Geum.ru

Отец работал на Соляном озере и пил

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Рыба-соль.

Отец работал на Соляном озере и пил. Когда пересыхало озеро, и становился на крыло последний фламинго, начиналась запарка - пудовые тюки, скрип тележки, незаменимые ослы, зной да сорванные спины. В тот год, последний год ее абсолютного счастья, открылось: тамошняя соль имеет вредные добавки, и ее добыча прекратилась навсегда. Это был первый звоночек. Но какого черта! Когда это было, и было ли вообще?

- Стоп машина! «Перелетная птица», - вернул ее в сегодняшний день таксист.

Таверна оживала ближе к вечеру, а пока хозяин заведения скучал да слушал вполуха болтовню повара и официанта, перетиравшего без нужды парадные столовые приборы. Жизнь в рыбацком городке была небогата событиями. Третий день все вокруг только и делали, что ругали песчаную бурю.

- Каждый год одно и то же. Одно и то же из весны в весну. Ты посмотри на это солнце! То ли оно есть, то ли его нет.

- Солнце в дымке, весь город в дымке.

- Когда ж она обмелеет, эта чертова Сахара? Когда наконец повыметется оттуда этот песок?

На этих словах звякнул колокольчик. Вошедшие не были их постоянными клиентами, но не требовалось большой зоркости, чтобы определить в мужчине иностранца. Его манера подхватывать трость или опираться на спинку плетеного кресла (новая мебель прибыла только в субботу на борту голландского лайнера «Горгона») говорила сама за себя. Словом, хозяин посчитал, что будет разумным лично обслужить гостей и начал грузно выбираться из-за конторки.

На расстоянии двадцати футов эту пару можно было принять за папу с дочкой, но с каждым шагом его лицо светлело, а ее напротив - набирало годы. Кто-кто, а уж эта прелесть видала виды! Кто-кто, а уж Старый Николас знает этот тип наизусть. Женщины в их краях старились рано. А девица, как пить дать, местная, и даже лицо ее казалось смутно знакомым. Полным-полно девиц не хуже, а поди ж ты, до упора ходят в подружках моряков. А этой повезло, попался сентиментальный дурак, которыми уж точно не кишит мир гольфа, стеков и клубных пиджаков. Такая краля и после десяти лет жировки выглядит недокормленной. Голодный блеск в глазах - тавро на всю жизнь.

- Что прикажете? - прищелкнув каблуком, хозяин сложился перед их столиком так, что можно было разглядеть свежий порез на его красной шее и приставшие ворсинки ваты. Концы переброшенной на сгибе его локтя салфетки были идеально ровны.

Мужчина заказал лучшее белое вино из погреба и спаржу, а женщина - местную зиванию1.

- Я могу сама выбрать рыбу?

Подошли к аквариуму.

- Кто это? - она ткнула пальцем в стекло, за которым в стороне от прочих обитателей аквариума стояла, почти не двигаясь, уже дремная плоская рыбина.

- Рыба-соль, дорогая, - опережая хозяина, ответил ее спутник. - Скромная рыбешка, та же камбала.

- Рыба-соль? – она неожиданно растерялась. - Я была уверена, что такой рыбы не существует, что… я сама ее придумала.

- А я был уверен, что взял за себя портовую красотку, - поддразнил ее муж.

- Да-да… Но не забывай, милый, мы были безобразно бедны. Подумать только, в детстве лучшей рыбой я считала «салями».

Ели молча, но когда подали густой кофе и свежий инжир, она решилась. Это были невинные, довольно путанные воспоминания детства; в основном, про дружбу с одним малопонятным типом. История, честно говоря, получалась никакая, но Генри Викхем не обманывался: он редко видел жену такой не похожей саму на себя. Он привлек ее к себе.

- Великолепно. Звучит великолепно: «Магометанин и Мариза».

- Не называй меня так, - сказала женщина.

Свое имя, отдававшее изменой и целой лавкой пряностей, коммандарией2 и бризом, она давно сменила на абстрактно-анонимное Мари.

На столах у Николаса стояли свежие полевые букеты. Как раз эти лютики приносил маме ее отец, когда случилось ему напиться сверх меры.

- Что это за цветы? – спросила Мари.

- Анемоны, - ответил Генри после короткого раздумья.

Практика показывала, что бесполезно было пытаться подловить его. Когда хотел, Генри умел быть настоящим занудой – он знал все.

Муж поболтал с хозяином о феерическом лайнере, ставшем в субботу на якорь в Верхнем порту, да о выращиванье спаржи. Превосходное качество блюда объяснялось тем, что спаржей занимался брат хозяина, лично. У того была прекрасно оснащенная ферма.

Когда обласканные хозяином Викхемы покидали заведение, мужчина замешкался, выуживая что-то в карманах, и услышал голоса из окна кухни:

- Я лично не нахожу в них ничего особенного. Если отбросить их деньги, - весь их ореол улетучится.

- Неблагодарный. Они завезли нам акации и кипарисы.

- Скажи еще: основы демократии. Акации… Да пропади они пропадом!

Вне всяких сомнений, спор шел о его земляках.

***

Бурнус на голове да искаженный европейский костюм (слишком короткие и широкие брюки с чужого бедра превратились в более уместные шальвары). С утра до вечера он катал свою тележку по мощеным улочкам городка. С утра до вечера кричал он гортанно: «Рыба-соль, рыба-соль». Да, сначала в ее жизни появился этот голос, какой-то птичий и для других людей возможно неприятный. Человек-невидимка, он всегда оказывался за домами. А впрочем, домов и не нужно было, тогда она была совсем козявка, едва макушка торчала из-за прилавка. Сперва она решила, что дяденька продает по отдельности рыбу и соль. Но через годы, когда все давно уже кончилось и быльем поросло, она обнаружила свою детскую ошибку: местные не солили рыбу, к тому же от него никогда и не пахло рыбой. Тогда она попробовала другую расшифровку: «Ребя, соль!» Бр-р, это была уж совсем никудышная версия. Что за обращение к почтенным горожанам! Нет, восточный человек никогда не позволил бы себе такого панибратства. И то правда, что местный люд запасался солью самостоятельно. Оставалась только «рыба-соль».

Он звал ее просто «девочка». Это звучало так, будто и не было на всем земном шаре других девочек. Можно подумать! Ай да цаца! Эта-то Замарашка-Хромоножка? Хромала она правда только по причине оторванного ремешка сандалии. В ее воспоминаниях зияла очевидная брешь – иначе, почему так долго не вырастала она из этих сандалий? «Предел всему! Паскудство! Подождите, вот сдохну, тогда узнаете», - мама страшно кричала на папу из-за ремешка, из-за денег, из-за прогорклого масла, пока тот не помер. И все равно, мама заботилась о них. Перед сном она согревала им постели кирпичами, нагретыми от печки. Да что постель! Даже половинки материнского имени хватает человеку, чтоб не сгинуть. ( Девочка родилась слабой, и повитуха наказала дать ей как оберег имя матери, но родители ограничились компромиссом).

По субботам к ним приезжала тетя, всегда с гостинцами. Она привозила племяннице то тряпичную веснушчатую куклу с нитяными косами, то дудку, то калейдоскоп, то лупу. А однажды подарила пудру «Рашель» девочкиной маме, а в другой раз - плиточный табак отцу. Тетя была похожа на маму, только некрасивая. Очень спокойно она называла маму «редкая дрянь», но никогда не употребляла других бранных слов. Малютка Мариза переводила вопрошающий взгляд с матери на отца, с отца на тетку. Но ведь не станешь объяснять несмышленышу, что-де Марта, мать, бестолкова, мало того, тайком прикладывается к мужниной фляге.

- Что за народ тут у вас! Одна выбраковка! – фыркала тетя, глядя из полуподвального окна на улицу и грызя глазированные орешки, ею же принесенные. А еще тетя никогда не упускала случая побранить песчаные бури с Аравийского полуострова. Мать перед ней робела, хотя какого черта! - она тогда уже харкала кровью. Потом, когда девочка выросла, она сделала удивительное открытие: для погружения в такую бедность у ее родителей не было серьезных предпосылок. Но уж если кто ищет погибели…

Каждую пятницу отец брал ее с собой в порт, где коренастые матросы в красных фесках продавали ворованные с борта благотворительные консервы. Эту снедь следовало доставить к неведомому берегу, кажется, в бухту Золотого Рога для каких-то там русских. От неправедной тушенки по телу шли язвы – в ней было слишком много селитры. Не забыть спросить у Генри, что за дерьмо такое - селитра…

Рыжие гребни волн. Скалистый склон. Желтая акация. Серый песок. Полуразрушенная балюстрада. Яснее всего девочка запомнила взрывы света, пробивавшие кроны деревьев или витражи церкви Святого Лазаря… Ее друг был очень смуглый, а зубы его были как клавиши игрушечного пианино, последнего теткиного подношения. Невероятно, глупо, неправдоподобно, но она не помнила его имени. Не помнила или не знала? Уже немолодой (хотя и за это она не могла поручиться), он казался девочке бесподобно красивым. На длинные смуглые пальцы были нанизаны желтые расплющенные кольца и еще перстень с малиновым камнем. Они почти не разговаривали, он слишком плохо знал язык ее страны. Он курил диковинные коричневые сигарки, скалил великолепные зубы-клавиши и перебирал четки. Он учил ее играть в нарды, хотя… про нарды она могла и досочинить, насчет нард имеются сомнения… Его кисть была чуть потолще ее, почти такая же. Их щиколотки тоже совпадали. Это и подкупало ребенка, и внушало доверие. Когда было сыро и ветрено, каштаны грели им руки – он приносил их, завернутыми в клетчатый шарф. В этом городе они были инопланетянами, перелетными птицами. Они были чужаками как эвкалипты или акации, но странное дело: под каждым навесом, у любого куста они чувствовали себя как в раковине, они становились о т г о р о ж е н н ы м и.

Часто он рассказывал Маризе, с трудом понимавшей его корявую речь, одну и ту же историю. И раз за разом, уж верно не без помощи ее фантазии, складывалась чарующая легенда про сильную большую птицу, которая прилетает каждый день к во-он той вершине и точит свой клюв о ее гранит. И когда птица сточит скалу до основания, - пройдет первая секунда вечности. Первая секунда вечности… Сладкая дрожь перебирала пальцами по прозрачному позвоночнику девочки. Безотчетным движением она сгребала в кулачки серый песок и медленно процеживала его сквозь пальцы. Вот что она делает с вечностью, она цедит ее сквозь пальцы. Она и не то сделает ради их дружбы. От тысячи предчувствий сердце ее сжималось. Не бойся, я защищу нас обоих. Я маленькая, но я огромная. Вот что стучало у нее в висках.

Но настали времена: их встречи стали совсем редки, а забираться приходилось чуть ли не за восточные ангары. Мать и раньше шикала на нее за прогулки с «черномазым», а тут еще соседи. Добрые люди, они давно приметили, что возле Гала Султан мечети, построенной на месте падения с лошади тетушки пророка Мухаммеда, отирается инородец с чумазой девчонкой, и что малышка эта как две капли воды похожа на дочку Чахоточной Марты с Нижнего Города.

Как-то душным вечером, когда они сидели под мостками и чертили на мокром песке, их обнаружили. Вдалеке редкие гуляющие, напуганные близкими раскатами грома, спешили в укрытие, и только странствующий фотограф, коротышка в белом холщовом костюме и панаме, не страшился стихии и все фонтанировал словами на своем переливчатом языке. Он непременно хотел их запечатлеть, а ее друг этого не хотел. Меж тем красивый подросток-подмастерье уже тащил к ним треногу и весь испещренный картинками кофр.

- Шайтан принес тебя, - заключил ее друг, убедившись, что коротышка не смыслит по-местному ни бельмеса.

Но от фотографа не просто было отделаться. Он кипятился и умолял, и настаивал, утирая батистом пот со лба и обрывая свои золотые часики, свисавшие с жилетного кармана. Синьор должен сесть именно так, как сидел вначале. И бамбино тоже. Какие глаза у этого ребенка! Незнакомец чмокал себя в троеперстие, закатывал горе очи и молитвенно складывал руки. О, соле мия!! Сейчас оно, солнце, зайдет за утес. Пока он их упрашивает, солнце зайдет. Престо! Престо! Чтоб часом не привлечь к себе ненужного внимания, они решили больше не упорствовать и подчиниться… А это он дарит им на память. В руках у девочки оказалась дерзко раскрашенная фотография ослепительного чужестранного города в огнях заката. «Genova. Senor Aloise Studio, » - было написано внизу, но в ту пору ей было этого не прочесть.

А к началу зимы друг пропал. Она заглядывала во все окна, бегала встречать баржи и пассажирские суда, заглядывала в глаза торговцу лотерейными билетами, точильщику ножей и полоумному коробейнику, торгующему подтяжками и мундштуками, но сердечко уже знало, что пришла беда. На главной площади стоял нарядный дом с одним единственным балконом ровно по центру фасада. Вывеска над балконом гласила «Адвокатская контора Александра Филиппусиса». Прямо под Филиппусисом гнездилась кофейня, пять шесть столов, которые заносили на ночь. Сюда, как в воронку, стекались новости со всего города. И тут днями напролет прихлебывали из «наперстков» кофе менялы - важный народ. Подойти к ним у девочки не хватало духу. Но теперь, когда ее заметили…

- Куда делся дядя с полотенцем на голове? - говорила она громко, но смотрела под ноги.

- Ш-ш-то-о-о?! А, это ты, клопик. Тык его ж, так он же… Ну, ладно тебе, ладно. Втрескалась в него что ли? Ну, будет тебе, будет. Пошутил. Все знают - это твой кореш. Но ты его не ищи. Он уехал, не приедет больше. Хочешь конфетку? - И ей сунули желтого петушка в табачной крошке. С отвращением девочка оттолкнула волосатую кисть и побежала прочь. - Эй, рахитик! - улюлюкали ей вслед. - А правда, что твой Волшебник Алладин … и чересчур…?

Она каталась по полу. Четыре ночи ее била горячка, и мать все причитала: «не выкарабкается». Припадок падучей повторился еще и еще, и когда изо рта пошла пена, ее отвезли в монастырь. Как оказалось, мудрое решение, монашки знали средство. Но час от часу не легче, у девочки обнаружилась склонность к воровству, и сестрам ничего не оставалось, как взяться за нее со всей разумной суровостью. За два года она так и не прижилась в монастыре, зато приступы полностью прекратились. В конце концов, ее, теперь уж круглую сироту, забрала тетка.

Семейство проживало далеко от моря, в предгорье. Тетушка разводила форель. Это было солидное предприятие с каскадом водопадов и прогрессивной очистительной системой. При ферме работал ресторан «Два кедра», и лишняя пара рук в хозяйстве не помешала бы. Сама хозяйка работала не за страх, а за совесть. «Я не ем рыбу, потому что я сплю с ней», - часто жаловалась она клиентам. И то правда, что при авралах передремать на стуле у воды было нормой. Такой тетя и осталась в ее памяти: сидящей в предрассветной дымке над своей форелевой заводью как обреченная, как береговой дух. Черное выгоревшее платье «четыре сезона», косынка сбилась. Кажется, женщина зорко всматривается в серебристый туман, что клубится внизу.

Быстро выяснилось, что племянница не только не приспособлена пустить рыбе кишки, но и вытереть, не разбив, фарфоровой чашки. Мало того, в девчонке и впрямь угадывался полный набор дурных задатков, а у них полон дом собственной ребятни. А тут еще муженек - будь они все неладны, старые козлы! Разве она не видит, как соловеют у него глаза на эту пигалицу. Словом, рули-ка ты, племянница, куда кривая вывезет. Тетя сунула ей какие-то деньги и напутствовала словами: «Слава Богу, бедная Марта не дожила до такого позора». Что ж, она была абсолютно права. Это только в самом начале Мариза проклинала родственницу. Даже грезилось: вся их глупая рыба плавает, дохлая, кверху брюхом. Представьте себе, ни с того, ни с сего. Нет, мы не верим своим глазам! Как?! Почему?! А главное: З а ч т о ? Иногда тетя топилась, со страшным шлепком падая с мостика в оскверненный каскад. В другие дни она оставалась на берегу стенать, нищенствовать и замаливать грехи. Но за зимою лето - и девушка познала жизнь во всей ее паскудной многоликости. Теперь она могла поклясться, что тетушка не была ни особо жадна, ни жестока. Есть люди из породы муравьев, а есть из породы мотыльков. А то, что увидеться со своей единственной родней ей с тех пор ни разу не захотелось, так это не от обиды.

***

В дверь их гостиничного номера постучали. Сначала вкатился столик на колесиках, позаимствованный у горничной, затем показалась голова Генри.

- Rue Bussole! - выкрикнул он с французским прононсом. - Рю буссоль! Ру буссоль! Рыба-соль! Ребя, соль! – выкрикивал он на разные лады, как бы примеряясь к словам, и нахваливал перед воображаемой публикой свой шафран, майоран и мускатный орех. Одет был Генри черти во что, а голова его была повязана шарфом.

Однажды он слышал краем уха о печальном конце одного здешнего агента, в общих чертах походившего на Магометанина, но должен был удостовериться, чтоб не будоражить понапрасну дорогую женушку. Словом, он ездил на два дня в столицу, в Департамент, и только что вернулся.

- Архивы приоткроют года через два. Если бы Альфреда не перевели, можно было бы постараться прямо сейчас, потому что все это старье, и наши архивы давно нуждаются в чистке. Теперь слушай, – не переставая говорить, Генри ловко стаскивал с себя тряпье. - Наш друг торговал с тележки разной отравой и попутно рекламировал главную точку - в самом начале улицы Буссоль находилась лавка, магазин пряностей, местечко, ха-ха, с душком. Все, разумеется, только для отвода глаз… Уф! - Генри шумно отфыркивался, стоя под холодным душем. - Помимо кориандра и корицы там приторговывали и легкой «дурью», тоже своего рода отвлекающий маневр, без особого риска для дела. Видишь ли, дорогая, власти традиционно закрывают глаза на подобные шалости.

И он занялся ногой: испорченное на дерби колено давало о себе знать, требовался регулярный массаж.

- Ты уже поняла, конечно, кем он был. Шпиком, лазутчиком. Ты говоришь, что пробовала придумать другую расшифровку для «рыбы-соль». Представь, дорогая, ты попала в яблочко. Информация выстраивалась, исходя из того, сколько раз он выкрикнет Rue Bussole, от наличия паузы между словами; ну, не вдаваясь в подробности, от ритма этих повторений. Чистой воды шифровка. Тебе следовало драть уши за такое знакомство. И потом, не хотел тебя разочаровывать, но наш Али-Баба был женат.

- Это так же глупо, как женатое облако, – рассмеялась Мари. - Ты так ничего и не понял.

- Конечно, конечно… Все это должно быть… крайне неприятно.

Горничная подала на балкон чай с заварными пирожными, и Генри продолжал. Факты скоро закончились, началась аналитическая часть.

- Но ты не слушаешь, ты витаешь в облаках.

- Извини, милый, я терпеть не могу шпионские романы.

Она честно делала усилия представить, что ее короткое детство могло пересекаться с интересами Ми-6, но от этого только разболелась голова.

В ту ночь оба долго не могли уснуть. Курили в темноте, разговаривали шепотом.

- А что это - буссоль?

- Вообще-то, измерительный прибор… Некто мусью Буссоль владел в вашем городе домами, вот и увековечился в названии улицы.

…Духота наконец отпустила, через открытый балкон слышно было как всхлипывает море, ему в такт похрапывал на спине Генри.

***

Утро следующего дня перекрасило все на свой лад. Они прошлись по Пальмовой Аллее, постояли у причала, глядя, как бьется о сваи утлое суденышко. Штормило. Волны стелились почти в профиль, под углом. Своими силуэтами и нырками волны напоминали Генри скачки, рысаков, вытягивающих длинные холки. Захотелось домой, в Девоншир. Они обогнули два квартала по набережной и подошли к обветшалому выселенному дому, упорно хранившему на своих карнизах и перекрытиях следы вычурности. Из его прогнивших, прогнувшихся досок печальной прядью свисала солома, а прямо из кровли рос молодой платан. Самое, удивительное, заметил Генри, что уцелел не только старый дом, но и лично сам Филиппусис, непосредственный шеф Магометанина. Парень вовремя испарился и ловок был прятаться. Генри почти не сомневался, что именно этот сукин сын и двух господ слуга сдал группу.

- Вообще непонятно зачем его убрали, он был слишком мелкой сошкой, - муж уже тащил ее вверх по крутой улочке. - От злости, что не смогли достать Филиппусиса? Альфред говорит, чья-то грязная работа, а я скажу - дилетантство. Что ж, разве это событие для времени, когда перекраивалась карта мира!

На улице, где когда-то работали гончары, разносчик прохладительных напитков напоил их теплым лимонадом. Они медленно шли по мощеной мостовой. Ее каблуки подворачивались, и, в конце концов, она понесла туфли в руках.

- Заглянем?

Приказчик в «Лавке древностей» всем своим видом давал понять, что будет лучше, если они, не затягивая, перейдут к витрине с гребнями, камеями и прочей галантерей, а вкладыши серпа из кремня да веретено из кости оставят людям компетентным.

- Вулканическое стекло, - сказала Мари, вертя в руках невзрачную стекляшку.

- Верно, это обсидиан, - подтвердил Генри Викхем.

- Археологи…

Она произнесла это так, что оба мужчины повернули головы по направлению ее взгляда и, разумеется, никого там не увидели.

- Археологи дарили нам, ребятне, такие стекляшки.

В тот год ученые мужи слетались к ним как на мед. Они оставляли пыльные джипы на площади и арендовали осликов, не тащить же на собственном горбу все эти причиндалы – топоры, ломы, порох. Отец никогда не упускал возможности заработать на старичке Ипполите. Как же, заработал! - везунчик. В первый же свой приезд чужаки доказали, что соль в Соляном озере имеет вредные добавки, и отцовский промысел прекратился навсегда, и плакали их денежки. Гады-археологи, все как один, были в пробковых шлемах, чтобы не хватил солнечный удар, в сандалиях и «бермудах». Она как сейчас видит их омерзительно-белые мужские икры.

- Как у меня? - Генри подернул штанину.

- Нет, у тебя слишком тощие, какие-то галльские или кельтские, черт вас разберет.

Предчувствия не обманули антиквара - парочка ушла, так ничего и не купив.

***

Автомобиль уже три часа петлял по горному серпантину. Накануне Мари не раз меняла свое решение – ехать-не ехать. Сомнения оставались даже после того как таксисты не соблазнились трудным маршрутом, и Викхемам пришлось договариваться насчет машины со Старым Николасом, владельцем таверны. На очередном перевале дорога оказалось перекрытой спиленными деревьями, и шофер, младший сын Николаса, развернулся ехать в ближайшую деревню, чтобы разведать объездные пути.

- Давай остановимся тут на минуту, - попросила Мари, когда они разобрались с маршрутом. В путеводителе сказано, что в местной церкви сохранились старинные фрески. Ну пожалуйста!… «Часовня Святой Екатерины. Четырнадцатый век, - прочитала она на кованных церковных дверях. – Кроме воскресных литургий службы проводятся по праздникам. Ключ от храма находится в доме с темно-розовой дверью, слева от церкви, если стоять лицом к входу». Ключ от храма… Розовая дверь… Сказка! Посмотри, в какой стране мы с тобой живем, Тони!

- Да уж… Мы с вами живем в разных странах.

Они не понравились друг другу с первого взгляда. Мальчишка напоминал ей саму себя в его годы, и это не умиляло. Попробовала бы эта выскочка занять его место и заработать в своей сказочной стране на булку с маслом, рассуждал в свою очередь Тони. С другой стороны, сам факт ее завидной карьеры косвенно говорил и о его неплохих шансах. К тому же Викхемша была незаносчивой, уважительной, как говорил его старик.

К полудню они были на месте. Деревня как деревня. Кругом бродили куры, под ногами валялись дикие апельсины. Из-за горчинки они считались у местных несъедобными. «Студе-Бекер» им пришлось бросить у кофейни, где его сразу же облепили мальчишки. Блуждали недолго. «Наверное, это тут», - сказал Тони, кивая на лачугу. Крошечные окна, низкая притолока. «Все как у людей, - чертыхнулся он, сгибаясь в три погибели. - Мир вашему дому!» На каменном полу лежал потертый ковер из «настоящих», на стене висел стих из Корана, вышитый серебром на черном, на длинном столе сохли пучки трав - вот и все убранство. «Мадам Шарифа, мадам Мариза», - всем своим видом Тони давал понять, что его дело - сторона. Статная, закутанная в черное ведьма, ни слова не говоря, сварила кофе. Мари опустилась на ковер, подогнула по-турецки ноги. Так же поступил ее спутник. Хозяйка кофе не пила, не проявляла видимого интереса к пришедшим и вообще не выражала никаких чувств. Если ее что-то и занимало, то это браслет гостьи. А та, очевидно от неловкости, все косилась на арабскую вязь на стене. Но не век же тут сидеть. Тем более что снаружи, на раскаленных камнях, было уютней.

- Видите ли, дело в том… в том, что я знала вашего мужа. Я, то есть, мы…

Губы хозяйки беззвучно шевельнулись.

- Она ничего не понимает, - сказал Тони.

Что было делать? Мари сняла браслет и протянула его хозяйке. Женщина чуть качнулась, но с места не двинулась. Мари положила браслет на стол, и они вышли, поблагодарив за кофе. Краем глаза она отметила черную фигуру за густой марлевой занавеской и в ту же секунду услышала совершенно внятное: «Девочка». Нога проскользнула, упругий мосток ухнул, но - она удержала равновесие и только больно ободрала щиколотку.

- Держитесь за поручни! – крикнул Тони.

«Девочка», - на языке гяуров опять прошипела Шарифа. Она сняла с себя туфлю и со всей злой силой ударила кованым каблуком по браслету – не могла простить ему своей минутной слабости. Как бы ни измывались над ней власти, как бы ни урезали ее пенсию, Шарифа Абс никогда не будет носить стоптанную обувь. Она скорее будет сидеть без чечевицы, чем не поставит себе новые набойки… На смену туфле пришел точильный камень. И хотя рука у вдовы была верная, а действовала она расчетливо и методично, последний рождественский подарок Генри не так легко было сокрушить.

Когда деревенька скрылась из виду, Тони прицокнул языком:

- Напрасно вы оставили ей такую хорошую вещь, - и аргументировал. - Она – старуха… Она получает ренту, сама метрополия угощает. Твой-ю метрополию!

- Не напрасно, сердце мое, - Мари перегнулась, заслоняя обзор, и крепко расцеловала парня.

Она была счастлива. На гвозде рядом с Кораном висели хорошо знакомые ей эбеновые четки - а сейчас она крепко прижимала их к груди. В том, что «обмен» справедлив, Мари не сомневалась. Это она, она, а не невесть откуда взявшаяся Шарифа, была его настоящей вдовой. Его настоящей вдовой, дочерью и самым главным Филиппусисом. А мальчишка, хвала Аллаху, теперь заткнется до самой гостиницы.

***

В последние дни они зачастили в «Перелетную Птицу». Тем вечером дым стоял коромыслом. Не обращая внимания на печального жонглера на маленькой круглой эстраде, народ гудел про дела насущные: про починку крыш, про национал-социалистов в Баварии, про цены на зерно. Мусака была - пальчики оближешь, вино – благословение небес. Меж тем Генри втолковывал что-то официанту, для надежности придерживая того за пуговицу:

- … Еще бы, нам, колонистам, есть в чем каяться, и не только тут. Взять ту же Индию. В восемь раз расширили площадь орошаемых земель, сволочи! Через всю территорию пустили поезда, лоботрясы. И самый тяжкий удар по национальному самосознанию - отменили милейшую традицию заживо сжигать вдов.

Так, старого доброго Генри уже разобрало. Браво, милый! Так-таки настиг того типа, что презирает кипарисы и основы демократии.

Кое-кто уже бросал на чужака косые взгляды.

- Ловко рифмует каналья.

- Ага, брешет, как по написанному.

В углу, перекрикивая друг друга, грянули песнь. Женщина внимала тягучему разнобойному пению своих земляков, вглядывалась в низкие в бороздах лбы и осуждала их за все, и прощала. У всех у них, у здешних, кряжистые руки, стесанные скулы и характерная усадка корпуса. Люди тут похожи друг на друга и кажутся родственниками.

Все люди в городке были похожи друг на друга и казались родственниками. Семенящие стесанные ступени вели к базару, а там - прохладные каменные прилавки, тоже стесанные, бурые. Там бурый булыжник и вездесущая рыбья чешуя. А по сторонам пьяных улочек струятся-спотыкаются потоки подозрительного происхождения. Всюду перетекание, всюду плавность - и нет границы, нет конфликта. Все грани смыты – а значит, ничто не кончается… Они сидели на ступенях. По парапету гуляли жирные голуби, мирно журчал помоечный рыбно-млечный ручеек. Направо шла гончарная улица, по другую сторону - молочные ряды. Тут же лоснящаяся афишами тумба: «Цирк в городе! … Спешите видеть… Техасские амазонки и сиамские близнецы!» Одна из афиш, самая свежая, изображала толстуху с сердитыми глазами: «Обворожительница чувств - исполнительница старинных португальских фаду!!!» Они совсем не разговаривали, а только смотрели друг на дружку. «Мы с тобой одной крови!» - Им не нужны были слова, чтобы сказать это. И неважно, что впервые она прочла Купера, когда вышла замуж за Генри… Прямо в стене, в нише был краник с лепниной вокруг, вода сочилась из него тонкой струйкой, и чтобы попить, нужно было стать на колени …

- Не ходить мне под парусом в Геную,

В глотку джин в Ливерпуле не лить.

Не любить меня - дело не хитрое,

А ты попробуй меня полюбить.

Надо же! Эту песню, прервавшую ее грезы, певал отец. Надо же - Генуя! Ох, упросить бы Генри поехать туда, отыскать фотографа Алоиза, посмотреть достопримечательности, в конце концов. Но так и так – их финансы, ровно, как и отпуск мужа, были уже на исходе. Как и полагалось сегодняшнему аристократу, ее Генри был небогат и по сей день ходил на службу. Ну и не надо в Геную. Не стоит тревожить призраков. Тысячелетия тому назад ее предки хоронили своих покойников прямо в доме, в яме, вырытой под полом. Мертвые внушали страх живым, и на тело покойника клали каменную плиту или жернов. Она такая же трусиха.

В таверну ввалился бородач. Его шумно приветствовали.

- Ба! Кого я вижу?! - присвистнул он, толком не успев войти.

Изумление бородача было неподдельным, а его слова явно относились к Мари.

- Ты где успел набраться, Брынза? – спросил Старый Николас.

- Мариза, сволочь любимая! Русалочка моя! – вместо ответа взревел Брынза, и радушно распахнув полы пиджака, стал пробираться к леди Викхем.

- Мой бушлат мечен пулей под воротом,

А цинга расписалась на мне, - запел он, перевирая мотив. -

Твой отец хлещет ром, любит золото,

А у нас только ласки в цене.

Ее родитель, однако, пел «только песни». На словах «твой отец хлещет ром» Брынза ткнул пальцем в Генри, застывшего с бокалом в руке.

- Вы обознались, любезный, - заметил тот, угощая дерзкого полупорожним кувшином по голове. Удар был смягчен плетением из соломки. На одном конце стола одобрительно загудели, на другом - с руганью вскочили на ноги. Хозяин проворно вывел Викхемов через черный ход.

- Куда едем, господа? – обернулся таксист.

- Кататься!

- За оливковую рощу, к Мальтийскому Мысу.

- Хоть одна собака меня узнала, хоть Брынза, - всхлипнула Мари, едва они уселись на заднем сиденье.

Ее английский муж замаскировал свой ненужный смех кашлем.

- Мамочки, как он постаре-е-е-л…

Стесняясь таксиста, Генри бормотал в окно, что, дескать, все дело в шляпах, и при такой жаре он был просто обязан побеспокоиться об их покупке. Самое смешное: она так и не узнала мужчину, не вспомнила того, кто прятался за кличкой Брынза. Он постарел до неузнаваемости.

Они миновали оливковую рощу и уже собрались было свернуть на главную дорогу, когда в первых лучах восходящего солнца она увидела Катерину. Катерина сидела на пороге своего дома и чинила сети. И так было всегда! И это действительно была Катерина - вдова бригадира артельщиков Пепе! Она поила детей лимонадом, ей было лет девяносто тогда. И сейчас тоже, пусть дурачье хихикает! И не в том дело, что наконец-то она встретила знакомое лицо - со времени своего поступления в монастырь Мариза почти не бывала в городке, так что какие уж тут узнавания. Явление Катерины было как знак, как залог незыблемости. Незыблемости чего? Нет, как гарантия… бесконечности… непреложности. Да, непреложности лучше. Непреложности высшей справедливости. Или наоборот, справедливости высшей непреложности. Но даже если это не Катерина, а, скажем, ее дочь, то ничего не потеряно. На самом деле, так даже лучше, значительней… Бессонная угарная ночь за плечами удваивала пережитые потрясения, и рыдания возобновились. Плакать леди Викхем не умела, и скоро всхлипы перешли в неблагозвучную икоту. А тут еще ухабы. Деликатный пожилой водитель повздыхал, поерзал и затянул последний куплет песни, которая доносилась из дверей таверны, пока он поджидал седоков:

- Я с девчонками сроду не знал забот,

Тут как дурень попал на крючок.

И мне гасит рассвет, застит неба свод

Твой зеленый в разводах платок.

А папа, Царство Небесное, пел «зеленый кашмирский». Уже тогда эта песня считалось забытой. Никак специально разучили, черти.

Трое в машине были так заняты своими ощущениями, что не увидели поднимавшийся над амбарами косяк, не заметили, как розовые фламинго помахали им на прощанье крыльями.


Василек



1 виноградная водка

2 вино типа кагор.