Название пьесы: "Холодное море, тёплое море"

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3

Автор: Андрей Бикетов

Название пьесы: “Холодное море, тёплое море”.

Время написания: октябрь – ноябрь 2011 года.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Николай, Татьмин, Веснянка – узники лагеря.

Замполит Обухов.

Следователь Муравницкий.

Парторг.

Дирижёр, трубач, барабанщик.

Конферансье.

Актёры из областного драматического театра.

Зрительница.

Корреспондент газеты “Красный меридиан” Владлена Каблукова.

Эвен Денеул.

Тоня.

Рыбак на пристани.

СЦЕНА 1

Магадан. Дальстрой. Ноябрь 1937 года.

Барак, погружённый в полуночную темноту. В маленьком окошке видна вышка, на которой дежурит часовой. Ещё дальше – колючая проволока уродливою пряжей. Трое заключённых, уставших до изнеможения, не спят. Доски на нарах жёстко впиваются в рёбра, вокруг теснота и удушье. Туберкулёзный кашель мучает до хрипоты.

Татьмин: Колечка, представляешь, я вчера берег перед собой на сгибе локтя разглядывал. Он ведь какой, бережок: прикоснёшься к самому краешку, суть его истинную распознаешь – гораздо легче удар держать становится. Воля, свыше дарованная! Катится волна по морщинистой тверди, отпечатки свои оставляет. Диковинное создание. Само по себе обретается. Я ведь раньше не представлял, что подобная красота в мире есть, жил во тьме кромешной. Даром, что лампочки для нужд промышленности изготавливал. Суета глумливая…

Николай (сердито): Повезло счастливчику, хоть к перелогу ледащему выбрался. Новая холстина. А то всё топь да болото, прииск да подлесок. Уж куда нам, болезным… (немного помолчав) Сегодня ещё одного схоронили – Михалыча. Уж какой человек был – с огоньком поискать, вот вправду сказано: где потеряешь, там вовек не сыщешь.

Татьмин (с сожалением): Михалыч мне игрушку помогал для первенца выстругать. Из сосняка - патриарха. Знатный столяр: где он – там помога! Штаны латаные – перелатаные да на робе с изнанки орден – его в Мировую войну с немцем ещё наградили. Офицер, дескать, старший собственноручно наградной знак к гимнастёрке прикручивал. Вот как дело было! А теперь, значит, тянул лямку мужик и вышел весь, дух наружу, к праотцам улетучился!

Веснянка (переворачивается с боку на бок): Маетные затеялись раскопки в копчёном долу. Сам проминался. Там землица мёрзлая до ужаса: сперва сковырнёшь – замечательно получается, а следом оказия настоящая. Уж и костры жгли, и народу полную коробочку нагнали – нуль без палочки! Динамит только глыбу ту и разворотил.

Николай (треплет Веснянку за вихор): Ты, молодёжь, спал бы. Завтра кирку без подкрепления как поднимать? Насмолят тебе прикладами по затылку, чтобы управлялся поскорее.

Веснянка (возражает): Привык уже. С малолетства жизнь наперекосяк. Родню мою в тридцать втором раскулачили. Может, и было за что… Кто теперь скажет? Не разбирали больно: приказ вышел – в топку, приказ вышел – в топку. Оставили одного, паскуды, даром, что власть. Угол пустой в квартире грызть. Про вождя песни петь, на Веснянок наших крамолу гнилую учинять.

Татьмин (громко): Замолчи! Совсем замолчи! Глуп ещё, неразумен, в портки сослепу мочишься. Услыхал бы речь твою замполит – нарезал бы из тебя сервелату. До того лютый, хоть за три версты его, сатану, обходи.

Николай: Говорят, он отражение своё в зеркале – и то ненавидит. Пёс верный, серп с молотом предержащий: любуется на него сам начальник лагеря – не нарадуется!

Татьмин: Завтра три месяца, как выслали. Фунт табаку да жменя изюму. Ни малахая, ни юфтевых сапог. Со зверьми и то милосерднее поступают.

Николай (смеётся): Ага, тебе рюмку ещё подай с вишнёвой наливкой! Завернёшь тоже. Баландой наделили в очереди – и то благодари, хребет тяни. Закон нынче таков: кто курсом правит – тому и лыжи.

Веснянка упирается лицом в тесовую замятину, молча прижимается к колючей, загрубевшей её кромке.

Татьмин (участливо): Не в пору ты, приятель, воду расходуешь. Бывает, картина случается, когда каждый грамм на весу. Упрячь слабость свою в самую глубину, чтобы в нужный момент достать.

Веснянка (поджимает губы): Холодно мне. Заледенел до корочки. Лёд и пустыня, страх и голод, вечный голод. Пуля в затылке мерещится, тоска гробовая – когда запеленают?

Николай: Все под небом. Как карты разложат, комбинацию составят – так и амба. Вон у руководства планы грандиозные – завод выстроить, территорию благоустроить. А что ветры здесь на каблуках пляшут, медведи дикие ревут – то излишек.

Татьмин: Камень замороженный песни поёт. До поверки вечерней тренькает пустельгой. Заманчиво. Душа, значит, у него, у камушка есть. Под панцирем. Хоть бы какой–нибудь смельчак постучался, прощения попросил.

Веснянка: А за что просить-то?

Татьмин: Видать, есть за что. Гадости сколько, грязи зловонной выплеснуто. Ушат с малой посудиной. Злоба и зависть, корысть и стяжательство – всё там, стоит как следует сковырнуть.

Сонный голос (недовольно): Через пень колоду! Устроили ярмарку на пустом месте, балаган дешёвый. К рудникам вас надо - смену дополнительную отбывать. Там весело. Картишки раскидаете, укатаетесь вдоволь. А у меня может того… организм слабый. Отдых полноценный требуется.

Николай: Ум у тебя, Василий, слабоват чуток. Подсобрать надо, а то шестерёнки из тыковки высыпались разом – а ну как не отыщешь?

Сонный голос (бурчит): Да идите вы. Подумаешь, политические. Зато у меня грабёж отличный на восемь с полтиной. Не с чем даже сравнивать.

Татьмин: Привык соколик с ножиком ловко управляться, добро чужое хапать. А как самому что добыть – лень. Нормальным товарищем стать – лень. Руку свою загребущую протянуть точно такому же ссыльному – и то гордыня не позволяет. Чёрный человек, чернее некуда!

Николай (тихо): Шерсть разная, зато стригут нас одинаково. Вечное поселение, карман, полный горя, заряженное ружьё за спиной. В темноте есть свет, в каждом есть свет. Главное – лампочку зажечь, а уж там разгорится.

Веснянка, тревожно озираясь, достаёт из-под рубахи скомканную тряпицу. С великой осторожностью держит её, прерывисто, тяжело дышит.

Татьмин (с любопытством): Что у тебя там, молодёжь? Путёвка в большой мир? Последний выпуск “Правды”?

Веснянка (торжественно): Лучше, гораздо лучше! Надежда моя и спасение, несбыточная мечта!

Веснянка раскрывает тряпицу. На куске сопревшего материала крохотный кораблик. Будто настоящий – с мачтами и килем. Краска на корпусе облупилась, якорь откололся.

Николай (цокает языком): Ай да Веснянка! Капитан снаряжённой бригантины, покоритель бесконечных просторов! Небось, извёлся весь по судёнышку своему, нервы растрепал.

Веснянка (пристально смотрит на кораблик): Чудо – парусник совершает затяжной рейс, задевая беснующиеся валы, острые, как бритва, рифы и гранитную скань. Он плывёт без меня и без вас. На палубе отсутствуют матросы, кок не готовит на камбузе кашу для экипажа, впередсмотрящий не наблюдает чужой гавани и приветственно кричащей толпы. Он что “Летучий голландец” на крейсерском ходу.

Татьмин: А для чего тогда его у себя хранить, если пользы с корабля твоего грош ломаный? Для забавы только?

Веснянка (дрожащим голосом): Мне его девушка, что в доме соседнем прописана, перед арестом подарила. Сказала, что пока он со мной рядом, жив буду. От невзгод, от погибели заговорила. Талисман теперь.

Татьмин: Позаботилась, выходит. Пуще глаза береги. Потеряешь – по всей строгости спрошу.

Николай: Будь добр, братец, расскажи про неё.

Веснянка: Трогательная такая, беззащитная, Тонечкой назвалась. Сама до подбородка еле достаёт, зато бойкая слишком. Косички топорщатся, носик вздёрнут смешно. Встретились случайно, на фотографическом кружке. Словно так и должно. Скоро я к ней прикипел, в кино стал водить. Мелочь заводилась редко, пришлось на комбинат учеником к кожевеннику записаться. Уж и планы в голове на будущее кое – какие имел, откладывал понемногу выручку. Не знал, что скоро в Магадан приберут. А Тоня будто чувствовала: бывало, прижмётся ко мне хрупким тельцем, нежно – нежно так, с робостью превеликой. Меня волнение захватывало, словами вам вряд ли передашь. Нужно самому испытать, чтобы попробовать понять. Уж и срок приличный прошёл, а как вспомню, у меня мурашки по сердцу пробегают.

Татьмин (задумчиво): А что она тебе напоследок поведала, перед тем, как катушка закрутилась?

Веснянка: Велела письма почаще писать. Я, говорит, тебе бумаги цельный рулон пришлю. А ещё валенки прочные на твёрдой подошве.

Николай: Разносил валенки – то? Чаю, размер великоват для ноги?

Татьмин: У караульных про них спроси. Они тебе честно, как на присяге поведают, куда передачка подевалась.

Веснянка: А когда кораблик поднесла на ладошке, то сникла вся. В фигурку безмолвную горечь свою заложила, мгновений минувших россыпь, трепет женский. “Вещь эта, - твердила Тонечка. – Особенная. Много красавцев дощатых по морям ходят, а этот единственный. И оснастка у него особливая, и нос расписной. Чем холоднее вода забортная, чем сильнее мороз с озорства кожу дерёт, тем теплее становится”. С тех пор много чего довелось испытать: и допросы у чекистов под боком, и работы до упадка сил на золотой жиле – всё выдержал, всё стерпел! Щёки заиндевают, зубы стучат, плечо распрямить невозможно – а у самого спокойствие внутри железное. От привета последнего сияние исходит божественное: беды его сторонятся, шторм свирепый стихает, пёс цепной и тот ластится ко мне на передних лапах. Лёд, едва я фигурку на свежий воздух вытащу, плавиться начинает и растекается кристальным ручьём, конвойный раскрывает рот и с глупой физиономией таращится на пики таёжные. Знать, тайна в паруснике сокрыта, а важная ли – то не ведомо.

Татьмин (глухо): Дай тоже подержать на весу. Авось, счастья себе крупицу приобрету. (Берёт в руки кораблик) Вот и стал на йоту к правде ближе. Правда – она ведь благо драгоценное, подлинное благо! Многие ей на глотку наступают, крик её страшный душат в зародыше. На самом подъёме, перед расцветом. Какие бы бутоны распустились, если дать волю прокрадывающемуся к совести нашей стуку её! Настоящие оранжереи! Здесь, в северных широтах, в ожесточённом краю – цветы! Диву даёшься, масштабы какие!

Веснянка (прячет фигурку): Дядя Николай! Вот ты честно скажи: когда завтра наступит (а оно вот уже через минуту буквально настанет), изменится ли порядок? А вдруг все, и заключённые по эту сторону колючей проволоки, и по ту тоже глаза раскроют широко – широко? А вдруг улыбнутся друг другу, пусть холодно – отчуждённо сперва, и слова самые главные скороговоркою повторят: “Вначале был мир и покой, заснеженные равнины, гордые в своём недвижимом одиночестве и километры тишины. “ Подобный покой нельзя измерить человеческим пониманием, просто он гораздо, в сотни порядков выше. Изменимся ли мы когда – нибудь?

Николай (качает головой): Ты ведь сам прекрасно знаешь, товарищ Веснянка, что завтра окажется таким же, как и обычный твой день. Ухватишь ты свою кирку, долото к тому присоединишь и отправишься разгрызать инструментом земную скорлупу. Ведь к истоку своему, к родовым яслям надо обязательно уметь стучаться.

Веснянка: А можно, я плёнку назад отмотаю и к прежней усладе попробую вернуться? Там у меня Тоня осталась, девушка Тоня, у которой волосы дождиком апрельским пахнут, покрывало родительское виснет на электрических проводах. Изобрести бы временную машину, педаль какую для возвращения покрутить.

Татьмин (сочувствующе): Поздно уже, дружище. Попал ты в оборот, в обойму по случаю патроном зарядился. Теперь ожидай, когда щелчок последует. Народу лагерного слишком много, средств на уйму эдакую не напасёшься.

Веснянка (закрывает глаза): Дядя Николай, у нас ведь погода наладится? Она ведь обязательно наладится? Цветочки тоже появятся, как на Родине, и телега заскрипит по большаку с сеном, непременно с сеном, чтоб запахло юностью моей истраченной, молодостью запахло.

Николай: Конечно же, наладится. Луч солнечный сквозь свинец облаков просочится и сотворит удивительную перемену. Морщины хмурые без причины на лицах разгладятся, мозоли грубые растворятся вчистую. Будет такой день, грянет, явится на белом, резвом коне такой день.

Веснянка (улыбаясь, бормочет): Вот и ладно. Вот и хорошо. Я верю тебе. (тихо) Уже и бежать из лагеря не надо. А как хочется, страсть как хочется… Славные там ребята с соседней улицы. Ладонь жмут и насквозь тебя взглядом прожигают. Рослые, крепкие, с мячом футбольным бегают. Я на защите тогда стоял – стойко, до победы, до последнего. А гол всё равно забили, в девятку дальнюю Славику Кипренскому. Он котом к воротине прыгал, а вытащить мяч из угла так и не сумел… Тоня, ты прости меня, что так расстались… Письмо, письмецо надо в самом дорогом конверте, который сыщется, с красным ободком. Чтобы порадовалась, чтобы ждала. Десять лет всего, а потом же я вернусь, я ведь должен, просто обязан вернуться… (дремлет)

Татьмин (резко): Как думаешь, Коля, дождётся девка?

Николай (слегка подумав): Нет, конечно. Слишком большой срок. Да и Веснянка, считай, обречён уже. Как и мы с тобой. Только одни раньше, а другие чуть позже. Какой – нибудь писарь закорючку свою гнилую на приказе поставит, а люди потом кашу ту лаптём расхлёбывают. С потом, с натугой, с проклятием да бурлацким терпением. Мол, надо так. Кому надо?! Мне надо, или тебе труд дармовой девать некуда, засиделся на печи? Двора своего нету, огорода в пять соток, работёнки худой? У тебя жена с детьми, и у меня супружница с отпрыском. Чем они питаются, где ночуют, есть ли зашита от бродяги, от изувера в погонах? Некому подсказать. Конвойному наплевать, начальнику охраны наплевать, чиновники от партии вообще на таких, как мы, карьеру строят. По костям, по черепам лезут. План на ссылку, план на принудительную депортацию, на массовое убийство тоже план. Граждане Советов у них в описях только цифрами числятся, фамилии закончились, остались одни номера! Цифра не станет спорить и поднимать бунт, лезть на рожон и бороться за законные права. С ними гораздо легче управляться, складывать и вычитать, размножать и делить. Арифметика, брат.

Татьмин: А я семьдесят восьмой. Я теперь всегда семьдесят восьмой. Номер клеймом к судьбине, переломленной надвое, прирос, в памяти отложился. Крикнут теперь: “ Татьмин!” – ухом даже не поведу. Так меня до смерти будут называть, произносить беззвучных два слова, будто комкая их в грубую лагерную повседневность, в пустоту, в гудящий звук. “Семьдесят восьмой”… Это имя пригодно лишь для производства бетона, для унылой добычи полезной руды, для удара молотком по обломку скалы. А ведь когда – то меня называли по – другому и вёл я себя совсем иначе.

Николай: Ты мне при случае камень, что к человеку прислушивается, покажи обязательно. Зубами возле него заскрежещу, на боль невыносимую пожалуюсь. Больше ведь некому.

Татьмин: Там они все такие. И коса, вдавшаяся в океан, и птицы, и сама природа замолчавшая – всё тебя пронизывает, молитвы непонятные про тебя шепчет. Ты вредишь ей, грудь распарываешь, в нутре копаешься, а она тебя за это утешает и обласкивает.

Николай (с недоверием): И как громада эдакая понимает тебя, как распознаёт, что в мыслях держишь?

Татьмин: Издавна коренные жители северных раздолий, полесий и тундры духам различным молятся. Стало быть, в каждом создании разум заключён. Содержатель вод гремящих – что глава областного комитета, власть широкую имеет, соотечественников простых изредка к себе принимает. Со смирением к нему надо, с чистой совестью. Самому опять же легче.

Николай: Утратил я чистоту прежнюю, в злобу затаённую превратил. Окостенел порядком, шкурой зарос. Затоптано во мне людское, пропало пропадом. Раньше свободы бы горсточку, запах только бы её вдохнуть, а теперь обвык уже, разуверился. За ради пайки дневной да разговора с товарищами по несчастью и существую. Лёгкой тебе смерти.

Татьмин: И тебе того же.

Николай отворачивается к бревенчатой стене, откуда заметно поддувает с улицы и недвижным, страшным взглядом уставляется в пустоту. За крохотным окошком поднимается снежный вихрь.

СЦЕНА 2

Городок Т… - ск в Европейской части СССР. 5 ноября 1939 года.

В городке Т… - ске сыплет снег. Он часто мягкими пушинками спускается на землю в эти ноябрьские дни. А между тем в местном дворце культуры во всей красе разворачивается репетиция праздничной программы, посвящённой двадцатилетию Великой Октябрьской революции. На растяжках и раструбах внутри помещения развёрнуты плакаты: “Да здравствует годовщина Великого Октября!”, “Сталин – наш вождь и учитель” и “Даёшь коммунизм в стране Советов!”. На сцене, обрамлённой бюстом незабвенного Владимира Ильича и красным знаменем, играет импровизированный оркестр. Музыканты наряжены в мешковатые пиджаки, пошитые на одном из предприятий Союза. Внезапно трубач сбивается с ритма. Оркестр затихает.

Дирижёр (грозит трубачу палочкой): Сколько раз я тебе, сволочи, повторял, чтобы перед концертом на грудь не принимал! Одна и та же позиция! Уволю к чёртовой бабушке!

Парторг (возмущённо): Так они у вас ещё и пьют! Мало того, что играют спустя рукава, нот почти не знают, так ещё коллектив рабочий подводят! Вот закончится праздничное шествие, я уж постараюсь, как надобно! Доложу руководству, что в оркестре вашем кавардак! Вы только полюбуйтесь на него! Стыдно должно быть, товарищ, за аморальное поведение своё, стыд – но!

Трубач (оправдывается): Так я ведь на радостях употребил. Соточку всего для приличия, для разогреву, так сказать. Выдуваешь воздух перед пустым залом вхолостую, до того стараешься, что челюсть онемевает. А тут праздник ещё отметить надобно… Революция – то произошла, товарищи! Сей факт уже никоим образом нельзя опровергнуть!

Парторг: От твоей партии медью должно отдавать, а сегодня из трубы звон напильника по заготовке только и выходит. Гадость какая! Празднику он, понимаешь, обрадовался! Твоя радость опосля настанет, когда с реквизитом научишься управляться, как должно. А пока горожане на программу нашу культурную дивятся, ты им обязан старание своё на блюдечке выложить и подать под соусом.

Трубач: Обещаю глотку насухо перевязать, в узел крепкий.

Дирижёр (машет рукой): Какое тебе доверие, овощ ты не досаженный! Сиди уж ровно!

Парторг (скрипучим голосом): Далее. Барабанщик в оркестре нужен для того, чтобы публику заводить, раззадоривать её по – молодецки, а не для того, чтобы клюшками своими по крышке гроба стучать. Веселее же возможно барабанить, или ты номер решил отбыть? Так ведь не получится, пробовали до тебя другие!

Барабанщик: Я по ритму заложенному… И напрасно вы ополчились, у нас коллектив вполне даже… Спаялись краями, притёрлись до нужной кондиции. Верёвочками один к другому привязаны: без команды дирижёрской никуда! Надо нос почесать – обязательно разрешение у начальника спроси, чихнуть – и то: будьте любезны, Альберт Львович, разрешите, а то ведь замучаюсь вконец! Вот какая у нас организация крепкая!

Дирижёр: Если ты подчинительный такой, для чего тогда поперёк моего слова с репликой своей суёшься? Будь умнее, слушай рациональное предложение руководства.

Парторг: И запомните: праздник ноябрьский не для вас. Он для трудового люда, что желает отдохнуть в конце года после совершённых героических подвигов у станка, в шахтах и на колхозном поле. Жителей нашего города нужно всячески агитировать в поддержку политики, проводимой большевистской партией и правительством. Позор проклятым троцкистам – бухаринцам и тем более заграничным империалистам! За “Интернационал” беритесь мощно и покладисто – если плохо сыграете, непременно в отдел НКВД вызовут на беседу. Какой скандал за тем может последовать… А где актёры из областного театра? Прежде появлялись? Странно. Что по плану у них за выступление?

Конферансье: Коротенькая антреприза “Пролетариат и старосветская знать”. Да вот и они сами. Пусть подноготную представления будущего и выкладывают.

На сценической площадке появляются три юноши и девушка. Вид у них потрёпанный, лица раскраснелись от мороза.

Парторг: Однако… Вы, товарищи комсомольцы в курсе, что у нас репетиция генеральная на носу? Седьмого числа во дворце появится первый секретарь горкома с заместителями, чтобы поздравительную речь произнести, а вы беззаботно по улицам будете разгуливать? Не годится. Замечание вам выношу. Прямо на повестке дня.

Первый юноша (стряхивает снег с плеча): У вас в городе транспорт общественный с перебоями ходит. Бывает, по распорядку останавливается, а чаще с опозданием. То карбюратор забарахлит, то в коробке передач что – то заклинивает. Как транспорт обращается, так артисты и работают.

Второй юноша (снимает шапку и цепляет на вешалку): У нас сценка к празднику просто замечательная. Так приготовили, что текст ликование должное при исполнении вызывает.

Быстро избавившись от своей верхней одежды, актёры, как по команде, все вместе помогают управиться с той же процедурой девушке. Двое из них облачаются во флотские кители и дополняют их бескозырками с ленточками. Ещё один парень и девушка одевают старомодное наряды образца начала века: юноша – пиджак с лацканами и отворотами и наутюженные брюки, девушка – плиссированное платье с рюшами и помпонами, а также дамский чепчик.

Девушка: Апчхи! Представляете, пока по ступенькам наверх поднималась, то княгиней Лиговской себя чувствовала, а едва в зале оказалась – всё, обратно Пузырина. И как роль возможно после подобной трагедии исполнять? Не знаю прямо.

Парторг: Значит, вы сценку репетируете политическую? Любопытно взглянуть. Нам позарез номер революционной тематики нужен. И чтоб обязательно затрагивал народные массы. Наш народ советский до верности партийной линии сознательный очень, так из него эта самая сознательность и выпирает. За колбасу копеечную он благодарность искреннюю выразит да скоро и забудет совсем, а уж за правильно преподнесённое искусство, одобренное коммунистическим строем, молиться на вас, как на Бога станет – будьте спокойны. Приступайте, товарищи.

Blog

Название пьесы: "Холодное море, тёплое море"