Geum.ru

В. Ф. Одоевский "Русские ночи", М., "Наука", 1975

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4

"Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского уезда особенно дурны..."

- Нет, уж на этом извините, - возразил Севастьяныч, - этого написать никак нельзя, это личности, а личности в просьбах помещать указами запрещено...

- По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег... что я не утерпел... и по своей обыкновенной привычке выскочил из моего тела..." (Повести, с. 89).

Здесь все удивительно живо и правдоподобно при всем неправдоподобии случая и обстоятельств. Необыкновенное происшествие обставлено у В. Одоевского обыкновенными и очень жизненными деталями, приметами быта. Об этом обыкновенном и бытовом говорится в стиле официального - тоже заурядного - судопроизводства. Но все дело в том, что почти заурядные приметы и детали реального мира через свою связь с необыкновенным и фантастическим приобретают крупные масштабы, становятся в точном смысле слова зримыми. Мелочь делается вовсе не мелочью; выявляется истинный нравственный и социальный смысл - али, лучше сказать, бессмыслица - того, что для привычного, рутинного читательского сознания представлялось как бы нормой и что на самом деле не было нормальным.

Мы уже говорили, что это похоже на манеру Гоголя. Теперь добавим я этому и уточним: это похоже на сатирическую манеру Гоголя в его повести "Нос". О сходстве сказки-новеллы В. Одоевского и повести Гоголя говорилось в научной литературе неоднократно. "Сказка о мертвом теле" даже в мелких деталях напоминает "Нос" Гоголя", - писала Е. Хин (Повести, с. 465). Значение сходства "в мелких деталях" едва ли следует акцентировать: гораздо важнее близость в поэтике. Автор "Пестрых сказок" и перекликался с Гоголем, и отчасти предугадывал иные его достижения и открытия. Следует здесь напомнить, что "Пестрые сказки" выходили "под присмотром" Гоголя (см. письмо Гоголя к А. С. Данилевскому от 8 февраля 1883 г.) и пользовались его сочувствием.

Свои сказки В. Одоевский недаром назвал "пестрыми". Сказки оказались непохожими друг на друга - "пестрыми" - не только по тематике, но и отчасти по манере, в какой они написаны. Так, "Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту" кажется на первый взгляд похожей на сказку о мертвом теле. Она тоже фантастична по своему сюжету. Но, в отличие от сказки о мертвом теле, она носит к тому же аллегорический и дидактический характер. В творчестве В. Одоевского сказка эта и эти ее особенности не были исключительными. Автору "Русских ночей" с самого начала его литературного пути свойствен был пафос дидактика.

Вот к чему сводится та необыкновенная история, о которой рассказывается в сказке о девушках. Заморский басурман запер в своей лавке зазевавшуюся красавицу и переделал ее на свой лад, напичкав ее романами мадам Жанлис, заплесневелыми сенсациями, итальянскими руладами, добавив к этому "полную горсть городских сплетен, слухов в рассказов". Между тем случайный покупатель, молодой человек, влюбился в красавицу-куклу, купил ее для себя, любовался ею, а когда узнал, что кукла живая, пытался сделать ее снова человеком. Но тщетно: кукла оставалась куклой и не способна была чувствовать по-человечески

Аллегория В. Одоевского оказывается весьма прозрачной, как и ее урок. Несмотря на это, дидактизм сказки не производит впечатления поверхностного и он не разрушает поэзии. Сам фантастический колорит произведения делает заключенное в нем поучение не плоским и не навязчивым. Сказка кончается таким назиданием: "А кто всему виною? сперва басурмане, которые портят наших красавиц, а потом маменьки, которые не умеют считать дальше десяти. Вот вам и нравоучение" (Повести, с. 100).

Разумеется, это нравоучение мнимое, не всерьез, ироническое. Оно не выявляет, а прикрывает истинный урок, который содержит в себе сказка. Дидактизм в произведении В. Одоевского смягчается и делается художественным и поэтическим и благодаря фантастике, и не менее того благодаря авторской иронии. О дидактизме В. Одоевского Белинский писал: "... не изменяя своему истинному призванию, по-прежнему оставаясь по преимуществу дидактическим, он в то же время умел возвыситься до того поэтического красноречия, которое составляет собою звено, связывающее оба эти искусства - красноречие и поэзию". {Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского, с. 305.}

"Пестрые сказки" никак не означали отказа В. Одоевского от философских устремлений в литературе. Многие из его сказок по своему художественному типу близки к философским произведениям. Такой характер им придавала в первую очередь фигура вымышленного рассказчика Иринея Модестовича Гомозейки. Рассказчик этот встречается как в "Пестрых сказках", так и в некоторых других произведениях В. Одоевского 30-х и 40-х годов: в повести "Привидение", в сказках для детей и т. д. Это чудак и мудрец, знающий все языки, живые и мертвые, все науки, которые преподаются и не преподаются. Это рассказчик, который напоминает нам многими чертами самого В. Одоевского и отчасти одного из главных героев "Русских ночей" - Фауста.

Фигура вымышленного рассказчика - не новость в русской литературе. Если иметь в виду литературу 30-х годов, современную "Пестрым "сказкам", то естественно возникает сопоставление Гомозейки В. Одоевского с пушкинским Белкиным и гоголевским Рудым Паньком. Однако сопоставление это позволяет увидеть не столько сходство, сколько различие. И весьма существенное. И Белкин, и Рудый Панько предельно объективированы, и внешне и внутренне независимы от своих авторов. Рассказчик В. Одоевского, напротив, наделен резко автопортретными чертами. Он носитель авторского сознания. В его высказываниях отражены общие идеи автора о жизни, о человеке. Это делает его рассказчиком не только романтического, но и философского типа.

Своими прямыми высказываниями рассказчик В. Одоевского часто как бы переводит повествование в высокий и обобщенный план. Он придает бытовым и фантастическим сюжетам вид философской притчи или легенды, смешивая при этом бытовое и фантастическое. Именно так происходит, например, в рассказе "Игоша" (одном из самых поэтических у В. Одоевского), где Гомозейко говорит: "...житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностию"; {Одоевский В. Ф. Соч., ч. III. СПб., 1844, с. 56.} близкое этому по смыслу говорит Гомозейко в повести "Привидение": "...наш ум, изнуренный прозою жизни, невольно проникается этими таинственными происшествиями, которые составляют ходячую поэзию нашего общества и служат доказательством, что от поэзии, как от первородного греха, никто не может отделаться в этой жизни" (Повести, с. 298).

Во второй половине 30-х годов В. Одоевский пишет ряд повестей, которые некоторыми исследователями причислялись к разряду "мистических". Это повести "Сильфида", "Саламандра", "Косморама". П. Н. Сакулин характеризовал эти три повести как "самые значительные и наиболее отделанные произведения мистического содержания". {Сакулин, ч. 2, с. 90.} Справедливо ли такое определение?

О тяготении В. Одоевского к мистике пишет и современный исследователь Ю. Манн: "Примерно в то же время, когда Одоевский стал отходить от принципов философии тождества, обнаружилось его тяготение к мистике. Одоевский изучает сочинения древних каббалистов и алхимиков, крупнейших мистиков XVI-XIX веков - Якова Беме, Эккартсгаузена, Юнга-Штиллинга и особенно Сен-Мартена и Пордеча...". {Манн Ю. Русская философская эстетика, с. 110. 17 в.}

Факты, которые приводит Ю. Манн, бесспорны, но они имеют отношение более к научным исканиям В. Одоевского, нежели к его литературному творчеству. Как бы ни относился сам Одоевский к мистическим учениям, как бы ни увлекался ими в плане научно-философском, мистические элементы в его литературных произведениях, когда они в них присутствовали, носили характер формальный, а не содержательный.

В этом отношении показательна повесть "Сильфида". Герой ее под влиянием книг различных каббалистов и алхимиков начинает верить в чудеса, отказывается от невесты, которую прежде любил, от привычного уклада жизни и живет в необыкновенном мире, исполненном таинственной красоты и возвышенной мысли. Все случившееся с героем имеет в повести реальную мотивировку: болезнь. Другу героя с помощью врачей удается излечить его, вернуть к нормальной жизни. Но вместе с возвращением к нормальному пропадает для героя и все высокое и прекрасное, чем он жил во время болезни.

Легко заметить, что мистические элементы в "Сильфиде" - каббала, алхимия и проч. - не имеют отношения к идее повести. Повесть эта - о высших стремлениях человеческой души я о несоответствии этим стремлениям того, что человек находит в повседневной реальности. Во всем этом мистицизма не больше, чем можно обнаружить его, например, в рассказе "Игоша". Мистические элементы в "Сильфиде" по существу выполняют ту же функцию, что и фантастика в "Пестрых сказках". Они отрешают от повседневного и бытового, переключают повествование на "высокую волну", придают ему философское звучание.

Одна из проблем, которая особенно интересует В. Одоевского в 30-е и 40-е годы, касается смысла и ценностей человеческого существования. Ему особенно близки и дорога обыкновенные человеческие ценности: добро, великодушие. Ценности, по его понятиям, и самые обыкновенные, и вместе с тем самые высокие.

В рассказе, который первоначально назывался "Три жизни", а затем был назван "Филологический опыт", В. Одоевский показывает три типа людей: алхимика, гордого "своей полновластною мыслью" и презирающего мир житейский; любящую молодую чету по соседству, упивающуюся своим счастьем и презирающую алхимика; прохожего, полного любви и доброжелательства ко всем, радостно благословляющего и алхимика, и юных возлюбленных. Идеал В. Одоевского - в прохожем. В. Одоевский против всякой односторонности в человеке: он мечтает о человеческой доброте, которая не знает пристрастий и исключительности.

Эта мысль-мечта В. Одоевского получит своеобразное выражение в некоторых важных мотивах его незавершенного романа "Иордан Бруно и Петр Аретино...". Замысел этого романа относится еще к 1825 г. В. Одоевский работал над ним около 10 лет и так его и не закончил. Между тем мысль произведения, насколько об этом можно судить по сохранившимся рукописным отрывкам, обещала быть философски глубокой и значительной.

В центре романа должна была находиться личность итальянского ученого Джордано Бруно, философа и поэта, "мученика новой науки". Герой задуман как трагически одинокая, возвышенная, романтическая личность. В нем живет сильное гуманистическое начало, которое не находит ни в ком отклика. Его споры с богословами и учеными всегда во имя и во славу человека, против всякого рода посягательств на его жизнь и достоинство.

Бруно не могут понять ни папа, ни кардиналы, ни друг, ни жена. Он принужден быть всегда один со своей истиной. Сжигают его сочинения, угрожают сжечь его самого, но ничто не может заставить его отказаться от того, что он считает правдой. Бруно погибает как мученик идеи, поборник истины, как подлинный герой.

Но есть для В. Одоевского нечто не менее высокое, чем героизм, не менее значительное, чем верность идее. Это тоже истина, но не та, за которую погиб Бруно, а которая освещала всю его жизнь. В рукописях романа имеется сцена, которая, по-видимому, должна была стать ключевой и в композиционном, и в идейном отношении: "Дня через два после казни два старика с молодою женщиною собирали хладный пепел Бруно в плакали... "Что вы плачете над Еретиком?" - сказал кто-то из проходящих. "Если бы ты знал его, ты бы не сказал это - он был истинно добрый человек - хороший муж ..."". {См.: Сакулин, ч. 2, с. 11.}

Традиционная романтическая антитеза выглядит в незавершенном романе В. Одоевского не только как "мудрец - непосвященные", "герой - толпа", но и как "добрый человек - и недобрый, враждебный ему мир".

Особое место в творчестве В. Одоевского занимают две его сатирические повести на современном материале - "Княжна Мими" и "Княжна Зизи". Написанные в 30-е годы (в 1834 я в 1839 гг.). повести эти в свое время пользовались широкой известностью. Высокую оценку им дал Белинский. "Княжну Мими" он назвал "одною из лучших русских повестей". {Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского. с. 313.}

Повести посвящены изображению светской жизни. В отличие от предшествующих произведений В. Одоевского на ту же тему - от аполога "Старики, или Остров Панхаи" или некоторых из "пестрых сказок", - повести лишены элементов фантастики и аллегории. Они богаты точными деталями - как психологическими, так и бытовыми. Может быть, по этой именно причине повести "Княжна Мими" и "Княжна Зизи" иногда называют "реалистическими".

Основываясь на особой писательской манере В. Одоевского в этих повестях, Е. Хин приходит к выводу, что "в творчестве Владимира Одоевского во второй половине 30-х годов наблюдается отход от романтических позиций" (Повести, с. 27). С этим трудно согласиться. Вопрос о романтизме или реализме литературного произведения отнюдь не простой, и его нельзя решать без учета всей системы воззрений писателя, вне контекста всего его литературного творчества. "Княжна Мими" и "Княжна Зизи" никак не выпадают из романтической системы В. Одоевского и, при всем их своеобразии, органически в нее укладываются. В этих повестях, в каждой по-своему, на современном материале освещается и раскрывается знакомая нам и соответствующая романтическому мироощущению В. Одоевского антитеза: добрый человек - и недобрый, враждебный ему мир. Что же касается беспощадно правдивого изображения жизни, которое характерно для этих произведений, то само по себе оно еще не является показателем реализма. Беспощадно правдивое, критическое отношение к действительности может быть органически присуще не только реалистическому, но и романтическому искусству. {См.: Обломиевский Д. Д. Французский романтизм. М., 1947, с. 5.}

На своем литературном пути В. Одоевский менял писательскую манеру, но он никогда не изменял своей романтической вере. Его сатирические повести из светской жизни стоят в одном литературном ряду с другими его литературными произведениями. Существует внутренняя преемственная связь не только между повестями 30-х годов и ранними беллетристическими и философскими опытами В. Одоевского, но и между этими повестями и романом "Русские ночи". В свое время недаром Белинский, сравнивая повесть "Княжна Мими" с новеллами "Бригадир", "Бал" и "Насмешка мертвеца", вошедшими в "Русские ночи", отмечал в них одинаковое "направление таланта автора". {См.: Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского, с. 312.}


* * *

Роман "Русские ночи" - самое значительное произведение В. Одоевского, вобравшее в себя многие его замыслы, синтезировавшее его воззрения на жизнь, выразившее в цельном и концентрированном виде его любимые философские идеи. Это итоговое произведение в точном смысле этого слова. Роман вышел в свет в 1844 г. В следующем, 1845 г. старый друг В. Одоевского Кюхельбекер писал ему: "В твоих Русских Ночах мыслей множество, много глубины, много отрадного и великого, много совершенно истинного и нового, и притом так резко и красноречиво высказанного... Словом, ты тут написал книгу, которую мы смело можем противопоставить самым дельным европейским". {Цит. по кн.: Сакулин, ч. 2, с. 440.}

"Русские ночи" состоят из частей, писавшихся в разное время - преимущественно в течение 30-х годов. За исключением отрывка "Последнее самоубийство", все части еще прежде, чем они сложились в цельную композицию, стали романом, были известны читателям в качестве самостоятельных произведений. Так, вошедшая в состав "Русских ночей" новелла "Последний квартет Бетховена" была опубликована как самостоятельное произведение еще в 1831 г. в альманахе "Северные цветы". Тогда она заслужила одобрительную оценку Пушкина, которая по мысли отчасти близка более позднему высказыванию Кюхельбекера о романе в целом. 21 февраля 1831 г. A. И. Кошелев писал В. Одоевскому: "Пушкин весьма доволен твоим Квартетом Бетховена. Он говорит, что это не только лучшая из твоих печатных пьес (что бы немного значило), но что едва когда-либо читали на русском языке статью столь замечательную и по мыслям, и по слогу... Он находит, что ты в этой пьесе доказал истину весьма для России радостную; а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века". {Русская старина, 1904, январь-февраль-март, т. 117, с. 206.}

Замысел "Русских ночей" возник и созревал у В. Одоевского исподволь, постепенно, на протяжении многих лет. Еще в 20-е годы В. Одоевский думает о необходимости ввести читателя в современную драму с помощью персонажей, которые заменили бы собою древнегреческий хор. У него появляется идея произведения, в котором ключевую роль играли бы несколько беседующих и философствующих героев, как бы со стороны наблюдающих жизнь и творящих над нею свой суд. Позднее, в "Русских ночах", такими героями будут Фауст и его приятели.

Видимо, тогда же, в 20-е годы, В. Одоевский задумал роман под названием "Дом сумасшедших", генетически связанный с романом "Русские ночи". В 1833 г., в предисловии к "Пестрым сказкам", В. Одоевский говорит о нем как о произведении "давно обещанном". Гоголь, знавший о замысле "Дома сумасшедших", писал о нем И. И. Дмитриеву: "Воображения и ума куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке". {Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. X. М., 1940, с. 248.}

Многие из рассказов, вошедших в "Русские ночи", первоначально предназначались для "Дома сумасшедших". Например, история о Пираньи, об импровизаторе Киприяно, новеллы, посвященные Бетховену в Баху. В "Доме сумасшедших" В. Одоевский хотел собрать вместе героев, которые среди ординарной и пошлой толпы кажутся безумцами и которые на самом деле являются "избранниками духа". Мысль эта была внутренне близкой и дорогой В. Одоевскому, но по каким-то неизвестным нам причинам роман "Дом сумасшедших" так и не был им завершен. Но самый замысел романа не пропал; в значительной мере он нашел свое воплощение в другом романе - в "Русских ночах".

В 1836 г. в 4-й части журнала "Московский наблюдатель" В. Одоевский печатает отрывок, который впервые знакомит читателя с названием будущего философского романа: "Русские ночи. Ночь 1-я" - так называется отрывок. В 30-е годы печатались также отрывки и законченные новеллы, вошедшие затем в окончательный текст "Русских ночей" как составные части ночи 3-й и последующих: "Бригадир", "Бал", "Город без имени" и др.

Новелла за новеллой, отрывок за отрывком писались и печатались В. Одоевским без ясного сознания их внутренней связи и взаимозависимости. Такое сознание пришло позднее. Глубинная связь между отрывками, разумеется, была с самого начала, ее просто не могло не быть у такого писателя, как В. Одоевский, - писателя, создававшего все свои произведения на основе более или менее цельной философской концепции. Но эта связь не до конца и не сразу была осознана самим автором отрывков. В. Одоевский писал по этому поводу: "Инстинктуальная поэтическая деятельность духа отлична от разумной в образе своих действий, но в существе своем одинакова. Так бесознательно развивались во мне одна за другою Повести дома сумасшедших, и, уже окончивши их, я заметил, что они имели между собою стройную философскую связь". {Цит. по кн.: Сакулин, ч. 2, с. 212-213.}

"Русские ночи" - произведение уникальное по мысли, по характеру композиции, по жанровой своей природе. Это одновременно и роман, и драма, и философский трактат, и дидактическая книга. Может быть, ближе всего "Русские ночи" тому определению романа, которое было дано ранними немецкими романтиками. "Романы, - писал Ф. Шлегель, - это сократовские диалоги нашего времени. Эта свободная форма служит прибежищем для жизненной мудрости, которая спасается от школьной мудрости". {Шлегель Фридрих. Фрагменты. - В кн.: Литературная теория немецкого романтизма. Документы. Л., 1934, с. 183.}

Ведущее начало романа В. Одоевского и главный герой его - сама философская мысль: жизнь мысли и драма мысли. В известной степени этому отвечает и название произведения. Белинскому оно показалось странным. Между тем, при всей его необычности, такое название вполне могло быть понятным романтически настроенному читателю.

"Русские ночи" - это русские мысли, русские раздумья, русские идеи. Разумеется, это не точная расшифровка названия: романтическая поэтика не требует, да и не допускает логически строгой и точной расшифровки. Однако поэтические ассоциации, которые вызывались у читателя понятием н образом ночи, естественно связывались именно с мыслями и идеями как главными предметами и героями романа В. Одоевского.

В соответствии с традицией философского романтизма, ночь - это время и условие познания: время духовной ясности и раскрепощения мысли. В ночи полнее и глубже постигаются тайны человеческие и тайны мироздания. Так это было в поэтическом представлении Юнга и Новалиса, в представлениях русских поэтов-любомудров и Тютчева. Любомудр Н. А. Мельгунов писал: "Для людей, живущих внутренней жизнью, свет дня так же тягостен, как и для птицы Минервиной, и они охотнее глядят на опускающееся солнце или на бледный свет луны, на эту божью лампаду ночи, которая осветит их духовный труд, работы ума их, вдохновенный плод их сердца. Они любят вечер и захождение солнца потому, что это вестники духовного дня". {Мельгунов Н. А. Путевые очерки. - Московский наблюдатель, 1836, ч. 8, с. 23.}

"Русские ночи" - это не произвольное, а глубоко осмысленное и символическое название романа, посвященного нерешенным вопросам жизни и истории, романа, на страницах которого мы наблюдаем процесс борения идей, неутомимых и трудных поисков мысли.

Споры и сомнения вызывали у некоторых современников В. Одоевского не только название его философского романа, но и особенности его композиции. Внешне она носит фрагментарный характер, что и смущало критиков В. Одоевского. Но фрагментарность романа - тоже явление, в достаточной мере закономерное, и оно находится в полном согласии с романтической поэтикой.