Geum.ru

Проблемы и методы исследований национализма и особенно

Подобный материал:


Проблемы и методы исследований национализма и особенно

русского национализма XIX-ого века


Andreas Renner


На первый взгляд история русского национализма представляется мало исследованной, несмотря на модную популярность темы в политической публицистике. На второй взгляд появляется преобладание работ по установленным канонам истории общественной мысли. Только на третьий взгляд находят ряд новых многообещающих исследований, на западных и на русском языках. Начался международный обмен тезисов, и настоящая статья вносит вклад в эту дискуссию.1 Она дает обзор «западных» тенденций в исследованиях национализма и нации и занимается вопросом, как соотносится с современными концепциями исследования русский национализм и в особенности русский национализм до 1917-ого года. В качестве примера взяты два публициста и пророка русского национализма: М. Н. Катков и И. С. Аксаков.

Разумеется, здесь не место давать подробную критику монографий или теорий национализма, тем не менее, аргументация исходит из определенного понятия национализма и нации. Речь идет не о шовинизме, но в нейтральном смысле слова о национальном мировозрении, т. е. о национализме как социальной системе веры.2 Национализм подхватывает старшие (патриотические, религиозные, областные и т. п.) лояльности, но он сам только два с половиной века оказывает уникальное и фундаментальное влияние на устройство, самосознание и самоанализ современного мира как мира состоящего из наций. А эти нации не отличаются навсегда назначенными, всеобщими чертами; их даже не обязательно называют нациями, хотя это название имеет программный престиж. Словом, есть не одна история, а разные истории наций и национализма и их удивительной приспособляемости.3


I.

Нельзя ие быть захваченным национализмом. После фиаско политических религий XX-ого века он, кажется, остается самым распространенным мировозрением и самой успешной политической лояльностью нового времени. Он объединяет и подразделяет людей на определенные устойчивые группы, проповедуя, что они идеальные сообщности – нации, национальности, народы, народности – и, еще больше, как антропологические константы являются естественным ядром, основой обществ и государств, культуры и экономики. Нация ее представителям обещает не только фундаментальное равенство и новую политическую легитимность (народного суверенитета и национального государства); сверх того, нация выступает в качестве естественного коллектива в истории и будущности, как бы носителя вневременной идентичности.4 Отсюда трансцендентное, даже религиозное качество национализма. Хотя исследователи убедительно возражают, что нации как всечеловеческне объединения ни вечны, ни естествены, и что национализм как каждая система идей – только интерпретация действительности или просто интелектуальный конструкт, очень трудно представить себе и объяснить современность без национальных категорий. Как бы ни были они искусственны и нетерпимы, нации и национализм – неоспоримые «социальные факты».5

По образу молодого Нарцисса в самоопределение (в буквальном смысле) первых, современных наций – США, Франция, и еще раньше, может быть, Великобритания и Голландия – включалось высокое самомнение и неспособность воспринимать что-нибудь другое. Национализм это «умственное состояние», способность думать по-национальному, в крайнем случае исключительно национальными категориями.6 Из запада национальные представления распространились на восток, где многие оскорбились новым пренебрежением, но все-таки усвоили национальное мышление.7 Как объяснить этот успех? Почему и для кого нация стала очевидной, в чем именно состоит ее обыкновенность и предполагаемая естественность, при каких условиях получает сравнительно банальное националистическое объяснение мира и его истории свою правдоподобность, откуда огромная мобилизирующая, политическая сила национализма?

Уже давно исследователи национализма занимаются условиями его успеха, но в последние годы заметно изменились постановки вопроса.8 Во-первых, если раньше анализировали национализм как последствие и программу формирования наций, концентрируясь на ряде «объективных» политических, социально-экономических или этнических факторов, сейчас исследователей более интересует «субъективная», внутренняя сторона нации, т. е. пути, на которых нация становится действительной для ее представителей. В связи с этим, во-вторых, стирается различение нации и национализма. Собственно говоря, нет нации без националистической идентификации людей с ней. В-третьих, нации приписывают, в каких бы то не было обстоятельствах, чрезвычайную, как бы религиозную притягательную силу. Нация в этом смысле зависит от воли и веры своих представителей. Из этого следует, в-четвертых, общее определение национализма как движения или идеология, которые фиксированны на нацию, без определенных политических оценок. Поэтому, в-пятых, исследуют не только национальные проекты видных мыслителей или политиков, но национализм как повседневное коллективное представление и объединяющую силу. Это не значит, в-шестых, оправдать национализм и его слишком известную, разрушительную и подавляющую силу; это подчеркивает основную двойственность каждого национализма. В-седьмых, внимательнее учитывают старшие коллективные (религиозные, патриотические, этнические, вообще культурные) представления и их влияние на возникновение и победную поступь национализма. Соответственно сосредоточиваются, в-восьмых, не только на нации (и ее этимологических производных), но на национальных представлениях в другой (например народной) терминологии. Наконец, кроме общей теории национализма на передный план выдвинулись сравнительные, детальные анализы, среди них и исследования о Центральной Европе и России.

Итак, в отличии от большинства общественных теоретиков XVIII в. и политиков XX в., которые снисходительно относились к нации и обычно осуждали (и недооценивали) национализм, исследователи ныне особенно отмечают (и, может быть, переоценивают) удивительную приспособляемость национализма и свойственную ему силу, способность накладывать свой отпечаток на политические лояльности и социальные идентичности людей. Национализм как мысленная канва нации, как «культурная система» коллективных толкований9 – подобные метафоры вдохновляют новые подходы исследования. Но на новые вопросы не легко дать и новые ответы.


II.

В прошлом десятилетии появилось огромное число работ о национализме посвященных почти всем странам и периодам. Кажется, их никогда не было так много. Их количество еще растет и, наверно, еще будет расти.10 А чтобы оценить качество, надо знать главные тенденции в истории изучения национализма.11 Сегодня часто противопоставляют как бы два лагеря исследователей – «модернистов» и «примордиалистов». Нация для одних – политические, первоначально революционные идеалы XVIII-ого века; для других она гораздо старше – органический, эволюционный принцип.12 С первой точки зрения нация зависит от национализма, а с второй – национализм зависит от нации. Следовательно, в первую очередь надо анализировать или признания, убеждения, программы, модели и политическое действие различных групп, выступающих под знаменем «нации», или основные и довольно стабильные этнические, религиозные, языковые или государственные элементы нации.

Такая дихотомия, конечно, является упрощением, и при ближайшим рассмотрении противоречие смягчается. Те, кого в настоящих полемиках клеймят как «конструктивистов», для которых нация якобы произвольное изобретение политических и общественных мыслителей, в сущности не отрицают обусловленности национализма социальными, экономическими, политическими условиями и влиянием других идеологий.13 А те, кто считается «этно-националистами», кого упрекают в детерминистском превышении традиционных, культурных факторов, с удовольствием признают, что не позднее Французской революции нация получила новое политическое значение.14 Поэтому оба объяснения более дополняют, нежели противоречат друг другу; более уместно говорить о диалектике «объективных» и «субъективных» факторов национализма. Тогда нацию можно назвать – популярным выражением Eric’a Hobsbawm’a – «изобретение традиции», но изобретение не в смысле выдумывания, но в смысле коллективного творения сообщества, которое обычно ссылается на традиции, хотя и сомнительные с научной точки зрения.15 Для каждого человеческого сообщества память и воспоминание подобных традиций - центральный фактор в представлении о самом себе и в воспроизведении группы.16

Лишь с XVIII-ого века нация играет важную роль в политических концепциях прогрессирующего гражданского общества, а впоследствии приобретает могущественное влияние на политику и общественную мысль. В то же время этнографы и филологи выявили уникальные для каждого народа черты и связали их в образы коллективых национальных единств.17 В этом до некоторой степени коренится противопоставление «субъективных» и «объективных» представлений о нации, причем под «объективными» нациями понимают и государственные, общественные нации, подобные Англии или Франции, но одновременно и маленькие этнические, лингвистические нации во восточной Европе. Точно так же, образцом «субъективных» наций могут служить все революционные демократии, подобные США (и опять Франции), основанные на согласии их граждан. Но «субъективными» нациями можно назвать и такие искусственные, насильственные объединения, как Италия и Германия XIX-ого века. В зависимости от перспективы образование наций представляется то историческим произволом, то исторической справедливостью.18

Различение между «субъективными» и «объективными» нациями приобрело большое значение, когда с конца XIX-ого века историки и социологи начали заниматься национализмом как особой политической силой и массовой идеологией. Стимул для этого дали политические волнения, социальные переломы и войны, прежде всего, мировые войны. Таким образом «национализм» стал синонимом агрессивной идеологии и угнетения, или, по крайне мере, злополучного сочетания «естественного» принципа национального самоопределения и преувеличенного патриотизма.19 Как правило, обозначение «национализм» касалось зарубежья, тогда как особые национальные черты и «нормальное», как-будто естественно заданное национальное чувство приписывали себе. В этом контексте, например, для немецкого историка Фридриха Майнеке «субъективными» нациями были ложные, «пустые» нации Запада, нации без естесвенных корней в отличии от так называемой немецкой «культурной нации».20 Наоборот, под впечатлением Второй мировой войны, для американского исследователя Ханса Кона, только эти западные нации считались нациями, потому что они были основаны на идеалах народного суверенитета. А в восточных нациях Koн видел (а думал он, прежде всего, о фашистской Германии) примитивный и опасный этноцентризм.21 Сегодня Майнеке почти забыт, но очень влиятельными стали выводы Koна, что «идея» национализма исказилась, когда она распространилась с Запада на Восток. Оба историка, однако, согласились в том, что в принципе национальное чувство совсем естественно, и было только первые высказано интеллигенцией.22

Против подобных феноменологических и идеологических толкований национализма и некоторых его мыслителей выступили социологи и аналитили международной политики уже накануне Первой мировой войны.23 Но переломы 1930-х и 1940-х годов сильно форсировали систематическое исследование национализма как одной из причин международных конфликтов. На передный план выдвинулись методы социологии, политологии или социальной истории и вопрос об условиях возникновения и влияния национализма в сравнительном аспекте. Это относится, например, к особой научной комиссии в Англии в 1930-е годы,24 и еще более после Второй мировой войны, к анализу формирования наций в контексте политической мобилизации и социальной и экономической модернизации. Сложные процессы деколонизации и успехи национальных освободительных движений в «третьем мире» еще более привлекли внимание к этой теме.25 Вехами этого развития явились книги Kaрла Дойча (о нации как коммуникационном сообществе) и Эрнеста Геллнера (о выкристализовании наций из необходимости культурной стандартизации в современных, мобильных обществах).26

Таким образом расширилась перспектива. Презрение к национализму и его последствиям сменилось интересом к удивительной лояльности больших групп к нации и национальному государству. Такая постановка вопроса требовала нейтрального определения национализма (независимо от его «объективного» или «субъективного» происхождения); но в связи с политической бесстрастностью вообще спадал интерес к содержанию национализма. Исследовались политические рамки, анонимные процессы экономических перемен и социальной мобилизации, структуры и состав национальных организаций; выявились разные типы национальных государств и национальных движений. Эти явления связывали с такими большими темами историографии как индустриализация, политические революции или революция в средствах массовой коммуникации, разложение сословных систем, проникновение центральной государственной власти в разные сферы жизни общества и ее (власти) бюрократической унификации. Хотя исследователи модернизации раскритиковали историков национального мышления за изложение национализма как наивного познания естественных данных, они сами поняли национализм как привходящее обстоятельство модернизации, почти как рефлекс фундаментальных изменений в обществе. В сущности, занимались не историей национализма, а историей формирования наций или nation-building. В общем, национализм для них был словно функциональным ответом на вызовы нового времени и средством превращения «традиционных» государств в национальные.

Не игнорировалась центробежная сила национализма в тех государствах, которые не успели или не захотели стать едиными нациями западноевропейского типа. Поэтому, для исследователей nation-building, например внутри больших империй подобных Австро-Венгрии, возникли соперничающие социальные движения с требованием национального самоопределения. Итак опять обращали больше внимание на социально-экономические процессы разложения, нежели на политические программы, исследовали скорее общественные организации, нежели смысл национализма для их представителей.27 Анализ подобных процессов и структур значительно продвинул вперед исследования национализма; без сомнения, основание или перестройка современного государства стали перспективной формой всех национальных движений. Национализм не мог не высказаться о власти, которую сконцентрировали в своих руках европейские государства с XVI-ого столетия. Уникальное равновесие и в то же время постоянная конкуренция европейских держав были системой, к которой отсылали разные концепции нации, объединенные между собой стремлением отмежеваться от других наций и их государств.28

В прошлые годы заметно усилились сомнения в этой функциональной модернизации.29 Новая критика скрыто-«западного» детерминизма соединялись со старыми предостержениями о темных сторонах национализма. Многие требуют сегодня новых методов изучения национализма и экспериментируют с теориями социальной антропологии, этнологии, лингвистики, гендерных исследований.30 «Объективные» определения нации и национализма сменялись «субъективными». Даже исследователи этнических корней национализма не утверждают, что все нации прямо возникают из этнических элементов. Но поскольку все нации гордятся своим этническим происхождением и своими вечными традициями, выдающийся английский иследователь Энтони Смит указывает на то, что успешные, сравнительно стабильные нации оглядываются на историческую территорию, культуру, религию и т. п. А другие нации обычно претендуют на подобную историю.31

Еще строже были нападки «конструктивистов», для которых национализм порождает нации или, по крайне мере, вдыхает в них жизнь.32 Для них нация – словами Бенедикта Андерсона – «воображаемое сообщество», но воображение плнимается не в смысле идеологического искажения действительности, но как особенный образ общности, именно как сообщество, создаваемое совместным воображением. Все представители нации в одинаковой мере разделяют общее представление, что нация – краеугольный камень человечества, постоянный и уникальный коллективный субъект в мировой истории. Итак, решающим фактором складывания нации являются не обстоятельства или предпосылки, но их интерпретация.

Подводя итоги, следует сказать, что существует еще диалектика «объективных» и «субъективных» подходов. Исследователи, подобные Смиту, указывают на «объективный» вес традиций, а иссследователи, подобные Андерсону, указывают на то, что в крайнем случае нация может быть произвольным, »субъективным« конструктом. Но историков не очень интересуют теоретические крайности. Они прагматически сочетают «субъективные» и «объективные» черты и методы и стараются определить, каким образом нация стала основной ценностью, в каком контексте, в какой стране, в какое время. Самый важный вопрос остается: как объяснить удивительный успех национализма? Ответы историки обычно ищут в синхронных и диахронных сравнительных параллелях. Но бросается в глаза, что в этих сравнениях очень редко учитывается русский национализм.


III.

Здесь невозможно ответить на вопрос, почему именно русский национализм так мало исследован.33 Правда, его даже очень подробно исследовали, но или как интелектуальную составляющую в истории философии, литературы и этнографии, или как показатель ретроградной политики царизма и некоторых кружков реакционеров и империалистов.34 Следовательно, история русского национализма долгое время была или историей велииких мыслителей, или историей великих демагогов. Ограничиваясь этим, можно было обойтись отсталыми методами изучения национализма. Может быть, при советской власти это имело политические причины. А на Западе упомянутые теоретики и авторы общих монографий (как Дойч и Геллнер или, из более новых Чарльз Тилли, Эрик Хобсбаум, Джон Брюлли, Хаген Шульце)35 без достаточных причин игнорировали Россию, тогда как историки России (XIX-ого и XX-ого веков) сосредоточивали почти все внимание на предистории и последствиях 1917 года.36

В соответствующих работах авторы просто не искали социальных, культурных, этнических или даже политических процессов формирования нации, как будто не могло быть русской нации вне могущественного самодержавного государства, будто русский национализм обязательно должен был быть или самобытной религиозной философией, или «официальной» идеологией, и как официальный национализм должен был погибнуть вместе с царским режимом.37 Так, например, в типологии немецкого историка Теодоа Шидера нет места ни для русской нации, ни для русского национального движения. Шидер различает три типа и фазы европейского национализма:38 1. революционный национализм, возникающий внутри старых государств и перестраивающий их; 2. соединяющий национализм, который собирает разбросанные территории; 3. «сепаратистский» национализм, который стремится к созданию своего автономного государства и, таким образом, разрушает империи, подобные царской. Очевидно, в такой модели русская нация –объект, а не субъект национализма.

Эти две линии иследовании русского национализма – как идейной системы и как образа врага для нерусских национализмов – преобладали до 1980-х годов. Только под влиянием нового интереса в обширной культурной истории с одной стороны, с после распада Советского Союза с другой – все значительно изменилось. Национальное вдруг стало важным фактором и в крушении царизма. Если сепаратистскими устремлениями в восточной Европе занимались уже давно, то теперь появились отличные, подробные исследования о различных национальных движениях в царской империи.39 Хотя это в первую очередь относится к нерусским национализмам, нельзя не заметить общую смену перспективы. Узкие идеологические и политические интерпретации были дополнены новыми вопросами из социальной и культурной истории. Было показано, что при особенных политических и социальных условиях в самодержавном государстве формирование нации происходило не по западным моделям.

Однако, что касается русского национализма, подобная переоценка еше не вполне ясна. Может быть, исследователям удобно в своей нише, где русский национализм может казаться исторически необъяснимым уникумом.40 Появляется множество новых работ о заманчивой или ужасной русской национальной идее, но отсутствуют монографии о русском национализме в сравнении с другими, отсутствуют монографии о формировании русской нации в отличии от формирования российского государства. Не считая наивного объяснения нового национализма «нормальным», давно назревшим пробуждением русского этноса,41 две темы подают историографические надежды.

Во-первых, это анализ развития и структур российской многонациональной империи. Такие специалисты как Эдвард Таден и особенно Андреас Каппелер уже давно критиковали интерпретации царской политики унификации как последовательной, единой руссификации.42 Они обратили внимание на то, что в общем, методы, меры и мотивы правительства не были национальными. Для российсккого самодержавия до его крушения имперский и сословный патриотизм был безспорно важнее, чем русский национализм. Английский профессор Джеффри Хоскинг в этом контексте даже продолжает славянофильскую традицию и рассматривает официальную политику как направленную против самостоятельной русской нации. Поэтому русский национализм имеет общественный, а не государственный характер.43 Все-таки, русский национализм был и имперским, и таким образом являлся продолжением российского патриотизма.44 Заявляя, что государство только предохранительная оболочка нации, он в то же время трансформировал традиционный патриотизм и создал новую, непрошенную ценность.

Второй круг вопросов касается проявления некоторых черт гражданского общества (точнее: civil society) в России. В работах, уделяющих внимание этому феномену, тоже ищут объединяющие силы вне самодержавия и обсуждают, могло ли выжить царское государство, если бы оно вовремя укрепило общество блогодаря либеральным реформам. В центре внимания стоят новые гражданские слои обшества и, прежде всего, различные виды общественных организаций: частные общества, органы самоуправления, средства коммуникации. Уверенность в себе этих общественных сил не измеряется масштабом их политической оппозиционности, но концепцией так называемой общественной идентичности. Она тоже воображаемое сообщество, которое состоит не в твердых убеждениях и организациях, но в постоянном процессе различных социальных и коммуникационных контактов, в идеалах совместного прошлого и совместной будущности.45

Пожалуй, возможно исследовать оба пункта вместе, новую национальную интерпретацию государства и общества; структуры империи и сущность civil society. Я предлагаю анализировать русский национализм в коммуникационной сети гражданского общества и в оппозиции к другим гражданским обществам (хотя бы внутри одного государства). В этом контексте его можно назвать национальным движением, конечно имея в виду не политический союз с определенными органами и более или менее радикальными требованиями, но как аморфное воображаемое и – что, может быть, важнее – желаемое сообщество. Во имя общего и национального дела такой конструкт, несмотря на его неопределенность, мог оспаривать первенство в лояльности у царского правительства.

Тезис, пользуясь лексикой конструктивизма, состоит в том, что нация для возникающего русского «гражданского общества» была фундаментальной категорией для представлении о самом себе и для требований к правительству. Нация придавала уже первым слабым элементам гражданского общества, которые можно было найти в России «Великих реформ» Александра II, бльшую важность, чем они объективно имели. С одной стороны, нация в то время открыла перспективу для либеральных реформ и политического признания общества по образу западного национального государства. Нация стала противовесом, а не противником самодержавия. С другой стороны, нация представляла естественную, этническую основу, вполне независимо от фактического происхождения представителей нации. В этом содержится, по крайне мере в воображении, принцип естественного равенства представителей общества с народными массами.

На этом фоне нация не вездесущая, всемогущая идейная или «дискурсная» система (в которой кроется новый детерминизм), но скорее коллективный, беспрестанный автопортрет в стиле импрессионизма. Но кроме того, нельзя забыть программную сторону национализма. В качестве текущей интерпретации социальной и политической действительности он объясняет и оправдывает изменения, он формулирует альтернативы внешней и внутреней политики. Подобное первое выступление русского национализма можно заметить в связи с возникновением национальных вопросов и попытками национальной политики во время «Великих реформ». Это совпадение «нового» национализма и ускорения модернизации не было случайно.


IV.

Вывод не очень поразителен, что поражение России в Крымской войне пробудило подъем общественного мнения, сказавшийся прежде всего в (новых) журналах и газетах. Менее известно, что вместе с общественным мнением поднялась и нация как категория измерения и отсталости России и мощи ее победителей.46 Нация посчитались фундаментальным, неизбежным принципом так в внутренней, как в внешней политике. Внимательно наблюдая и обсуждая устройство западноевропейских государств и успехи национальных движений в Средней Европе журналистика и публика с тревожным нетерпением тосковали по возрождению русской нации после позорной войны – ни объязательно, ни желательно по образу запада, но на одном уровни с ним, а вместе с тем избежая его ошибки. А нация не только была символом внутреннего обновления «либеральными» реформами и внешнего самостоятельности; сверх того, она стала фокусом для самосознания и требований самого общества. Для ее интеллектуальных поборников нация уже давно была общепринятая категория, которая с одной стороны приобрела новое значение для политического анализа после Крымской войны и, еще больше, после Польского восстания 1863 года; с другой стороны в более распространенных средствах «массовой» коммуникации превратились историософские и иногда запутанные размышления интеллигенции 1840-х годов в доступные формулы. Ввиду этих два фактора возможно говорить о русском национальном движении в российском государстве подобно национальным стремлениям не-русских, на которые историки царизма сейчас обращают внимание как на в первую очередь и первоначально не политически-сепаратические, а социально-культурные движения или «дискурсивные» формации.47

Это не значить, пренебречь политических ожиданий общества во имя нации. Наоборот, право на обоснованную критику и рассуждение политики само собой разумелось для русского национального движения. Оно не выступало как более или менее случайная группа подданных и послушных объектов самодержавных решений, но как субъект с своим голосом – голосом нации. В этих претензиях соединялись два идеала: во-первых идеал убедительной силы аргументов сообщества свободно рассуждающихся и равноправых – «гражданской общественности» в смысле Jrgen’a Habermas’a,48 во-вторых идеал представительства «народа», т. е. массы (крестьянского) населения.49

А кроме того, оживление общественности в пореформенной периоде сделало русский национализм первый раз повседневным феноменом – в крайне мере, для растущего читательского круга, т. е. для несколько сот тысяч читателей ежедневных газет.50 В массовых источниках периодической печати больше не обсуждалось великие концепции призвания и сущности русской нации в стиле славянофильства и западничества, но ссылалось на национальные категории как неоспоримые модули описания и толкованиия политической и общественной действительности. Нация стала обыкновенной – ежедневной в двойном смысле. Мастера нового жанра передовой статьи как Катков не аргументировали за нацию но нацией; она была основой и перспективом их аргументации, но сама не обсудилась. Спор о статусе Польши, принадлежности «западнорусских» губермй или сословных привилегий балтийских немцев дали только конкретные поводы дискуссии, применения национальных категорий и вследствие того формулирования национальных вопросов.

Для публики нация была словно естественным субъектом, о котором не только читали «большой» рассказ с продолжениями, но с которым можно было «идентифицировать»: Постоянным чтением читатели включались в нацию, входили в ее роль самоутверждения и в международной арене и в «своем» государстве. Если нация 1840-х годов была воображаемое собщество интеллигенции салонов и кружок, то нация 1860-х годов была читающее сообщество. Таким образом публика была больше, чем резонатор национальных идей и мыслителей;51 только она в постоянном процессе толкования придала нацию ежедневное значение. Нация была, с одной стороны, паспарту пониманмя и упрощения усложившегося мира и ускорившихся политических событтий. С другой стороны, она явилась наглядным символом анонимного географического и временного единства самой публики. Это не было сформулированная программа партии или политическое направление той или другой газеты, а меняющаяся смесь мнений о злободневных проблем и основных предположений, предпосылок и эмоций, частных интересов и конкретных требований. Такая смесь полна противоречий и неясностей; следовательно воображаемые черты и границы нации нечетки и видны в многозначенных символах.

Сбичивость выясняется употребляя упомянутой двойственности «субъективных» и «объективных» факторов. Ее можно описать языком 1840-х годов как взаимоотношение западничества и славянофильства,52 которое ясно продолжала действовать в русском нациолализме 1860-годов несмотря на возникновение новых политических вопросов: У западников, в общем, была политическая, общественная концепция нации как основы госудрарств. Напротив, у славянофилов была культурная, этническая концепция нации как основы общества. Противоречия и горячие столкновения были, но важнее была фундаментальная двойственность. Герцен, как известно, описал это соотношение метаферой двуглавого орля, которой всегда смотрит как римский бог Янус и в будущее и в прошлое.53 На деле, нация западников была проектом, нацией будущего, нацией свободных, равноправных и благоразумных граждан и их просвещенного, либерального правительства. А нация славянофилов была нацией прошлого, нацией допетровского времени, коренящейся в древней славянско-православной соборности.

Развивая афоризм Герцена, можно сказать, что в пореформенное время существовала взаимозависимость двух национализмов, одного, более славянофильского, например национализма Ивана Аксакова, и одного более западного, например национализма Михаила Каткова. Хотя, на первый взгляд они во многом были согласны – в освобождении крестьян, и, особенно, в требовании независимости печати – во время польского восстания выявилась решающая разница.54 Разумеется, оба публициста осуждали восстание как польскую неблагодарность. Но, в принципе, Аксаков объяснял события из основной вражды между русским-православным и польским-католическим нациями. Включение Польши в царскую империю было для Аксакова огромной ошибкой и он даже поддерживал обособление польских территорий. Это был бы единственный путь смирения между славянскими братьями.55 А для Каткова, наоборот, завоевание Польши доказало историческое превосходство русского государственной нации над стихийной польской. Итак, исторический показатель зрелости нации способность образовать и сохранять политическую власть. Территориальное и админстративное единство русской, как каждой другой политической нации, для Каткова было неприкосновенно.56

То, что звучит как холодный цинизм и национальный дарвинзм, соответствовало самыми либеральным прогнозам времени о судьбе больших исторических наций и маленьких народов.57 Казалось, что только сильные и единые: современные национальные государства имели будущность. Такая интерпретация стала стандартным ответом на польский вопрос и в русском обществе. Пресловутая газета Каткова, «Московские Ведомости», в году польского восстания увеличила тираж на 40 %. До конца десятилетия газета могла держать высокий тираж, в среднем больше 12.000.58 Между тем, разные издания Аксакова потеряли читателей и даже постепенно адаптировались к Катковским лозунгам о «политческой нации» и «национальном единстве» России.

В других органах печати влияние Каткова еще раньше сильно дало о себе знать. Большая либеральная газета «С.-Петербургские Ведомости» резко и по многим причинам упрекала Каткова в политике силы, в несговоричивости, в оппортунизме. Но критиковались просто методы и стиль национальной политики, возмущались выводами и повелительным тоном Каткова – но в то же время не сомневались в необходимости национальной унификации; национальный характер конфликта ни разу не ставили под вопрос. В принципе, «С.-Петербургские Ведомости» поддерживали Катковскую программу унификации права, администрации экономики как продолжение Великих реформ на всем пространстве империи. Это была программа национального либерализма во всей Европе.59 Самыым острым критиком «Московских Ведомостей» была газета «Голос». Но и она начала аргументировать по-Катковски, когда он открыл в Прибалтике второй национальный вопрос 1860-х годов. И, таким образом, «Голос», до тех пор газета безуспешная, нашел новых подписчиков, как и сам Катков в 1863-ом году.60 Можно сказать, что большинство русской печати заимствовало от Каткова категории для толковании польского вопроса – а потом и других национальных вопросов в империи – с точки зрения предполагаемого невыгодного положения русского нации в своем государственном доме. Поставить подобные вопросы – в этом именно состоило влияние Каткова; а не в его политической эксцентрике.

Успех Каткова не объясняется его (значительным) демагогическим талантом публициста или цензурными махинациями. Прежде всего, «Московские Ведомости» подхватили негодование Великими реформами и политической поляризацией в стране. Газета стояла за продолженеие реформ, но искала и находила причины всех разочаровывающих задержек и сложностей у Поляков и у европейской дипломатии, которая вмешивалась в польский вопрос. Катков смело выступал и прогрессистом, и патриотом, как стороник создания национального государства в границах царской империи – в то время, когда Петербургское правительство обращалось с польским восстанием без видимой концепиции. Хотя Катков требовал современных реформ, например, уничтожение сословных и региональных привилегий, он не оставлял никаких сомнений в том, что для проведения реформ нужна самодержавная власть. Но попутно Катков поставил эту самодержавную власть на новую основу. С одной стороны, он претендовал в качестве общественного деятеля на право критического обсуждение политики. С другой стороны, Катков защищал принадлежность «западнорусских» губерний к России не только по правам завоевания, но в силу этнических черт большинства их населения. Он, таким образом, совершенно беспристрастно вставлял в свою аргументацию славянофильскую идеализацию простого народа. Это заметно в его использовании слова «народность» с 1863-ого года. Раньше в текстах Каткова ее почти не было, теперь же он объявляет народность кореным фактором в русской политической нации.61 Все таки, он видел возможность существования многих разных народностей в России, даже с культурной автономией. А только одна народность, русская, как зародыш государства, должна иметь политические права.

Катков очень красноречиво писал на трех тематических уровнях, в трех «дискурсах»: в контексте либеральных реформ, в контексте имперского патриотизма и в славянофильском контексте определения нации. Он эклектически связал традиционную самодержавную идеологию с революционным политическим принципом нации и с естественностью этнического сообщества. Поэтому он был наследником и западничества и славянофильства и официального патриотизма.

Но успех Каткова состоял не только в его таланте политического журналиста. Он стал возможным лишь благодаря бурному развитию общественности. Оно дало «объективные», коммуникационные структуры для быстрого, ежедневного обсуждения национальных вопросов. Кроме того, общественный идеал обсуждающего субъекта соединился с воображаемым нацией как естественного коллектива. Такое национальное общество не только требовало право обсуждения политики, оно само стало определять смысл политики. Имели место переименование царской политики и смена политической культуры; общество дало процесс складывания русской нации новое направление. Национальную политику выработали общественными деятелями, а не правительственными; масштабы для оценки совремменой политики и участии в нее были общественными, а не государственными. В новом изобретении периода, в передовой статье, такие Катковские выражения как «национальная политика» или «полтическая нация», стали нормальными категориями в описание внутренней и внешней политики. Для правительства это был вызов, на который оно не нашло ответа. Оно не могло препятствовать национализации своей политики общественным языком и безобиднымы, обычными понятиями. Для Каткова это было условием успеха, а для национализма вообще, это стало средством натурализации. Но для общества нация была источник сомнительного качества. Из него черпало уверенность в себе, но из него брала начало и ссора различных национальных обществ в Российском империи.



1 Я многому научился на научно-практическом семинаре в г. Казани, 24-26-ого ноября 2000 г. Очень благодарю всех участников дискуссии по докладной версии своей статьи, а также Александра Лаврова и Алексея Миллера за критику своих тезисов и исправление языка. О дискуссии на семинаре ср. новый журнал Ab Imperio 2000/4.



2 Подобное гибкое определение см. у N. Elias’а, Ein Exkurs ber Nationalismus // Studien ber die Deutschen, Frankfurt 1989, с. 161-222.



3 Поэтому новые общие монографии о национализме часто более или менее поучительные компилации (ср. H. Seton-Watson, Nations and States. An Enquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism, London 1977; G. Hermet, Histoire des nations et du nationalisme en Europe, Paris 1996). Но есть и систематические, сравнительные монографии: E. J. Hobsbawm, Nations and Nationalism since 1780. Programme, Myth, Reality, Cambridge 1990; J. Breuilly, Nationalism and the State, New York (2-ое изд.) 1993.



4 Ср. например: J. Breuilly, Approaches to Nationalism // E. Schmidt-Hartmann (изд.), Formen des nationalen Bewutseins im Licht zeitgenssischer Nationalismustheorien, Mnchen 1994, с. 15–38, 17.



5 См. L. Berlant, The Anatomy of National Fantasy: Hawthorne, Utopia and Everyday Life, Chicago 1991; M. Billig, Banal Nationalism, London 1995. О «социальных фактах» ср. E. Durkheim,???



6 K. W. Deutsch, Nation and World // American Political Science Association. Proceedings, Washington 1966, c.



7 L. Greenfeld, Nationalism. Five Roads to Modernity, Cambridge/Mass. 1992.



8 К следующим ср. новые общие обзоры исследований: J. Beramendi (изд.), Nationalism in Europoe. Past and Present, Santiago de Compostella 1994; P. Alter, Nationalism, London 1994; А. Миллер (Ред.), Национализм и формирование нации: теории – модели – концепции, Москва 1994, новое, расширенное издание – А. Миллер (ред.) Нация и национализм. М., 1999; G. Eley, R. Suny, From the Moment of Social History to the Work of Cultural Representation // Becoming National. A Reader. Oxford 1996, с. 3-37; A. D. Smith, Nationalism and Modernism, London 1998.



9 О влияние «общего» понятия культуры ср. C. Geertz, Ideology as a Cultural System // The Interpretation of Cultures. Selected Essays, London 1973, с. 193–233.



10 Косвенно это видно в числе новых журналов (Nations & Nationalism; Social Identities: Journal for the Study of Race, Nation and Culture; Nationalism and Ethnic Politics – все с 1995 г.; National Identites; Ab Imperio – оба с 1999 г.) и в безконечном ряде сборников: Beramendi, Nationalism; G. Eley, R. G. Suny (изд.), Becoming National, New York 1996; J. A. Hall (изд.), The State of the Nation. Ernest Gellner and the Theory of Nationalism, Cambridge 1998; M. Delgado, E. Hobsbawm (изд.), Nations and Nationalism, Cambridge 2000. Уже вышли первые тома Encyclopedia of Nationalism, San Diego 2001.



11 Ср. подробное введение Alter'а; R. Grew, The Construction of National Identity, in: P. Boerner (изд.), Concepts of National Identity – an Interdisciplinary Dialogue, Baden-Baden 1986, с. 31-43; J. G. Kellas, The study of nationalism in Europe. The state of the art // Beramendi, Nationalism, том 1, с. 49–58.



12 С одной стороны: A. D. Smith, National Identity, London 1991; W. Connor, Ethnonationalism. The Quest for Understanding, Princeton 1994; с другой стороны: E. Gellner, Nations and Nationalism, Oxford, 1983 (русский перевод: Москва 1991), с. 55; Hobsbawm, Nations and Nationalism, глава 1. Резюмируя: A. D. Smith, The Nation in History. Historiographical Debates about Ethnicity and Nationalism, Cambridge 2000.



13 Hobsbawm, Nations and Nationalism, глава 2; B. Anderson, Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism, New York 1983, еще более: C. Calhoun, Nationalism, Buckingham 1998.



14 Walker Connor, A Nation is a Nation, is a State, is an Ethnic Group, is a ..., // Ethnic and Racial Studies 1, 1978, S. 377-400; John Armstrong, Nations before Nationalism, Chapel Hill 1982; Anthony D. Smith, The Ethnic Origins of Nations, Oxford 1987.



15 E. J. Hobsbawm, Inventing Traditions // E. Hobsbawm, T. Ranger (изд.), Invention of Traditions, Cambridge 1983, с. 1-14; Connor, Ethnonationalism, с. 75.



16 Ср. M. Halbwachs, La mmoire collective, Paris 1950; J. Assmann, Das kulturelle Gedchtnis, Mnchen 1999.



17 На примере России ср. H. Rogger, National Consciousness in Eighteenth-Century Russia, Cambridge/Mass. 1960.



18 Соответственно этому, типологии стали все сложнее. Ср. обозрение A. D. Smith, Theories of Nationalism, London 1971.



19 Ср. A. Kemilinen, Nationalism. Problems Concerning the Word, the Concept and Classification, Jyvskyl 1964.



20 В первой главе F. Meinecke, Weltbrgertum und Nationalstaat. Studien zur Genesis des deutschen Nationalstaats, Mnchen 1922.



21 H. Kohn, The Idea of Nationalism, New York 1944; Nationalism. Its Meaning and History, Princeton 1955.



22 Это еще больше относится к другому нестор исследовании национализма: C. J. H. Hayes, The Historical Evolution of Modern Nationalism, New York 1931.



23 Ср. кроме известного доклада Renan’а в 1882г. (E. Renan, Qu’est-ce qu’ une nation? // uvres compltes, т. 1, Paris 1947, с. 887-906) дискуссию на втором съезде немецких социологов в 1912 г. (ср. Verhandlungen des Zweiten Deutschen Soziologentags vom 20.-22.10.1912 in Berlin, Tbingen 1913) или тезисы некоторых австрийских социалистов-политиков как Karl Renner или Otto Bauer. См. Otto Bauer, Die Nationalittenfrage und die Sozialdemokratie, Wien 1907.



24 Nationalism. A Report by a Study Group of Members of the Royal Institute of International Affairs, London 1939.



25 См. K. W. Deutsch, W. J. Foltz (изд.), Nationbuilding, New York 1963; S. Eisenstadt, S. Rokkan (изд.), Building States and Nations, Beverly Hills 1977; E. Shils, Nation, Nationality, Nationalism and Civil Society // Nations and Nationalism 1 (1995), с. 93-118.



26 K. W. Deutsch, Nationalism and Social Communication, Cambridge/Mass., 2-ое изд.1966; E. Gellner, Thought and Change, Oxford 1964, особенно седьмая глава.



27 Очень влиятельными являются работы М. Хроха. Ср. M. Hroch, Social Preconditions of National Revival in Europe, Cambridge 1985; и его резумирующую статью: From National Movement to Fully-Formed Nation. The Nation-Building Process in Europe, in: New Left Review 198 (1993), с. 3-20.



28 Ср. кроме J. Breuilly, Nationalism and the State, M. Mann (изд.), The Rise and Decline of the Nation State, Oxford 1990; C. Tilly (изд.), The Formation of National States in Western Europe, Princeton 1975. Хороший синтез:H. Schulze, Staat und Nation in der europischen Geschichte, Mnchen 1994.



29 К следующим ср. девять пунктов под I.



30 о дискурсах? Ida Blom (изд.), Gendered Nations. Nationalism and Gendered Orders in the Long Nineteenth Century, Oxford 2000



31 A. D. Smith, The Myth of the «Modern Nation» and the Myths of Nations // Ethnic and Racial Studies 11 (1988), c. 1-26.



32 Anderson, Imagined Communities. Это напоминает старую, консервативную критику национализма. Ср. E. Kedourie, Nationalism, London 1960, c. 1.



33 Ср. обзоры и сборники: C. A. Ruud, Pre-Revolutionary Russian Nationalism, in: Canadian Review of Studies in Nationalism 1 (1973), c. 276–286; H. Seton-Watson, Russian Nationalism in Historical Perspective // R. Conquest (изд.), The Last Empire. Nationality and the Soviet Future, Stanford 1986, c. 14-29; A. Kappeler (изд.), Die Russen. Ihr Nationalbewutsein in Geschichte und Gegenwart, Kln 1990; G. Hosking, R. Service (изд.), Russian Nationalism. Past and Present, Basingstoke 1998.



34 Последнее касается немецкого страха панславизма особенно накануне Первого мировой войны. Ср. F. Meinecke, Nationalismus und nationale Idee // Politische Schriften und Reden, Bd. 2, Darmstadt (2-ое изд) 1966, с. 83-95, особенно с. 93.



35 C. Tilly, Coercion, Capital, and European States 990–1990, Oxford 1990; Hobsbawm, Nations and Nationalism; Breuilly, State; H. Schulze, Staat und Nation in der europischen Geschichte, Mnchen 1994. Некоторые исключения: Kohn, Idea; P. F. Sugar, I. J. Lederer (изд.), Nationalism in Eastern Europe, Seattle 1969; R. Bendix’a: Nation-Building and Citizenship, Berkeley, 2-ое изд.1977.



36 Но см. D. Geyer, Russian Imperialism: The Interaction of Domestic and Foreign Policy, 1860-1914, New York 1987.



37 Четко у Seton-Watson’а; ср. и E. C. Thaden, Conservative Nationalism in Nineteenth-Century Russia, Seattle 1964; L. Schapiro, Rationalism and Nationalism in Russian Nineteenth-Century Political Thought, New Haven 1967; и еще S. K.Carter, Russian Nationalism.Yesterday, Today, Tomorrow, New York 1990; B. Michel, N. Pietri, M.-P. Rey, L’Europe des nationalismes aux nations. Austriche – Hungarie – Russie – Allemagne, Paris 1996. Но ср. и многосторонные анализы: J. D. Morison, Katkov and Panslavism // Slavonic and East European Review 46 (1968), c. 422-441; A. Kappeler, Nationalismus im Vielvlkerreich Ruland? // O. Dann (изд.), Nationalismus in vorindustrieller Zeit, Mnchen 1986, c. 83-99.



38 Th. Schieder, Typologie und Erscheinungsform des Nationalstaats in Europa // Nationalismus und Nationalstaat, Gttingen 1991, c. 65-86; Похоже: T. Nairn, Scotland and Europe // Eley, Suny (изд.), Becoming National, с. 79-105.



39 Первое резюме: A. Kappeler, Nationsbildung und Nationalbewegungen im Russlndischen Reich // Archiv fr Sozialgeschichte 40 (2000), с. 67-90.



40 Популярно ссылаться на стихи Ф. И. Тючева, Умом Россию не понять // Полное собрание сочинений, С.-Петербург 1913, с. 202.



41 Ср. T. Mastyugina, Lev Perepelkin, An Ethnic History of Russia. Pre-Revolutionary Times to the Present, London 1998.



42 A. Kappeler, Historische Voraussetzungen des Nationalittenproblems im russischen Vielvlkerstaat // Geschichte und Gesellschaft 8 (1982), c. 159-183; E. C. Thaden, Russia’s Western Borderlands, Princeton 1984. Ср. и T. R. Weeks, Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, DeKalb 1996; D. Brower, E. Lazzerin (изд.), Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700-1917, Bloomington 1997.



43 G. Hosking, Russia: Empire and Nation, Cambridge/Mass. 1997, c. XXIV-XXV.



44 См. M. Bassin, Imperial Visions. Nationalist Imagination and Geographical Expansion in the Russian Far East, 1840-1865, Cambridge 1999, ст. 12-13.



45 Из общей литературы: G. Hausmann, M. Hettling, Civil Society // Encyclopedia of European Social History, т. 6, New York 2001, c. 489-498; E. W. Clowes, S. D. Kassow, J. L. West (изд.), Between Tsar and People. Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia, Princeton 1991; G. Hausmann, Universitt und stdtische Gesellschaft in Odessa, 1865–1917. Soziale und nationale Selbstorganisation an der Peripherie des Zarenreichs, Stuttgart 1998.



46 Подробно к следующему: A. Renner, Russischer Nationalismus und ffentlichkeit im Zarenreich 1855-1875, Kln 2000.



47 Ср. Kappeler, Nationsbildung und Nationalbewegungen, и например C. Noack, Muslimischer Nationalismus im russischen Reich. Nationsbildung und Nationalbewegung bei Tataren und Baschkiren 1861-1917, Stuttgart 2000; А. Миллер, «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.), С.-Петербург 2000.



48 Jrgen Habermas, The Structural Transformation of the Public Sphere, Boston 1989; G. Eley, Nations, Publics, and Political Cultures: Placing Habermas in the Nineteenth Century // C. Calhoun (изд.), Habermas and the Public Sphere, Boston 1992, c. 289-339.



49 Корни этого старого мотива русского национализма исследует Rogger, National Consciousness, например c. 131-132; Greenfeld, Five Roads, c. 258-261.



50 По С.-Петербургским Ведомостям № 251, 3.11.1864, с. 993, читающая публика состоила из 1 милл. человек.



51 Подбная точка зрения: Ю. И. Сохряков, Национальная идея в отечественной публицистике XIX – начала XX-ого вв., Москва 2000.



52 См. из необозримой литературы Andrzej Walicki, The Slavophile Controversy. History of a Conservative Utopia in Nineteenth-Century Russian Thought, Oxford 1975.



53 А. И. Герцен, Былое и думы // Собрание сочинений, Москва 1954, т. 9, c. 133.



54 Национализм обеих неудовлетворительно исследован. Ср. S. Lukashevich, Ivan Aksakov, 1821–1886. A Study in Russian Thought and Politics, Cambridge 1965; M. Katz, Michail N. Katkov. A Political Biography 1818–1887, The Hague 1966. Но о Каткове теперь: H. Gbocki, «Co zdrobi z Polsk». Kwestia polska w koncepcjach konserwatywnego nacjonalizmu Michaila Katkowa, in: Przegd Wschodni 4 (1998), c. 853-889.



55 См. День № 17, 27.4.1863, с. 3-5; № 19, 11.5.1863, с. 2.



56 Ср. программатическую статью Каткова, Что нам делать с Польшей? // Русский Вестник 44 (1863), с. 469-506. Подробнее: Renner, ffentlichkeit, c. 210-226.



57 Ср. Hobsbawm, Nations and Nationalism, c. 38.



58 Renner, ffentlichkeit, c. 180-181.



59 СПб.-Ведомости № 60, 15.3.1863, с. 249; № 87, 21.4.1863, с. 363.



60 Гогос № 17б 13.1.1863, с. 65, № 84б 10.4.1863, с. 329; № 282, 12.10.1865, с. 1; № 233, 24.8.1866, с. 1; Отчет Главного управления цензурой за 1865/66 гг., РГИА ф. 776, оп. 3 (1866г.), д. 18, л. 270.



61 Например: Московские Ведомости № 96, 4.5.1863, с. 2; № 109, 22.5.1863, с. 1-2; № 60, 15.3.1864, S. 2. Литература о народности безмерна. Ср. из новых исследований: N. Knight, Ethnicity, Nationality and the Masses: Narodnost’ and Modernity in Imperial Russia // D. L. Hoffmann, Y. Kotsonis (изд.), Russian Modernity. Politics, Knowledge, Practices, Basingstoke 2000, c. 41-64.





n