В. А. Гиляровский, Собрание в четырех томах, т

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 36

корзины лакомств для семей, разъехалось, довольное подарками.

Архиерея угощали самыми дорогими винами, но он только их "пригубливал",

давая, впрочем, отзывы, сделавшие бы честь и самому лучшему гурману.

Усердно угощавшему Елисееву архиерей отвечал:

-- И не просите, не буду. Когда-нибудь, там, после... А теперь, сами

видите, владыке не подобает.

Зато протодьякон старался вовсю, вливая в необъятную утробу стакан за

стаканом из стоявших перед ним бутылок. Только покрякивал и хвалил.

Становилось шумнее. Запивая редкостные яства дорогими винами, гости

пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг

какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул,

сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то на ухо.

Архиерей мигнул сидевшему на конце стола протодьякону, не спускавшему глаз

со своего владыки.

Не замолк еще стук ножа о тарелку, которым оратор требовал внимания,

как по зале раздалось рыканье льва: это откашлялся протодьякон, пробуя

голос.

Как гора, поднялся он, и загудела по зале его октава, от которой

закачались хрустальные висюльки на канделябрах.

-- Многолетие дому сему! Здравие и благоденствие! А когда дошел до

"многая лета", даже страшно стало.

Официальная часть торжества кончилась. Архиерей встал, поклонился и

жестом попросил всех остаться на своих местах. Хозяин проводил его к выходу.

Громовые октавы еще переливались бархатным гулом под потолком, как

вдруг занавес ложи открылся и из нее, до солнечного блеска освещенной

внутри, грянула разудалая песня:

Гайда, тройка, снег пушистый,

Ночь морозная кругом...

Публика сразу пришла в себя, увидав в ложе хор яровских певиц в белых

платьях.

Бешено зааплодировали Анне Захаровне, а она, коротенькая и толстая, в

лиловом платье, сверкая бриллиантами, кланялась из своей ложи и разводила

руками, посылая воздушные поцелуи.

На другой день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был

полон покупателей, а тротуары -- безденежных, а то и совсем голодных

любопытных, заглядывавших в окна.

-- И едят же люди. Ну, ну!

В этот магазин не приходили: в него приезжали.

С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по

Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки,

кареты, коляски, одна другой лучше. Каретники старались превзойти один

другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми

пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины

и пакеты за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в

шикарных военных "николаевских" шинелях с капюшонами.

Он громовым голосом вызывал кучеров, ставил в экипаж покупки, правой

рукой на отлет снимал картуз с позументом, а в левой зажимал полученный "на

чай".

Все эти важные покупатели знали продавцов магазина и особенно почтенных

звали по имени и отчеству.

-- Иван Федорыч, чем полакомите? Иван Федорович знал вкусы своих

покупателей по своему колбасному или рыбному отделению.

Знал, что кому предложить: кому нежной, как сливочное масло, лососины,

кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего на окне, кому икру,

памятуя, что один любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот

сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с каждым таким

покупателем, как равный с равным, соображаясь со вкусом каждого.

-- Вот, Николай Семеныч, получена из Сибири копченая нельмушка и

маринованные налимьи печенки. Очень хороши. Сам я пробовал. Вчера граф

Рибопьер с Карлом Александрычем приезжали. Сегодня за второй порцией

прислали... Так прикажете завернуть?

Распорядился и быстро пошел навстречу высокой даме, которой все

кланялись.

-- Что прикажете, Ольга Осиповна?

-- А вот что, ты уж мне, Иван Федорыч, фунтик маслица, там какое-то

финляндское есть...

-- Есть, есть, Ольга Осиповна.

-- Да кругленькую коробочку селедочек маринованных. Вчера муж брал.

-- Знаю-с, вчера Михаил Провыч брали...

О. О. Садовская, почти ежедневно заходившая в магазин, пользовалась

особым почетом, как любимая артистка.

Вообще же более скромная публика стеснялась заходить в раззолоченный

магазин Елисеева.

Дамы обыкновенно толпились у выставки фруктов, где седой, высокий,

важный приказчик Алексей Ильич у одного прилавка, а у другого его помощник,

молодой и красивый Александр Иванович, знали своих покупательниц и умели так

отпустить им товар, что ни одного яблока не попадет с пятнышком, ни одной

обмякшей ягодки винограда.

Всем магазином командовал управляющий Сергей Кириллович, сам же Елисеев

приезжал в Москву только на один день: он был занят устройством такого же

храма Бахуса в Петербурге, на Невском, где был его главный, еще отцовский

магазин.

В один из таких приездов ему доложили, что уже три дня ходит какой-то

чиновник с кокардой и портфелем, желающий говорить лично "только с самим" по

важному делу, и сейчас он пришел и просит доложить.

Принимает Елисеев скромно одетого человека в своем роскошном кабинете,

сидя в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему сесть.

-- Что вам угодно?

-- Мне угодно запечатать ваш магазин. Я мог бы это сделать и вчера, и

третьего дня, но без вас не хотел. Я--вновь назначенный акцизный чиновник

этого участка.

Елисеев встает, подает ему руку и, указывая на средний стул, говорит:

-- Садитесь, пожалуйста,

-- Да позвольте уже здесь, к письменному столу... Мне удобнее писать

протокол.

И сел.

-- Какой протокол?

-- О незаконной торговле вином, чего ни в каком случае я допустить не

могу, чтобы не быть в ответе. Елисеев сразу догадался, в чем дело, но

возразил:

-- Магазин с торговлей винами мне разрешен властями. Это вы, кажется,

должны знать.

-- Власти разрешили вам, но упустили из виду, что вход в заведение,

торгующее вином, от входа в церковь не разрешается ближе сорока двух сажен.

А где у вас эти сорок две сажени?

Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но

факт тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была

в другой конец дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил

отдельный ход и был отгорожен от магазина.

Вина, заказанные в магазине, приходилось брать через ход с Козицкого

переулка, но, конечно, не для всех.

Вина составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые

дорогие вина, привезенные отцом владельца на трех собственных парусных

кораблях, крейсировавших еще в первой половине прошлого века между Финским

заливом и гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у

Елисеева были собственные винные склады.

В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня правосудия с весами

в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех взвешивала деяния

людские

и преступления. Глаза у нее были завязаны, чтобы никакого подозрения в

лицеприятии быть не могло.

Прошли тысячелетия со времени исчезновения олимпийских богов, но

поклонники Бахуса не переводились, и на их счет воздвигали храмы жрецы его.

Строились храмы и Фемиде, долженствовавшей взвешивать грехи поклонников

Бахуса. Она изображалась в храмах всего мира с повязкой на глазах. Так было

в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Калькутте, Тамбове и Можайске.

А в Московском Кремле, в нише вестибюля она смотрела во все глаза! И

когда она сняла повязку -- неизвестно. А может, ее и совсем не было?

С самого начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании

судебных установлений, со дня введения судебной реформы в 1864--1866 годы

стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч

карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини,

самого главного атрибута -- повязки на глазах.

Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени

уцелела как памятник старины в том же виде. Никто не обращал внимания на

нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в либеральную

газету "Русские ведомости", то она напечатана не была.

-- Да нельзя же, на всю Европу срам пойдет!

Когда Елисеев сдал третий этаж этого дома под одной крышей с магазином

коммерческому суду, то там были водружены, как и во всех судах, символы

закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной наверху, о

котором давным-давно ходили две строчки:

В России нет закона,

Есть столб, и на столбе корона.

Водрузили здесь и Фемиду с повязкой на глазах.

Но здесь ей надели повязку для того, должно быть, чтобы она не видела

роскоши соседнего храма Бахуса, поклонники которого оттуда время от времени

поднимались волей рока в храм Фемиды.

Не повезло здесь богине правосудия: тысячепудовый штукатурный потолок с

богатой лепкой рухнул в главном зале храма Фемиды, сшиб ей повязку вместе с

головой, сокрушил и символ закона -- зерцало.

Счастье, что Фемида была коммерческая, не признававшая кровавых жертв,

и потому обошлось без них: потолок рухнул ночью, в пустом помещении.

Храм Бахуса существовал до Октябрьской революции. И теперь это тот же

украшенный лепными работами двусветный зал, только у подъезда не вызывает

швейцар кучеров, а магазин всегда полон народа, покупающего необходимые для

питания продукты.

И все так же по вечерам яркие люстры сверкают сквозь зеркальные стекла.

БАНИ

Единственное место, которого ни один москвич не миновал,-- это бани. И

мастеровой человек, и вельможа, и бедный, и богатый не могли жить без

торговых бань.

В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий "хозяин

столицы"--военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские

бани, где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные

тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в то

время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи,

любившие по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в

раздевальной, и в своей компании "язык почесать".

Каждое сословие имело свои излюбленные бани. Богатые и вообще люди со

средствами шли в "дворянское" отделение. Рабочие и беднота -- в

"простонародное" за пятак.

Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани!

Мочалка -- тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят,

как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в

них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро

совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.

В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех

на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто

будет читать о

банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для

многих бань: "Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!"

И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и

бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях,

хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань;

встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз

описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых

разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели

постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими

москвичами.

Даже в моей первой книге о "Москве и москвичах" я ни разу и нигде

словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в

которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как

говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой

деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню

одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах

ездил на охоту.

Там, среди стариков, местных жителей, я не раз слыхал это слово, а

слово это было:

-- Мы москвичи!

И с какой гордостью говорили они это, сидя на завалинках у своих

избенок.

-- Мы москвичи!

И приходит ко мне совершенно незнакомый, могучего сложения, с седыми

усами старик:

-- Вас я десятки лет знаю и последние книги ваши перечитал... Уж

извините, что позволю себе вас побеспокоить.

Смотрит на меня и улыбается:

-- За вами должок есть! Я положительно удивился.

-- Новых долгов у меня нет, а за старые, с ростовщиками, за меня

революция рассчиталась, спасибо ей! Так ему и сказал.

-- Да вот в том-то и дело, что есть, и долг обязательный...

-- Кому же это я должен?

-- Вы всей Москве должны!.. В ваших книгах обо всей

Москве написали и ни слова не сказали о банях. А ведь Москва без

бань--не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не написать о нас, старых

москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.

Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной темой

разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно

слово вызывало другое, одна подробность--другую, одного человека знал один с

одной стороны, другой -- с другой. Слово за слово, подробность за

подробностью, рисовали яркие картины и типы.

Оба мы увлеклись одной целью -- осветить знакомый нам быт со всех

сторон.

-- Вот я еще в силах работать, а как отдам все силы Москве -- так уеду

к себе на родину. Там мы ведь почти все москвичи. Вот почему нам и обидно,

что вы нас забыли. Ваша аудитория гораздо шире, чем вы думали, озаглавливая

книгу. Они не только те, которые родились в Москве, а и те, которых дают

Москве области. Так, Ярославская давала половых, Владимирская--плотников,

Калужская -- булочников. Банщиков давали три губернии, но в каждой по

одному-двум уездам, и не подряд, а гнездами. На Москву немного гнезд давал

Коломенский уезд: коломенцы больше работают в Петербурге. Испокон века

Москву насыщали банщиками уезды: Зарайский -- Рязанский, Тульский --

Каширский и Веневский. Так из поколения в поколение шли в Москву мужчины и

женщины. Вот и я привезен был десятилетним мальчиком, как привозили и дедов,

и отцов, и детей наших!..

Когда еще не было железных дорог, ребятишек привозили в Москву с

попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий в Москве, также с

попутчиком приезжал на побывку в деревню, одетый в чуйку, картуз с лаковым

козырьком, сапоги с калошами, и на жилете -- часы с шейной цепочкой.

Все его деревенские родные и знакомые восхищались, завидовали, слушая

его рассказы о хорошей службе, о житье в Москве. Отец, имеющий сына

десяти--двенадцати лет, упрашивал довезти его до Москвы к родственникам, в

бани.

Снаряжают мальчонку чуть грамотного, дают ему две пары лаптей,

казинетовую поддевку, две перемены

домотканого белья и выхлопатывают паспорт, в котором приходилось

прибавлять года, что стоило денег.

В Москве мальчика доставляли к родственникам и землякам, служившим в

какой-нибудь бане. Здесь его сперва стригут, моют, придают ему городской

вид.

Учение начинается с "географии". Первым делом показывают, где кабак и

как в него проникать через задний ход, потом -- где трактир, куда бегать за

кипятком, где булочная. И вот будущий москвич вступает в свои права и

обязанности.

Работа мальчиков кроме разгона и посылок сливалась с работой взрослых,

но у них была и своя, специальная. В два "небанных" дня недели --

понедельник и вторник -- мальчики мыли бутылки и помогали разливать квас,

которым торговали в банях, а в "банные" дни готовили веники, которых

выходило, особенно по субботам и накануне больших праздников, в некоторых

банях по три тысячи штук. Веники эти привозили возами из глухих деревень,

особенно много из-под Гжели, связанные лыком попарно. Работа мальчиков

состояла в том, чтобы развязывать веники.

В банях мальчики работали при раздевальнях, помогали и цирюльникам, а

также обучались стричь ногти и срезать мозоли. На их обязанности было также

готовить мочалки, для чего покупали кули из-под соли, на которые шло хорошее

мочало. Для любителей бралось самое лучшее мочало-- "бараночное", нежное и

мягкое,-- его привозили специально в московские булочные и на него низали

баранки и сушки; оно было втрое дороже кулевого. В два "небанных дня" работы

было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал на

уборку двора своего дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши. А больше

всего мальчуганам доставалось и работы, и колотушек от "кусочников".

Это были полухозяева, в руках которых находились и банщики, и банщицы,

и весь банный рабочий люд, а особенно эксплуатировались ими

рабочие-парильщики, труд которых и условия жизни не сравнимы были ни с чем.

С пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в

одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми

мускулами свое-

го тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да

еще притом все время мокрый.

За это время он успевал просыхать только на полчаса в полдень, когда

накидывал на себя для обеда верхнее платье и надевал опорки на ноги. Это

парильщик.

Он не получал ни хозяйских харчей и никакого жалованья. Парильщики жили

подачками от мывшихся за свой каторжный труд в пару, жаре и мокроте. Таксы

за мытье и паренье не полагалось.

-- Сколько ваша милость будет! -- было их обычным ответом на вопрос

вымытого посетителя.

Давали по-разному. Парильщики знали свою публику, кто сколько дает, и

по-разному старались мыть и тереть.

В Сандуновские бани приходил мыться владелец пассажа миллионер

Солодовников, который никогда не спрашивал -- сколько, а молча совал

двугривенный, из которого банщику доставался только гривенник.

Парильщики не только не получали жалованья, а половину своих "чайных"

денег должны были отдавать хозяину или его заместителю -- "кусочнику",

"хозяйчику".

Кроме того, на обязанности парильщика лежала еще топка и уборка горячей

бани и мыльной.

"Кусочник" следит, когда парильщик получает "чайные", он знает свою

публику и знает, кто что дает. Получая обычный солодовниковский

двугривенный, он не спрашивает, от кого получен, а говорит:

-- От храппаидола...-- и выругается.

"Кусочник" платил аренду хозяину бани, сам нанимал и увольнял рабочих,

не касаясь парильщиков: эти были в распоряжении самого хозяина.

"Кусочники" жили семьями при банях, имели отдельные комнаты и платили

разную аренду, смотря по баням, от двадцати до ста рублей в месяц.

В свою очередь, раздевальщики, тоже не получавшие хозяйского жалованья,

должны были платить "кусочникам" из своих чаевых разные оклады, в

зависимости от обслуживаемых раздевальщиком диванов, углов, простенков,

кабинок.

"Кусочники" должны были стирать диванные простыни, платить жалованье

рабочим, кормить их и мальчиков, а также отвечать за чистоту бань и за

пропажу вещей у моющихся в "дворянских" банях.

Революция 1905 года добралась до "кусочников". Рабочие тогда

постановили ликвидировать "кусочников", что им и удалось. Но через два года,

с усилением реакции, "кусочники" опять появились и существовали во всей силе

вплоть до 1917 года.

Бичом бань, особенно "простонародных", были кражи белья, обуви, а

Blog

В. А. Гиляровский, Собрание в четырех томах, т