюда, пока ресторанчик не закроется.


Наутро заблудшее племя американских кочевников хлынуло на берег, наводнило отель и завладело всеми осликами и прочими средствами передвижения, какие тут нашлись. Живописной процессией они двинулись к американскому консульству, к прославленным висячим садам, к иглам Клеопатры[222 - Иглы Клеопатры — два обелиска, доставленных в Але­ксандрию из древнего Гелиополиса. В настоящее время один из них находится в Лондоне, другой в Нью-Йорке.], к колонне Помпея, ко дворцу египетского вице-короля, к Нилу, к великолепным ро­щам финиковых пальм. У одного из наших самых заяд­лых охотников за реликвиями был с собой молоток, и он попытался отколоть кусочек от стоящего обелиска, но не смог; тогда он попробовал отколоть кусочек от повер­женного обелиска — снова неудача; он попросил у каме­нотеса кувалду — и опять у него ничего не вышло. По­пробовал подступиться к колонне Помпея — и просто руками развел. Вокруг этого горделивого памятника повсюду стоят величавые сфинксы, высеченные из твер­дого, как вороненая сталь, египетского гранита; пять тысяч лет прошло над ними, но времени не удалось наложить на них свою печать и исказить их строгие черты. Наш охотник за реликвиями, обливаясь потом, безуспешно пытался отбить от них кусочек. С таким же успехом он мог бы попытаться изуродовать луну. Сфин­ксы невозмутимо глядели на него, улыбаясь своей извеч­ной горделивой улыбкой, которая словно говорила: «Старайся, козявка, старайся! Что нам такие, как ты? За долгие, долгие века мы видели многое множество тебе подобных, больше, чем песчинок у тебя под ногами; а разве ты найдешь на нас хоть единую царапинку?»


Но я позабыл о яффских поселенцах. В Яффе мы приняли на борт человек сорок из одной знаменитой общины. Тут были мужчины и женщины, младенцы, юноши и девушки, молодожены и те, для которых луч­шая пора жизни только что миновала. Я имею в виду «Яффскую колонию Адамса». Другие сбежали еще рань­ше. В Яффе остались мистер Адамс с супругой и пятнад­цать неудачников без гроша в кармане, не знавших, что им делать и куда податься. Так нам объяснили. У тех сорока, что мы взяли на борт, с первой же минуты вид был достаточно жалкий, и всю дорогу они пластом лежали на палубах, мучаясь морской болезнью, и мне кажется, она их едва не доконала. Впрочем, двое моло­дых людей оставались на ногах, и после долгих приста­ваний нам удалось кое-что у них выведать. Они отвечали нехотя, отрывочно, ибо их пророк бессовестно надул их, и они чувствовали себя униженными и несчастными. В подобных случаях люди не склонны к откровенности.


Колония потерпела полное фиаско. Я уже говорил, что все, кто мог, постепенно сбежали. Пророк Адамс — в прошлом актер, потом еще неведомо кто, а под конец мормон и проповедник, но неизменно авантюрист — остался в Яффе с горсточкой своих достойных сожаления подданных. Те сорок, которых мы увезли, были за ред­кими исключениями люди без всяких средств. Они хо­тели только одного — попасть в Египет. Что будет с ни­ми дальше, они не знали, им было все равно — лишь бы убраться подальше от ненавистной Яффы. Надеяться им было не на что. После того, как совершенно посторонние люди в Бостоне неоднократно через газеты взывали к добрым чувствам жителей Новой Англии, и после того, как там была учреждена контора по сбору пожертвова­ний для яффских колонистов, подписка принесла... один доллар. Генеральный консул в Египте показал мне газет­ную заметку, в которой говорилось об этом, и сказал также, что все начинания прекращены и контора закры­та. Очевидно, практические жители Новой Англии не прочь отделаться от подобных мечтателей и отнюдь не склонны посылать кого-нибудь за ними. Но для злопо­лучных колонистов было уже счастьем добраться до Египта, хотя едва ли у них была надежда двинуться дальше.


Вот при таких-то обстоятельствах они сошли с на­шего корабля в Александрии. Один из наших пассажи­ров, мистер Мозес С. Бич, из нью-йоркской газеты «Сан», спросил генерального консула, во что обойдет­ся возвращение всех этих людей в штат Мэн через Ливерпуль, и тот ответил, что хватило бы полутора тысяч долларов золотом. Мистер Бич подписал чек, и мытарствам яффских колонистов пришел конец[223 - Он поступил в высшей степени бескорыстно и великодушно; в щедрости его не было ничего показного, и, насколько мне извес­тно, об этом пожертвовании не узнала и не упомянула ни одна газета. Поэтому через несколько месяцев после выхода этой книги мы не без интереса узнали, что вся заслуга спасения колонистов приписывается другому человеку. Такова жизнь. (Прим. автора).].


Александрия слишком напоминает европейский город, чтоб быть нам в новинку, и она быстро нам прискучила. Мы сели в поезд и отправились в древний Каир. Вот это самый настоящий, первоклассный вос­точный город! Если вы вообразите, будто находитесь в самом сердце Аравии, здесь вряд ли что-либо выве­дет вас из заблуждения. Величественные двугорбые верблюды и дромадеры, смуглые египтяне и гурки и чернокожие эфиопы в тюрбанах, подпоясанные шар­фами, поражающие великим разнообразием восточ­ных нарядов самых ослепительных цветов и оттенков, теснятся повсюду на узких улочках и многолюдных, точно ульи, базарах. Мы остановились в гостинице «Приют пастуха»; худшей гостиницы не сыскать в це­лом свете, кроме разве той, в которой мне случи­лось когда-то остановиться в одном городишке у нас в Штатах. Приятно теперь перечитать ее описа­ние в моей записной книжке, твердо зная, что я на­верняка перенесу и «Приют пастуха», — ведь я побывал в точно такой же гостинице в Америке и остал­ся жив.


«Я остановился в Бентон-Хаус. Когда-то это был хороший отель, но это еще ничего не доказывает, — я и сам когда-то был хорошим мальчиком. Оба мы с годами испортились. Теперь Бентон далеко не хоро­ший отель.


Для этого ему слишком многого не хватает. В пре­исподней можно найти куда более удобные отели.


Я приехал сюда поздно ночью и предупредил пор­тье, что мне понадобится много света, так как я хочу почитать часок-другой. Когда мы с коридорным до­брались до номера пятнадцатого (мы прошли полу­темную прихожую, устланную ветхим, выцветшим ков­ром, во многих местах протертым и залатанным кусками старой клеенки, половицы прогибались иод ногами и отчаянно скрипели при каждом шаге), кори­дорный зажег свет — желтый огарок чахоточной саль­ной свечки длиной в два дюйма; он загорелся синим пламенем, зашипел и, отчаявшись, погас. Коридорный опять зажег его, и я спросил, неужели это и есть все освещение, которое прислал мне портье. «Что вы, — сказал он, — у меня еще есть», — и достал еще один огарок. «Зажгите оба, — сказал я, — иначе мне и одного не разглядеть». Он так и сделал, но этот свет был мрачнее самой тьмы. Однако мошенник не падал духом и рад был услужить. Он сказал, что сбегает «кое-куда» и стащит лампу. Я поддержал и одобрил его преступный замысел. Спустя десять минут я услышал, как в прихожей его окликнул хозяин:


— Куда ты тащишь лампу?


— Пятнадцатый требует, сэр.


— Пятнадцатый! Да ведь он получил двойную до­лю свечей. Он что, хочет устроить иллюминацию? Или факельное шествие? Чего ему, собственно говоря, надо?


— Ему свечи не по вкусу... говорит, подайте лампу.


— Да на что ему? Сроду ничего подобного не слыхал... На кой черт ему лампа?


— Говорит, почитать охота.


— Читать, вон что? Мало ему тысячи свечей, ему лампу подавай! Хотел бы я знать, на черта ему сдалась лампа? Снеси ему еще свечу, и если...


— Но он требует лампу! Спалю, говорит, к дьяво­лу вашу халупу, если не дадите мне лампу! (Ничего подобного я не говорил.)


— Поглядел бы я, как это он нас спалит. Ладно, тащи ему лампу, хотя, ей-Богу, не пойму... Ты все-таки попробуй разузнать, на что она ему сдалась.


И он пошел прочь, ворча себе под нос и не переставая удивляться странному поведению пятна­дцатого номера. Лампа была хороша, но при ее свете открылись весьма неприятные вещи: например, постель в глубине пустынной комнаты — не постель, а горы и долы, и удобно улечься в ней можно было лишь одним способом: половчее пристроившись к той выемке, которая осталась в матраце после преды­дущего постояльца; ковер, видавший лучшие дни; пе­чальный умывальник в дальнем углу и удрученный кувшин, оплакивающий свой отбитый нос; зеркало, треснувшее посредине, которое отрубает тебе голову по самый подбородок, так что становишься похож на какое-то недоделанное чудище; обои, лоскутами свисающие со стен.


— Прелестно, — сказал я со вздохом. — А теперь не принесете ли вы мне чего-нибудь почитать?


— Отчего же, — сказал коридорный. — У старика прорва книг без толку валяется.


И он исчез, прежде чем я успел сказать, какой литературе я отдаю предпочтение. И однако лицо его выражало глубочайшую уверенность, что он успешно справится со своей задачей. Старик поймал его на месте преступления:


— На что тебе эти книги?


— Пятнадцатый требует, сэр.


— Опять этот пятнадцатый! Потом он потребует грелку, потом сиделку! Тащи к нему все, что есть в доме, тащи буфетчика, и багажный фургон, и горнич­ную! Вот провалиться, отродясь такого не видал. На что, говоришь, ему книги?


— Читать захотел, надо думать, не станет же он их есть.


— Читать захотел... читать? Среди ночи-то? Рех­нулся он, что ли? Не будет ему книг.


— А он говорит, ему непременно надо; говорит, все переверну, весь дом разнесу, подавай книги, да и все тут... уж и не знаю, что он натворит, если не дать ему книг; он ведь пьяный, да шалый, да отча­янный такой, ничем его не угомонишь, только эти­ми окаянными книгами. (Я ничем не угрожал и во­все не был таков, каким меня расписал коридор­ный.)


— Ладно, ступай. А я буду поблизости. Пусть он только начнет буянить. Я ему побуяню, я его живо в окошко выкину.


И старый джентльмен пошел прочь, как и прежде, бормоча что-то себе под нос.


Этот коридорный был просто гений. Он положил на постель целую охапку книг и пожелал мне доброй ночи с таким видом, словно ничуть не сомневался, что эти книги придутся мне по вкусу. И он не ошибся. Его выбор угодил бы любому. Тут были: и теология — труд преподобного доктора Каммингза «Великие свер­шения», и право — «Исправленный свод законов штата Миссури», и медицина — «Ветеринарный справочник», и романтическая проза — «Труженики моря» Виктора Гюго и поэзия — сочинения Вильяма Шекспира. Я ни­когда не устану восхищаться находчивостью и умом этого талантливого слуги».


У наших дверей собрались, кажется, все ослики, сколько их есть в христианском мире, и чуть ли не все египетские мальчики, и слышен, мягко выражаясь, не­который шум. Мы собираемся съездить поглядеть зна­менитые египетские пирамиды, и сейчас идет смотр ослам, которые нас повезут. Пойду выберу себе скаку­на, пока не расхватали самых лучших.