Мария Михайловна Иванова была второй женой деда, маминой мачехой. Слово-то какое мачеха. Сказочный отрицательный персонаж. По рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- И. А. Бунина По горизонтали: Персонаж романа И. Бунина "Жизнь Арсеньева". Псевдоним, 37.88kb.
- Жили-были дед и баба. Удеда была дочка, и у бабы была дочка. Все знают, как за мачехой, 29.81kb.
- Моравская Мария Магдалина Франческа Людвиговна, 17.92kb.
- Нно отвергнут и почти забыт Но уже художники начала XX века начали признавать «немало, 363.56kb.
- Нимрод как отрицательный персонаж, 315.1kb.
- Для организованных групп: 140000 руб. + входные билеты (Резиденция деда Мороза + краеведческий, 40.65kb.
- Почту Деда Мороза. У вас есть возможность познакомиться с процессом обработки почты,, 32.34kb.
- Вероника Михайловна Тушнова родилась в 1919 году в городе Казани, в 1922 году поступила, 149.25kb.
- Иванова Мария Олеговна Рыбинск Лицей №2 17 17 27 22 18 101 диплом, 392.63kb.
- Руслан и Людмила, 31.38kb.
Мой папа
Валентин Кирпичников и Раиса Берг очень понравились друг другу еще в 1939 году, до войны. Валентин был тогда женат, имел двух прелестных маленьких дочек. Чтобы уберечь себя от греха, Раиса решила тогда срочно выйти замуж за другого – вполне приличного и любящего ее человека. А отец пошел добровольцем в Армию. Но ничто не помогло... Фоном их запрещенной моралью страсти стала именно война, бросив их в объятия друг друга во время страшных московских бомбежек 1941 года.
Война рифмуется с разлукой, а для моих будущих родителей длилась она более пяти лет. Их встречи были короткими и ждали их долго-долго… Но между ними шла напряженная и страстная переписка. Оба они страдали от этой разлуки гораздо сильнее, чем от тягот и бедствий войны. Важнее всего для них обоих, особенно для матери, были эти доставленные полевой почтой доказательства любви, а война отступала на дальний план. В военные годы, насколько мне известно, отец вначале работал радистом, а затем – врачом-эпидемиологом. Никого не убивал.
Нам с сестрой повезло. Моей будущей матери во время войны удалось спасти от смерти своего любимого (нашего папу), заболевшего брюшным тифом, после этого их любовь еще сильнее окрепла. Однако в конце войны между ними произошел разрыв, и довольно длительный.
И вот, несмотря на все эти преграды, произошло очередное чудо – отец вновь сумел завоевать ее доверие и любовь, когда он, наконец-то, был демобилизован в 1946 г. и вернулся в Москву. Там они и поженились. И сразу стали мечтать именно о дочери – Лизочке (и имя это уже было задумано матерью за 13 лет до этого – когда она играла с маленьким Митей, которого родила в совсем юном, 19-летнем возрасте).
В те послевоенные годы семья проводила лето на Валдае, в деревне Яжелбицы. У папы где-то там неподалеку были пруды, где он занимался селекцией рыб. Там же, в деревенской избе, 20 августа 1948 г. родилась сестренка Маша. (Как раз во время Августовской сессии ВАСХНИЛ, на которой произошел исторический разгром генетики, и мать лишилась работы на долгие шесть лет – ее уволили прямо из декретного отпуска.)
В памяти, глубоко зарытыми, сохранились лишь отрывочные воспоминания о чудесном папе, но эти эпизоды раннего детства, эти драгоценные картинки очень живо были окрашены ощущением счастья всеобщей взаимной любви. Папа много работал, редко бывал дома, и когда ему удавалось уделять время семье, его присутствие всегда было событием, к нему готовились, его ждали, как ждут праздника. Запомнились моменты особенного возбуждения и безудержного веселья – после томительного и волнующего ожидания столь желанной встречи – смех и радость, и такие яркие, смеющиеся папины глаза! Был случай, когда папа поднял меня и посадил к себе на плечи, чтобы перейти вброд через мелкую речку – или ручей? – с ледяной водой. Это был и рыцарский поступок, чтобы дочке не пришлось топать по холодной воде, и тот редкий физический контакт, от которого дух захватывало… А папа казался таким сильным и высоким, как сказочный герой…
Там, в Яжелбицах, самым ярким и сильнейшим впечатлением моего раннего детства оказалась корзинка, наполненная до краев свежесобранными грибами невероятной красоты. Вот это игрушки! Какие же они прелестные – просто глаз не оторвать! Я просто влюбилась в грибы с первого взгляда! И прогулки по лесу в поисках грибов вскоре превратились для меня в самое любимое занятие – вот какое запечатление образа! Или – «одна, но пламенная страсть». Оказалось, что папа тоже был заядлым грибником. Родители, еще до войны, на самой заре их долгого романа отправились вместе именно в лес за грибами. Их первые поцелуи – там, в лесу – и были тем зародышем моей страстной любви к лесу с деревьями, мхами, травами и грибами.
В 1950 г. перебрались окончательно в Ленинград. Поселились сначала в тринадцатиметровой комнате в коммунальной квартире – напротив дома на проспекте Маклина, где была дедовская большая квартира. К концу года умер дедушка, обожаемый мамин отец – Лев Семенович Берг, которого трехлетняя Лиза, как льва, ужасно боялась и стеснялась. На заданный мне вопрос: «Как дедушку зовут?» - я сказала: «Карп», назвав имя его легендарного кота, моего ровесника.
С лета 1951 г. стали жить на доставшейся маме по наследству даче в Комарово, подаренной в 1947 г. деду-академику самим Сталиным. Развели клубничные грядки, малинник и цветник, и даже небольшой огород. Мама занялась ботаникой и впоследствии защитила докторскую диссертацию по корреляционным плеядам у растений. А до этого написала книгу воспоминаний о своем отце – великом географе: «По озером Сибири и Средней Азии».
Наш отец («Кирпичик», как называла его мама) бывал дома очень не часто, все больше пропадал в командировках, ездил на свои пруды или уж не знаю куда еще – видели мы его все реже и реже…
Отец был крайне увлекающимся человеком. Он был со страстью влюблен – постоянно. Во-первых, в науку, в свои исследования, а во-вторых, в прекрасный пол – женщины в его жизни играли важнейшую роль. Он никогда не жил один – без женщин, всегда возле него находилась Та, которая его обожала и ухаживала за ним с беззаветной любовью и преданностью. Сам он тоже отлично умел обольщать, ухаживать и заботиться, но это обычно случалось в начале романа. А дальше – очень быстро оказывалось, что какая-то другая женщина стремилась его завоевать. Рожденный 14 августа, под астрологическим знаком «Льва», отец обладал темпераментом огненной природы, вовлекая в безумную стихию огня своей страсти множество слетевшихся на свет мотыльков. Поэтому он вечно жил в полнейшей нищете и в крайне стесненных жилищных условиях. Но это его не сильно занимало. Наука и борьба за справедливость увлекали его всю жизнь настолько, насколько может быть поглощен игрой маленький мальчик и, благодаря этим страстным увлечениям, ему удавалось меньше страдать…
......................................................................................................................
После развода родителей мы с отцом не виделись почти 14 лет. Встретились, когда мне было уже 19 лет, он меня не узнал. Мы, однако, сразу подружились...
А в январе 1976 года, когда мне было 28 лет, я с мужем и годовалым сыном уехала из страны Советов – навсегда. Мы эмигрировали во Францию, где вскоре получили статус политических беженцев. И снова разлука с отцом длилась целых 12 лет. Но переписывались мы регулярно.
В 1988 г. мне удалось, уже с французским паспортом, приехать с детьми в Ленинград и познакомить отца с его внуками. Радость его невозможно описать. В 1989 г., когда родился мой третий сын Митя, отец приезжал к нам в Париж.Через три года, в 1991 г. он умер, и мне даже не удалось получить визу, чтобы приехать на его похороны.
Отец меня очень любил. Написал мне перед смертью прекрасное письмо. Вероятно, не будет преувеличением, если я скажу, что из всех его детей я была единственным желанным, как теперь говорят, «запрограммированным» ребенком.
Вот отрывок из его письма от 7 декабря 1987 г.
« Сейчас в Саратове, Москве и Ленинграде прошли юбилейные Вавиловские чтения. В Саратове (3 дня) я доклада не делал, но выступал с воспоминаниями трижды и открывал памятную доску на здании, где в 1917-21 г. работал Вавилов. Он и умер в Саратове, в тюрьме, в 1943 г. (теперь все подробности опубликованы) – а жена и сын его в это время были там же в эвакуации и до 1956 г. ничего о нем не знали !
В Москве было торжественное заседание двух академий и Общества Генетиков (ВОГиС им. Вавилова), а затем 5-й Всесоюзн. Генетический съезд (5 дней). На нем я выступал с вечерней лекцией о Н.К. Кольцове (удачно) и с двумя (!) докладами о гетерозисе (тоже прилично). А потом в Ленинграде (4 дня) снова торжественные заседания с докладами и воспоминаниями. И опять мой доклад – о селекции на устойчивость к заболеваниям! Всего 4 доклада за 9 дней, и это было трудно – все на разную тему, и ко всем надо готовиться. После Ленинградского доклада (в последний день, 3-го декабря) я вымотался так, что еле добрел до дома.
Но я рад, что наконец-то Вавилову отдали должное, назвали нескольких доносчиков, дали оценку всей обстановке того времени. Его могли бы спасти, если бы не война, если бы его не забыли там, в Саратове; было уже постановление о его использовании в «шарашке» – и его не выполнили!
А я – опять воюю. Плохо у нас с генетикой, нет крупных людей (и очень мало их и в других науках – спад явный; а в генетике – хуже всего). Послал записку в ЦК о положении в генетике, о тяжелом провале с кадрами. Воевать приходится с новым президентом – это недалекий чиновник и он окружил себя референтами – держимордами. Моя записка – и пара других – попала ему в руки, но, боюсь, толку от этого будет мало. Хотя все-таки решили собрать летом в Москве представительное совещание – для обсуждения организац. генетических проблем. Какие дурни выбрали Марчука президентом – не знаю, но вреда он принесет много, глупый властолюбивый бюрократ очень опасен. М.б., сам он себе навредит – весьма вероятно!»
В Евпатории. Раковины и отвага.
Тем летом 1953 года, когда мне – Лизе – только что исполнилось шесть лет, а моей младшей сестрёнке Маше было почти пять, мы впервые в жизни поехали с мамой на юг, в Черноморский курорт Евпаторию. Дело в том, что у Маши за полгода до этого начались тяжелые приступы бронхиальной астмы, а я к концу весны вдруг стала слегка заикаться и, что еще хуже – хромать, почему-то ставя правую ступню на ребро. Врачи и друзья настоятельно советовали нашей маме именно там лечить наши серьезные недуги.
Как ни странно, но все эти симптомы появились вскоре после того, как семья распалась. Еще прошлым летом наш папа полюбил молодую женщину – мамину подругу, которая снимала комнату на маминой даче. Маме тогда было "уже" тридцать девять лет, а Людмила эта, моложе её на десять лет, все еще была не замужем и детей у нее не было. Как тогда говорили, "засиделась в девках"...
Что ж тут удивительного, что она в него влюбилась – да еще как! – в такого очаровательного папу? И дочки его ей очень понравились. Она с ними поиграла немножко, и ей страшно захотелось ребеночка от него родить. Она мечтала о сыне, ведь дочерей у него и так хватало. И она таки добилась своего, и стала его последней, четвертой по счету женой, но родила не сына, а дочь, пятую папину дочь.
И вот, мама решительно отказалась играть предложенную папой комедию – для детей и общества. Будто бы все у них в порядке – нормальная семья, в то время как он будет жить с другой женщиной, и там тоже будет "нормальная семья". Мама предложила ему выбирать. Никаких компромиссов в этой сфере – любви и семейного очага – она решительно не признавала. Мама ужасно обиделась на папу. На всю оставшуюся долгую жизнь. Не думаю, чтобы он сам смог тут же принять роковое решение – покинуть жену и маленьких дочек. Он, конечно же, уговаривал ее, и не в первый раз... «по возможности, сделать усилие, чтобы его простить». Тогда она просто выгнала своего несчастного неверного мужа и категорически запретила ему приходить в дом, чтобы повидаться со своими малыми детками. Он, конечно, тоже дико обиделся, и в гневе наделал массу "глупостей", мягко выражаясь... А вернее, в злобе на маму, даже дошел и до подлостей, пытаясь ей навредить и всячески ее опорочить, чтобы общественное мнение осудило именно ее, а не его.
Значит, и у него не обошлось тогда без страданий.
Папа исчез, стали привыкать жить без папы. Мама в своем горе не скрывала от детей, что папа у них – последний негодяй. Само собой разумеется, понять все это в пятилетнем возрасте – совершенно невозможно. Младшей – Маше было всего четыре года.
Когда ее потом спрашивали, куда же делась наша прекрасная молодая нянька Маруся, она грустно отвечала:
– Маруся уехала в деревню и женилась на другой...
Сама я успешно притворялась, что всё понимаю. Даже сравнивала папу с "Тенью" Евгения Шварца, но на самом деле я просто должна была примириться с мыслью, что мы втроем – «брошенные», а для этого наилучшим лекарством было – забвение. Чтобы не страдать, например, от вечной разлуки, надо просто забыть. Что мне вполне удалось на все оставшееся время моего детства и отрочества. Я страстно увлеклась игрой в числа, математические расчеты уже с пяти лет сильно занимали мое воображение. Из-за чисел никто не страдал. С тех самых пор психологические драмы, свидетелем которых я невольно стала, мне внушали неимоверную скуку и отвращение. Это было нечто подобное прививке от страданий... Про этот страшный период развода моих родителей я задумалась всерьез лишь после того, как мне самой пришлось разводиться с мужем, имея пятилетнего сына.
Так вот, летом мы втроем отправились лечить свои раны в Евпаторию, на Черное море. Заикание у меня к тому времени уже почти совсем прошло, еще на даче в Комарово, после муторных занятий с мамой и няней, когда мне приходилось терпеливо петь – час или даже два часа подряд: "Ба-бо-бу-у-у", "да-до-ду-у-у" и все в таком роде... Скучища. Но, "терпение и труд – все перетрут", "лечение" помогло. А хромать я продолжала.
В Евпатории мама возила меня к совершенно слепой старушке – массажистке. Ее волшебные "зрячие" руки и вылечили меня от хромоты, причем, за какие-нибудь пять или шесть сеансов массажа. Эти руки невозможно забыть! Какое это было особенное ощущение – теплая сила ее рук на моих нежных детских ступнях! Непостижимая, добрая энергия чудесным образом лечила навсегда.
С Машиным недугом справиться было гораздо сложнее. Грязи, столь знаменитые своими лечебными свойствами – не помогли, они снизили силу и частоту приступов ее астмы, но лишь не надолго. Дома все возобновилось, к ужасу бедной мамы. Машина болезнь не поддавалась быстрому лечению, ее причина крылась в наследственности. Половина папиных детей унаследовала от него эту проклятую астму.
Но не про это рассказ. Это – присказка. Сказка будет впереди.
Море там, на юге, оказалось вовсе не "Черное", а Синее-пресинее. Это был мой самый любимый цвет. Еще в раннем младенчестве я все красивое и любимое почему-то связывала с этим цветом. Гречневую каша у меня называлась – "Синенькая каша". Самые прелестные цветы, чашки, тарелки или платья были именно синего, василькового цвета. На худой конец, голубого. Котенка нашего звали "Васька-Висилёк", (именно Висилёк, а не Василёк), хотя он был черно-белой масти. А Финский залив Балтийского моря, на берегу которого мы проводили все лето последние два года, почти всегда был не синего, а серого цвета, иногда - нежно-голубого, почти белого, но никогда мы не видали настоящей синевы огромного пространства моря. Это южное впечатление было потрясающим.
Женский пляж в Евпатории, к сожалению, был настолько переполнен голыми телами загорающих курортниц всех возрастов, что песка почти не было видно, везде – жирные, большие и противные бабы, шум, гам, негде поиграть в песочке. И вот, под конец пребывания на этом южном курорте, мама повезла своих девчонок далеко, на лиман, где было совсем пустынно, там вообще никаких людей на всем обозреваемом пространстве бесконечного и широченного пляжа не было видно. Ехали туда долго, почти час, на трамвае. Лиман – это такой мелкий морской залив. Когда мы шли к нему по плоской поверхности степи, соль выступала повсюду, казалось, что нет никакой земли, непонятно, как тут все же могли расти какие-то жалкие и немногочисленные травки. Местами потрескавшаяся корка состояла из чистой соли. Это было странно, необычно и почему-то внушало тревогу.
Зато пляж на мелководном лимане оказался удивительного розоватого цвета, солнце ласкало кожу, жары уже не было, и мы с сестрой сразу же бросились с азартом собирать чудесные, по большей части малюсенькие, раковины. Наверное, мельчайший, розоватых оттенков, песок образовался из этих растертых ракушек. Теплое и ласковое его прикосновение – наслаждение для босых ног.
Наша мама, в задумчивости, сидела на песке и не участвовала в сборе ракушек... Она грустно смотрела на залив, на причудливые тона набегающих волн, и предавалась своим воспоминаниям о счастливой семейной жизни... И печальном ее конце... Она ужасно страдала, потому что страстно любила нашего папу, а теперь выходило, что она полюбила негодяя, который бросил ее как ненужную, старую, использованную вещь. Забыл, как она спасала его от смерти во время войны, рожала "от него" (раньше принято было говорить: "ему"...) детей, щедро и самозабвенно дарила ему себя, все, чем была богата... Пригрела на собственной груди... змею !
Не на том ли пляже мама сочиняла такие стихи:
"Был у нас когда-то папа.
На рояле он играл.
И Бетховена сонаты
Каждодневно исполнял.
Но потом, сойдясь с другою,
Он оставил свой рояль...
И окончилась бедою
Нашей жизни пастораль..."
Тут девчонки позвали маму полюбоваться своими находками. Сестры-погодки собирали совершенно разный ассортимент, в соответствии со своими прямо противоположными интересами и взглядами на жизнь. Вот как мама описывала в своих воспоминаниях эти "коллекции в коробочках": "Дома, в Ленинграде, мы решили посмотреть на собранное. ... Лизины раковины – восторг и восхищение. Нежные, чистые, розовые, лиловые, оранжевые тона их глянцевитых изнанок переходят в чистейшую белизну, в белизну пены. Великий ваятель создавал рубчатые своды лицевой стороны раковин, лучи вееров, красоту линий края."
А "...Машу, видимо, привлекала сумрачная красота фантастических хитросплетений выброшенных на берег водорослей. За их черными клочьями следовали белоснежные камешки, кусок кирпича или керамики, голубое матовое стеклышко, превращенные морем в гальку, клешня краба, персиковая косточка, позвонок рыбы и еще дальше шли кусочки раковин. Море поработало над ними. Маша не взяла горстку ракушечной гальки, а по одиночке выискивала крохотные скульптуры, изваянные из раковин миллионами соударений на протяжении миллионов лет неутомимым шлифовальщиком, подвижной стихией моря. Слепой случай выточил сердечко, лодочку, кувшинчик, розовый лепесток розы, молодой месяц нежного лунного цвета и просто божественную красоту.
На самом дне коробки, на песчанной подушке лежали остренькие раковинки, павшие на поле боя солдаты армии прибоя. Этим раковинкам-башенкам мы обрадовались больше всего."
Но вернемся снова на пляж лимана. Пока мама разглядывала сокровища и "морские игрушки ", найденные дочками, ее портфель, где находились купленные уже обратные билеты на самолет, деньги, паспорт и прочие ценные бумаги и нужные предметы, стоял на песке посредине пустынного пляжа. Она и не думала в этот момент о своем портфеле. Но вдруг мы уловили едва слышный скрип песка, кто-то шел очень быстро. Мы все сразу обернулись и увидели вора, быстро удаляющегося от нас, но не бегом. Мама в ту же секунду стремительно бросилась его догонять и догнала. Стала смело вырывать у него портфель. Что она кричала? Ну конечно же! Она в ярости кричала: "Ах ты, бандит!"
Когда мы обе добежали до них, запыхавшись от быстрого бега, маленькая Маша уже плакала навзрыд. У нас на глазах началась отчаянная драка. Вор, главным образом, дрался ногами. Свободной у каждого оставалась только левая рука, правой они оба крепко вцепились в портфель. Когда вор повалил маму на песок, она закричала:
– Лиза, беги на дорогу, останавливать...
Не дослушав, я уже неслась с немыслимой скоростью в сторону шоссе, параллельного берегу лимана. Метров триста отделяло дорогу от пляжа, но ведь я была крошечного роста, расстояние показалось мне огромным. По этому шоссе машины ходили крайне редко – может быть одна или две в час! Кругом не было ни души. Но, на счастье, именно в тот момент, когда я оказалась на дороге, вдали показался крытый брезентом грузовик. Ангелы-хранители детей должны были позаботиться об их драгоценной мамаше. Смело встав посреди дороги и подняв руки, я перегородила дорогу машине... Грузовик остановился, дверцы открылись, я быстро все объяснила, умоляя: "Спасите нашу маму!"
И тут же целая рота молодых солдат, по приказу командира, выскочив из кузова, как выпрыгивают игрушечные солдатики из волшебной сказочной табакерки, бросились ловить одинокого вора, которого мама называла "бандитом", хотя банды при нем не было.
Как только в полнейшей тишине, царившей вокруг лимана, послышался звук тормозов грузовой машины, вор бросился наутек, покинув поле боя и непобедимую фурию-мамашу, отстоявшую в бою свой драгоценный портфель. Мама стойко выдержала неравный бой, она не плакала... Даже виду не показала нам – девчонкам, как ей было больно и обидно.
Детей вместе с мамой посадили в кабину, на переднее сиденье грузовика. Меня переполняло чувство гордости и исполненного долга. Маша уже успокоилась, больше не плакала. мы сидели и ждали... Успокаивались...
Вора мы даже не увидели. Его, конечно, в конце концов догнали, поймали, привели и запихали в кузов. Целых полчаса мы ехали до ближайшего отделения милиции. Там нас встретил какой-то начальник, маму увели давать показания. Нас он проводил в кабинет и запер дверь на ключ... Уставшие и голодные, мы тихо сидели на мерзком, черном, как тоска, кожаном диване, бесконечно долго, может быть два часа или даже дольше. Говорили мало, думать совсем не хотелось. Хотелось все это забыть. Маму было ужасно жалко...
Незаслуженное наше заключение при полной невозможности выйти из этого помещения оказалось настоящим мучением, даже – пыткой. Страшно хотелось пить и есть, но еще сильнее – пИсать. Где бы тут осуществить эту элементарную потребность? Ну совершенно негде! Безобразие. Мы – невинные жертвы, «пострадавшие» в буквальном смысле слова, оказались почему-то наказаны – это мы обе понимали и чувствовали ужасную несправедливость.
Наконец пришел какой-то милиционер и нас освободил, мы вышли в темный, ночной сад и быстренько побежали под кусты... Наконец-то. А то мы уже совсем не могли терпеть.
Маму, наконец, отпустили, и мы поехали домой. Но как мы добрались – уже не имело никакого значения. Мы так устали, что обратного пути не запомнили. Сразу уснули. Наверное, на милицейской машине нас доставили прямо до дому. Пожалели нашу маму, или просто в тот вечер других преступлений не было, и им нечего было делать?
2006
Е.В.Кирпичникова
© Кирпичникова Е.В. Журнал “Природа” (2008)