Stanislaw Lem. Astronauci (1951)
| Вид материала | Документы |
- Stanislaw Lem. Odruch warunkowy (1963), 1087.57kb.
- Stanislaw Lem. Szpital Przemieniema, 2901.81kb.
- Stanislaw Lem. Sledstwo (1959). Пер с польск. С. Ларин, 2468.58kb.
- Цкбн создано в ноябре 1951 года, 42.31kb.
- Государственное Издательство Детской Литературы; Москва; 1951 Аннотация Эта книга, 2920.79kb.
- Дневник Коли Синицына» (1950), «Витя Малеев в школе и дома» (1951). Наибольшую известность, 12.05kb.
- Учебной программы для подготовки ит-менеджеров, 217.17kb.
- Ылымдары ұсынылатын әдебиеттер тізімі право. Юридические науки рекомендательный список, 1351.14kb.
- Staniclaw Lem. Glos Pana (1968), 2914.54kb.
- Информационно-аналитический отдел, 88.22kb.
достигла наибольшего диаметра. Страшно было смотреть на эту огромную
глыбу, от которой лился тяжелый белый свет. А потом произошло то, о чем
говорил мне Солтык, но чего нельзя понять, не увидев своими глазами:
деление мира на небо и землю исчезло, так как сама Земля начала
становиться частью неба, одной из его звезд, - сначала это был огромный,
закрывающий три четверти горизонта шар, потом его выпуклость стала заметно
уменьшаться, свет начал тускнеть, и в семь часов утра это был уже
мутно-белый диск с темными пятнами океанов, весь умещавшийся на экране
телевизора.
Тем временем корабль приближался к Луне. Сначала было похоже, что мы
облетим ее сбоку, оставив ее справа от себя; но, оторвавшись от своих
записей, я увидел, что Луна движется на экране телевизора, и в конце
концов нос корабля оказался направленным на ее северный полюс.
Я перестал писать и пошел в Централь. Там были только Солтык и
Арсеньев. Они устанавливали перед экраном огромный фотоаппарат с
телеобъективом. "Космократор" должен был пролететь всего километрах в
пятистах от Луны, и, пользуясь этим случаем, астроном хотел сделать серию
снимков.
С каждой четвертью часа диск Луны увеличивался; одновременно усиливался
его режущий глаза ртутный блеск, похожий на холодное свечение кварцевой
лампы. Начиная с одиннадцати часов, темные пятна и полосы на поверхности
стали отделяться от фона: это были все яснее различимые кольцеобразные
горы с центральными вулканическими конусами. Неподвижно пылающее полушарие
Луны словно вытеснило с экранов черное небо. К двум часам мы приблизились
к Луне на тридцать тысяч километров. Хотя двигатели снова заработали,
притяжение Луны все же ощущалось. Началось изменение веса окружающих
предметов и собственного тела, и это было очень неприятно, так как порой
вызывало головокружение. Когда расстояние уменьшилось до двадцати с
небольшим тысяч километров, Солтык выключил двигатели и приостановил
вращательное движение корабля. Неприятные ощущения сменились ощущением
необычайной легкости: желая опереться о подлокотник кресла, я вдруг
взвился в воздух, так как тело мое теперь весило вшестеро меньше, чем на
Земле. Я не обратил на это внимания, поглощенный удивительным пейзажем,
расстилавшимся под нами. В то время как раньше движения ракеты вообще
невозможно было заметить, сейчас, когда нас отделяло от Луны всего около
двадцати тысяч километров, полет, если всматриваться в этот выпуклый диск,
производил впечатление головокружительного падения. Мы были над Алтайскими
горами. Они производили впечатление окаменевшей грязи с застывшими следами
копыт. В действительности же это были кратеры диаметром во много сот
километров, но в поле нашего зрения не было видно ничего, что позволило бы
правильно определить их размеры. Двигатели не работали. Пользуясь
приобретенной скоростью, мы летели по касательной к Луне и должны были
промчаться близко от нее, как вылетевшая из ружья пуля. Наша скорость
суммировалась с собственным вращением Луны, и движение того, что
находилось под нами, ускорялось чуть не с каждой секундой. В два сорок
расстояние составляло всего тысячу сто километров. Лунные горы внезапно
выплывали из-за горизонта, растянувшегося в обе стороны гигантской дугой,
вспыхивали под солнцем, как раскаленные добела зубчатые пилы, и мчались
под нами, чтобы через несколько минут исчезнуть за другим краем.
Сверхъестественным казался этот мертвый бег, эти двигающиеся кратеры,
снаружи залитые солнцем. Рельефно вырисовывались их шершавые склоны,
внутри полные непроницаемого мрака. Если всматриваться долго, этот хаос
света и теней, этот неистовый бег каменных рельефов в бескрайной,
прорезанной глубокими оврагами и расщелинами пустыне ошеломлял и
притягивал, как пропасть. Повсюду на склонах гор, вокруг вулканических
конусов и на каменистой равнине застыли, ярко отражая свет, сверкающие
потоки лавы.
В начале четвертого расстояние уменьшилось до двухсот километров, как
сообщили нам непрерывно работающие радарные альтиметры. На север от нас
двигался кратер Тихо с огромным, раскинутым на тысячи километров веером
холодной лавы, покрывавшей более низкие горные хребты и барьеры. Солнце
переливалось на этой остекленевшей поверхности отблесками, похожими на
молнии. Мы приближались к терминатору - линии, отделяющей освещенную часть
мертвого мира от неосвещенной. Там, на границе ночи и дня, горизонтальные,
почти параллельные грунту, солнечные лучи обрисовывали зловещую
архитектонику скал. Из пространств, лежащих на ночной стороне, вставали
добела раскаленными точками вершины самых высоких пиков. Под нами и перед
нами лежала равнина Южного моря. Я заметил на его поверхности темное,
тонкое как игла пятнышко, двигавшееся с большой скоростью, и,
присмотревшись повнимательнее, догадался, что это тень от ракеты. Я хотел
было указать на нее Солтыку, стоявшему рядом со мной, но по его суровому и
взволнованному зрелищем полета лицу понял, что он тоже заметил ее. В этот
момент большой диск экрана погас, словно задутое пламя. Мы очутились во
мраке, царившем за неосвещенной частью Луны, таком непроглядном, что хотя
инженер погасил огни в Централи, нам ничего увидеть не удалось. Солтык
переключил телевизоры на радар, и вот в темноте каюты показались
коричневато-зеленые контуры лунных кратеров. Это было необычайное зрелище:
рядом, на расстоянии вытянутой руки, светились, словно повиснув в
пространстве, круглые ряды цифр на приборах "Предиктора", а с экрана, над
которым мы склонились втроем, падал глубинный подводный свет, от которого
лица, казалось, превратились в маски, испещренные черными тенями. Тем
временем "Космократор", погруженный в отбрасываемую Луной полосу тени,
мчался все с тою же скоростью. Немного спустя начался процесс, обратный
тому, который мы наблюдали, приближаясь к Луне: рельеф поверхности начал
размываться, кольцеобразные горы сбегались к центру экрана, становясь все
меньше и меньше, поверхность спутника двигалась все медленнее и, наконец,
словно остановилась. Луна, теперь уже представлявшая собой наполовину
освещенный, наполовину темный шар, осталась позади.
Солтык зажег свет и, взяв фотоаппарат, пошел с астрономом в
лабораторию. Я остался один и уселся перед экраном, направленным к носу
корабля. В глубокой тишине звонко тикали счетчики Гейгера. Каждый такой
звук означал, что внутри "Космократора" пролетела частица космического
излучения, пробив стены и водяную оболочку ракеты. Это медленное, мерное
тиканье иногда ускорялось: очевидно, мы пролетали тогда полосу лучей,
испускаемых какой-нибудь отдаленной звездой.
После полудня Солтык предложил мне осмотреть и проверить скафандры, в
которых мы будем передвигаться на поверхности Венеры. Славный парень этот
инженер! Я знаю, что дело это не было ни спешным, ни необходимым, но он
видел, как я бесцельно брожу по ракете, и попросту хотел чем-нибудь занять
меня. Я пошел на верхний ярус, в грузовое отделение. Проходя вертикальную
шахту, я каждый раз ощущаю непривычное чувство потери веса, так как в
центре ракеты центробежная сила не действует; здесь можно, оттолкнувшись
от ступеньки лестницы, надолго повиснуть в воздухе с несколько странным и
смешным чувством, как будто тело расстается с душой, как это иногда бывает
во сне.
Скафандры наши я нашел, конечно, в полном порядке. Они состоят из очень
легкого комбинезона и удобного шлема, легко и быстро снимающегося.
Комбинезон сделан из прочного, мягкого на ощупь искусственного волокна,
такого легкого, что комбинезон весит едва три четверти килограмма. Шлем не
похож на водолазный, так как имеет форму конуса с закругленной верхушкой.
Шире всего он у основания. Чандрасекар определил его форму как гиперболоид
вращения. По обеим сторонам у него торчат вогнутые рефлекторы из
металлической сетки; это антенны миниатюрного радара, экран которого
находится внутри шлема на уровне рта. Перед глазами имеется овальное
окошко, позволяющее хорошо видеть в нормальных условиях, в тумане же или в
темноте можно пользоваться радаром. Еще на Земле мы ходили в этих
скафандрах по нескольку дней подряд и убедились, что они очень удобны. Вид
у человека в скафандре, конечно, непривычный. Округлые металлические "уши"
придают ему сходство с летучей мышью. Кроме множества различных
приспособлений вроде электрического обогрева и охлаждения, детекторов
излучения, кислородного прибора, скафандр снабжен радиоприбором размером
не больше самопишущей ручки. Проблема размещения в нем всех катушек,
контуров и конденсаторов решена очень остроумно: все они нарисованы
химической серебряной краской на стекле радиоламп (их в приборе две). При
обжиге краска эта затвердевает, как эмаль. Таким путем получаются
соединения, настолько прочные, что для того, чтобы повредить их, нужно
разбить весь аппарат молотком. Излучаемая волна длиной в двадцать
сантиметров позволяет держать связь только по прямой, то есть на
расстоянии около четырех километров на равнине. Если же прибор находится
высоко - в горах или на самолете, - то радиус действия увеличивается до
полутораста километров.
Я заглянул также в отсек с вертолетом, а потом туда, где лежало
альпийское и полярное снаряжение, чтобы утешить себя хотя бы его видом.
Вернувшись в Централь, я застал там Осватича, Арсеньева и Лао Цзу. Они
совершали у радиоприемника таинственный обряд, называемый "подслушиванием
звезд". Излучаемые звездами электромагнитные волны собираются помещенными
на носу ракеты линзами, состоящими из полых металлических цилиндров;
пройдя через усилитель, они рисуют на катодных осциллографах дрожащие
зеленоватые линии. Ученые, перекидываясь односложными словами, записывали
цифры в дневник наблюдений. Заметив меня, Арсеньев улыбнулся и, чтобы, как
он сказал, внести в работу разнообразие, подключил к аппарату
громкоговоритель. Звездное излучение перешло в звуки: послышался глухой
треск, прерываемый резкими короткими свистками.
- Так говорят с нами звезды, - произнес астроном. Он уже не улыбался, и
я невольно тоже стал серьезным. Пробыв долго в ракете, человек привыкает к
окружающим его необычным условиям и только в такие минуты, как эта,
ощущает вдруг, что от бездонной черной пустоты, в которой нет ничего,
кроме облаков раскаленного газа да электрических волн, его отделяет лишь
тонкая металлическая оболочка.
После полудня у меня было четырехчасовое навигационное дежурство. За
это время не случилось ничего, достойного внимания. Вечером я был немного
занят, так как одна из труб шлюзовой станции начала пропускать воздух и
нужно было ее починить. После работы я вернулся в каюту с приятным
чувством легкой физической усталости. Ночью мне приснилось, что я
маленький мальчик и что дедушка обещал взять меня на прогулку в горы, если
будет хорошая погода. В моей детской комнате стоял аквариум. В солнечные
дни блики, отраженные водой, падали на потолок белым кружком. Проснувшись,
я наяву увидел над собою белое пятно и, еще не придя в себя, вскочил,
радуясь, что солнц" светит и что я пойду с дедушкой в горы. В следующую
секунду я все понял и медленно опустился на койку: белым кружком на темном
фоне телевизорного экрана была Земля.
КАНЧ
В течение следующей недели полет продолжался без приключений.
"Космократор", описывая дугу, напоминающую по форме очень вытянутую
гиперболу, приближался к цели, которая из светлой искры уже превратилась в
крошечный голубоватый кружок, медленно движущийся среди неподвижных звезд.
Жизнь у нас шла по установленному распорядку. До полудня ученые, как
правило, занимались своими исследованиями; я в это время ходил взад и
вперед по центральному коридору ракеты, так как Тарланд уверял, что нужно
делать в день не меньше трех тысяч шагов, чтобы не ослабли мышцы.
Потом я отправлялся в Централь и учился у Солтыка или Осватича тайнам
астронавтики. Иногда я посещал профессора Чандрасекара и его любимца
"Маракса", на котором индийский ученый, по выражению Арсеньева,
"разыгрывал математические симфонии". После полудня, получив почту, все
запирались в каютах, чтобы прочесть весточки от родных и близких.
Профессорам к тому же приходилось готовить кипы научных отчетов. Мы
встречались только за ужином, чтобы потом до поздней ночи слушать
чьи-нибудь рассказы. Это так твердо вошло у нас в обычай, что нам трудно
было бы даже один день обойтись без них. Вчера Арсеньев напомнил о моем
обещании рассказать что-нибудь. Я стал отказываться, ссылаясь на то, что
мои воспоминания совсем неинтересны по сравнению с рассказами товарищей.
- Ну, если так, - произнес Арсеньев, - если вы меня к этому вынуждаете,
то придется по-другому. Я не прошу, а приказываю вам как научный
руководитель экспедиции.
Итак, сегодня вечером, когда сообщения, полученные с Земли, были
прочитаны по нескольку раз и когда закончился ежедневный концерт по радио,
я попробовал слепить что-то вроде воспоминаний из того периода моей жизни,
когда мне довелось быть проводником горной спасательной экспедиции на
Кавказе. Но чуть ли не с первых слов Арсеньев прервал меня.
- Э... э... э!.. - вскричал он. - Не пройдет! Вы что, надуть нас
хотите? Договаривались о Канченджонге, так и рассказывайте о Канченджонге.
Смеетесь, что ли, вы над нами? Сколько разговоров было и шуму! Не можете
вы этого не помнить.
- Я, конечно, помню. Но так как я сам был участником, то мне трудно об
этом говорить.
- Вот это и хорошо, - заявил Арсеньев. - Всегда надо делать то, что
трудно.
Тут он улыбнулся, - его улыбка всегда застигает врасплох, потому что
появляется, когда не ждешь ее, и совершенно изменяет суровые на первый
взгляд черты его лица.
- Так что же вы все-таки расскажете нам, пилот? - Он знал, что, называя
меня так, задевает мою слабую струнку. Знал - и смеялся.
- Ну, так и быть! - сказал я. - Слушайте.
Все сидели очень серьезные, и один только Арсеньев улыбался. Но по мере
того как я рассказывал, выражение его лица изменялось, и порой можно было
подумать, что он уже не с нами, а там, в далеких бескрайных снеговых
полях...
- Гималаи, - начал я. - В Гималаях экспедиции проводятся всегда в конце
зимы.
И вдруг словно на меня нашло какое-то наитие. Я забыл, где я, и уже не
чувствовал за спиной мягкой обивки кресла; светлые точки звезд на черном
экране телевизора резали глаза, как отражение солнца на ледниках. Я увидел
бледную, выцветшую синеву над горными вершинами и услышал ровный,
незабываемый ритм, неутомимое биение сердца в разреженном воздухе. Мне
казалось, что я чувствую давление каната на левом плече, а правая рука
невольно сомкнулась, словно сжимая рукоятку топорика.
- В Гималаях экспедиции проводятся в конце зимы, так как летом с
Индийского океана дуют муссоны, приносящие обильный снегопад. Судьба
экспедиции зависит от условий погоды. Между зимними бурями и муссонами
обычно бывает перерыв в несколько недель. Но если муссоны начинаются
раньше, в конце мая, то весь лагерь может занести снегом. Ветер обрывает
канаты, палатки с людьми летят в пропасть, лавины низвергаются со всех
сторон сразу. Я помню...
Голос у меня прервался.
- Поэтому группы отправляются в конце марта. Тогда еще дуют холодные
северные ветры, унося снег с вершин, но морозы уже не страшны, потому что
слабеют с каждым днем. Первые альпинисты, поднимавшиеся на Гималаи,
пользовались кислородными приборами, однако сейчас это применяют редко,
так как, привыкнув дышать кислородом, трудно обойтись без маски, и если
аппарат испортится - человеку конец. Поэтому теперь к разреженному горному
воздуху привыкают постепенно, переходя от нижерасположенных лагерей к
более высоким. До высоты в пять тысяч метров могут идти почти все, до
шести тысяч - почти каждый второй из хороших европейских альпинистов; до
семи - каждый пятый, а свыше семи, где начинаются самые высокие вершины,
поднимается лишь один из двадцати. Впрочем, дойти - это еще не все.
Главное - как можно дольше выдержать там. Биологи говорят, что где-то на
уровне Эвереста проходит граница человеческой способности выдерживать
недостаток кислорода. Перед экспедицией я, как и мои товарищи, проходил
долгие испытания в камере с разреженным воздухом и, казалось, получил
опыт, необходимый гималайцу. Но на практике все оказалось совсем не так.
После короткой паузы, оторвав взгляд от звезд, я продолжал:
- Лет пятьдесят тому назад англичане поднимались на Эверест; они взяли
с собою много носильщиков из горцев - гурков и шерпов, и, разбивая один
лагерь над другим, пытались подойти к самой вершине, чтобы взять ее
последним однодневным подъемом.
Они шли, конечно, без груза, так как все запасы несли носильщики, и
труд этих людей был гораздо тяжелее труда альпинистов. Мы же все по
очереди прокладывали трассу, протягивали веревки и переносили грузы от
лагеря к лагерю, и именно это непрерывное курсирование от этапа к этапу
осталось у меня в памяти как самая тяжелая и неприятная часть всей
экспедиции.
Канченджонга, или, как мы называли ее на нашем лагерном языке, Канч,
имеет высоту восемь тысяч пятьсот семьдесят девять метров и считается
третьей вершиной в мире. Как и другие восьмикилометровые горы, это скорее
огромная система горных хребтов, сходящихся звездой к пирамидальной
вершине. Единственно проходимые тропы в Гималаях, где можно уберечься от
лавин, - это хребты. Экспедиция поднимается на одну из ветвей массива и по
ее хребту идет к вершине. Мы тоже так поступили. В то время, когда
начинается моя история, была очень хорошая погода. Это был последний этап
нашего подъема. Несмотря на пятинедельный штурм, вершину все еще не
удалось одолеть. Теперь нас отделяло от нее километра два по прямой линии,
но в пути несколько больше, так как хребет здесь изгибается в виде
вытянутого латинского S. Муссоны могли начаться каждый день. Далеко над
южными вершинами, круто ниспадавшими к Бенгальской низменности, уже
собирались волнистые белые облака. Наш последний, одиннадцатый, лагерь
лежал под самым склоном, на покатой площадке, которая, дальше обрывалась
пропастью к леднику Зему. Не хочу рассказывать вам обо всех испытаниях,
выпавших на нашу долю, но чтобы дальнейшее вам было хоть немного понятно,
нужно объяснить, в каком состоянии мы находились. Невыносимо мучило
затрудненное дыхание: на этой высоте в воздухе содержится только треть
нормального количества кислорода. Очевидно, у нас начиналась горная
болезнь. Прежде всего - непрекращающаяся бессонница. Тяжелее всего были
ночи. Представьте себе на минуту: мы лежим в спальных мешках, совершенно
окостеневшие от мороза, и все время просыпаемся от недостатка дыхания,
пульс при полном покое - около ста в минуту, аппетита нет. Ели потому, что
знали: надо есть. К этому присоединились еще постепенно нараставшие, но
замеченные лишь позже психические явления. Прежде всего появляется апатия.
Все, вплоть до самой легкой работы - например, собрать снег, растопить
его, - требует огромных усилий воли. Ищем места для лагеря, разводим
огонь, сушим обувь - и все автоматически, будто делаешь не сам, а кто-то
посторонний. И только когда утром выходишь на непроторенную дорогу, от
сознания, что на этот хребет не ступала еще человеческая нога, в тебе
что-то поднимается, какие-то последние резервы... и ты идешь.
Я снова запнулся, потому что во рту у меня пересохло.
- Мы вышли в шестом часу утра. Кроме рюкзаков с термосом, двумя-тремя
плитками шоколада и витаминным концентратом, у нас были топорики, крючья и
большой запас веревок. Заря еще только начинала розоветь, когда снег
заскрипел под нашими башмаками. Обернувшись, я увидел, что наши два
товарища, оставшиеся в лагере, стоят около палатки, заслонив глаза
ладонями, так как мы шли прямо на восходящее солнце. Я знал, что они нам
завидуют. Каждый из них хотел бы быть на нашем месте, но идти могли только
мы двое. Остальные ждали товарищей, которые должны были проводить их вниз.
Со мною шел мой друг Эрик. Могу сказать о нем, что это был человек, с
которым - из всех на свете - мне лучше всего молчалось. Я знал его, если
можно так сказать, насквозь, понимал, чего он хочет, о чем думает, даже не
глядя в его сторону. Самое присутствие его делало меня бодрее.
Как всегда, в начале дня нужно было немного разойтись, поразмяться.
Моей мечтой было сделать двадцать шагов без остановки, но это мне никак не
удавалось. Двенадцать шагов - был мой едва достижимый рекорд. Легкие
работали, как мехи, а когда нужно было вырубать топориком ступеньки, то
уже после нескольких ударов сердце поднималось к горлу.
День начинался так, как это бывает только в Гималаях. Горизонтальные
лучи солнца делили пространство надвое. Внизу, в синей тени, плыл туман,
сквозь который проглядывал ледник Канча, весь изрезанный трещинами.
Дальше, на востоке и севере, возвышались Канченджонга, Макау и Паухунри,
их скалистые ребра уже немного очистились от снега, а склоны были
разделены на несколько ярусов длинными рядами облаков. Из-за них, со
стороны Тибета, видна была неизвестная вершина - огромная пирамида с
ослепительной снеговой шапкой. Мы были уже на восьмом километре, большая