Матф. Гл. XVIII. Ст. 21. Тогда Петр приступил к нему и сказал: господи

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Воскресение, 5226.64kb.
• Ты Пётр, и на сем камне Ясоздам Церковь Мою, 975.02kb.
• Комментарий к литургическим чтениям рядового времени 29 июня, 32.82kb.
• «ладомир», 3491.9kb.
• «ладомир», 3584.98kb.
• Проповедь в неделю 33-ю по Пятидесятнице, 36.93kb.
• Серафим Роуз – Душа после смерти, 2713.71kb.
• "Развитие конституционализма в России в XVIII xix веках", 172.25kb.
• Методическая разработка Урок истории в 3-м классе по теме «Петр Великий», 215.85kb.
• Все кончилось в тот же вечер, что и началось. Тогда я затрепыхался; до сих пор беспокоюсь., 98.27kb.

и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.

Первое помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными

решетками в небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной,

совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.

"Зачем это?" - подумал он, невольно соединяя в своем представлении

изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,

Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших

посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые

заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и

Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое

ему предстояло. При выходе из первой комнаты, на другом конце ее,

надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не

обратил внимания на это и продолжал идти туда, куда шло больше посетителей,

то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.

Пропуская спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное

для свиданий. Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это

помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только

ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к

сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами

на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными

сетками, шедшими от потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На

той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители. Между теми

и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать

что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было

невозможно. Трудно было и говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы

быть услышанным. С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей,

отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что

нужно. Но так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его

собеседник, и соседи хотели того же, и их голоса мешали друг другу, то

каждый старался перекричать другого. От этого-то стоял тот гул, перебиваемый

криками, который поразил Нехлюдова, как только он вошел в эту комнату.

Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только

по лицам судить о том, что говорилось и какие отношения были между

говорящими. Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая, прижавшись

к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с

бритой половиной головы. Арестант, подняв брови и сморщив лоб, внимательно

слушал ее. Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал,

приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на

него арестант с измученным лицом и седеющей бородой. Еще дальше стоял

оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся. А рядом с ним сидела на

полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в

первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в

арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над этой же женщиной

швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими

глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что он должен будет

говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения против тех

людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было, что

такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не

оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все

это так, как будто признавая, что это так и должно быть.

Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное

чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром;

нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.


XLII


"Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая себя. -

Как же быть?"

Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека

с усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:

- Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, - сказал он с

особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания с

ними разрешаются?

- Вам разве в женскую надо?

- Да, я бы желал видеть одну женщину из заключенных, - с тою же

напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.

- Так вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно

видеть?

- Мне нужно видеть Екатерину Маслову.

- Она политическая? - спросил помощник смотрителя.

- Нет, она просто...

- Она, что же, приговоренная?

- Да, третьего дня она была приговорена, - покорно отвечал Нехлюдов,

боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем

участие.

- Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно

решив по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. - Сидоров, - обратился

он к усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.

- Слушаю-с.

В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.

Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось

благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим

надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались

в этом доме.

Надзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и

тотчас же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.

Комната эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками,

но она была значительно меньше, и в ней было меньше и посетителей и

заключенных, но крик и гул был такой же, как и в мужской. Так же между

сетками ходило начальство. Начальство здесь представляла надзирательница в

мундире с галунами на рукавах и синими выпушками и таким же кушаком, как у

надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих сторон налипли к сеткам

люди: с этой стороны - в разнообразных одеяниях городские жители, с той

стороны - арестантки, некоторые в белых, некоторые в своих одеждах. Вся

сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы

других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.

Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была

лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос косынкой,

стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то

с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем

сюртуке. Рядом с цыганом присел к земле солдат, разговаривая с арестанткой,

потом стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с

раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним говорила

миловидная белокурая арестантка, светлыми голубыми глазами смотревшая на

собеседника. Это была Федосья с своим мужем. Подле них стоял оборванец,

переговаривавшийся с растрепанной широколицей женщиной; потом две женщины,

мужчина, опять женщина; против каждого была арестантка. В числе их Масловой

не было. Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще одна женщина, и

Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же почувствовал, как

усиленно забилось его сердце и остановилось дыхание. Решительная минута

приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она стояла позади голубоглазой

Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила. Она была не в халате, как

третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и высоко подымавшейся на

груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.

"Сейчас решится, - думал он. - Как мне позвать ее? Или сама подойдет?"

Но сама она не подходила. Она ждала Клару и никак не думала, что этот

мужчина к ней.

- Вам кого нужно? - спросила, подходя к Нехлюдову, надзирательница,

ходившая между сетками.

- Екатерину Маслову, - едва мог выговорить Нехлюдов.

- Маслова, к тебе! - крикнула надзирательница.


XLIII


Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим,

знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь

между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова,

не узнавая его.

Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.

- Вы ко мне? - сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с

косящими глазами лицо.

- Я хотел видеть... - Нехлюдов не знал, как сказать: "вас" или "тебя",

и решил сказать "вас". Он говорил не громче обыкновенного. - Я хотел видеть

вас... я...

- Ты мне зубы-то не заговаривай, - кричал подле него оборванец. - Брала

или не брала?

- Говорят тебе, помирает, чего ж еще? - кричал кто-то с другой стороны.

Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение

его лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не

поверила себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески

морщиться.

- Не слыхать, что говорите, - прокричала она, щурясь и все больше и

больше морща лоб.

- Я пришел...

"Да, я делаю то, что должно, я каюсь", - подумал Нехлюдов. И только что

он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,

зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не

разрыдаться.

- Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно... - кричали с одной

стороны.

- Верь ты богу, знать не знаю, - кричала арестантка с другой стороны.

Увидав его волнение, Маслова узнала его.

- Похоже, да не признаю, - закричала она, не глядя на него, и

покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.

- Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, - прокричал он громким

голосом, без интонации, как заученный урок.

Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же

пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен

нести стыд. И он громко продолжал:

- Прости меня, я страшно виноват перед... - прокричал он еще.

Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.

Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать

колебавшие его грудь рыдания.

Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение,

очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не

у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно.

Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид,

отвечал:

- Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.

Смотритель задумался.

- Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.

- Марья Карловна! - обратился он к надзирательнице. - Выведите Маслову

наружу.

Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами

вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные

волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо,

нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только

глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.

- Можно здесь говорить, - сказал смотритель и отошел.

Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.

Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы

с удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом

с ним, оправив юбку.

- Я знаю, что вам трудно простить меня, - начал Нехлюдов, но опять

остановился, чувствуя, что слезы мешают, - но если нельзя уже поправить

прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите...

- Как это вы нашли меня? - не отвечая на его вопрос, спросила она, и

глядя и не глядя на него своими косыми глазами.

"Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!" - говорил себе

Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.

- Я третьего дня был присяжным, - сказал он, - когда вас судили. Вы не

узнали меня?

- Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, -

сказала она.

- Ведь был ребенок? - спросил он и почувствовал, как лицо его

покраснело.

- Тогда же, слава богу, помер, - коротко и злобно ответила она,

отворачивая от него взгляд.

- Как же, от чего?

- Я сама больна была, чуть не померла, - сказала она, не поднимая глаз.

- Как же тетушки вас отпустили?

- Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и

прогнали. Да что говорить, - не помню ничего, все забыла. То все кончено

- Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу

искупить свой грех.

- Нечего искупать; что было, то было и прошло, - сказала она, и, чего

он никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и

жалостно улыбнулась.

Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому

в первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего

она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом,

чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей,

любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде

унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и

вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в

этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти

воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни;

так точно она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь

сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но

потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем.

Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для

нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей,

которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и

которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для

себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала,

обдумывая, чем бы воспользоваться от него.

- То все кончено, - сказала она. - Теперь вот осудили в каторгу.

И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.

- Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, - сказал Нехлюдов.

- Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас

говорят, что все от адвоката, - продолжала она. - Говорят, надо прошение

подать. Только дорого, говорят, берут...

- Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адвокату.

- Надо не пожалеть денег, хорошего, - сказала она,

- Я все сделаю, что возможно.

Наступило молчание.

Она опять так же улыбнулась,

- А я хочу вас попросить... денег, если можете. Немного... десять

рублей, больше не надо, - вдруг сказала она.

- Да, да, - сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.

Она быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по

камере.

- При нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.

Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел

передать десятирублевую бумажку, как смотритель опять повернулся к ним

лицом. Он зажал ее в руке.

"Ведь это мертвая женщина", - думал он, глядя на это когда-то милое,

теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих

глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него

нашла минута колебания.

Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе

Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов, о том, что должно

сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно.

"Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, - говорил этот голос, - только

себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть

полезным другим. Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить

все навсегда?" - подумалось ему.

Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое

важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на

колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или

другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того бога, которого он

вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас

сказать ей все.

- Катюша! Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне,

простила ли ты меня, простишь ли ты меня когда-нибудь, - сказал он, вдруг

переходя на "ты".

Она не слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда

смотритель отвернулся, она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и

положила за пояс.

- Чудно, что говорите, - сказала она, презрительно, как ему показалось,

улыбаясь.

Нехлюдов чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему,

защищающее ее такою, какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее

сердца.

Но, удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше

какой-то особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему

должно разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность

этого дела привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого

он никогда не испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому в котором не

было ничего личного: он ничего не жедал себе от нее, а желал только того,

чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась

и стала такою, какою она была прежде.

- Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в

Панове...

- Что старое поминать, - сухо сказала она.

- Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, -

начал он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил

ее взгляд и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что

не мог договорить.

В это время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и

сказал, что время свидания кончилось Маслова встала, покорно ожидая, когда

ее отпустят.

- Прощайте, мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь

нельзя, - сказал Нехлюдов и протянул руку. - Я приду еще.

- Кажется, все сказали...

Она подала руку, но не пожала.

- Нет, я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и

тогда скажу очень важное, что нужно сказать вам, - сказал Нехлюдов.

- Что же, приходите, - сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой

улыбалась мужчинам, которым хотела нравиться.

- Вы ближе для меня, чем сестра, - сказал Нехлюдов.

- Чудно, - повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.


XLIV


При первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидав его, узнав его

намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет

опять Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была

одна Маслова. Это удивило и ужаснуло его.

Преимущественно удивляло его то, что Маслова не только не стыдилась

своего положения - не арестантки

(этого она стыдилась), а своего положения проститутки, - но как будто

даже была довольна, почти гордилась им. А между тем это и не могло быть

иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать свою

деятельность важною и хорошею. И потому, каково бы ни было положение

человека, он непременно составит себе такой взгляд на людскую жизнь вообще,

при котором его деятельность будет казаться ему важною и хорошею.

Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою

профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное.