Саша Соколов Школа для дураков

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

приговорили к высшей мере наказания. Черт возьми, но отчего никто не

заступился за него? О деле Норвегова кое-где узнали, прошли демонстрации, но

приговор остался в силе. Затем мы работали дворниками в Министерстве тревог,

и один из министров нередко вызывал нас к себе, чтобы за чашкой чая

проконсультироваться относительно погоды. Нас уважали и мы были на хорошем

счету и считались ценными сотрудниками, ибо ни у кого в Министерстве не было

таких встревоженных лиц, как у нас. Нас уже собирались повысить, перевести в

лифтеры, но тут мы подали заявление по-щучьему и по рекомендации доктора

Заузе поступили в мастерскую Леонардо. Мы были учениками в его мастерской во

рву Миланской крепости. Мы были лишь скромными учениками, но сколь многим

этот прославленный художник обязан нам, ученикам таким-то! Мы помогали ему

наблюдать летание на четырех крыльях, месили глину, возили мрамор, строили

метательные снаряды, но главным образом -- клеили картонные коробочки и

разгадывали ребусы. А однажды он попросил нас: юноша, я работаю сейчас над

одним женским портретом и написал уже все, кроме лица; я теряюсь, я стар,

фантазия начинает отказывать мне в своих проявлениях, посоветуйте, каким,

по-вашему, должно быть это лицо. И мы сказали: это должно быть лицо Веты

Аркадьевны Акатовой, нашей любимой учительницы, когда она входит в класс на

очередной урок. Это идея, сказал старый мастер, так опишите мне ее лицо,

опишите, я хочу видеть этого человека. И мы описали. Вскоре мы взяли у

Леонардо расчет: надоело, вечно приходится тереть краски, и руки ничем не

отмоешь. Потом мы работали контролерами, кондукторами, сцепщиками,

ревизорами железнодорожных почтовых отделений, санитарами, экскаваторщиками,

стекольщиками, ночными сторожами, перевозчиками на реке, аптекарями,

плотниками в пустыне, откатчиками, истопниками, зачинщиками, вернее --

заточниками, а точнее -- точильщиками карандашей. Мы работали там и тут,

здесь и там -- повсюду, где была возможность наложить, то есть, приложить

руки. И куда бы мы ни пришли, о нас говорили: смотрите, вот они -- Те Кто

Пришли. Жадные до знаний, смелые правдолюбцы, наследники Савла, его

принципов и высказываний, мы гордились друг другом. Жизнь наша была все эти

годы необычайно интересной и полной, но во всех переплетах ее мы не забывали

нашу специальную школу, наших учителей, особенно Вету Аркадьевну. Мы обычно

представляли ее себе в тот момент, когда она входит в класс, а мы стоим,

смотрим на нее, и все, что мы знали о чем-либо до сих пор, все это --

становится совершенно ненужным, глупым, лишенным смысла -- и в мгновение

отлетает подобно шелухе, кожуре или птице. А почему бы тебе не рассказать,

как именно она выглядела, когда входила, почему бы не дать, как говорит

Водокачка, портретную характеристику? Нет-нет, невозможно, бесполезно, это

лишь загромоздит нашу беседу, мы запутаемся в определениях и тонкостях. Но

ты только что вспоминал о просьбе Леонардо. Тогда, у него в мастерской, мы,

кажется, сумели описать Вету. Сумели, но описание наше было лаконичным, ибо

и тогда мы не могли сказать больше того, что сказали: дорогой Леонардо,

представьте себе женщину, она столь прекрасна, что когда вы вглядываетесь в

черты ее, то не можете сказать н е т радостным слезам своим. И, -- спасибо,

юноша, спасибо, -- отвечал художник, -- этого достаточно, я уже вижу этого

человека. Хорошо, но в таком случае опиши хотя бы кабинет биологии и нас,

тех, кто сначала стоял, а затем сидел, расскажи коротко об одноклассниках,

присутствовавших на уроке.

Чучела птиц были там, аквариумы, террариумы там были, портрет ученого

Павлова на велосипедной прогулке в возрасте девяноста лет висел, зависая,

горшки и ящики с травами и цветами стояли на подоконниках, в том числе были

растения очень дальние и давние, откуда-то из мелового периода. Кроме того

-- коллекция бабочек и гербарий, собранные усилиями поколений. И мы там

были, потерянные в кущах, пущах и зарослях, среди микроскопов, опадающих

листьев и раскрашенных муляжей человеческих и не человеческих внутренностей

-- и мы учились. Пожалуйста, дай перечисление кораблей речного реестра, а

точнее -- расскажи теперь о нас, сидящих. Сейчас я не помню большинства

фамилий, но я помню, что среди нас был, например, мальчик, который на спор

мог съесть несколько мух подряд, была девочка, которая вдруг вставала и

догола раздевалась, потому что думала, что у нее красивая фигура -- догола.

Был мальчик, подолгу державший руку в кармане, и он не мог поступать иначе,

потому что был слабовольный. Была девочка, которая писала письма самой себе

и сама себе отвечала. Был мальчик с очень маленькими руками. И была девочка

с очень большими глазами, с длинной черной косой и длинными ресницами, она

училась на одни пятерки, но она умерла примерно в седьмом классе, вскоре

после Норвегова, к которому она питала счастливое и мучительное чувство, а

он, наш Савл Петрович, тоже любил ее. Они любили друг друга у него на даче,

на берегах восхитительной Леты, и здесь, в школе, на списанных физкультурных

матах, на этажах черной лестницы, под стук методичного перилловского

маятника. И, возможно, именно эту девочку мы с учителем Савлом называли

Розой Ветровой. Да, возможно, а возможно, что такой девочки никогда не было,

и мы придумали ее сами, как и все остальное на свете. Вот почему, когда твоя

терпеливая мать спрашивает тебя: а девочка, она действительно умерла? -- то:

не знаю, про девочку я ничего не знаю, -- должен ответить ты. И вот она

входила, наша любимая Вета Аркадьевна. Поднявшись на кафедру, она открывала

журнал и кого-нибудь вызывала: ученик такой-то, расскажите о рододендронах.

Тот начинал что-то говорить, говорить, но что бы он ни рассказывал, и что бы

ни рассказывали о рододендронах другие люди и научные ботанические книги,

никто никогда не говорил о рододендронах самого главного -- вы слышите меня,

Вета Аркадьевна? -- самого главного: что они, рододендроны, всякую минуту

растущие где-то в альпийских лугах, намного счастливее нас, ибо не знают ни

любви, ни ненависти, ни тапочной системы имени Перилло, и даже не умирают,

так как вся природа, исключая человека, представляет собою одно неумирающее,

неистребимое целое. Если где-то в лесу погибает от старости одно дерево,

оно, прежде чем умереть, отдает на ветер столько семян, и столько новых

деревьев вырастает вокруг на земле, близко и далеко, что старому дереву,

особенно рододендрону, -- а ведь рододендрон, Вета Аркадьевна, это,

наверное, огромное дерево с листьями величиной с небольшой таз, -- умирать

не обидно. И дереву безразлично, оно растет там, на серебристом холме, или

новое, выросшее из его семени. Нет, дереву не обидно. И траве, и собаке, и

дождю. Только человеку, обремененному эгоистической жалостью к самому себе,

умирать обидно и горько. Помните, даже Савл, отдавший всего себя науке и ее

ученикам, сказал, умерев: умер, просто зло берет.

Ученик такой-то, позвольте мне, автору, снова прервать ваше

повествование. Дело в том, что книгу пора заканчивать: у меня вышла бумага.

Правда, если вы собираетесь добавить сюда еще две-три истории из своей

жизни, то я сбегаю в магазин и куплю сразу несколько пачек. С удовольствием,

дорогой автор, я хотел бы, но вы все равно не поверите. Я мог бы рассказать

о нашей с Ветой Аркадьевной свадьбе, о нашем большом с ней счастье, а также

о том, что случилось в нашем дачном поселке в один из дней, когда Насылающий

взялся, наконец, за работу: в тот день река вышли из берегов, затопила все

дачи и унесла все лодки. Ученик такой-то, этовесьма интересно и

представляется вполне достоверным, так что давайте вместе с вами отправимся

за бумагой, и вы по дороге расскажете все по порядку и подробно. Давайте, --

говорит Нимфея. Весело болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг

друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим на тысяченогую

улицу и чудесным образом превращаемся в прохожих.

Blog

Саша Соколов Школа для дураков