Это была обычная учебная аудитория. Уодной стены лесенкой стояли скамьи, на которых помещались зрители. Стена напротив, окрашенная в черное, служила сценой
| Вид материала | Документы |
- Корякина Наталья Александровна. Она вручила диплом, 19.98kb.
- Церковь Гроба Господня; ГолгофаЗападная стена (Стена плача). программа, 167.37kb.
- Каталог “мир танца”, 597.02kb.
- Жан Кокто. Священные чудовища, 852.72kb.
- Обычная двухкомнатная квартира. Почти обычная семья из трех человек, 166.36kb.
- Новый 2011 год по Восточному календарю, 58.5kb.
- Это была, как казалось, самая обычная осенняя ночь. Точнее, еще вечер. Солнце село, 473.6kb.
- Серийная комплектация1, 477.29kb.
- Киноторговая компания «вольга» представляет шпионский экшн джо райта ханна. Совершенное, 1702.63kb.
- Снежная королева, 397.53kb.
ЗЕРКАЛО АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
.
Это была обычная учебная аудитория. У одной стены лесенкой стояли скамьи, на которых помещались зрители. Стена напротив, окрашенная в черное, служила сценой. Здесь и произошла эта встреча.
Сила сравнения в его неожиданности. Суть творчества писателя порой открывается в терминах далеких от литературы. Скажем, Гоголь — легкий, ажурный, без отрыва руки рисунок пером. Прозрачность создает воздух, а непрерывность линии — завораживающую мелодику гоголевской прозы.
Толстой громоздит глыбу на глыбу, не особенно заботясь о красоте постройки. Чего стоят его предложения на полстраницы, бесконечные ЧТО и нагромождения придаточных в одной фразе!
Андрей Платонов — это пространство особого зрения, пространство художников-примитивистов.
«Жил-был художник один» по имени Нико Пиросмани. Он рисовал не на бумаге, а на черной клеенке. Почему? В чем тайна черного цвета?
Или так — в чем загадка «Черного квадрата» Малевича? Видимо, в том,
что это не плоскость, закрашенная черным, а жерло туннеля, уходящего в бесконечность. Бездна затягивает. Малевичу удалось вложить в свой квадрат затягивающую энергию.
Пиросмани, похоже, чувствовал эту энергию и боролся с ней, выводя на свет из черноты и одевая красками персонажей собственного мира.
Однажды, в далекой юности, в тбилисском музее, забредя в зал неизвестного мне художника, я почувствовал спиной чей-то взгляд.Оглянулся. На меня смотрел человеческим взглядом сказочный жираф. Многие отмечают удивительную особенность картин Пиросмани — все персонажи смотрят на зрителя, и не только люди, но и животные, деревья, река, горы. Можно сказать, вся природа смотрит на нас человеческим взглядом.
Мне долго казалась преувеличением мысль о том, что писатель должен писать так, будто до него никто этого не делал. Платонову это удалось.
Понятно, что такая речь не может быть гладкой. Для искушенного слуха платоновская речь странна, корява, необычна. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка…Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти.»
«К бараку подошла музыка и заиграла особые жизненные звуки, в которых не было никакой мысли, но зато имелось ликующее предчувствие, приводившее тело Вощева в дребезжащее состояние радости.»
Не настаиваю на сравнении, но подобным нескладным, порой невнятным, бедным слогом изъяснялись библейские пророки, водимые Духом, Он говорил их голосом.Голосом Платонова, может быть, впервые в литературе заговорила материя, не предметы, а именно материя, вещество мира — эта темная, косная, живая, рвущаяся заговорить безъязыкая субстанция. Он ощущал ее молчание, как страдание и как приказ.
В замечательном фильме «Пиросмани» художник объясняет:«Святой Георгий с плетью стоял надо мной и говорил: - Рисуй! Рисуй!»
Думаю, Платонов тоже слышал голос, диктовавший: «Пиши! Пиши!». Его перо продолжает писать и тогда, когда другое перо обычно останавливается. Мало кто осмеливался изображать умирание. «Мужик изо всех темных своих сил останавливал внутреннее биение жизни, а жизнь от долголетнего разгона не могла в нем прекратиться.»
Материя всегда права и оттого безразлична к человеку. Природа равнодушна, сказал Пушкин. Платонов кажется равнодушным наблюдателем, он никогда не показывает своего отношения к тому, что рассказал. Но — есть доброта чувств, а есть доброта точности. Чем зеркало чище, тем оно добрее, хотя оно порой кажется жестоким. Правда, зеркало Платонова отражает не тот мир, который мы видим, а мы видим поверхность предметов — он скорее отражает их суть. Так видят мир дети.
Однажды я попросил мальчика изобразить стол сверху, то есть одну столешницу. Он нарисовал ноги, хотя сверху их было не видно, потому что у стола четыре ноги. Так честно, сказал он. Если бы чудом родился ребенок, обладающий техникой, он, я думаю, изображал бы мир, как делают это дети или примитивисты, сохранившие детское видение.
Кто-то сказал о картинах Ван-Гога, только ребенок или гений рисуют солнце, потому что нарисовать его невозможно.
Платонов часто видит то, что увидеть невозможно. «У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий полет пуль в нем.».
Сказать, что из тучи вышла молния и ужалила землю, мог лишь человек с детским зрением. Это нельзя придумать, это надо увидеть.
К детям у Платонова особое отношение. Никто не смотрел на них так серьезно и с такой надеждой. Один из лучших его рассказов называется «На заре туманной юности». Так же назывался спектакль, который мне довелось увидеть в исполнении студентов театральной академии.
Я всегда сомневался, что Платонова можно перевести на язык кино или театра. Два виденных мной фильма эти сомнения подтвердили. Нет, актеры честно делали то, что всегда делают при экранизации прозы: произносили прямую речь в виде диалогов, а авторский текст использовали как ремарки. Но как, например, «сыграть» это? — «Старик молчал около сына в скромном недоумении своей любви к нему». Или это — «Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный гражданин, среди лежащих масс…». Да и речь, звучавшая с экрана, это было что-то другое, но не речь платоновских героев способная жить лишь в напряженном пространстве его ни на что не похожего повествования.
В конце концов, все слова давно тысячеусто произнесены, литератор только расставляет их по-своему. Но Платонов, в силу особенностей зрения и слуха, делает это так странно, что, пока не погрузишься в его мир, спрашиваешь себя, да знает ли он вообще грамматику? Кстати, Пиросмани тоже упрекали в том, что он не умеет рисовать. Платонов настолько никуда не вписывается, что его надо либо принимать целиком, либо не принимать вовсе. Его надо читать глазами, а если вслух, то только по радио и лучше без выражения, как читает в церкви псаломщик, чтобы не внести отсебятину чувств в богодухновенное слово.
Так я думал, пока не увидел, что сделали из Платонова студенты театральной академии. Ничего особенного они как будто не сделали, просто прочли по ролям несколько рассказов. Так же просто, как взрослый рассказывает ребенку сказку. Там где надо, изображая корову, дерево, паровоз. Переходя на прямую речь, когда говорят персонажи. Не стараясь особенно «играть», ведь ребенку не нужно доказывать, он верит. Он верит, что диванный валик на самом деле спящий волк, и убегает в слезах.
Студенты рассказывали, а взрослые люди слушали, как дети. Они и были детьми. Какой же взрослый поверит, что чемодан стал русской печью, что корова плачет, как человек, по своему сыну, что паровоз кричит и просит помощи, как живой?
Так устроилось в мире, как сказал бы Платонов, что в этом зальчике одновременно встретились: писатель с сердцем ребенка, зрители с детской душой, и актеры, рассказавшие историю девочки, спасшей ценою жизни целый поезд. Даже еще не актеры, а очень талантливые ребята. Как горели их молодые глаза желанием поделиться этой трагической и прекрасной судьбой, и как благодарно слушал зал!
Я тоже слушал и думал о том, что у Платонова нет разделения на прямую и авторскую речь, у него вся речь — прямая. У него вся проза, так сказать, разговаривает. Ведь материя говорит с нами уже потому что существует. Но только Платонов расслышал эту речь.
Еще я думал о том, почему не удаются киноверсии по Платонову. Его пространство условно, хотя и конкретно. Так же, как конкретен черный куб, который на сцене может запросто сделаться столом, постелью и чем угодно, потому что театр по природе условен. Кино безусловно, там черный куб всегда только куб. Единственный, по-моему, кому удавалось преодолеть безусловность кино, был Параджанов. Кстати, он, как и художники-примитивисты, не работал специально для детей. Дети ведь тоже рисуют для взрослых, а не для детей. Они вообще все делают всерьез, а не для игры. Никто так не серьезен в играх, как дети.
Я думал об этом и еще о многом, но думал, правду сказать, уже потом, после спектакля. А там, в зале, мне было просто хорошо от нечаянного п
раздника. А настоящая радость всегда нечаянная.
Справка:
Учебный театр
А.Платонов «На заре туманной юности»
Режиссер Л.Шуринова
Газета «Просцениум», №6 (11), август 2006