Geum.ru

Вундеркинд из севильи

Вид материалаРассказ
Подобный материал:

Александр и Лев Шаргородские


ВУНДЕРКИНД ИЗ СЕВИЛЬИ



Мы бродили по еврейскому кладбищу на Масличной горе. Было около полудня, палило солнце и Эли рассказывал, как иорданцы разграбили кладбище.
  • Надо бы это забыть, - говорил он, - но я не могу. Тут лежит мой отец – он был профессор на Скопусе. Они сначала его зарезали, а потом, много лет спустя, осквернили его могилу. Вот Хава, белая плита, с ней вместе мы бегали в школу, это Фроим, учитель истории, это – Шаул бен Пейсах, известный еврейский писатель. Вы, наверное, слышали о нём?
  • Нет, - признался я, - никогда.
  • И не только писатель-поэт, композитор, живописец. Он умер совсем недавно. Когда-то его звали Паша-маляр, русский босяк, который сделал для евреев больше, чем целый взвод пейсатых из Меа-Шеарим.
  • Как он попал на еврейское кладбище? – спросил я.
  • Из Ленинграда, - объяснил Эли, - с Поварского переулка, где он жил с Тоней, своей женой. Вот она, лежит рядом – Сарра-Энтл… Вы знаете, так уж получилось, что самое лучшее для меня сделали хохлы. Я с Одессщины, идёшь, бывало, по полю, ночь падает, на шаг вперёд ни черта не видать, постучишь в первую хату – тебе откроют, крынку молока поставят, яйца с салом подадут, постель постелят… Так вот Паша, великий еврейский писатель… Мазал он стены своей кистью и жил тихо, в полуподвале, с окном на ноги прохожих. Соседей распознавал по обуви: валенки – дворничиха Маруся, калоши – еврей Шац, рваные боты – бабка Молоткова, сапоги – отставник Лисицын.

Отставник иногда заходил к нему с початой бутылкой «Московской».
  • А знаешь ли ты, Паша, - душевно говорил он, - что евреи не воевали?

Паша этого не знал. Он был знаком всего с двумя евреями – и оба казались ему людьми неплохими. Врач Черномордик вот уже десять лет, правда, безуспешно, лечил Тоню от бесплодия, а профессор-еврей всегда подбрасывал ему на опохмелку.
  • Так вот, чтоб ты знал – твой профессор не воевал, - сообщал Лисицын, разливая. Отстань от него, Лисицын, - просил Паша. – У него руки дрожат, он старый.
  • А в войну он тоже был старый? – не унимался отставник. – Ему в войну и шестидесяти не было, этому еврею.
  • Я слышал – он какой-то танк придумал, - оборонялся Паша.
  • Танк всякий может придумать, - ворчал Лисицын. – Даже немцы – и те понапридумали…

Обстановка у Паши с Тоней была бедная – ободранная кушеточка, шкаф без зеркала да пару стульев, на которые было лучше не садиться. Были у них и две книги – «История КПСС» и учебник «В помощь начинающему маляру». По вечерам они слушали радио – «Театр у микрофона», и Тоня часто плакала над разбитой любовью, особенно в «Бесприданнице». Паша малярничал, Тоня нянчила в яслях, и была у них одна мечта – купить мотоцикл «Крылья Советов» и махнуть на нём в Крым, побарахтаться в тёплых волнах.
  • В Крыму одни евреи, - сообщал Лисицын, - в воду невозможно войти. Сразу на них натыкаешься… Кстати, Паша, ты знаешь – евреи не воевали…
  • Что вы всё о евреях да о евреях? – спрашивал Паша.
  • А о ком же ещё, - удивлялся Лисицын, - о киргизах, что ли?..

Все вокруг считали Тоню с Пашей людьми порядочными и трудолюбивыми.

Профессор-еврей даже однажды заметил:
  • Вы такие люди симпатичные… Странно, что у вас до сих пор ни одного обыска не было.

Паша долго думал, но так и не понял, на что намекал профессор. Почему их должны были обыскивать?
  • Почему нас должны обыскивать? – спросил он профессора, - мы честные люди. Да и что у нас можно найти?..

Хотя что было искать у других? А обыски, меж тем, шли повсюду – и у профессора-еврея и даже у отставника Лисицына.
  • По ошибке, - объяснял Лисицын, - они думали, что я какой-нибудь лейтенантишко. А когда они узнали, что перед ними гвардии полковник да увидели медаль «За взятие Будапешта» - они сразу варежку-то и прикрыли…

Пашу иногда приглашали на обыски понятым, но он всегда отказывался, и вместо него шла бабка Молоткова.
  • Интересно взглянуть, - говорила она, - что у людёв есть. Иногда такое увидишь… В прошлый четверг купальник немецкий обнаружили – надеваешь – а усё равно усё видно… Если б не

обыски – я б совсем необразованной была. Со скуки бы сдохла.

На кино у меня денег нет, у театры пойти не в чем – не в сарафане ж… И потом – я понятая получше Маруськи. Та храпит, дура. А я приглядываюсь, от меня ничего не спрячешь – в прошлый понедельник, не поверишь, ширинку на молнии видела! Со смеха сдохнешь…

Однажды ночью постучали и к Паше. Он тяжело поднялся и, ещё не проснувшись, в синих трусах, пошёл открывать. В дверях стоял профессор-еврей.
  • Мне кажется, что вы – честный человек, - сообщил Шац.

Часы-кукушка пробили три часа ночи.
  • Честный и порядочный, - продолжил профессор.

Он держал в руках какой-то пакет и явно волновался.

Появилась заспанная Тоня в ночной рубахе.
  • В чём дело? – спросила она.
  • Профессор пришёл нам сказать, что мы честные люди, - объяснил Паша.
  • Если вы насчет ремонта, профессор, то при всём уважении к вам раньше апреля не получится.
  • Я насчёт рукописи, - сказал Шац и показал на пакет. – Старый друг мой, писатель, написал повесть о евреях Ленинграда. Если её обнаружат – его арестуют. А у вас обысков не бывает. Засуньте её куда-нибудь подальше.
  • Мы ей засунем, профессор, - сказал Паша, - но следующую брошюру прошу принести днём. Нам с Тоней к семи на работу…

Они спрятали рукопись в стенной шкаф и забыли о ней.

Через несколько ночей вновь постучали. В дверях стоял лохматый мужчина, в промокшем китайском плаще.
  • Я – от Перельмана, - тихо произнёс он.

Среди двух евреев, известных Паше, Перельманов не было.
  • Простите, - зевнул он, - не знаю такого.
  • Это автор рукописи «Евреи Ленинграда». Мне сказали, что вам можно доверять, что вы – честные люди.
  • Можно, - вновь зевнул Паша, - но лучше доверять днём.
  • Днём с этим прогуливаться опасно, - лохматый достал свёрток.
  • Опять о ленинградских евреях, - удивился Паша, - сколько их здесь?
  • О Палестине, - доверчиво сообщил лохматый и выбросил вперёд руку:

Струись к Сиону, Иордан,

Беги вдоль бабушки Рахели…

Вы представляете, куда я поеду, если они ко мне придут?? Я вас прошу - сохраните до лучших времён.

Паша забросил стихи на антресоли, завалил их прошлогодним картофелем.

На следующую ночь в дверях стоял белёсый человек, в кепочке, с огромной картиной в руке.
  • «Хасиды, обсуждающие Тору», - объяснил он, - писал три года. Два обыска у меня уже было, но картина хранилась у друзей. Вчера их арестовали. Я слышал, что вы – порядочные люди… Может, поможете?
  • Простите, - извинился Паша, - но я никогда не слышал такой национальности – хасиды…
  • Это – евреи, - объяснил белёсый.
  • Опять, - вздохнул Паша.
  • Да вы не волнуйтесь. – занервничал белёсый, - это замечательные люди. Я вам гарантирую. Они всегда веселы, танцуют, поют, пьют.
  • Пьют – это хорошо, - согласился Паша. – Но если они такие прекрасные – почему за них должны посадить?
  • Спросите это у них, - художник показал на потолок.
  • Может, они не воевали? – уточнил Паша.
  • Нет, - подтвердил художник, - не воевали.
  • Значит, за это…

Хасидов они спрятали за портретом Сталина…

Видимо, слухи о порядочности Паши и Тони разнеслись по городу – почти каждую ночь в дверях появлялся какой-нибудь еврей-композитор с оперой «Абрам и Сарра», драматург с трагедией «Пурим в Москве», философ с трактатом «Почему я еврей».

Были забиты шкафы, антресоли, сундуки и потёртый картонный чемодан.

Вскоре появился Фима с люстрой семнадцатого века.
  • Какое отношение имеет люстра к евреям? – не понял Паша. – Почему её надо прятать?
  • Потому что при обыске её конфискуют быстрее, чем книги и картины, - объяснял Фима. – А она блистала в Пале Рояль при Людовике 15-м.

Паша не знал, что такое Пале Рояль и что это за тип такой, Людовик, но затолкал люстру под кушеточку и накинул на неё половую тряпку…

Морис Вениаминович в четыре утра привёз пианино, его засовывали в

пашину комнату через окно. Разбудили полдома.

Утром появился Лисицын.
  • Пианино купили? – подозрительно спросил он.
  • Так уж получилось, - объяснил Паша. – Тоня вздумала учиться.
  • Турецкий марш? – почему-то спросил отставник.
  • Вот именно, - согласился Паша.
  • Так-так, - задумчиво постучал пальцами по крышке Лисицын, - когда выучится – пригласи…

Шейнер притащился со скрипкой за пазухой.
  • Гварнени, - объяснил он, - цены нет… Век буду обязан.

Скрипку повесили на стену…
  • А это зачем, - спросил Лисицын, - тоже для Тони?
  • Для меня, - сказал Паша, - «Барыню» хочу разучить.
  • Еврейский инструмент, между прочим, - заметил Лисицын, - пока мы на фронте кровь проливали, они, понимаешь, на скрипочках Турецкий марш наяривали…

Пейсах Александрович приволок три тома из коллекции Любавического ребе.
  • Кладезь мудрости, - сообщил Пейсах Александрович, - сохраните, иудаизм вас не забудет.
  • Мы с ним не знакомы, - пожал плечами Паша, но переплёл фолианты в обложки полного собрания сочинений Сталина и водрузил на пианино.

В тот же день Лисицын хотел одолжить второй том, но Паша выхватил его из лисицынских рук и заорал, что в настоящее время он сам его изучает и конспектирует, и даже забросил разучивание «Барыни»…

Евреи меж тем шли сплошным потоком – стены пашиной комнаты были завешаны серебряными магендовидами, повсюду стояли миноры, посреди комнаты высился семисвечик из далёкого города Кордовы. Лисицын подозрительно оглядывал предметы еврейского культа.
  • Откуда у тебя всё это? – спрашивал он.
  • Братан привёз, - врал Паша, - из Киргизии.
  • Он у тебя что, в буддизм ударился?
  • Нет, просто увлекается народным искусством братского киргизского народа.
  • Киргизского…, - хмыкнул отставник и ушёл…

Наконец, прибыл Рува-маленький, рыжий, пейсатый. Он притащился в пять утра.
  • Я изучаю Герцля, - шёпотом сообщил он.
  • Очень приятно, - сказал Паша, - классик марксизма?
  • Вы правы наполовину, - произнёс Рува, - он действительно классик, но…
  • Это не важно, - перебил его Паша. – Что спрятать – рукопись, партитуру, поэму?
  • Меня, - сказал Рува, - надо спрятать меня. Я маленький, я не займу много места. Но если будет обыск – меня заберут.
  • Вы – хасид! – догадался Паша.
  • Я – сионист, - сказал Рува.
  • А это что такое?
  • Я стремлюсь к Сиону. Понимаете?
  • Мимо бабушки Рахели? – спросил Паша…

Руву засунули за шкаф и задвинули пианино. Целыми днями он рассказывал Паше-маляру о сионизме, Бен-Гурионе и Голде Меир.
  • Евреи, - кричал Рува из-за шкафа, - должны все уехать в Палестину. Все до единого!
  • Я не против, - отвечал Паша, - пусть едут…

Вечерами из угла доносились печальные звуки «Атиквы».
  • Что это у вас всё время скребётся что-то за шкафом? – как-то спросил Лисицын.
  • Мыши завелись, - скромно ответил Паша-маляр, - что вы хотите –полуподвал…
  • Сионизм вас не забудет, - поблагодарил его Рува после ухода полковника.
  • Извиняюсь, - поправил Паша, - меня на забудет иудаизм…

Пару раз заходила старуха Молоткова.
  • Ты говоришь, что всё енто-хиргизское? – удивлялась она.
  • А чьё ж ещё? – спрашивал Паша.
  • Не знаю, я у хиргизов на обыске пока не была… А вот у евреев приходилось. И точь в точь такие безделушки у одного видела. Он как раз над свечой молился. А следователь ему по кумполу точно таким подсвечником, как твой хиргизский, дал. Он и отключился…

Лисицын стал захаживать реже, пил один, однажды ввалился в стельку пьяный.
  • Киргизы, говоришь, - зло сказал он, - а я вот вчера в синагогу зашёл. И всё это киргизское народное творчество там видел!
  • А что, киргиз не может посещать синагогу? – поинтересовался Паша.
  • Паша, - строго произнёс Лисицын, - скажи мне прямо, как русский русскому – ты что, к жидам поддался?!
  • Упаси Бог, Степан Степанч, - оправдывался Паша, - чего ж тут

еврейского ты увидел? На светильнике таком киргизы барана жарят, звёздочка шестиконечная – символ соколиной охоты, из бокала кумыс пьют…
  • Кумыс, - усмехнулся отставник. – Что-то у тебя крысы под шкафом притихли…
  • Мышеловку поставил, - объяснил Паша…

И вдруг евреи перестали приходить. Это было как-то непривычно и тревожно. Тоня с Пашей никак не могли из-за этого заснуть. Они всё время ждали звонка, вставали, открывали двери – но никого не было.
  • Что это случилось с евреями? – недоумевал Паша, - писать они, что ли, перестали? Или, может, все уже в Палестину укатили?
  • Если бы… - вздыхал из-за шкафа сионист Рува.

Однажды, посреди ночи, Паша оделся, вышел на улицу и долго ловил евреев, умоляя их хоть что-нибудь принести к нему на хранение. Те шарахались…

И вдруг раздался звонок. Была половина второго. Паша как раз вышел в уборную – и внезапно – дзинь! Он изменил маршрут и радостно побежал открывать. На площадке стояли двое – один явно еврей в каракулевой шапке, второй – курносый.

« - Наверно, тоже еврей», - подумал Паша и вспомнил, что в прошлом году делал ремонт у одного курносого еврея.

Курносый молча достал из кармана бумагу и протянул Паше.
  • О тяжёлом положении евреев? – поинтересовался Паша.

Он развернул лист и с трудом – лампочка светила тускло – прочитал: «Ордер на обыск».

Откуда-то из темноты выплыли понятые –старуха Молоткова и Лисицын.

Еврей с курносым приступили к делу. Первым обнаружили Руву с воспоминаниями Хаима Вейцмана в руках.
  • Кто такой? – спросил курносый.
  • Киргиз, - ответил Паша.
  • Вейцман тоже киргиз? – спросил еврей в каракуле.
  • Почему бы и нет, товарищ генерал, - ответил Паша.
  • Я – капитан, - сказал еврей и рванул двери шкафа. Оттуда посыпались листки повести о ленинградских евреях.

«- Зачем Бог поселил евреев в Ленинграде, на этом болоте, - прочёл курносый, - в этой колыбели революции?» Кто это написал?!..
  • Отвечай! – рявкнул еврей-капитан.

Паша никогда не мог объяснить, почему он это сказал, но слово вылетело из его рта и ударилось, как ему показалось, о лоб Лисицына.

- Я! – сказал Паша-маляр.
  • А чего это вас вдруг так евреи заинтересовали? – протянул капитан.
  • Потому что я сам еврей! – вдруг произнёс Паша.

Отставника качнуло.
  • Валидол! – простонал он.
  • Когда это вы успели стать евреем? – спросил курносый. – У нас имеются другие данные.
  • Я всегда им был, - сообщил Паша, - я скрывал.

Его несло и ничто на свете не могло остановить.
  • Я – марран, мы бежали из Севильи, поселились в Португалии, затем вместе с Абарбанелем переправились в Неаполь, оттуда бежали в Амстердам, - он начитался еврейской литературы и сейчас выкладывал всё, что познал зимними ночами, - потом на Рейн, с Рейна в Польшу и оттуда уже к балтийским берегам, в Питер.

Молоткова раскрыла рот.
  • Ну и театр, - пробормотала она, - ну, комедь…
  • Товарищ капитан, - обратился Лисицын к еврею в каракуле, - прошу отметить в протоколе – следует немедленно произвести обыск у гражданина Абарбанеля, пока не сбежал!
  • Закройте пасть! – попросил капитан.
  • Слушаюсь! – Лисицын отдал честь.

Курносый достал из-за Сталина «Беседующих хасидов».
  • О чём беседуют? – строго спросил он.
  • О сионизме, - ответил Паша, - о чём же ещё?
  • Кто рисовал?
  • Я! – Паша развёл руками.
  • Вы и живописец?
  • Я – самородок, - объяснил Паша, - вундеркинд из Севильи.

«- Струись к Сиону, Иордан, - с выражением прочёл капитан, - Беги вдоль бабушки Рахели…» Ваше?
  • Конечно, - ответил Паша. – Стихотворение относится к розовому периоду моего творчества…

Тоня сидела на скрипучем стуле и тихо плакала. За весь обыск она не проронила ни одного слова, не удивилась, не остановила Пашу, не одёрнула.

- Не плачь, Сарра-Энтл, - обратился к ней Паша, не плачь, тайере.
  • Валидол! – повторил Лисицын.
  • Что, и Тонька – еврейка?! – обалдела старуха Молоткова.
  • Из Хазарии, - пояснил Паша, - дщерь потомков царя Булана. Ушла с испанским послом Ибн Шапрутом и поселилась на Припяти, оттуда прямиком на Неву!..
  • Дадут мне, наконец, валидол? – прошептал отставник.

- Заткните пасть! – повторил еврей в каракуле.

Он раскрыл партитуры, подошёл к пианино и исполнил увертюру оперы «Абрам и Сарра».
  • Музыка – моя, - признался Паша, - слова – народные.

Капитан не отреагировал. Он натянул очки и начал вслух читать на иврите отрывки из коллекции Любавического ребе. Все внимательно слушали.
  • Не могу понять, - пробормотал Рува, - почему этот человек торчит здесь…
  • Тора, между прочим, - заметил Паша, - означает «обучение», а первое её слово – «Берешит» - имеет девятьсот тринадцать интерпретаций.
  • Вы посещали хедер? – поинтересовался капитан.
  • Нет, я посещал иешиву, - поправил Паша.
  • Товарищ капитан, - встрял Лисицын, - прошу обратить особое внимание на побрякушки. Я их давно заприметил – он их выдавал за шедевры киргизского народного творчества, а на самом деле это предметы иудейского культа.
  • Возьмите валидол, - капитан засунул в рот полковника таблетку, - и заткнитесь!
  • До Вавилона, между прочим, - заметил Паша, - все говорили на иврите.
  • На какие деньги купили пианино? – спросил курносый.
  • На сионистские, - ответил Паша, - на какие же ещё? А люстра, между прочим, из храма царя Соломона. Царица Савская, кстати, в её лучах отплясывала «Барыню».
  • А скрипка откуда?
  • От царя Давида. Ею он укокошил Голиафа.
  • Так, - сказал еврей-капитан, - продолжать нет смысла. Опишите всё и вызывайте машину.

Тоню, Пашу и Руву затолкали в «газик» и повезли ночным Ленинградом.
  • Паша, родимый, зачем ты это сделал? – плакала Тоня.
  • Меня звать Шаул, - ответил Паша-маляр. – Шаул бен Пейсах!..

Молоткова от потрясения не спала три ночи. Ей снилось, что она еврейка из Киргизии. Полковник Лисицын свихнулся – он бродил по двору в розовых кальсонах и всем сообщал, что киргизы не воевали. Дворничиха Маруся ошпарила его щами, но это не помогло – он начал вопить, что не воевали армяне и что необходимо срочно арестовать Абарбанеля.

Его отправили в психушку, где он присвоил себе звание генералиссимуса и под этим предлогом писал на медперсонал…

Руву отправили в Восточную Сибирь валить лес, и под звон пилы он тихо пел «Атикву».

Пашу допрашивали с пристрастием, но он никого не выдал и настаивал на авторстве всех шедевров, включая философский трактат «Почему я еврей».

Он получил двенадцать лет. Евреи в лагере под Архангельском носили его на руках, и говорили, что его книги спасли им жизнь. Потом цитировали их. Паша с интересом слушал, иногда вносил исправления.

Вскоре его поместили в лагерный лазарет и врач Коган любовно ухаживала за ним. Весть о его болезни всколыхнула весь мир и за освобождение Паши-Шаула вступили в борьбу многие еврейские организации, в том числе «Дочери Эстер».

Лозунг «Свободу Шаулу!» можно было услышать от Перу до финских скал. Слухи о том, что великий поэт, писатель, философ, композитор и художник угасает в концлагере вызывали всеобщее возмущение и в джунглях Нью-Йорка и в африканской пампе. О его освобождении велись тайные дипломатические переговоры, и даже Голда Меир что-то шепнула на ухо Хрущёву. Говорят, что пьяный Хрущёв сказал «Гут!», и вскоре Шаул с Саррой-Энтл прибыли в Израиль. Была устроена пышная встреча, ему дали квартиру в Рамат-Гане и приняли во все творческие союзы Израиля, включая кинематографический. Хотя ни одного фильма Паша-маляр не поставил.

После прибытия на Святую землю он больше ничего не «создал», кроме заявления на машканту, но его все чествовали, как национального героя и вундеркинда. «- Аидише Леонардо да Винчи», - писала одна вечерняя газета.

Он молчал до конца жизни, боясь, что отнимут дом и машканту и выгонят из всех творческих союзов. Похороны были триумфальны, на могиле читали «его» стихи и исполняли отрывки из оперы.

В доме ничего, кроме старой малярной кисти и учебника «В помощь начинающему маляру» найдено не было…

Эли перевёл дух, сунул в рот сигарету и тихо закончил:

В одном из писем в Россию он писал: «Прекрасная страна Эрец Израэль, но слишком уж много евреев…»