Geum.ru

Татьяна Толстая. Кысь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   23
раскроили.

Варвара Лукинишна головой качает, смотрит на свечу, и синенькое пламя у

нее в единственном глазу так и дрожит.

- Нет, нет... Вот я все читаю, читаю... думаю, думаю... И я все стихи

на разные стопочки разделила. И нитками заново тетрадки сшила. И знаете что

интересно?..

- Вон Васюку Ушастому тоже интересно, - сказал Бенедикт. - Ишь,

растопырился. А стихи вы напрасно туда-сюда перешиваете. Это своеволие.

- Ах Боже мой... Ну пойдемте работать. Сейчас в колотушку ударят. -

Варвара Лукинишна обвела глазом закопченную палату. Ржави накурили так, что

не продохнешь. Синий дым висит до полу. В углу голубчики, кто свое поел,

играют в щелбаны. Двое уже набрались квасу и лежат на полу. Васюк

записывает: кто.

- Все же ресторан шумноватый, - вздохнула Варвара Лукинишна. - "Я сидел

у окна в переполненном зале, где-то пели смычки о любви..." Как вы думаете:

смычки - это что?

- Какие-нибудь девчонки бедовые?

- Нет... Знаете, так хочется об искусстве поговорить... Приходите ко

мне домой. Право, приходите!

- Ладно, зайду как-нибудь, - сказал Бенедикт с неохотой. Если бы она не

такая страшная была, он бы, конечно, с удовольствием. В баньку попариться, -

а потом и в гости. А так - успеется.

А может, если зажмуриться, - оно и ничего. Баба добрая. Еще и супу

нальет. Правда, что-то она всеми этими разговорами Бенедикта растревожила.

В Рабочей Избе все в сборе, а Оленьки нет. Бенедикт подождал, погрыз

письменную палочку. Не идет. А это бывает: до обеда она на месте, а ввечеру

не приходит. Стало быть, так надо. Не наше дело. А скушно.

Сел перебелять новую сказку: "Колобок". Смешная такая история, ужасти.

Этот колобок и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от медведя, и от волка.

По лесу знай себе катался. Песенки пел веселые, с прибаутками: "Я

колобок-колобок, по амбару метен, по сусеку скребен, на сметане мешен, на

окошке стужен!" Бенедикт радовался за колобка, пишучи. Посмеивался. Даже рот

открыл, пока писал.

А как дошел до последней строки, сердце екнуло. Погиб колобок-то. Лиса

его: ам! - и съела. Бенедикт даже письменную палочку отложил и смотрел в

свиток. Погиб колобок. Веселый такой колобок. Все песенки пел. Жизни

радовался. И вот - не стало его. За что?

Бенедикт сглотнул и обвел глазами избу. Все пишут, склонились. Свечи

помаргивают. Медвежьи пузыри на окнах синевою отливают. Вечер уже. Никак и

метель собралась. Наметет высокие сугробы, засвищет по улочкам, занесет избы

по самые окна. Застонут высокие деревья в северных лесах, выйдет из лесу

кысь, подступит к городку, завоет жалобно: кы-ысь! кы-ысь! А над городком

снежный ветер бушует, над теремами завивается, далеко разносит дикую жалобу.

Представилось Бенедикту, как сидит он в детстве на печи, свесив

валенки, а за окном метель гуляет. Трещит синеватая свечка из мышиного сала,

тени под потолком пляшут, матушка у оконца сидит, вышивает цветными нитками

полог или полотенце. Из-под печки вылезает Котя, мягкий, пушистый, прыгает

Бенедикту на колени. Матушка Котю не любит: если он за подол ей уцепится,

всегда его стряхивает. Говорит, не может его голого розового хвоста видеть,

морды с хоботком. И не нравится ей, что пальчики у него тоже розовые,

детские. Будто в ее молодости звери эти совсем другими были. Ну, мало ли что

раньше было! А не будь Коти, кто бы им столько мышей ловил, и откуда бы они

брали сало для свечек? А Бенедикт его любит. Протянешь ему палец, он

обхватит ручонками и мурлычет.

А у матушки вроде бы старопечатная книга была. Только она ее прятала.

Потому что они, говорят, заразные. Так что Бенедикт ее не только не трогал,

но даже и не видел, и матушка строго-настрого запретила о ней говорить,

будто ее и нет.

Отец ее сжечь хотел, боялся. Какая-то Болезнь от них, Боже упаси, Боже

упаси.

И тогда Красные Сани приедут.

И в санях - санитары, не к ночи будь помянуты. Скачут они в Красных

Санях, - тьфу, тьфу, тьфу, - в красных балахонах, на месте глаз - прорези

сделаны, и лиц не видать, тьфу, тьфу, тьфу.

И вот сидит Бенедикт на печи, а матушка вышивает, а метель за окном

воет, а свечечка чуть теплится, как огонек над болотной ржавью, и в углах

темно, и отец уж спать собрался и одежду скидывает.

И вдруг как закричит: а-а-а-а! И глаза выпучил и на живот себе смотрит,

а сам все кричит да кричит. А на животе у него вроде как сыпь, али будто кто

его грязными ладошами обхлопал. А он кричит: "Болезнь! Болезнь!"

Матушка - ноги в валенки, платок на голову и в дверь: за Никитой

Иванычем.

Отец:

- Сообщит! Сообщит! - И за подол ее хватает.

Это он что Никита Иваныч санитарам сообщит. Куда там! Вырвалась - и в

метель.

Вваливаются с Никитой Иванычем. Тот:

- Ну что еще? Покажите. Ну что, ну нейродермит. Мышей меньше есть надо.

Само отвалится. Не чешите.

И вправду, прошло. А старопечатную книгу отец все же нашел и сжег. Он

не так заразы боялся, как санитаров, не к ночи будь помянуты.

Потому что они забирают и лечат, и люди после того лечения не

возвращаются. Никто еще не вернулся.

И страшно об этом подумать. А по улице идешь, и вдруг посвист и

гиканье: Красные Сани несутся, а в них шестерка перерожденцев запряжена. И

вот ты как есть, тулуп ли на тебе, зипун ли, летом рубаха, - бросишься

так-то в сторону, в сугроб али в придорожную грязь, голову руками закроешь,

сожмешься: Господи, пронеси!.. Обереги!.. Вдавиться бы в землю, в глину

уйти, слепым червырем стать, - только бы не меня! Не меня, не меня, не меня,

не меня!..

А они все ближе, а топот все громче, - вот, накатило! Жар, и свист, и

хрипло дышит шестерка, и комья грязи из-под полозьев... и пронеслись.

Тишина. Только вдали затихает тупая дробь валенок.

Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не надо, не надо санитарам

приезжать, нет, нет, нет. Боже упаси, Боже упаси, нет, нет, нет.


ЕСТЬ


Вот как Котя-то помер, так и мышей ловить стало некому. Голыми-то

руками много ли наловишь? Конешно, наука на месте не стоит, бесперечь

развивается. Бенедикт, бывало, петли ладит, смертные удавочки. Веревочку

тугую из ниточек скрутит, мышиным сальцем хорошо натрет, с одного конца

особо петлей завьет, чтоб скользила, на пальце проверит, - и на охоту. Полы

у нас щелястые, раззявые, да оно не столько от убожества нашего, сколько для

того, чтоб мыши легче выходить было: давай, давай сюда, голуба! Сказывают,

что у богатых голубчиков, у кого терема высокие, расписные, двухъярусные, -

ежели он, к примеру, мурза, или так разжирел, с жизни неправедной, - у тех

все-то щели позаткнуты, так что и не дует даже в самый мороз. А как же еду

добывают? А так, что у них в подполе особые холопы посажены, а научены те

холопы на мышь бросаться, а больше они ничего не знают. Сидят они,

сказывают, в подполе день-деньской, в темноте кромешной, а видят как днем. А

на свет им выйти нельзя, от дневного свету они враз слепнут, и вся их

холопская мышеловная сила на том и кончается. А все может быть.

А мы народ простой, мы на пол брюхом ляжем, удавочку в щель запустим и

ну подергивать. Мышь - она тварь глупая, ей самой интересно: что там за

удавочка болтается? - вот она голову-то в петлю и сунь, а мы: тяфф! - и

выдернем.

А что Федор Кузьмич, слава ему, научную вещь для нас измыслил,

мышеловку, так это у людей тоже стоит, но без дела. В эту мышеловку, чтоб

работала, надо еды кусок положить, а иначе мыши никакого интересу в нее

заходить не будет. Зато ворам интерес большой. Как ты из дому вон, - вор-то,

он дознается, что у тебя еда разложена, да и наведается. Обчистит и спасибо

не скажет.

Воры - народ такой: они все берут. Мясо берут, вермишель, орехи,

хлебеду, грибыши, если кто запасся, - все. Вот ржавь не берут. Ее всюду

полно. Это уж каким лентяем надо быть, чтобы ржави не напастись! Но, правда,

если уж очень хорошая, сухая, пышная, - тогда да. Тогда возьмут.

А и вора понять же надо. Вот идет он по слободе и видит: дверь у избы

палкой подоткнута. Хозяев нетути. Их нетути, а в избе, может, мясо заячье.

А?! Может это быть? - Очень может быть! Может, мужик изловчился и сбил его,

зайца-то, камнем, а может сменял у соседей на яйца али хвощи? Может, ему

талан вышел, зайца достать! Мысль-то и западет в голову. Пройдешь, может,

мимо, - так никогда и не узнаешь! Как же не зайти. Зайдет, оглядится. Коли

точно, есть мясо, - мясо возьмет, коли нет, - обозлится, что промашка вышла,

возьмет что есть, да хоть червырей. А уж ежели что взял, дак кто ж его

удержит? Ай, думает, все равно изба обокрадена, уж одно к одному, - и давай

выносить все подчистую.

А у Бенедикта красть нечего. Запасов не держит, что поймал, -то и съел.

Только что и есть ржави полный чулан.

Ржавь чем хороша. Она в любое дело идет. Ее и курят, и пьют, и чернила

из нее варят, и нитки красят, если кому охота полотенца вышивать. Брага из

нее хороша, особенно когда мороз на дворе. Дом тоже утеплять можно: между

бревен, в пазы натыкивать. А кто и крышу крыть ржавью пробовал, но - не

вышло. Клубки круглые, жесткие, - сваливаются. На крышу хорошо солома. Кто

побогаче - доски тесовые.

Ее на трясине берут. Вот как выходной, - все, чуть свет, туеса

подхватят, - и кто куда. Бенедикт одно место хорошее приметил. Там Никита

Иваныч столб поставил: "Садовое Кольцо". Никакого, конечно, кольца там нет,

одни избы рядами. Там уж и городок кончается. А в аккурат за избами -

трясина, вся ржавью покрытая. Рви не хочу. Там даже местные тебя не шугают;

другие побили бы, что ты к ним ходишь, а эти - нет. Вот идешь, поспешаешь

спозаранку, зимой заря мутная, красная, холодом от нее тянет.


От зари роскошный холод

Проникает в сад,


- сочинил Федор Кузьмич.

Садов у нас, конешно, нету, это разве у мурзы какого, а что холодно, -

это да. Проникает. Валенки прохудились, нога снег слышит. Вот бежишь

шибко-шибко, через Поганый Мосток, вверх на горку, потом опять вниз, мимо

кохинорской слободы. Если кохинорец высунется, кинешь в него камнем для

потехи, вроде согреешься, и дальше бежать. А почему кинешь, потому как

кохинорцы эти не по-нашему говорят. Бал-бал-бал да бал-бал-бал, - да и все

тут, да и ничего не разберешь. А почему они так говорят, почему по-нашему не

хотят, - кто ж их знает. Может, назло. А может привычка такая вредная, это

тоже бывает.

А и то сказать, сами себе вредят. Что они там по-кохинорски-то сказать

могут? По-нашему куда сподручней: сел, рассудил не спеша: вот так, дескать,

и так; это вот и то-то. И все ясно.

А эти - вот поди ж ты, уперлись и все тут. Ну а кто говорит, что им

просто носы мешают; дескать, они бы и рады сесть да побеседовать по-нашему,

да вот носы. Носы у них до полу, - право, смех один. Такое у них

Последствие.

Наши, бывало, как делать нечего, соберутся вечерком у кохинорской

слободы, на плетнях висят, головами крутят, хохочут. Эй, дескать, кохинорцы,

чего носы-то поразвесили, ай лапти нюхать?.. А вот мы вам сопелки

поотрываем!.. Те, бывало, забегают, сердитые такие, - смех, - ставни

затворяют, детей в дом загоняют, да все бал-бал-бал! А если удачно камнем

кинешь да в лоб такому попадешь, он айййй! - и за шишку не руками, а носом

хватается, ну тут вообще потеха, с плетней ребята наши падают.

А Иван Говядич, что на Мусорном Пруду избушку держит, - тот так эти

шутки любит, что каменьями загодя запасается, - нароет у себя в огороде и в

бочки складывает. Ребята, если в слободу собрались, мимо него нипочем не

пройдут, он уж знает, в окошко поглядывает. Стой, ребята, меня возьмите, сам

не дойду!

У Ивана Говядича Последствия уж очень тяжелые. Голова, руки, плечи, -

это все крепкое такое, ладное, могучее, в три дня, как говорится, не

обгадишь, а из-под мышек сразу - ступни, а посередке - вымя. Это Никита

Иванович так сказал: "вымя", а мы такого слова не знаем, да и ни к чему нам,

да и в книгах такого слова нету, а по-нашему это сиська.

Ну, бывает и конфуз, конечно. Раз наши собрались дразнить кохинорцев,

прихватили, кто ходячий, Ивана Говядича на закукорки, тот две полные шапки

камушков набрал, поет, - а он и мастер же старинные песни распевать, бывало

как заведет: "Эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, Ду, била Дуня Ваню колом на леду!"

- да плечами-то поводит, да глазами-то поигрывает, зубы белые, сверкают, -

удаль молодецкая, да и только! - поет он, стало быть, а кохинорцы уж

заслышали, окна-двери позатворяли, попрятались, одного только старика на

дворе позабыли. Ясно, ему от ребят за всех досталось. А этот старик вредный

осерчал, да носом-то своим каменюгу, все равно как рукой, хвать! - да и

звезданул Ивану Говядичу по вымени. Тот: бульк! - и лежит. Ребята наши тоже

обозлились: что это, наших бить, - и пол-слободы кохинорцам разворотили.

Ну это все больше в праздник, когда настроение хорошее, а в будни у

всех дел полно, наши на службу государеву ходят, после суп варят или ржавь

курят, а кохинорцы из мышиных хвостов торбочки плетут, туески, да такие

искусные, заковыристые, - а после на торжище обменивают. А больше они ни на

что не годятся, кохинорцы.

Вот, стало быть, мимо ихней слободы пробежишь, бросишь чем, али так, и

на трясину. За неделю ржавь свежая подросла, красноватая али как бы с

прозеленью. Ее курить хорошо. А старая побурей будет, ту на краску али на

брагу больше применяют. Вот в сухой листик мелкой ржавки напехтаешь,

самокруточку свернешь, в избу какую постучишь, огоньку у людей спросишь.

Ежели сразу в лоб не дадут, то, может, поворчат да и пожалуют, -

огоньку-то. Идешь, попыхиваешь, и вроде теплей стало, вроде ты и не одинок,

вроде и у голубчиков, что навстречу попадаются, рыла не такие зверообразные.


ЖИВЕТЕ


Нрав у Бенедикта переменчивый, это уж он и сам знает. День на день не

приходится. То другой раз с утра такая бодрость вступит беспримерная, каждая

жилочка так и напружится: ыых!!! Пол-света, думаешь, сворочу. Тогда руками

работать охота. Вот под такое дело и ищешь себе занятие: рубить али тесать,

али что по дому ладить, топор али жбан соорудить, может, ведро выдолбить.

Раз так вот дюжину тесовин для крыши обстругал. Право! Вот не дать соврать,

дюжину! Ну не дюжину, так три штуки. Все равно много. И петь охота. Громко.

То скука плаксивая нападет. Это больше к вечеру. Особо по осени, а уж

зимой-то едва ли не каждый день. Но и летом бывает.

Вот ввечеру, как солнце западать начнет, - за волнистые поля, за синие

горы, за дальние леса, куда никто и не хаживал, - как тени длинные падут и

будто тишина подступит, - вот тут оно и случается. Сидишь это на крылечке,

покуриваешь, с соседями переругиваешься. Мошки в воздухе толкутся. Вот все

птицы, все лесные пужалища вроде как приумолкли. Будто кто прошел и пальцем

погрозил. А потом снова все враз начали, да уже другими голосами, ночными.

Из дубравы шорох слышится, кулдыканье, чваканье, а иной раз засвиристит или

мякает по-нехорошему.

Соседи говорят:

- Это русалка, язви ее.

А другие:

- Ну щас, прямо. Это древяница, у ей гнездо тута.

Тут баба-дура какая-нибудь встрянет:

- Может, это слеповран.

Все на нее и накинутся:

- От то-то ты и дура!!! "Слеповран"! Слеповран без голосу, на то он и

слеповран!

Баба глупая опять вякнет:

- Может, он и слепой, а голос у его трубный. Я ж слышу, чай не глухая.

Все:

- Он слепой-то получше твоего видит! Что ему надо, он видит! У его вся

сила-то в когтях! А не голос!

Хозяин - бабы этой муж - замечание ей делает:

- Ладно, баба, поговорила, - и иди себе. Вари чего-нибудь. Много

рассуждать стала.

Вроде бы все как всегда: беседуют, мысли сообщают, сумнения в природе

выражают. А Бенедикту вдруг так-то тошнехонько станет! Будто вот тут вот, в

середке, изжога припечет, а вокруг того печева, кольцом, - холод какой. И в

спине тоже вроде неудовольствие. И за ушами тягучка. И слюна горчит.

Другой раз кому пожалуешься, а тебе и скажут:

- Это тебе кысь в спину смотрит.

Нет. Вряд ли. Непохоже. Это внутрях чего-то уклоняется, а может, как

Никита Иваныч говорит, это ФЕЛОСОФИЯ.

Смотришь на людей, - на мужиков, на баб, - словно впервые видишь,

словно ты другой породы, али только что из лесу вышел, али наоборот в лес

вошел. И все тебе в диковинку, в скучную диковинку. Вот, думаешь, баба: ну

зачем она, баба? Щеки, живот, глазами мыргает, говорит себе чего-то. Головой

вертит, губами шлепает, а внутри у ей что? Темнота мясная, кости скрипучие,

кишки колечком, а больше и нет ничего. Смеется, пужается, брови хмурит, - а

есть ли у ей и вправду чувства какие? Мысли? А ну как она притворяется

бабой, а сама оборотень болотный? Вроде тех, что по кустам гукают, в старой

листве шуршат, скрипят ветвями, а себя не покажут? А вот ежели встать,

подойти да проверить: пальцы рогулькой расставить да ей в глаза-то тыкнуть?

Что будет? Вяк! - и упадет, верно?

Ну, ясно, крику не оберешься, мужики тебе по шеям накладают, не

посмотрят, что ты государственный писец, казенный голубчик, - разворотят

тебе мордовасию; а ежели какой малый мурза дознание учинит, - клясться будут

и божиться, что это так и было, что синяя харя - это у тебя обычное

Последствие, что и у родителев твоих такое же рыло неудобосмотримое на морде

висело, и у бабушки.

Вот и сегодня, к вечеру, в аккурат на самом рабочем месте, невесть с

какой причины у Бенедикта внутрях ФЕЛОСОФИЯ засвербила. Мутно-мутно, как

тень под водой, стало что-то в сердце поворачиваться, томить и звать, а

куды? - и не скажешь. В спине как озноб какой, и на слезу потянуло. И то ли

злоба разжигает, то ли летать хочется. Или жениться.

Колобок из головы нейдет, страшная такая история. Как он все пел,

пел... Все катился, катился... На сметане мешен, на окошке стужен... Вот

тебе и стужен.

Варвара Лукинишна тоже с разговорами с этими со своими неясными. "Конь"

ей знать надо. Беспокойная какая. Мало ли что Федор Кузьмич, слава ему, в

стихах выразит. На то и стихи, чтоб ни бельмесу не понимать. А что Федор

Кузьмич, слава ему, на голоса разговаривает, так это что ж... Это, поди,

всякий так. Вон Бенедикт: с утра из дому по солнышку шел, снегом

поскрипывал, мысли всякие хорошие в голове вертел, и все ему было нипочем. А

нынче, на ночь глядя, весь он словно другой: слабый, и боязливый, и темь за

окошком такая, что на улицу выйти, - как в валенок головой, - а надо. И

Оленьки нет, а без нее в избе еще тошнее.

Ударили в колотушку: кончай работу.

Голубчики с мест повскакали, письменные палочки побросали, слюной

свечки тушат, спешат, зипуны натягивают, в дверях толкаются. Шакал Демьяныч,

малый мурза, столы обходит, готовые свитки в короб собирает, пустые

чернильницы в туеса запихивает, письменные палочки ветошкой обтирает.

Ворчит, что ржави много изводим, что палочек не напасесси, дак на то он и

мурза, чтобы зудеть, людей язвить, а дана ему такая власть над нами, потому

как он есть Ветеран Ледового Побоища. А что за Побоище, и в какие годы и с

кем Шакал Демьяныч побивался, и много ли голубчиков уложил палицей али

клюкой, - про то не знаем, да и знать не хотим, да и скажут, - не запомним.

Вот и кончен день, и погас, и отгорел, и пала ночь на городок, и

Оленька-душа растворилась где-то в кривых улочках, в снежных просторах, как

придуманная; и съеден мимолетный друг-колобок, и теперь Бенедикту поспешать

домой, добираться по пригоркам, по сугробам, спотыкаясь и падая, и

зачерпывая снег рукавом, и нашаривая тропинку посреди зимы, и разводя зиму

руками.

Зима, - ведь это что? Это как? Это - вошел ты в избу с мороза,

валенками топая, чтоб сбить снег, обтряхиваешь и зипун, и задубелую шапку,

бьешь ее с размаху об косяк; повернув голову, прислушиваешься всей щекой к

печному теплу, к слабым токам из горницы: не погасло ли? - не дай Бог; -

рассупонившись, слабеешь в тепле, будто благодаришь кого; и торопливо вздув

огонь, подкормив его сухой, старой ржавью, щепками, полешками, тянешь из

вороха тряпиц еще теплый горшок с мышиными щами. Пошарив в потайном укрытии,

за печью, достаешь сверток с ложицей и вилицей, и опять будто благодарен:

все цело, не поперли, вора, знать, не было, а коли и был, дак не нашел.

И похлебав привычного, негустого супу, сплюнув в кулак коготки,

задумаешься, глядя в слабый, синеватый огонек свечки, слушая, как шуршит под

полом, как трещит в печи, как воет, подступает, жалуется за окном, просится

в дом что-то белое, тяжелое, холодное, незримое; и представится тебе вдруг

твоя изба далекой и малой, словно с дерева смотришь, и весь городок издалека

представится, как оброненный в сугроб, и безлюдные поля вокруг, где метель

ходит белыми столбами, как тот, кого волокут под руки, а голова

запрокинулась; и северные леса представятся, пустынные, темные,

непроходимые, и качаются ветки северных деревьев, и качается на ветках, -

вверх-вниз, - незримая кысь, - перебирает лапами, вытягивает шею, прижимает

невидимые уши к плоской невидимой голове, и плачет, голодная, и тянется, вся

тянется к жилью, к теплой крови, постукивающей в человечьей шее: кы-ысь!

кы-ысь!

И тревога холодком, маленькой лапкой тронет сердце, и вздрогнешь,

передернешься, глянешь вокруг зорко, словно ты сам себе чужой: что это? Кто

я?

Кто я?!..

Фу ты... Это же я. Словно на минуточку себя выпустил из рук, чуть не

уронил, еле успел подхватить... Фу... Вот что она делает, кысь-то, вот что

она уже издалека с тобой делает, вот как она вынюхивает, чует, нашаривает, -

через дальнюю даль, сквозь снежную бурю, сквозь толстые бревенчатые стены, а

случись она рядом?..

Нет, нет, нельзя, ну ее, не думать о ней, гнать, не думать, вот

засмеяться надо или сплясать, - вприсядку пуститься, как на Майский

Выходной, песню дробную, громкую запеть!

Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду! Да разлюлюлечки ду-ду! Да трилялюшечки мои! Да

тритатушечки мои!!!..

Вот так... Вроде легче... Искусство возвышает, - учит Федор Кузьмич,

слава ему. Но искусство для искусства - это нехорошо, - учит Федор Кузьмич,

слава ему. Искусство должно быть тесно связано с жизнью. "Жизнь моя! Иль ты

приснилась мне?" - может быть... Не знаю.

Да и что мы про жизнь знаем? Ежели подумать? Кто ей велел быть,

жизни-то? Отчего солнце по небу катится, отчего мышь шебуршит, деревья

кверху тянутся, русалка в реке плещет, ветер цветами пахнет, человек

человека палкой по голове бьет? Отчего другой раз и бить неохота, а тянет

словно уйти куда, летом, без дорог, без путей, туда, на восход солнца, где

травы светлые по плечи, где синие реки играют, а над реками мухи золотые

толкутся, неведомы деревья ветви до воды свесили, а на тех ветвях, слышь,

белым-белая Княжья Птица - Паулин. А глаза у той Птицы Паулин в пол-лица, а

рот человечий, красный. А красоты она таковой, Княжья Птица-то, что нет ей

от самой себя покою: тулово белым резным пером укрыто, а хвост на семь

аршин, как сеть плетеная висит, как марь кружевная. Птица Паулин голову все

повертывает, саму себя все осматривает, и всю себя, ненаглядную, целует. И

никому из людей от той белой птицы отродясь никакого вреда не бывало, нет и

не будет. Аминь.


ЗЕЛО


Богатые, - они потому богатыми называются, что богато живут.

Взять Варсонофий Силыча, Большого Мурзу. Он над всеми Складами

надзирает, решает, когда Складской День назначить, да чья очередь подошла,

да какой товар народу раздать.

Ума Варсонофий Силыч государственного, такового же и вида: тучности

прямо изумительной, даже и для мурзы редкостной. Вот ежели человек шесть

голубчиков вместе

связать, так это и до половины Варсонофий Силыча недотянет; нет,

недотянет!

Голос у него тяжелый, сиплый и вроде как медленный. Скажем, надобно

объявить работникам, чтоб в воскресенье, под Майский Выходной, Центральный

Склад отворили и выдали народу по полпуда хлебеды, да по два мотка ниток

некрашеных. Другой бы, кто попроще, открыл рот, да и сказал что надобно, да

и опять рот закрыл, до другого раза.

А вот и вышел бы подход негосударственный, и никто б его, такого, не

слушался, и не бывать бы такому Мурзой.

А у Варсонофий Силыча как заведено: призовет с утра малых мурз,

Складских Работников, и начнет: "Р-а-з-д-а-й-т-е.....................", а

что раздать, и не выговорит до вечера, потому как ему казенного добра жалко.

А и то, как не пожалеть! Это, полпуда-то, - на одного голубчика, а еще

выдай и на бабу его, и на детишек, и на дедульку-бабульку слепеньких да

хроменьких, да с каждого обихода родня али работники, да и перерожденцев

кормить надо? - надо, - а изоб-то в одной Центральной Слободе, почитай,

тыща, а ежели весь Федор-Кузьмичск, весь городок наш набежит кормиться, так

это же добра не напасешься!

А самому есть? А семье? А Складским Работникам? А холопам ихним? И-и,

милые! - то-то! Без подхода нельзя!

И ум нужен: думу думать. Скажем, крышки. Опять-таки, простой голубчик,

из жалостливых, как бы рассудил? - взять все крышки да попросту и раздать.

Мигом бы слух прошел, набежало бы народу, - не продохнуть, толчея, давка,

крики; на закукорках у ходячих - увечные, те, кого в прошлые разы подавили;

вопят: "Инвалиду!.. Инвалиду крышку!!!"; в толпе дети малые снуют, - по

карманам шарить, подворовывать; кто кота на веревке тащит, кто козляка, чтоб

лишнюю крышку прихватить: это, дескать, шурин мой, тоже хочет, а что у него

шерсть, рога али вымя, - дак это, голубчики, Последствие, али вы сами

беленькие? - то-то.

Друг друга поубивают, крышек натащат сколько повезет, - у кого и сердце

насмерть лопнет таскаючи, - а опосля в избе сидят, смотрят чего набрано,

сами в ум не возьмут: а чего с ними делать-то? Чего ими покрывать? Эта

велика, а та мала, никуды не приткнешь. Повертят-повертят, побьют с досады,

да и свалят на задний двор под плетень.

Нет, с нами так нельзя.

Вот Варсонофий Силыч все это рассудивши, да рассмотревши, да думу

думавши, и решает: крышек нипочем не выдавать. И народ, и крышки целее

будут.

А еще думает: коли суп без крышек кипит, дак он наваристее выходит,

вроде как уседает. Оно и вкусней.

А еще думает: коли крышек нетути, дак мечта у каждого будет заветная:

эх, крышечку бы мне! А с мечтой и жить сподручней, и засыпать слаще.

Вот оно-то и есть государственный ум.

Оттого и живет Варсонофий Силыч богато, терем у него двухъярусный, с

маковками, на верхнем ярусе в обвод терема настил пущен на подпорках,

называется галерея, по галерее - для страху - холопы расхаживают,

поглядывают, нет ли против хозяина злоумышления, не желает ли кто камнем

кинуть в его палаты, али чем побольнее.

Во дворе службы разные: сараи, амбары, хлев для перерожденцев, бараки,

где холопы живут. А холопов тьма-тьмущая: и мышеловные холопы, и

мукомольные, и квасовары, и грибышатники, и хвощевники, и кого только нет!

Есть и девки-поломойки, и пряхи, и ткачихи, а есть одна баба особая, и

приставлена та баба снежки катать, толчеными огнецами, как мукой,

обваливать, и к столу подавать, и Варсонофий Силыч те снежки кушать изволит.

Бенедикт один раз сподобился Варсонофий Силыча во всей славе его

лицезреть: шел себе мимо, да и видит: стой, не пройдешь, малые мурзы дорогу

перегораживают, на голубчиков гавкают, а кого и по спине колом огреют: не

суйся. Тут тесовые ворота отворяются, колокольцы звенят, перерожденцы

валенками топочут, сани скрипят, - ма-а-а-а- атушки мои! - в санях

Варсонофий Силыч гора-горой рассемши. Народ обрадовался, шапки поскидал, в

пояс кланяется: "Доброго здоровьичка, долгих лет тебе жизни, Варсонофий

Силыч, кормилец ты наш ненаглядный, супруге твоей тож, деткам тож! Что б мы

без тебя пили-ели, родной ты наш, золотинушка ты наша слатенькая!"

Вот так ему все кричат, - и Бенедикт тоже, - чтобы он, ирод, размяк

маленько, еды другой раз прибавил: сальца, репы, хвощей к праздничку, а не

сам все съедал-то.


А вот Федора Кузьмича Бенедикт никогда в глаза не видал. И уж не чаял

сподобиться.

И вот оно, пожалуйста: нонеча, в обычный день, самый что ни на есть

простецкий февральский денек, серый, мутноватый, метелистый-порошистый, с

северным тревожным ветерком, - дует он и сметает снежный порошок с крыш за

воротник, холодит голубчикам шею, набивается в бороду, красит уши в маков

цвет, - словом, в обычный такой день, сегодня! сегодня! - подкатили к

Рабочей Избе сани, а в санях гонцы разряженные, в кушаках, да шапках, да

рукавицах, да ноговицах, да боже ты мой чего на них только ни наверчено! - и

объявили: жалует вашу Избу сам Федор Кузьмич, слава ему, пресветлым своим

посещением.

А в Рабочей Избе, ешь твою двадцать, с утра все печи погасли. Ночные

работники, истопники, заместо того, чтобы дровишки подкладывать да огонь

раздувать, упились ржави, а может квасу, а может, слышь, и гонобобелю

нанюхались, хоть это и своеволие, - да все и проспали. Как протерли глаза,

кинулись к печам, - а там один пепел холодный, да и тот в трубу выдуло.

Крику!.. Крику-то матерного, отборного! - другой раз за год столько не

услышишь, а что делать? - делать нечего; побежали в соседние Рабочие Избы за

огоньком, а те не дают. Вы нам в прошлый раз не дали, а мы вам - теперь;

хозяйство - дело рук каждого, разбирайся

сам. А что нам за дело, что вы казенные; мы, чай, еще казеннее вас.

Пошли, пошли отседа, козолупы дроченые! щас мы вам вдогонку звездюлей-то

накидаем.

Так наши и убрались ни с чем, а тут, вишь, гонцы. Наши перепужались,

озлобились, чуть не плачут; кто руки заламывает, кто со страху описался, а

Константин Леонтьич, что в углу у окошка сидит, на время как бы из ума

вышел: стал кричать, что, дескать, вижу, вижу столп бестелесный, пресветлый,

преужасный, громоподобный и стоочитый, и в том столпе верчение, и струение,

и крылья, и зверь, идущий на четыре стороны.

А начальство, точно, озверело и побежало на четыре стороны, с криками

да воплями: где Никита Иваныч, Главный Истопник? подать сюды Никиту Иваныча!

И Бенедикт тоже, вместе со всеми, заволновался, забегал, - аж в висках

застучало, в глазах темь пятнами пошла: Никита Иваныч! Где Никита Иваныч!

Ведь вот, ведь сейчас, событие-то какое, случай-то какой, Господи! может,

раз в сто лет Федор Кузьмич народу показываться изволят, слава ему! В кои-то

веки с терема сошел с ясного, с крутоверхого, с под резных курдалясин, что

под кровлей понадрючены, с-под маковок багряных, молодой ржавью крашеных,

боботюкалками утыканных, кукумаколками изузоренных! Госссподи!.. Госссп...!

Радости-то, страху-то, радости-то!.. Да я...! да куда же мне...! да

Госссподи!.. да где же Никита Иваныч, язви его!.. Не понимает, что ли?!

Гонцы той порой с саней поскакивали, и давай расстилать, чего с собой

понавезли: половики камчатные, узорные да плетеные по всей Избе раскатали; и

на крыльце половик, и с крыльца половик; мигом снег вокруг избы утоптали и

медвежьими шкурами вроде как полукруг выложили; благолепие такое, что вот

сейчас умри, и не пожалеешь. Васюк Ушастый припал всеми ушами к земле и

слушал: не едут ли; и вот уж кричит: "Слышу! Едут!" - и сразу вдали будто

облако белое задрожало: снег пылит. Выросло облако, надвинулось, и народ

чуть не умер, но зря: то лишь малые мурзы оказались, для пущей важности

проехали: дескать, трепещите загодя.

Вот проехали они, только народ понапрасну попужали, а уж после,

какое-то время прошло, - чу! - будто колокольцы каменные застучали. И птицы

шарахаться начали, и помертвело все, и вот будто туча снежная идет, а в ней

смерчи вертятся. Тут все, как есть, кто стоял у крыльца, - истопники

нерадивые, писцы, - Оленька мелькнула, - повара из Столовой Избы, так

прохожие, - все кто набежал посмотреть, - повалились лицами долу, и Бенедикт

с ними, так что как подъехали, как из саней выходили, чего такое было и

каки-таки церемонии, али возня, али что, - ничего он не видел и не слышал, а

только сердце в ушах билось, колотилось: туки-тук! туки-тук! Опомнился

только, когда его пинками с сугроба подняли и в избу погнали благоговеть. А

там! - даже будто и теплее стало: лепота, половиками все укрыто, аж на

тубаретках половики, на лавках половики, окошки кружевами

кисейными укрыты, весь сор в углы заметен и берестой прикрыт, так что и

не видать, разве что пованивает; а свечей понатыкано - ужасти, да только ни

одна не горит. Огня нетути. Никиты Иваныча нетути. Вот кто-то Бенедикта в

спину торкнул: садись, голубчик, Федор Кузьмич не любит, когда столбом

стоят. Бенедикт сел, замер и смотрит.

И все замерли, и совсем мертво стало. И из-за дверей шажки такие

меленькие: туку-туку-туку, - и в избяные сумерки, на багряный половичок

ступает Федор Кузьмич, слава ему.

- Вот и я, голубчики, - говорит.

И от страха и радости в голове у Бенедикта жар сделался, а в груди

словно бы какое пространство расширилось, а посередь того пространства ровно

кулаком стиснуло, подперло и не продыхнуть. И смотрит Бенедикт как сквозь

туман, и диву дается: ростом Федор Кузьмич не больше Коти, едва-едва

Бенедикту по колено. Только у Коти ручонки махонькие, пальчики розовенькие,

а у Федора Кузьмича ручищи как печные заслонки, и пошевеливаются, все

пошевеливаются.

- Не ждали? - говорит Федор Кузьмич, засмеявшись. - Картину я хочу

такую нарисовать: "Не ждали", ага. Думаю, понравится. Там, это, ну, один

входит, а другие, значит, с мест повскакамши и удивимши. Ну, давайте

разговоры разговаривать. Как живется, работается, чего такое делаете?

- Переписываем, Федор Кузьмич! - зашумели голубчики, а Федор Кузьмич

засмеялся, и многие тоже смеяться стали, вроде как облегчение вышло: простой

такой Федор Кузьмич, слава ему, оказался; может, и пугаться нечего, разве

что вот руками шевелит.

- А дайте-ка я тоже сяду, - опять засмеялся Федор Кузьмич. - Охота к

народу поближе, ага.

Головой по сторонам повертел и прыг на колени к Оленьке. А она его

поперек живота ухватила, как Котю, и держит. Не боится.

- Крепче держи, а то свалюсь, ага, - говорит Федор Кузьмич. - Под

микитки держи, двумя руками. Только не щекоти, ага.

- Рады встретиться, Федор Кузьмич! Долгих лет жизни! - заговорили

голубчики. - Сподобились! Спасибо вам!

- Спасибо вам за ваше искусство! - крикнул Васюк Ушастый.

- Спасибо, что вы есть! Спасибо! - это бабы.

- Я завсегда рад встречам с интеллигенцией, ага, - Федор Кузьмич

головку вывернул и снизу Оленьке в личико посмотрел. - Особенно когда тут

такие лямпампушечки меня под микитки держат. Верно? Только не щекоти.

- Верно, Федор Кузьмич, - зашумели голубчики.

- Вот думаю картин много понарисовать, - сказал Федор Кузьмич. - Если,

конечно, ржави хватит, ага.

Тут все совсем развеселились: уж чего-чего, а ржави всегда хватает.

- Построю большую-пребольшую избу, картинки нарисую и гвоздиками к

стенкам приколочу, - делился Федор Кузьмич. - И в честь себя назову:

Каблуковская, дескать, галерея. Ежели кто не знает: Каблуков мое фамилие.

Так все и грохнули: кто ж этого не знает.

- Вопросы какие будут? Может, чего непонятное сказал, дак вы

спрашивайте. Спрос не ударит в нос, верно?

- Верно! Ой, верно, Федор Кузьмич, долгих лет вам жизни! - закричали

голубчики. - Правильно! Вот в самую точку попали! Ну до чего ж верно, вот в

аккурат в самую середку! Точно! Точно! Так и есть!

- А картины - это что? - Оленька голосок подала.

Федор Кузьмич, слава ему, опять головку вывернул и опять на нее

посмотрел.

- А вот увидите. Сурприз вам будет. Это вроде рисунка, только крашеное.

Один сужет я придумал смешной, ужасти. Там один голубчик мыша ест, а другой,

значит, к нему в избу входит. А этот, который ест-то, значит, мыша прячет,

чтоб тот-то, другой, не отнял. А называться будет "Завтрак аристократа",

ага. А еще чего я придумал-то. Одну картину я красил, а она у меня вышла не

очень. Назвал "Демон". Ну там я все синим позакалякал, ага. Так я думаю вам

ее в рабочую избу подарить, ага. Повесьте ее тут где-нибудь, чего она у меня

зря болтается. - И рукой свите махнул: - Подайте ее сюды.

Вот один из свиты за пазуху полез, коробку берестяную достал, из

коробки тряпицу вынул, развернул, - а там вроде как лист какой, - береста не

береста, а побелее будет. Тонкая-тонкая. Вчетверо сложена. Развернул, а там

ярко-ярко так, глянули, - а и не понять, чем накрашено-то, и все, вправду,

синее. Подали Федору Кузьмичу, он картину-то эту ручищами разгладил и

обратно подает:

- Кто у вас старшой-то? Повесьте на стенку.

Константину Леонтьичу как раз кляп изо рта вынули, - оклемался

маленько; он громче всех закричал "спасибо", тонко так и громко, как козляк,

прямо у Бенедикта над ухом: оглушил, бля. А Бенедикт не знал что и думать:

первый свежий страх вроде отступил, а заместо него в душе - смурно, что ли.

Надо бы сильнее благоговеть, а благоговеется как-то слабо, что ли. Криво

как-то. Вот если бы на земле распластаться, на четвереньках, коленки

подогнувши, а руки эдак вперед и в стороны разбросамши, а лбом об пол бить,

- тогда лучше получается. Не зря придумано. Тогда восторг так прямо из тебя

и прет, как все равно отрыжка; так бывает, если мочеными хвощами объешься: в

животе печет и прихватывает, и из нутра в глотку все пузыри, пузыри прут. А

на тубаретке сидючи, какой восторг? Вроде как ты, простой голубчик,

Набольшему Мурзе ровня: ты сидишь, и он сидит; он тебе слово, ты ему слово.

Не дело это. И даже, слышь, дерзость в нутре родится, и зависть берет: эй,

Мурза, ты зачем к Оленьке на коленки сел? А ну слезай. А то щас как ссажу.

Подумал так, - и еще смурнее сделалось: эка. Как он про Федора Кузьмича

сейчас представил. Чего это?

Тут Варвара Лукинишна робко голос подает:

- Федор Кузьмич, вот я спросить хотела... У вас в стихах все

настойчивее превалирует образ коня... Поясните, пожалуйста, "конь" - это

что?..

- Чой-то? - переспросил Федор Кузьмич.

- Конь...

Федор Кузьмич улыбнулся и головой покачал.

- Сами, значит, не можем... Не справляемся, ага... Ну-ка? Кто

догадливый?

- Мышь, - хрипло вышло у Бенедикта, хоть он и положил себе помалкивать:

так на душе криво было.

- Вот, голубушка. Видите? Вот голубчик справился.

- Ну а "крылатый конь"? - волнуется Варвара Лукинишна.

Федор Кузьмич нахмурился и руками пошевелил.

- Летучая мышь.

- А как понимать: "скребницей чистил он коня" ?

- Ну, голубушка, вы ведь сырую мышь есть не будете? Шкурку сымете,

правильно? Ежели суфле али бланманже с ее взбить, вы ж ее всю пообдерете,

верно? Ежели, к примеру, вам с ее, с мыши, вздумалось пти-фри а ля мод на

ореховой кулисе изготовить, али запечь под бешамелью с крутонами? А то

мышаток малых наловишь и давай шнель-клопс наворачивать, блинчатый, с

волованчиками? Нешто вы их не почистите? - Федор Кузьмич посмеялся эдак

недоверчиво и головкой покрутил. - А?! Что ж мне вас учить. Думаете, мне

сочинять легко? Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды, ага.

Забыли? Я ж об этом сочинял. Не спи, не спи, художник. Не предавайся сну. Да

и окромя искусства дел невпроворот: день-деньской изобретаешь,

крутишься-крутишься, ажно мозги вспухли. На мне ж все государство. Другой

раз и не присядешь. Вот сейчас Указ сочинил, на-днях получите, ага. Хороший,

интересный. Спасибо скажете.

- Слава Федору Кузьмичу! Долгих лет жизни! Заранее благодарны! -

закричали голубчики.

Тут отворились двери и вошел Никита Иваныч. Все на него обернулись. И

Федор Кузьмич тоже. А он вошел как к себе домой, недовольный, в бороде ржавь

застряла, шапку не снял, на колени не повалился, не закатил глаза под лоб.

Не зажмурился.

- Доброе утро, граждане. - Раздраженный такой. - Ведь неоднократно

просил: поаккуратнее с печами. Следить надо. Старого человека постоянно

гоняете.

- Истопник Никита, знай свое дело, разжигай печь! - закричал Шакал

Демьяныч страшным и зычным голосом.

- Вот что, Шакал, вы мне тут не тычьте, - взвился Никита Иваныч. - И не

указывайте!.. Мне триста лет, и я бюрократического хамства еще при Прежней

Жизни навидался, благодарю покорно!.. Это ваша задача, ваша элементарная

задача: поддерживать минимальный порядок! Ваши коллеги пьянствуют, а вы меня

дергаете по пустякам. А в массовом алкоголизме, Шакал, отчасти и ваша вина.

Да-да!!! Не первый раз вам говорю!!! Вы не склонны уважать человеческую

личность. Как и многие, впрочем. И ваш ветеранский статус, - Никита Иваныч

голос повысил и кривым пальцем по столешнице постучал, - попрошу не

прерывать! ваш ветеранский статус не дает вам права меня третировать!!! Я

такой же хомо сапиенс, гражданин и мутант, как и вы! Как и вот, - рукой

повел, - остальные граждане!

Все уж привыкли, знают, что Никиту Иваныча нечего слушать: несет Бог

знает что, сам небось половину слов не понимает.

- Тута сам Федор Кузьмич, слава ему, присутствуют!!! - затрясся Шакал

Демьяныч.

- Тута я присутствую, - кашлянул Федор Кузьмич. - Разжигайте печку,

голубчик, ради Бога, ноженьки померзли. Разжигайте, чего зря серчать.

Никита Иваныч только рукой махнул. С досадой. И пошел к печи. А что