Geum.ru

Библиотека Альдебаран

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   25

Мевляна




Галип проснулся поздно утром; свет старой лампы, свисающей с потолка, напоминал цвет пожелтевшей бумаги. Не снимая пижаму Джеляля, в которой он спал, Галип обошел квартиру, погасил все включенные лампы, взял просунутый под дверь номер «Миллиет», сел за рабочий стол Джеляля и стал читать: увидев в статье опечатку, которую он заметил еще в субботу, когда был в редакции (вместо «вы были самими собой», было написано «мы были самими собой»), он потянулся к ящику стола, нашел зеленую ручку и исправил опечатку. Откладывая статью, он подумал, что Джеляль каждое утро в этой пижаме в голубую полоску садился за этот стол и закуривал, внося правку в статью этой самой ручкой.

Он был убежден, что все идет как надо. С аппетитом завтракая, как человек, который хорошо выспался и уверенно начинает новый день, он был самим собой и не ощущал потребности быть кем то другим.

Приготовил кофе, достал из шкафа несколько коробок со статьями, газетными вырезками, письмами и водрузил их на стол. У него не было сомнения, что, внимательно прочитав лежащие перед ним бумаги, он найдет то, что ищет.

С одинаковым интересом он читал воспоминания помощника механика, водившего первый появившийся в Стамбуле «форд» модели "Т", и рассуждения о необходимости поставить в каждом районе Стамбула башню с музыкальными часами; в одной статье объяснялось, почему в Египте были запрещены те места сказок из «Тысячи и одной ночи», где изображались свидания гаремных женщин с черными рабами; далее шли разглагольствования о том, как удобно спрыгивать на ходу из старого трамвая на конной тяге, рассказ о том, почему из Стамбула улетели попугаи, а вместо них прилетели вороны, отчего в городе начались снегопады.

Он вспрминал, как читал эти статьи в первый раз, а сейчас делал заметки на клочке бумаги, иногда перечитывал какие то абзацы, предложения; прочитанные складывал в коробки и с волнением доставал новые.

Солнце двигалось в сторону дома напротив; постепенно оптимизм Галипа стал улетучиваться. Вещи, слова, понятия как будто оставались на своих местах, но чем больше он читал, тем больше чувствовал, как ускользает прочная нить, связывающая их с Джелялем. Читая письма, вынутые из другой коробки, он, почти как в детстве, восхищался и радовался, что такие разные люди проявляют интерес к Джелялю: в письмах просили денег, обвиняли друг друга, сообщали, что жены других журналистов, с которыми авторы писем полемизировали, – проститутки, доносили о заговорах тайных сект, о взятках, получаемых монополистами, выражали свою любовь и ненависть; чтение писем не принесло Галипу успокоения, напротив, усилило нарастающую в нем неуверенность.

Наверно, это было связано с тем, что по мере чтения менялся образ Джеляля, существовавший в его представлении. Утром все вещи и предметы были продолжением понятного мира, Джеляль же в своих статьях неизменно подчеркивал «неизвестные» стороны жизни. После обеда Галип понял, что Джеляль в его представлении перестал быть такой совершенной личностью, как прежде. Стол, за которым он сидел, мебель вокруг и вся комната изменились. Вещи стали опасными, совсем не дружественными знаками мира, который не откроет так просто своих тайн.

Эта перемена была как то связана с тем, что Джеляль написал о Мевляне, и Галип решил заняться этой темой. Он вытащил все статьи Джеляля о Мевляне и стал читать их.

К самому значительному в истории поэту мистику Джеляля привлекали не стихи, написанные в Конье (Конья – город в Турции, где долгие годы жил и умер Д. Руми и где сейчас находится его музей.) в тринадцатом веке по персидски, и не знаменитые строки, отобранные как примеры для преподавания на уроках в средней школе. Мевлевийские радения (Исполнение традиционного обряда дервишей ордена мевлеви – танца «вертящихся дервишей».), на которых зарабатывали туристические фирмы и изготовители рекламных открыток, интересовали его не больше, чем отделанные перламутром старые книги посредственных писателей. В течение семисот лет после смерти Мевляны о его ордене и творчестве, получивших широкое распространение, были написаны десятки тысяч томов толкований; Джеляль журналист испытывал неизменный интерес к его личности. Больше всего в Мевляне Джеляля интересовала мистическая и сексуальная связь с некоторыми мужчинами в разные периоды жизни и то, какое отражение нашло это в его поэтических произведениях.

В Конье, где Мевляна получил по наследству от отца звание шейха, его любили не только его мюриды, но обожал весь город; уже немолодой Мевляна попал под влияние бродячего дервиша' Шемса Тебризи, чьи взгляды на жизнь были совершенно не похожи на его собственные. Джеляль считал, что это обстоятельство невозможно понять без нового подхода. И свидетельством тому были усилия толкователей, на протяжении семисот лет пытавшихся объяснить эти отношения. После того как Шемс пропал или был убит, Мевляна, вопреки недовольству других мюридов, приблизил к себе обыкновенного, ничем не примечательного ювелира. Джеляль полагал, что такой выбор – знак, указывающий на нравственное состояние самого Мевляны, а не показатель чрезвычайно сильного влияния Шемса из Тебриза, как это пытались доказать все толкователи. После того как умер второй «близкий друг», его место занял третий, такой же заурядный.

Джеляль считал, что выдумывать невесть что, пытаясь сделать непонятное понятным, наделять каждого из приближенных Мевляной к себе трех халифов2 несуществующими добродетелями, а тем более выстраивать фальшивое генеалогическое древо, приобщая халифов к роду Мухаммеда и Али – а это продолжалось на протяжении веков, – значило упускать что то очень важное в Мевляне, нашедшее отражение в произведениях поэта. Джеляль посвятил Мевляне воскресную статью в день ежегодных памятных церемоний, устраиваемых в Конье. Когда Галип читал статью в детстве, она показалась ему скучной, как и все статьи на религиозные темы, он запомнил ее лишь потому, что в том же номере газеты были изображены только что выпущенные марки с портретом Мевляны (розовая – за пятнадцать курушей3, голубая – за тридцать и самая редкая, зеленая – за шестьдесят); сейчас, спустя двадцать два года, когда он перечитал статью, он почувствовал, что все окружающее предстало в новом свете.

Джеляль верил, что Мевляна, как об этом тысячи раз писали толкователи, поддался влиянию бродячего дервиша Шемса Тебризи сразу, как только увидел его в Конье. Но не потому, что из диалога, начавшегося вопросом, заданным Шемсом Тебризи, Мевляна понял, что дервиш ученый человек. Даже в наиболее ортодоксальных книгах разговор между ними представляется как самый рядовой, один из тысяч образцов «смирения и скромности». Если Мевляна действительно такой ученый человек, как утверждают, на него не могла оказать воздействие такая обычная беседа, однако он мог сделать вид, что оказала.

Именно так он и поступил. Он сделал вид, будто открыл в Шемсе глубокую, сильную духом личность. По мнению Джеляля, в тот дождливый день Мевляна, которому было сорок пять лет, испытывал потребность встречи с кем то, в ком увидел бы отражение самого себя. Поэтому, встретившись с Шемсом, Мевляна вообразил, что это именно тот человек, которого он ищет, а уж убедить Шемса, что он высокодуховная личность, было совсем не трудно. Сразу после встречи 23 октября 1244 года они закрылись в келье медресе и ни разу не вышли оттуда в течение шести месяцев. Чтобы не сильно гневить верующих читателей, Джеляль осторожно касается «светского» вопроса, которого редко касаются толкователи и исследователи: что делали они в этой келье шесть месяцев, 6 чем разговаривали, – а потом переходит к основной теме.

Мевляна всю жизнь искал «другого», кто вдохновит его, заставит действовать, искал зеркало, которое отразит его лицо и душу. Поэтому то, что они говорили и делали в келье, было словами, делами, голосами или одного человека, который воплотился в образы сразу нескольких людей, или нескольких людей, которые слились в образ одного человека. Чтобы противостоять восхищению окружающих его глупых (и вездесущих) мюридов и удушающей атмосфере анатолийского города тринадцатого века, поэту нужны были люди, за которыми он мог бы при необходимости укрыться, спрятаться, как в хранившихся в шкафу одеяниях. В другой статье Джеляль повторил это соображение, написав, что Мевляна вел себя как падишах, не выдерживавший груза власти в дикой стране среди подхалимов и хранивший крестьянскую одежду в шкафу, чтобы, надев ее, найти успокоение в ночных прогулках.

Через месяц после публикации этой статьи, на которую, как и ожидал Галип, фанатичные читатели откликнулись письмами, где угрожали автору смертью, а светские читатели поздравлениями, Джеляль снова затронул эту тему, хотя владелец газеты просил к ней не возвращаться.

Новую статью Джеляль начал с обстоятельств, которые знали все мевлевиты: других мюридов мучила зависть из за того, что Мевляна так приблизил к себе этого дервиша, какую то темную личность, и они пригрозили Шемсу смертью. После этого утром 15 февраля 1246 года (Галип очень любил пристрастие Джеляля к точным датам, как в лицейских учебниках по истории) Шемс исчез из Коньи. Мевляна не мог перенести отсутствия своего любимого второго "я". Получив письмо от Шемса из Дамаска, он предпринял все возможное, чтобы вернуть свою «любовь» (Джеляль сознательно писал это слово всегда в кавычках, чтобы еще больше заинтриговать читателей) и тут же женил «любимого» на одной из своих приемных дочерей. Но это не убавило зависти мюридов, и вскоре, в последний четверг декабря месяца 1247 года, группа заговорщиков – среди них был и сын Мевляны Алааддин – устроила Шемсу засаду и заколола его ножами; труп в ту же холодную и дождливую ночь был брошен в колодец неподалеку от дома Мевляны.

Джеляль рассказывал о Мевляне так, будто рассказывал о себе; пользуясь незаметной читателю волшебной игрой слов, он превращался в Мевляну. Галип убедился в этом, видя, как повторяются в неизменном виде предложения и даже целые абзацы в «исторических» статьях о Мевляне и тех, где Джеляль писал о себе. Подтверждение этой пугающей игры Галип нашел в личных его тетрадях, неопубликованных черновиках, беседах на исторические темы, эссе о Шейхе Галипе, толкованиях снов, воспоминаниях о Стамбуле и многих других статьях. В рубрике «Хочешь – верь, хочешь – не верь» Джеляль написал сотни историй о королях, которые представляли себя кем то другим, о китайских императорах, которые, чтобы стать другими, сжигали свои дворцы, о падишахах1, для которых переодевание и хождение в народ стало чем то вроде болезненной страсти, и они проводили много времени вне дворцов, забросив государственные дела. В одной тетради Галип прочитал недописанные рассказики, похожие на воспоминания, где Джеляль в обычный летний день видел себя поочередно Лейбницем, знаменитым богачом Джев дет беем, Мухаммедом, владельцем газеты, Анатолем Франсом, хорошим поваром, знаменитым имамом проповедником, Робинзоном Крузо, Бальзаком и еще шестью людьми, о чем писал с некоторым смущением. Галип увидел карикатуры на Мевляну, изображаемого на марках и плакатах; попался ему также не очень удачно выполненный рисунок гробницы, на которой было написано: Мевляна Джеляль. А одна из ненапечатанных статей начиналась словами: «Месневи», книга, которую называют самым великим произведением Мевляны, от начала и до конца – плагиат!"

Перелистывая «Месневи», Галип увидел, что Джеляль отчеркнул непристойные места, некоторые страницы были испещрены вопросительными знаками, междометиями, исправлениями, а отдельные абзацы даже гневно вычеркнуты зеленой ручкой. Прочитав эти страницы с густыми пометками Джеляля, Галип понял, что многие статьи, которые он в детстве и юности читал как оригинальные сочинения Джеляля, на самом деле взяты из «Месневи» и приспособлены к Стамбулу двадцатого века.

Галип вспомнил, что Джеляль мог часами говорить о подражании в искусстве, утверждая, что только в этом – настоящее мастерство; пока Рюйя поглощала купленные по дороге пирожные, Джеляль рассказывал, что многие, а может быть, и все публицистические статьи он пишет с помощью других, и добавлял, что важно не создать нечто совсем новое, а вытащить из забвения то гениальное, что создавали тысячи умов на протяжении тысячелетий и на основании этого сказать что то свое.

Галип вернулся к колодцу с пауками, куда был брошен труп Шемса. Мевляна, потеряв «друга и любимого», обезумел от горя. Он не верил, что Шемс убит и брошен в колодец, мало того, он гневно обрушивался на тех, кто хотел показать ему этот колодец, находящийся у него под носом, он придумывал всякие предлоги, чтобы искать «любимого» в других местах: разве не мог Шемс отправиться в Дамаск, как это было, когда он исчез в первый раз?

Мевляна отправился в Дамаск и начал искать «любимого» на улицах города. Он обошел все улицы, проверил каждый дом, каждое питейное заведение, каждый угол, заглянул под каждый камень, навестил старых друзей «любимого», общих знакомых, мечети, обители, места, которые тот любил, в общем, проверил все, что было можно; через какое то время искать стало чем то вроде самоцели, более важным, чем найти. В этом месте статьи читатель попадал в пронизанный мистикой и пантеизмом мир, где были летучие мыши, розовая вода и наркотики, где главным был не исчезнувший любимый, а любовь как повод, где тот, кого ищут, и ищущий менялись местами и главным было не найти любимого, а поиск, движение к цели. Далее проводилась параллель между приключениями поэта на улицах города и ступенями, которые следовало преодолеть вступающему в орден на пути к совершенству: изумление, когда он узнал, что любимый сбежал, и начало поисков соответствуют ступени отрицания утверждения; хождение по местам, где бывал Шемс и жгли душу горькие воспоминания, где можно было встретить его друзей и врагов, соответствует ступени испытаний. И если сцена в публичном доме – это растворение в любви, то исчезновение в долине тайн, о чем писал Аттар (Фарид ад дин Аттар (ок. 1142 1220) – знаменитый персидский поэт мистик) , означало – потеряться в раю и аду строк, содержащих игру слов, литературные ловушки и псевдонимы, вроде зашифрованных в письмах, которые были обнаружены в доме Хал ладж и Мансура (Халладж и Мансур (857 922) – персидский мистик.) после его смерти. «Любовные истории», которые рассказывают посетители питейного заведения, взяты у Аттара из поэмы «Беседа птиц»; из той же книги и образ поэта, бродящего среди лавок и домов по улицам города, полным тайн; поэта вдруг осеняет: то, что он ищет на горе Каф, – это он сам, это пример, абсолютного отождествления (абсолютного растворения).

В длинной статье Джеляля приводились эффектные строки аруза (Аруз – система стихосложения в арабской, персоязычной и тюркоязычной поэзии.), написанные другими суфиями по поводу единства того, кого ищут, и того, кто ищет. Джеляль ненавидел стихотворные переводы, поэтому вставил прозаический перевод знаменитой строки Мевляны, уставшего от многомесячных поисков в Дамаске. «Оказывается, я – это он! – сказал поэт в один из дней, когда заблудился в лабиринтах города. – Зачем тогда я ищу?» В этом месте статьи Джеляль изложил известный всем мевлевитам факт: после явившегося ему откровения Мевляна собрал все свои стихи, написанные в тот период, в книгу, которую озаглавил «Диван Шемса Тебризи».

В этой истории Галипа, как в детстве, больше всего заинтересовала детективная часть сюжета. Джеляль приходил к выводу, вызвавшему гнев религиозных читателей и радость светских читателей республиканцев: «Мевляна сам повелел убить Шемса и бросить его в колодец!» Свое мнение Джеляль обосновал с помощью доводов, к которым часто прибегали прокурор и полицейские в те времена, когда он в пятидесятые годы работал корреспондентом в Бейоглу и министерстве юстиции. С уверенностью прокурора Джеляль заявлял, что из убийства любимого самую большую пользу извлекал Мевляна: из рядовых хаджи4 он попал в ряд крупнейших мистических поэтов, а потому больше всех этого убийства желал именно он. Шаткий юридический мостик между «хотеть» и «осуществить» Джеляль преодолевает, показывая, что нежелание Мевляны верить в смерть, потеря им рассудка, отказ взглянуть на труп в колодце, являются выражением чувства вины, которое, как известно, часто испытывают убийцы, совершившие преступление впервые; далее Джеляль переходит к новой теме: что же означают поиски, которые после убийства месяцами ведет преступник в Дамаске, подолгу бродя по одним и тем же улицам из конца в конец города?

По карте Дамаска, которую Галип нашел в коробке, где хранились билеты на давние футбольные матчи (Турция – Венгрия, 3 : 1) и в кино («Женщина в окне», «Возвращение домой»), и по некоторым заметкам в тетрадях Галип понял, что этой темой Джеляль занимался гораздо больше, чем могло показаться при чтении статьи. Маршруты Мевляны в Дамаске были отмечены зеленой авторучкой. Поскольку Мевляна не мог искать Шем са, зная, что тот убит, он должен был заниматься в городе чем то другим; чем же? Был отмечен каждый уголок города, куда заглядывал поэт; названия кварталов, домов, караван сараев, мейхане, куда он заходил, были написаны на обороте карты. В буквах и словах, составляющих эти названия, выписанные одно под другим, Джеляль пытался выискать какой то смысл, искал в них тайную симметрию.

Уже вечером Галип нашел карту Каира и выпущенный в 1934 году стамбульским муниципалитетом «Гид по Стамбулу»; они лежали в коробке, где хранились всякие мелочи, попавшие в руки Джеляля в те дни, когда он опубликовал статью о детективных историях в сказках «Тысячи и одной ночи» («Али Зайбак», «Ловкий вор»). Места действия сказок были отмечены на карте Каира зеленой авторучкой. На картах городского путеводителя он тоже увидел зеленые стрелки, правда нанесенные другой ручкой. Следя за продвижением зеленых стрелок по разложенным перед ним картам, Галип обнаружил, что видит географию своих прогулок по городу. Он пытался убедить себя, что заблуждается, что зеленые стрелки указывают на дома, в которых он не был, мечети, куда не заходил, подъемы, по которым не поднимался, но понимал, что он был в соседних домах, заглядывал в мечети, находящиеся рядом с указанными на карте, взбирался на отмеченные холмы, хотя и по другим улицам: словом, карта ясно показывала, что немало людей бродили по Стамбулу одними и теми же маршрутами.

Он решил сравнить карты Дамаска, Каира и Стамбула, как об этом писал когда то Джеляль, вдохновленный Эдгаром По. Для этого пришлось из книги путеводителя вырезать карты; на лезвии, взятом из ванной, сохранилось несколько волосков – доказательство того, что оно скользило по подбородку Джеляля. Когда карты легли рядом, он сначала не мог сообразить, как сопоставить нанесенные на них черточки и значки. Потом он поступил так, как они поступали с Рюйей в детстве, когда перерисовывали картинки из журналов: он наложил карты одну на другую на стекло двери гостиной, направил с противоположной стороны свет от лампы и стал рассматривать. Потом разложил карты на столе, том самом, где мать Джеляля когда то раскладывала выкройки, и стал смотреть, пытаясь вычислить недостающие части ребуса. Единственное, что ему удалось разглядеть в наложенных одна на другую картах, было едва различимое лицо очень старого человека, морщинистое и незнакомое.

За завтраком он осознал, почему испарился оптимизм, с которым он садился за письменный стол: после восьми часов чтения его представление о Джеляле в корне переменилось; таким образом, он и сам словно бы стал другим. Еще совсем недавно он верил в мир, простодушно думал, что, усердно работая, он разгадает главную тайну, которую этот мир прячет от него, и ему совершенно не хотелось быть кем то другим. Но внезапно статьи и все предметы в этой комнате, которую он, казалось, так хорошо знал, превратились в непонятные объекты неведомого непостижимого мира, и Галипу захотелось лишь одного: избавиться от человека внутри себя, так безнадежно смотрящего на мир, он жаждал стать другим. Когда он начал читать некоторые воспоминания Джеляля, чтобы ухватить нити, которые помогут ему лучше раскрыть отношение Джеляля к Мев ляне и ордену мевлеви , в городе наступило время ужина, из окон домов с телевизионных экранов на улицу Тешвикие полился голубой свет.

Джеляль интересовался орденом мевлеви не только потому, что эту тему страстно любили читатели, но и потому, что к этому ордену принадлежал его отчим. Мать Джеляля была вынуждена развестись с дядей Мелихом, долго не возвращавшимся из Европы и Северной Африки, и, не в состоянии прокормить себя и сына шитьем, вышла замуж за человека, посещавшего мевлевийскую обитель на окраине района Явуз Султан, недалеко от оставшегося с византийских времен водохранилища; Галип узнал об этом из статьи Джеляля, в которой тот с возмущением светского человека и вольтерьянской насмешкой описывал «гнусавого сутулого адвоката», посещающего тайные сборища.

Читая статью Джеляля, в которой тот вспоминал о днях, что он провел в пахнущей клеем и бумагой мастерекой переплетчика, где работал после ухода из кинотеатра «Шех задебаши», Галип наткнулся на слова, казалось относящиеся к нему. Это была расхожая фраза, которую произносили все журналисты, вспоминая о своем горьком или счастливом детстве: «Я читал все, что попадало мне в руки». Это относилось не к Джелялю тех лет, когда он работал у переплетчика, а к Галипу, который читал все написанное Джеля лем и о Джеляле, что попадало ему в руки.

До самой полуночи, до выхода из квартиры, Галип все время думал об этой фразе, он воспринял ее как подтверждение того, что Джеляль знал, чем он тогда занимался. И с этой точки зрения неделя его поисков показалась ему уже не попыткой найти Рюйю, а частью игры, которую затеял с ним Джеляль (а возможно, и Рюйя).

В полночь ему захотелось поскорее выбраться отсюда не только потому что от напряженного чтения невыносимо болели глаза, но и потому, что на кухне он не нашел никакой еды. Он вынул из шкафа у двери и надел темно синее пальто Джеляля: если привратник Исмаил и его жена Камер еще не спят, увидев сонными глазами ноги и это пальто, они решат, что вышел Джеляль. Не зажигая света, он спустился по лестнице: в низком окошке привратника, выходящем на входную дверь, света не было. Так как у него был ключ только от квартиры, парадное он не закрыл, а только прикрыл дверь. Ступив на тротуар, он вдруг почувствовал страх: сейчас из темноты выйдет человек, звонивший по телефону, о котором он старался не думать все это время. Он представил, 4fо в руках этого человека, который, как он догадывался, не будет незнакомым, окажется не папка с документами, подтверждающими подготовку нового военного переворота, а что то гораздо более ужасное, например орудие убийства; но на улице никого не было. Он не мог избавиться от чувства, что человек, звонивший по телефону, будет следить за его передвижениями по улицам. Нет, он не ставил себя ни на чье место. «Я все вижу так, как есть», – подумал он, проходя мимо полицейского участка.

Он долго шел по улицам; по мостовым текли, смешиваясь с тающим снегом и издавая печальные звуки, потоки воды, вырывавшиеся из водосточных труб; он шел под каштанами, тополями и чинарами, прислушиваясь к своим шагам и шуму, доносящемуся из кофеен; добравшись до Каракея, он насытился, съев курицу, суп и кадаиф1, купил фрукты, хлеб и сыр и вернулся в дом Шехрикальп.