А. И. Миллер Ментальные карты историка

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Ментальные карты против конспектов, 110.41kb.
• Ментальные карты мира, 151.72kb.
• Ментальные карты это удобный инструмент для отображения процесса мышления и структурирования, 6.21kb.
• Ю. В. Латов, к э. н. (Академия управления мвд россии), Н. В. Латова (Институт социологии, 12.26kb.
• Ф. Б. Шенк Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе, 371.52kb.
• Среднесрочный курс повышения квалификации по программе «Традиционные системы оздоровления», 373.95kb.
• Лекция 10: Топография и ориентирование Понятие карты, бланковка, масштаб, виды карт,, 197.78kb.
• Ментальные ловушки, 1545.5kb.
• Андре Кукла Ментальные ловушки, 1501.73kb.
• Миллер А. Драма одаренного ребенка и поиск собственного я / Пер с нем, 1279.02kb.

А.И.Миллер

Ментальные карты историка. И связанные с ними опасности


Прежде всего условимся о жанре. Это эссе, в котором я не стремлюсь к полноте возможных примеров и ссылок на литературу, а лишь пытаюсь сформулировать некоторые проблемы, связанные с тем, как историки выбирают "географический масштаб" своих исследований.

В последние полтора десятилетия широкую популярность среди историков и политологов приобрели исследования в области "mental mapping". Понятие «ментальная карта» (“mental map,” kognitive Landkarte) было впервые введено Е.С.Толманом в 1948 г.¹ Главные работы по этой тематике в 70-е годы были выполнены географом Р.М.Доунзом и психологом Д.Стеа. Они определяют ментальную картографию как "абстрактное понятие, охватывающее те ментальные и духовные способности, которые дают нам возможность собирать, упорядочивать, хранить, вызывать из памяти и перерабатывать информацию об окружающем пространстве». Следовательно, ментальная карта – это «созданное человеком изображение части окружающего пространства./…/ Она отражает мир так, как его себе представляет человек, и может не быть верной. Искажения действительно очень вероятны".² Субъективный фактор в ментальной картографии ведёт к тому, что "ментальные карты и ментальная картография /…/ могут варьироваться в зависимости от того, под каким углом человек смотрит на мир". Психология познания понимает ментальную карту как субъективное внутреннее представление человека о части окружающего пространства.

Историки занялись этой проблемой в духе М. Фуко. Предметом изучения в их работах чаще всего являются дискурсивные практики по формированию различных схем географического пространства и наделению тех или иных его частей определенными характеристиками. В заголовках исторических работ появляются слова "imagined" (воображенный) и "invented" (изобретенный). Особую популярность получили исследования, в той или иной степени продолжавшие традиции знаменитой книги Э. Саида "Ориентализм", в которой формируемый Западом дискурс Востока анализируется как инструмент доминации и подчинения.³

Для историков весьма актуален анализ собственных отношений с проблемой "ментальных карт", в особенности той ее разновидностью, которая связана с выбором масштаба исторического исследования. Иммануэль Валлерстайн не раз настаивал на том, что предметом анализа должна быть "мир-система", что более ограниченный формат не позволяет понять события, если речь идет о последних пяти веках, в их реальной обусловленности и взаимосвязи. Это позиция справедливая, но в то же время экстремистская. Ясно, что и сам Валлерстайн не смог бы написать свой знаменитый труд, если бы не опирался на богатейший материал, накопленный в локальных исследованиях.⁴ В подавляющем большинстве случаев мы обречены так или иначе ограничивать предмет своих исследований, в том числе пространственно, выбирать тот или иной "масштаб", так или иначе обосновывая свой выбор. Вопрос в том, насколько мы отдаем себе отчет в опасностях, которые нас при этом подстерегают.

В последнее время дискуссии на эту тему стали весьма оживленными. Во многом это связано с неудовлетворенностью историков доминировавшими в течение длительного времени национальными историческими нарративами. История рассказывалась как история наций или государств-наций, причем этот масштаб "опрокидывался" в прошлое, телеологически применялся к тем эпохам, когда ни соответствующих наций, ни государств не было. Валлерстайн убедительно показал слабости такого подхода в своем эссе "Существует ли Индия?".⁵ Суть работы Валлерстайна сводится примерно к следующему. Мы хорошо знаем, что сегодня Индия существует и обладает достаточным набором атрибутов государства и, хоть это уже более проблематично, нации. Но что нам делать с книгами, озаглавленными, например, "История Индии XVI в."? Представим себе, – и в этом не будет ничего невозможного, – что этот полуостров был колонизирован наполовину англичанами, а наполовину французами. Тогда после деколонизации на полуострове наверняка возникли бы два государства. Одно из них, англоговорящее, могло бы называться, например, Дравидия, другое, франкоговорящее, Брахмания. В этом случае мы читали бы сегодня книги под названием "История Дравидии XVI в." или "Культура Брахмании накануне колонизации". Именно потому, что мы знаем о существовании Индии сегодня, мы проецируем это знание в прошлое. Такая практика – разумеется, не только в Индии – всемерно поощряется государственными структурами, использующими исторические мифы для легитимации нации-государства. Как правило, историки создавали эти национальные мифы еще на ранних этапах развития национальных движений в качестве идеологического инструмента в борьбе за "собственное" государство.

Крайняя степень идеологической ангажированости таких концепций становится особенно очевидна в тех случаях, когда дело касается империй, где национальные движения и идентичности возникли поздно. На пространствах Османской, Габсбургской или Романовской империй отдельные "идеальные Отечества", то есть представления национальных движений о том, какими должны быть территория и население "их" будущего национального государства, как правило, накладывались друг на друга, как рыбья чешуя. В этих условиях историкам, работавшим в парадигме национального нарратива, было очень трудно избежать тенденциозности. Но даже если историки и не занимаются непосредственным идеологическим обеспечением усилий политиков по легитимации прав того или иного национального государства на владение той или иной территорией, все равно применение этой национальной оптики к миру империй заметно обедняет способность анализировать процессы, происходившие в масштабе этих огромных неоднородных политических образований.

Современная российская историография тоже столкнулась с недостатками исторического повествования, построенного по национальному принципу. Традиция рассказа об истории Российской империи как об истории русского государства возникает вместе с самой исторической наукой в России и доминирует в XIX в. Решить задачу представления истории империи как этнически разнородного организма мы до сих пор так и не смогли. Б. Миронов, автор недавно вышедшего интересного двухтомника "Социальная история России периода империи" (выделено мной – А.М.), полагает, например, что можно писать отдельно взятую социальную историю русских в империи. Социальную историю империи в целом он представляет как механическую сумму историй различных этнических групп.⁶ Сейчас явно прослеживается тенденция сконцентрировать усилия на изучении тех территорий, которые остались в составе Российской федерации после распада СССР, и формировании нового исторического нарратива, легитимирующего Россию в ее новом, никогда прежде не бывалом виде. Особенно явственно это проявляется при написании учебников, в которых остается все меньше и меньше упоминаний о процессах и событиях, происходивших на окраинах. В результате и рассказ о "русской" истории часто выглядит неполно, а порой абсурдно, когда, например, о реформах Александра II рассказывают, лишь вкратце упоминая, а порой и не упоминая вовсе, о польском восстании 1863 г.

Эта тенденция по своему закрепляет негативные последствия советской практики, согласно которой опрокинутой в прошлое историей союзных республик, по крайней мере в период XVIII-XX вв., следовало заниматься исключительно "на месте". Проблема в том, что при таком подходе от внимания исследователей ускользают процессы взаимодействия разных этнических групп. И очень ошибается Б. Миронов, когда утверждает, что это взаимодействие касалось преимущественно элит – на всех окраинах империи и в Поволжье русские крестьяне, казаки, солдаты тесно взаимодействовали с другими этническими группами.⁷

Многие процессы формирования наций в империях вообще, и в империи Романовых в особенности, сохраняли альтернативный характер не только в XIX, но даже в ХХ в. Именно изучая межэтническое взаимодействие, соперничество различных национальных проектов и политику властей в этих вопросах, мы можем увидеть эти различные возможные сценарии развития и сформулировать адекватные исследовательские подходы.⁸ Тогда мы сможем изучать, например, как менялись представления о содержании понятия "русский" или "русская нация" в связи с соперничеством проектов большой русской нации, объединяющей всех восточных славян империи, и украинского национального проекта. Таких альтернативных сценариев формирования национальной идентичности среди тех людей, которые затем вошли в русскую нацию, тоже было немало, например, среди различных групп казачества или колонистов в Сибири. Были и другие важные процессы формирования наций, тесно связанные с процессом формирования русской нации, например, проект большой мусульманской нации, объединяющей мусульман Поволжья.

Членение пространства империи по "национальному признаку" должно быть дополнено вниманием к отношениям центра и периферии империи, причем с учетом того, что как воображаемая, так и реальная география ядра и окраин все время менялись. Говоря о "ядре" империи, я хочу подчеркнуть отличие этой пространственной концепции от понятия "имперский центр", которое обозначает скорее столицу и те бюрократические структуры, включая самого самодержца, которые принимали решения в масштабе всего государства. Понимание того, что представляет собой ядро империи, менялось во времени и в критериях его видения. Эти критерии могли быть экономическими, военно-стратегическими, историческими. В последнем случае, например, речь могла идти о Московском княжестве того или иного периода, или о внутренних великорусских губерниях. Ядро могло определяться и в рамках националистического дискурса как "национальная территория русских". Именно в контексте столкновения проектов общерусской и украинской наций возникла, например, формула "единая и неделимая Россия", которая только позднее была интерпретирована как лозунг территориальной целостности всей империи.

Стремление преодолеть "национальный масштаб" находит выражение в обращении к региональному измерению. Сюда можно отнести и макрорегиональный уровень: история Европы, которая, строго говоря, сама является регионом; история Центральной, Центрально-Восточной, Юго-Восточной или Северной Европы, и микрорегиональный, привлекающий внимание к регионам, меньшим, чем национальные государства, или разрезанным государственными границами.⁹ У каждого из названных масштабов есть свои достоинства. В случае микрорегионов исследуются те идентичности и процессы, которые невольно или сознательно игнорировали или отодвигали в тень национальные историографии, озабоченные легитимацией целостности существующих государств. Макрорегиональный масштаб оказывается совершенно необходим для понимания процессов, выходивших за пределы государственных границ.

Однако выбор любого из этих масштабов чреват и своими опасностями. При определении макрорегионов историки, как правило, пользуются концепциями, которые они заимствуют у политиков. Обратимся сперва к концепции Европы и европейской истории. Какой бы период мы не взяли, масштаб Европы оказывается либо слишком широк, либо слишком узок, поскольку европейцы в своей деятельности уже очень давно стали выходить за рамки континента. Эта внеевропейская (в географическом смысле) история европейцев, прежде всего так называемые великие географические открытия и империализм, оказывала весьма значительное влияние на развитие обществ в самой Европе. Является ли частью истории Европы история европейцев вне географической Европы? Является ли частью истории Европы история неевропейцев (мавров на Пиренейском полуострове, османов на Балканах, степных племен в Восточной Европе) в Европе?

Гегель сказал, что сова Минервы летает в сумерках, имея в виду, что время для писания истории определенного явления или процесса приходит тогда, когда этот процесс завершается. Не думаю, однако, что эта фраза означает призыв к пониманию истории как своего рода упражнения в телеологии. В учебнике, по которому я учился в школе, была глава "История СССР в эпоху палеолита". История Европы не должна превратиться в историю вечного Европейского сообщества. Это отнюдь не лишнее напоминание, учитывая, что именно ЕС выделяет сегодня львиную долю средств на поддержку проектов по "европейской истории". Историки в странах ЕС уже открыто говорят о формировании нового исторического мифа – мифа европейского единства.¹⁰

Другая серьезная опасность проектов истории Европы состоит в том, что вопрос о принадлежности той или иной страны, региона, нации к европейской истории сегодня очень часто рассматривается как часть вопроса о том, в какой степени эта страна или нация "достойны" быть частью современной объединенной Европы. Авторы многих публикаций последних лет, в которых предпринималась деконструкция различных "исключающих" или ранжирующих дискурсов, столь свойственных западным работам о Балканах или Восточной Европе, вольно или невольно принимали правила игры, и в конечном счете видели свою задачу не в том, чтобы отвергнуть подобные дискурсы в их методологических основаниях, но в том, чтобы доказать, что история "их подзащитных" на самом деле соответствуют неким критериям "европейскости".¹¹ Не приходится сомневаться, что, пока дебаты о пропорциях европейских и неевропейских черт в прошлом определенного региона или страны остаются частью дебатов о легитимности их современных претензий на членство в объединенной Европе, история как наука будет приноситься в жертву злободневным политическим интересам.

На самом деле определение границ расширения ЕС – очень важная практическая задача, но история не может служить здесь критерием, в то время как для нужд исторического исследования определение каких-то четких границ Европы не имеет никакого принципиального значения. Для историков Европа представляет собой лишь служебную концепцию, инструмент исследования, важный постольку, поскольку помогает решать поставленные проблемы, и не более.

Все сказанное можно отнести не только к определению пространства европейской истории, но и к ее содержанию. Попытки описания европейского исторического процесса как развития "христианской цивилизации", через призму "возрастания свободы" и т.д., чем часто грешат современные историки, есть то же самое воплощение телеологического принципа. В европейской истории было все, включая Сталина и Гитлера (последнего при всем желании нельзя "разжаловать в азиаты"), включая Холокост и многие менее масштабные акты геноцида и этнических чисток. Совершенно прав был И. Бродский, когда заметил, что "вторая мировая война была гражданской войной европейской цивилизации".¹² Можно вообразить, какой "смысл европейской истории" склонные к телеологии историки могли бы обсуждать на конференции в Токио или Бостоне в случае победы нацистов или советско-нацистской коалиции, если бы таковая оказалась более устойчивой.

Европейская история, как никакая другая, характеризуется динамизмом, многообразием возможных сценариев, поэтому в применении к ней телеологический подход особенно контрпродуктивен.

Другой весьма популярный у историков масштаб исследования это так называемые исторические регионы Европы. Особенно широкое распространение понятие исторического макрорегиона получило после публикации переведенного на многие языки эссе венгерского историка Ено Сюча, в котором он описал деление Европы на Западную, Центральную и Восточную,.¹³ Существует также богатая традиция писания о Юго-Восточной Европе или Балканах, о Северной Европе, о балтийском и черноморском регионах, о Центрально-Восточной Европе. Уже из этого перечня видно, что о каком-то общепринятом устоявшемся делении Европы на исторические макрорегионы говорить не приходится.

На примерах Центральной и Северной Европы норвежский политолог Айвер Нойман убедительно показал, что регионы воображаются в соответствии с теми же механизмами, по которым, согласно хорошо известной теории Бенедикта Андерсона, воображаются нации.¹⁴ Политические интересы неизменно доминировали при определении границ исторических регионов и их специфики. Как правило, именно из современного им политического дискурса историки заимствовали те или иные концепции исторических регионов. Важно помнить, что географические, этнические, культурные и прочие сходства и различия при определении границ регионов становяться важны постольку, поскольку им такое значение приписывается.

Есть два способа концептуализации того или иного макрорегиона. Один можно условно обозначить как определение его извне. Применительно к концепциям Восточной Европы, Балкан и, до определенного времени, Севера Европы в дискурсе Запада – а именно на Западе эти концепции и были сформулированы - вполне можно говорить о практиках ориентализма (или – как предпочитает Л. Вольф – полуорентализма) в том значении этого термина, который придал ему Э.Саид.¹⁵ Общества этих регионов описывались как отсталые, дикие, полу-варварские. В целом причисление к одному из этих регионов означало фиксацию определенного места для того или иного общества на нижних ступенях иерархии, зачисление в категорию "Иного" или "Чужого".

При определении региона изнутри, то есть через постулирование собственной принадлежности к какой-либо региональной общности, описание "своего" региона и критериев принадлежности к нему носит позитивный характер. Но мотив исключения тоже оказывается в центре внимания. Как и в западных дискурсах о регионах, ключевую роль в их воображении играет образ "чужого", который часто представляется и как главный "виноватый" в постигших регион бедах и проблемах. Мотив незаслуженной виктимизации в результате предательства Запада в Ялте составлял, например, главное содержание дискурса Центральной Европы 1980-х годов.¹⁶

Среди различных концепций регионального членения Европы в последние четверть века наиболее оживленные дискуссии касались именно содержания понятия Центральная Европа. В них ярко проявились все опасности, связанные с идеологической тенденциозностью в воображении регионов.

Используемый в русском языке термин Центральная Европа обозначает целый букет существенно различающихся, иногда прямо друг другу противоречащих концепций, причем концепций сравнительно недавнего происхождения. Важные различия, существующие, например, между немецким Mitteleuropa и англоамериканским Central Еurope, "по дороге" в русский язык, как правило, теряются. Собственно, в любой стране, заявляющей о своей принадлежности к Центральной Европе, понятие это и с точки зрения географических границ, и с точки зрения содержания, обязательно имеет свою специфику. Правильнее поэтому говорить не о понятии "Центральная Европа", но о теме Центральной Европы по аналогии с музыкальной темой, которую можно подвергать бесконечным вариациям. Выходящие даже сегодня книги и статьи о Центральной Европе неизменно открываются рассуждениями о том, что их авторы понимают под Центральной Европой именно в этом тексте. А значит, спрашивать нужно не о том, принадлежит ли та или иная страна Центральной Европе, но о том, какое место отводится той или иной стране в той или иной концепции Центральной Европы.

С точки зрения историка вопрос о том, какие страны принадлежат Центральной Европе, а какие нет – попросту нелегитимен. До 1918 г. практически все государства, претендующие сегодня на место в Центральной Европе, вообще не существовали. Их современные границы стали плодом довольно причудливой игры различных сил уже в ХХ в. Не менее важно, что ХХ в. безвозвратно разрушил ту многоэтничную, многокультурную социальную ткань, которая была характернейшей чертой этого исторического региона. Многие миллионы евреев и немцев этого региона стали жертвами геноцида или этнических чисток. Если историк выбирает предметом исследования исторический регион Центральной Европы в XVIII или XIX в., то современные государственные границы заведомо не могут служить для него ориентиром в определении пределов того пространства, на котором он фокусирует свое внимание. Вообще границы регионов, в отличие от государственных границ, не представляют собой линий на политической карте. Речь должна идти о довольно обширных переходных зонах, в которых разные культурные и политические влияния и традиции взаимодействуют между собой.

История дискурса Центральной Европы прекрасно демонстрирует, как, в зависимости от интересов и симпатий авторов, менялись (и продолжают меняться) способы определения границ региона и "содержания" его истории. Для немецких авторов XIX и первой половины ХХ в. Mitteleuropa была пространством германской цивилизационной миссии и политической доминации. Центром Mitteleuropa была Германия, и включала она, среди прочего, Бельгию. Чешские, венгерские и польские концепции Центральной Европы Германию исключали, а содержанием истории региона делали борьбу за национальную свободу.¹⁷ По сути дела, принадлежность к Центральной Европе рассматривалась в этом дискурсе как право на первоочередное вступление в ЕС и НАТО.

При этом некоторые польские историки, например, видят Речь Посполитую как центр региона, а границы его проводят по восточной границе современных Литвы, Украины и Белоруссии. "Следует подчеркнуть, что целый ряд современных исследовательских направлений, явно доминирующих в Украине и Беларуси, по причинам как историческим, так и актуальным, подчеркивает принадлежность этих стран Восточно-Центральной Европе, и именно в рамках этой перспективы строит новые концепции их истории", - так, с достойной восхищения откровенностью, обосновывает свой подход редактор недавно опубликованного двухтомника по истории Центрально-Восточной Европы Ежи Клочовский.¹⁸ Появился уже и украинский учебник истории Восточно-Центральной Европы. Ключевую проблему "вписывания" истории Украины в историю именно этого макрорегиона авторы "решили" просто: они сослались на то, что существует особый курс истории Украины, и потому сочли достаточным лишь заявить во введении, что и их страна принадлежит Центрально-Восточной Европе.

Дискурсы о Центральной Европе сами должны быть предметом исторического, или, если угодно, историко-политологического исследования, прежде всего в области истории идей. Только выяснив для себя разнообразные интересы и "тенденциозности", связанные с различными концепциями Центральной Европы, историки могут использовать понятие Центральная Европа как инструмент исторического исследования. В противном случае тенденциозность даже помимо воли исследователя будет проникать в их труды вместе с самим понятием.¹⁹

Обратимся, наконец, к различным категориям микрорегионов. Они могут целиком находиться в рамках какого-либо существующего государства, или быть разрезанными современными государственными границами. Принципы их выделения могут быть различны – границы их могут быть административными и/или природными и/или этническими. В любом случае такое региональное измерение позволяет увидеть процессы и идентичности, которые плохо укладываются в рамки национальных исторических нарративов.

Если мы выбираем как предмет исследования, скажем, Галицию или Богемию, то, в отличие от национального нарратива, мы можем полнее представить сложный процесс взаимодействия различных этнических групп, увидеть разные, не обязательно национальные, но и региональные идентичности. В Богемии, например, региональная идентичность (Böhmisch) имела в определенный период едва ли не большее значение, чем немецкая или чешская. В Галиции сильной локальной идентичности, объединяющей поляков и русинов/украинцев, не было. Но именно изучение провинции в целом позволяет понять механизмы взамодействия в этнически разнородных регионах.

Выделив как объект исследования горную долину Сердании и Руссильона, разрезанную испано-французской границей, П. Салинс сумел показать, как разная политика Франции и Испании в отношениях с провинциями и в насаждении национальной гомогенности давала разные результаты среди населявших регион каталонцев.

Региональные исследования открывают новые возможности для сравнительной истории. Уже появились, например, интересные работы, сравнивающие место Малороссии в Российской империи и Шотландии в Британской. Очень плодотворным представляется дополнение этого сравнения Каталонией, которая, как и Украина, но в отличие от Шотландии, подвергалась конкурирующим культурным и политическим влияниям.

Как и в случае с макрорегионами, интерес историков, их подходы к концептуализации регионального пространства на, условно говоря, микроуровне, часто политически мотивированы. Порой региональная история превращается в эффективное оружие в руках "этнических предпринимателей". Это типично и для региональных исследований в Западной Европе (регионалисткие движения в Испании, Франции, Италии и т.д.), и для восточной части Европы (моравский регионализм в Чехии, трансильванский в Румынии, закарпатский и галицийский в Украине и т.д.).

Без боязни ошибиться можно предположить, что и региональные исследования в России будут нередко политически мотивированы. И речь здесь идет не только о регионах с этнической спецификой, но и о преимущественно или исключительно русских губерниях, где история будет привлекаться для обоснования позиции в территориальных спорах с соседями или при обсуждении перспектив укрупнения административных единиц.

Из всего сказанного следует, что любой выбор историком масштаба исследования не может быть методологически безупречен и абсолютно свободен от идеологической ангажированности. Простого рецепта решения этой проблемы нет. Но некоторые рекомендации предложить можно. Во-первых, сам историк со своими пристрастиями должен быть объектом собственного анализа. Нужно почаще задавать себе вопрос, как мое положение во времени, пространстве, обществе влияет на мою исследовательскую стратегию. Во-вторых, нужно все время сохранять возможно большую дистанцию между ремеслом историка и современным ему политическим дискурсом. Историк заведомо не должен обслуживать политический заказ, руководствоваться политической повесткой дня. Сказанное вовсе не означает утопического призыва запереться в башне из слоновой кости. Речь идет о том, что именно историк прежде всего должен заботиться о том, чтобы инструментальное отношение к истории было насколько возможно ограничено.

По вопросам, связанным с воображаемой географией и ментальными картами, историки по большей части склонны полемизировать с теми, кто находится вне их собственного общества. Это может быть вполне почтенным занятием. Но более важно, чтобы историк обращал свой критический взгляд на те концепции воображаемой географии, которые распространены именно в его обществе, и противостоял тем более или менее осознанным манипуляциям с ментальными картами, к которым так часто бывают склонны и политики, и, к сожалению, многие из его коллег по ремеслу, участвующие и в формировании образов врага или "чужого", и в пропаганде политических идей, основанных на историческом детерминизме.²⁰