Geum.ru

Михаил Успенский

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   50

ГЛАВА 7



По условиям договора обязанностей у студентов разбойников было немного: иногда помаячить на перекрёстке, дождаться бедного путника и дать ему мелкую монетку на обзаведение, сочинять и петь по ночам разбойничьи песни, слова же их распространять в народе.

— То есть пропагация! — твердили панычи.

Пропагация так пропагация. Школяры разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.

В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.

— Смотрите, господа! — говорил обычно кто нибудь из проезжающих своим спутникам. — Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет — Новый Фантомас!

— Не ограбил бы он нас! — тревожился кто нибудь из спутников.

— Нет, не ограбит, — уверенно заявлял бывалый. — Сейчас у него как раз Мёртвый Час — о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.

— Вот он нам и отомстит...

— Не отомстит! Это у него вроде молитвы...

— Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас! А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого нибудь непременно грабили.

Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.

Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.

— А воску пчёлы нам ещё наделают! — утешал он собратьев. — Вы лучше послушайте, какая прелесть получилась:


Пасть ему мы на портянки

В назидание порвём

И «Прощание славянки»

На прощание споём!


— Кому порвём то?

— Ах, я ещё и сам не знаю! — отмахивался поэт. — Часто бывает так, что вирша складывается с конца, а уж он определяет начало...

— Всё то у тебя складывается с конца... — ворчали разбойники и засыпали беспокойным сном.

Поэт облегчённо вздыхал и возвращался к переложению басни «Енот и Блудница»:


Блудница как то раз увидела Енота

И вдруг припала ей охота...


— Нет, не так! — сердился Тиритомба сам на себя и начинал переделывать:


Енота как то раз увидела Блудница

И ну над ним глумиться:

"Ах, миленькой Енот! Коль ты не идиот,

Изволь сейчас со мной соединиться..."

"И, матушка, задумала пустое,  

Енот разумной отвечал,  

Ведь Человек — начало всех начал,

Как Протагор когда то отмечал,

А я — животное .простое.

Себя забавами амурными не льщу,

Но пишу завсегда в ручье я полощу.

Ты ж — впрочем, это между нами,  

И за столом сидишь с немытыми руками,

Хоть я и полоскун.

Зато не потаскун!

И то сказать: коль ты Блудница,

Изволь ка на себя, кума, оборотиться!"

Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...

О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!


После этого вдохновенный арап утирал со лба пот и шумно отдувался, осознавая всю глубину и значение своего дара.

Но подобные вирши вряд ли могли способствовать разбойничьей славе: вдруг люди заподозрят лесных братьев в благонравии? Нет, песни нужны либо боевые и кровожадные, либо печальные — в зависимости оттого, гуляет ли разбойник на вольной воле или сидит в узилище.

— Сделаем! — пообещал поэт. — Вот к примеру:


Есть в природе утёс.

Он зарос, как барбос,

Диким мохом и горькой полынью

И стоит сотни лет,

Словно грозный скелет

Меж землёй и небесною синью.

На вершине его

Нет совсем ничего,

Только ветер, как бешеный, воет...

Да лишь чёрный козёл

Там притон свой завёл

И на нём своих козочек кроет.

Лишь однажды один

Удалой крокодил

До вершины добраться пытался.

Но козёл зорко бдил:

На рога подцепил

И жестоко над ним надругался!

Крокодиловый стон

Услыхал наш Платон,

И житьё ему стало не мило.

Он надел свой камзол:

"Ты ответишь, козёл,

За скупую слезу крокодила!"

Трое суток в пургу,

По колено в снегу,

Поднимался герой по верёвке...

И не ведал козёл,

Что отважный провёл

На скале три холодных ночёвки!

Только в тот самый миг,

Как вершины достиг,

В атамане вся кровь закипела:

"Ты, козёл вороной,

Извини, дорогой,

Что погиб не за правое дело!"

...И доныне стоит

Тот утёс и хранит

Все подробности смертного боя...

Да и мы тут, внизу,

Крокодилью слезу

Вспоминаем, товарищ, с тобою..


Разбойники выслушали эту вдохновенную импровизацию с большим сомнением.

— Так и непонятно, чья в конце победа вышла, — сказал Куприян Волобуев. — И крокодилу в наших краях вроде бы неоткуда взяться...

— Это потому, что вы не знаете законов пиитики! — горячился Тиритомба. — Непременно должна быть некая недоговоренность, незаконченность... А крокодил — это же символ!

— Народ не поймёт!

Арап вздохнул и принялся грызть перо. Гусиные перья для него разыскивали по всему лесу товарищи: всё равно делать им было нечего.

Снова накатывало вдохновение на маленького арапа:


Живёт моя красотка

В высоком терему,

А на окне решётка  

Похоже на тюрьму.

Я знаю, у отрады

Есть грозный часовой.

Но не надейтесь, гады.

Не будет он живой!


— Вот это по нашему, по разбойничьи!

Тиритомба продолжал, сверкая белками глаз:


Сражу я часового

И брошусь в ноги к ней,

И вымолвлю два слова

Я о любви моей!

Красотка же на это

Заявит, что я груб,

И не дождусь ответа

Её горячих губ...


— Это почему же? — насторожились злодеи.

— А вот почему:


Скажу я: «Ну и что же?»

Слезинки не пролью.

Пойду в хмельном загуле

Топить любовь свою...


— Что то не больно складно, — сказал Волобуев.

— Профан! Тут ложная рифма! Не может ведь герой по матерну выражаться! Слушайте дальше:


И там, в угаре пьяном,

Воскликну: "Наплевать!

Ребята, на фига нам

Народ освобождать?

Народ, как та красотка,

Отвергнет молодца:

Ему нужна решётка

И сторож у крыльца!


Школяры разбойники глубоко задумались.

— Пан поэт, — осторожно сказал наконец Яцек Тремба, — да ведь с такими песнями мы всю нашу пропагацию псу под хвост пустим...

— Точно! — подтвердили сообщники.

Тиритомба обиделся, перекусил перо пополам, дунул на свечку и пошёл к себе в досадный угол, чтобы заспать обиду на духовитом полушубке.

Атаману же Платону Кречету настало время подниматься: уже светало, и надо было идти на утёс, чтобы держать там романтическую вахту. Пузею он захватил с собой: вдруг да придётся пальнуть для острастки?