Geum.ru

Во второй половине XIX столетия северная часть кавказского наместничества, именуемая с 1860 г., согласно распоряжению А. И

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
КАВКАЗ ПОСЛЕ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ:

ЭТНОКОНФЛИКТНЫЙ АСПЕКТ.


Во второй половине XIX столетия северная часть кавказского наместничества, именуемая с 1860 г., согласно распоряжению А.И.Барятинского, Северным Кавказом, по-прежнему оставалась одной из самых беспокойных территорий в империи.

Петербургу стоило немалых усилий удерживать край в стабильном состоянии. Иногда это удавалось, иногда нет. Благодаря победе над Шамилем, после 1864 г. все же наступило относительное затишье. Однако с упразднением наместничества в 1881 г. (в рамках общеимперской политики унификации и централизации*) ситуация начала кардинально меняться - и не в лучшую сторону. Отдаленный и слабо связанный с центральными административными структурами регион, поставленный под управление главноначальствующего (имевшего, к тому же, много меньше, чем у наместника, полномочий и реальных возможностей), не справлявшегося с обилием политических, социальных, экономических и прочих проблем, оказался перед угрозой полной дестабилизации. Нараставшие как снежный ком проблемы решались либо слишком медленно, либо вовсе не решались, усугубляя и без того сложную ситуацию в регионе. Кризис управления привел к опасному обострению обстановки на Кавказе на рубеже веков. Правительство было вынуждено восстановить институт наместничества.

Назначенный в 1905 г. наместником И.И.Воронцов-Дашков предпринял энергичные действия для преодоления кризисной ситуации в регионе. Однако сиюминутные меры не могли в одночасье разрешить копившиеся годами и десятилетиями проблемы. В своей докладной записке императору (1907 г.) Воронцов-Дашков констатировал наличие колоссальных внутренних противоречий на Кавказе. Вот что он писал об одной из главных проблем края: «... если нет сепаратизма отдельных народностей, то нет сепаратизма и общекавказского, так как все национальности на


* Форсирование процесса реорганизации управления окраинами в 80-х гг. XIX столетия в русле жесткой унификаторской политики правительства нарушило хрупкий баланс административной системы империи, в которой централизованное управление успешно сочеталось с различными формами управления децентрализованного. Неудивительно, что вследствие резких перемен (отнюдь не всегда удачных) в области управления, обстановка в периферийных регионах империи серьезно дестабилизировалась.


Кавказе настроены друг против друга враждебно, мирятся со своим сожительством только под влиянием русской власти и без нее сейчас бы вступили в кровопролитное соперничество» (1). Даже если наместник в какой-то степени и утрировал масштаб межэтнических антагонизмов на Кавказе, и его утверждение выглядит несколько преувеличенным, нельзя не признать правоту Воронцова-Дашкова в целом. Последующие события лишь подтвердили справедливость его замечания.

После 1917 г., в хаосе государственного безвластия произошел невиданный всплеск этнической конфликтности в наместничестве. На Кавказе, по существу, разгорелась настоящая межэтническая война, война «всех против всех». В ее страшном огне погибло несколько сотен тысяч человек... Политические коллизии и кризис межэтнических отношений на Кавказе с распадом Российской империи могли бы показаться исключительным и из ряда вон выходящим явлением, если бы спустя более семидесяти лет, в результате распада СССР, Кавказ вновь не оказался бы в состоянии тяжелейшего системного кризиса со всеми теми же составляющими (эпоха советского тоталитаризма лишь усугубила хронические кавказские противоречия, «подарив» в наследство целый клубок новых, еще более драматичных и трудноразрешимых проблем).

Современные конфликты на Северном Кавказе обусловлены сочетанием различных факторов, и один из этих факторов, бесспорно, исторический. Введение в систему исторических аналогий могло бы многое объяснить в сегодняшней ситуации в регионе.

На последнем «имперском» этапе истории Кавказа (1864-1917 гг.), резко ускорились сложные процессы этно- и нациогенеза внутри местных социумов. Одновременно в регионе аккумулировался мощный конфликтогенный потенциал. Последнее представляется до сих пор непроясненным, несмотря на обилие новейших исследований по кавказской тематике.

Вначале несколько уточнений. Применительно к эпохе XIX в. невозможно говорить об этническом конфликте в современном его понимании. Прежде всего, вследствие слабо выраженной (или вовсе отсутствующей) этноидентичности. В большинстве своем кавказские народы дифференцировались по клановой, локальной либо конфессиональной принадлежности.

Инциденты, участники которых (как на индивидуальном, так и на групповом уровне) принадлежали к генетически разным, но все же еще не сформировавшимся этносам, можно лишь с большой долей условности именовать межэтническими. При анализе реалий второй половины XIX в., думается, уместно говорить о некоем промежуточном типе конфликта, представляющем собой что-то среднее между архаическим типом (А.Ахиезер), который происходил в форме взаимоистребления, геноцида, не сдерживаемых какими-либо внешними институциями, и современным конфликтом, отягощенным сдерживающими механизмами, но прежде всего, до крайности идеологизированным, политизированным - с отчетливо обозначенной этноидентификацией участников и ясно сформулированными требованиями и притязаниями.

Даже в самых заурядных, рутинных случаях инцидент между представителями разных этносов все же фокусировал какие-то стороны реальных противоречий. При всей своей незначительности, локальности конфликты такого рода (точнее, их совокупность) неизбежно выстраивались в фундамент грядущих взаимоотношений этносов. А нередко становились «историческим оправданием» хронических антагонизмов.

Совокупность конфликтов с этническим окрасом, происходивших в эпоху поздней империи, скорее всего, следует квалифицировать как протоэтнические конфликты. Их анализ ценен тем, что позволяет проследить (в обратном направлении) причинно-следственную канву современных этнических конфликтов, истоки которых нередко кроются в близком или отдаленном прошлом, в т.ч. и в XIX в. Протоконфликты, в определенном смысле, являют собой некую матрицу реальных противоречий между этносами (2).

Конфликтогенность региона Большого Кавказа, как представляется, априорно обусловливалась сочетанием следующих факторов: географического (ограниченные размеры территории, заключенной на небольшом - с точки зрения мировой географии - пространстве между двумя морями и Большим Кавказским хребтом, дефицит пригодной для хозяйствования земли), природно-климатического (суровые условия горных районов, не позволявшие обеспечивать необходимый прожиточный минимум жителям равнинной и горной частей, соответственно, скудость средств на пропитание), этнического (избыточное число этносов на столь малом пространстве и, как следствие, скученность и малоземелье), социального (стадиальные разрывы между местными социумами, порождавшие объективное отставание в развитии некоторых народов), конфессионального (слишком близкое соседство христианства и ислама, окруженных сонмом языческих культов и верований), психоментального (чрезмерная пассионарность отдельных этносов, в значительной степени связанная с особенностями процессов социо- и этногенеза, реликтовость их менталитета, упорно воспроизводящего уровень сознания эпохи военной демократии).

Помимо вышеперечисленного, существовал политический фактор, а именно, кавказская политика Петербургского кабинета, отнюдь не всегда удачная или порочная, но в огромной мере влиявшая на внутренние процессы в регионе и на потенциал его взрывоопасности. Политика эта на протяжении многих десятилетий была последовательная лишь в одном - стремлении удержать Кавказ в орбите империи. Во всем остальном, как писал канадский ученый Л.Х.Райнлендер, «трудно было найти какую-либо последовательность... Если политика колебалась, практика приводила к бессистемному сочетанию временных решений» (3).

Несмотря на то, что имперская власть объективно не была заинтересована в разжигании конфликтов, серьезные основания для столкновений между инородцами зачастую крылись в самом правительственном курсе, точнее, в той или иной его ориентации, или в некомпетентных и неуклюжих действиях чиновников.

В анализе политической составляющей межэтнических конфликтов мы коснемся лишь одного аспекта. Этот аспект - политика в земельном вопросе. Плохо контролировавшийся процесс стихийной колонизации Кавказа и организованное заселение равнинных земель казачеством привели к резкому обострению земельной проблемы, росту социальной напряженности.

С одной стороны, перманентный поток переселенцев создавал надежный щит и опору империи в беспокойном окраинном регионе, обеспечивал благоприятный социально-демографический фон для усвоения местными народами идей т.н. гражданственности. Верховная власть использовала казачество в сугубо политических целях, противопоставляя его коренным этносам и играя на неизбежных противоречиях. «Средство ускорить покорение горцев состоит в отнятии у них плоскостей и заселении оных казачьими станицами» - писал Романовский (4). Каждую осень в войска Кавказской армии направлялся запрос для выявления желающих поселиться в казачьих станицах края (5). К началу 1880-х гг. численность переселенцев достигла 700 тысяч человек (6).

Однако, с другой стороны, система льгот и поощрений в отношении казачества, особенно в земельном вопросе, сказывалась весьма неблагоприятно на внутриполитической обстановке в наместничестве. Щедрая раздача земель - при очевидном их дефиците - станичникам ущемляла интересы местных народов, порождала неприязненное и даже враждебное отношение к казачеству. А сама эта проблема переместилась в разряд мощных конфликтогенных факторов.

«Нескончаемые столкновения из-за межи, потравы, порубки.. усиливают ненависть между соседями» - писал современник (7). В начале ХХ в. казачество, составлявшее около 20% населения Северного Кавказа, владело более чем половиной пахотной земли.

После краха империи в 1917 г. самая болезненная на Кавказе проблема переросла в бесконечные территориальные споры не только между казаками и чеченцами, но и кабардинцами и балкарцами, кабардинцами и карачаевцами, кабардинцами и осетинами, ингушами и осетинами, дагестанцами и чеченцами, хевсурами и ингушами, чеченцами и тушинами, армянами и абхазами, etc. Практически все земельные противоречия перерастали в открытые столкновения, с участием крупных этнических групп. Земельный вопрос вверг кавказские народы в состояние острейшей конфронтации...

Другой важный аспект этноконфликтной проблемы на Северном Кавказе второй половины XIX столетия - набеговая система. Она, возможно, уже перестала быть системой - в том подлинном первозданном виде, в каком возникла на определенном этапе социогенеза, но вплоть до 1917 г. набеги оставались вполне реальной практикой.

По мнению крупнейшего исследователя данной проблемы, М.Блиева, набегам ни в коей мере не был присущ «антиколониальный» характер (8). Лишившись, с внедрением России на Кавказ, традиционных объектов экспансии (закавказские владения), набеги давно обратились против зажиточных казачьих станиц, привлекавших инициаторов промысловых рейдов возможностями богатой добычи. Безусловно, набеги изначально имели явственно выраженную социальную подоплеку. Они были лишены какой-либо этнической окраски хотя бы и потому, что зачинщики и участники их самоидентифицировались по принадлежности к определенным родам, тайпам, но не этносу. К тому же они обращались не только против русских (в частности, жителей казачьих поселений), но и против других местных народов, включая и собственных соплеменников.

Однако постоянство и интенсивность набегов горцев на казачьи поселения неизбежно создавали в регионе хронический конфликтогенный фон. Жители казачьих станиц, страдавшие от набегов чеченцев, постепенно начинали ассоциировать своих обидчиков с чеченским этносом.

Перенос отдельных негативных случаев на весь народ, обобщения, фиксируемые коллективным сознанием, приводили к формированию взаимных негативных этнических стереотипов. Все это способствовало перерождению заурядных криминальных стычек в нечто более серьезное - в глубинные межэтнические антагонизмы.. Критическая масса набеговой агрессии в конечном итоге рождала объективные поводы для этнофобии. В этом смысле набеги представляются чрезвычайно показательным примером квазиэтнического конфликта.

Что представляла собой Ставропольская губерния, одна из зон хронической конфликтности в империи? Из-за нескончаемых набегов горцев особенно страдали ее пограничные уезды и приставства. Как территориально-административная единица, губерния сформировалась из множества этнических "лоскутов": в этой чрезвычайно концентрированной контактной зоне пересеклись цивилизационно чуждые этнические компоненты (кочевые и полукочевые ногайцы, калмыки, представители практически всех разнородных, разноукладных этносов Северного Кавказа и Закавказья, русские, евреи, цыгане, немцы, поляки, etc.).

В подавляющем большинстве конфликты в губернии представляли собой вооруженные столкновения, часто сопровождавшиеся убийствами. Кражи и ограбления в Ставропольской губернии и Терской области считались наиболее распространенными видами преступлений. Они происходили в основном из-за собственности. Самым «лакомым» видом собственности был скот. На Кавказе процветала кража лошадей, коров и овец. Что еще обычно подвергалось экспроприации? Продукты, личные вещи, бытовая утварь, товары купцов и рыночных торговцев, etc (9).

Посыл к изъятию чужой собственности всегда было легче оправдать, если собственность эта принадлежала иному племени. Конечно, внутри самого этноса происходило то же самое, однако цена моральной реабилитации за содеянное с чужими была намного ниже. Тем более, что в менталитете некоторых кавказских народов подобные деяния считались нормой обыденной жизни.

Мировая история свидетельствует, что у всех стадиально отстающих народов в основе конфликтов преобладали преимущественно экономические и социальные мотивы. Чем реликтовее был этнос, тем ниже оказывался уровень его притязаний.

Многие народы и сплачивались, как этническая общность, нередко в процессе самого конфликта. Таким образом, конфликт зачастую становился своего рода катализатором: он способствовал преодолению внутриэтнической дробности, общему единению и развитию этнического самосознания.

Даже после окончательного замирения горцев (1864 г.) набеги продолжались, причиняя немало беспокойства местным властям и казачеству. Вот типичный пример официального донесения: "22 марта 1864 г. в Кизлярском уезде Ставропольской губернии пять чеченцев ограбили крестьянина Плетнева с тремя товарищами, причем одного из последних, Лазарева, ранили" (10). Или сообщение от 27 ноября 1872 г.: «8 горцев угнали скот казака Белиша, затем остановили проезжавшего крестьянина Грязнова и потребовали денег, получив отказ, ранили его и скрылись» (11). На границе с Екатеринодарским уездом, - сообщает информатор, - «13 мая 1874 г. 20 вооруженных горцев сожгли несколько домов греков, проживавших особым поселком, разграбили имущество, два человека убиты» (12).

«Ведомости о происшествиях» пестрят описаниями подобного рода происшествий: меняются лишь географические координаты и этническая или конфессиональная принадлежность участников (13). Несмотря на официальный характер и скупость информации об инцидентах (в частности, о каждом конкретном случае из «Ведомостей» мало что можно почерпнуть), предоставляемой в III Отделение с мест, в совокупности своей она позволяет получить представление о масштабе и характере конфликтов на Кавказе. Непрерывный поток ведомственных донесений выстраивается во вполне отчетливую картину. В частности, набеги, как некая форма агрессивных действий в отношении соседей иной этнической принадлежности, постепенно превращаются в «modus vivendi» практически для всех местных народов. Вот примеры: «11 января 1865 г. в Ставропольском уезде ночью было совершено нападение на караногайцев - Акмурзаев убит, Ильясов - ранен. В этом подозреваются казаки Донского Войска Романов, Яковлев, Кононов» (14); 11 октября 1867 г. в Пятигорском уезде: «Около 20 местных крестьян напали на кочующих близ села Благодарное калмыков, ограбили их кибитки и угнали скот» (15); 7 января 1872 г. на границе с Малодербетовским улусом Астраханской губернии: «70 крестьян 2-го Донского округа напали на кочующих калмыков, сломали кибитки, ограбили имущество, некоторых изувечили, а женщинам отрезали косы» (16). От набегов не были застрахованы также и дагестанские, и многие другие народности.

Схожая ситуация наблюдалась в Терской области. Тлеющие очаги конфликтов сохранялись в разных ее местностях. Особенно часто происходили инциденты между осетинами и ингушами. История взаимоотношений осетинских и ингушских обществ, уходящая корнями в отдаленное прошлое, по-видимому, заслуживает специального исследования, которое смогло бы прояснить все причины невероятно стойкого взаимного антагонизма. О его глубине весьма наглядно свидетельствуют примеры из трех (!) столетий. 20 апреля 1784 года жители осетинского села Карца писали генералу П.С.Потемкину о нападении на них ингушей у урочища Хетаг: «...Ингушевцы Марсуко (Барсуки) со своими обывателями, собравшись великою толпою, рабочий наш скот 25 быков и 14 наших лошадей угнали и 6 ружей, плуги, топоры и всю у нас одежду отняв, увезли, а из нас одного изрубили на части, а двоих одного смертельно, а другого легко ранили» (17); 13 декабря 1866 г. в селении Зильги Осетинского округа группа вооруженных ингушей напала на один из сельских дворов, учинив кровавое побоище (18); нападение ингушей Назрановского округа на село Ольгинское 23 мая 1907 г. сопровождалось, по рассказам свидетелей, «перестрелкою с войсками, убийством беззащитных стариков, молодежи, детей, женщин, поджогами строений, издевательством над трупами, взятием в плен людей, расхищением у 27 дворов всего имущества, обстрелом храма Божьего, разгромом квартиры священника и проявлением беспримерной жестокости...». Выбить бандитов из села удалось лишь с помощью казачьей сотни (19). Столь продолжительный антагонизм нуждается во всестороннем глубоком анализе, ибо демонстрирует невероятную живучесть, особенно если вспомнить совсем уж недавние события 1992 г. в Пригородном районе Северной Осетии.

В период революционной смуты взаимная неприязнь кавказских народов достигла кульминации. Набеги, терроризировавшие всех без исключения, приобрели угрожающие формы и масштабы. Привычным явлением стали захваты заложников с целью выкупа (20). Экономическая разруха вызвала небывалые по размаху грабежи скота, продуктов и личного имущества. Кавказ захлестнула волна насилия. Вот пример типичного донесения о происходившем в тот период в Терской области: «Шайки конных абреков из чеченцев в 10-50, до 100 человек, вооруженных с головы до ног...днем нападают, грабят и нередко убивают работающих в поле...угоняют скот и лошадей...Последнее время были случаи увоза хлеба из амбаров, пленения с целью взять выкуп и наконец случаи обстрела и злоумышленного крушения и ограбления поездов железной дороги. Телефонная сеть в округе ...разрушена» (21). Жертвами становились все без исключения: и ничего не требовавшие от соседних народов горские евреи, и замкнуто жившие в отдаленных местностях последователи секты меннонитов, и многие, многие другие (22).

Только беспощадный красный террор смог подавить тотальную межэтническую войну в регионе...

Наряду с вышеназванными конфликтогенными факторами, на Кавказе, конечно, проявлялись и другие. Во многих регионах империи «первенство» в ряду провоцирующих конфликты факторов принадлежало конфессиональному. Поскольку в государстве главным критерием самоидентификации индивидуума выступала конфессиональная принадлежность, ничего удивительного не было в том, что религиозные противоречия и антагонизмы крылись в основе значительного числа конфликтов. Безусловно, конфессиональный фактор сказывался и на Кавказе, но он отнюдь не доминировал в ряду глубинных мотиваций конфликтов. Это объяснялось, как представляется, незрелостью, но - в гораздо большей степени - полиморфностью религиозного сознания местных народов.

Некоторые факторы, не игравшие существенной роли во второй половине XIX - начале XX вв., сказались почти век спустя, с распадом СССР. Как известно, границы расселения этносов на Кавказе были изначально аморфны, зыбки, неустойчивы. Их бесконечное перекраивание в рамках имперской административной системы (как правило, игнорировавшее исторические контуры обитания этносов, и без того достаточно условные), содействовало сохранению устойчивости каркаса самой империи.

Затем последовали многочисленные советские административные преобразования, отягощенные заложенным в основу территориально-административного деления национальным принципом. В результате, когда «суверенные» народы начали самоутверждаться в пределах многократно перекроенных и более чем произвольных границ, неизбежно возник т.н. «территориальный» вопрос, усугубленный последствиями массовых депортаций народов и их последующей реабилитации. Число «точек отсчета», к которым могли апеллировать притязавшие на пересмотр границ народы, оказалось способно обеспечить «историческую правоту» каждого. Это - «наследственный» конфликтогенный фактор, пагубно влияющий на межэтнический климат современного Северного Кавказа.


ХХХ


Родовые, генетические особенности Кавказа - его уникальное многообразие - априорно заключало в себе конфликтогенность. Каждая конкретно-историческая эпоха по-своему распоряжалась этой объективной данностью. В период поздней империи - в силу сложившихся внешних и внутренних обстоятельств - возникла и неуклонно усиливалась тенденция к возрастанию критической массы конфликтогенного потенциала на Кавказе. Такой глубоко внутренний фактор формационного развития некоторых народов Северного Кавказа, как набеговая система, эволюционируя, но продолжая действовать (в совершенно изменившемся социальном контексте) наряду с внешними факторами, в частности, колониальными методами распределения земель, не только детерминировали, но и многократно усиливали мотивацию конфликтов в регионе.


ПРИМЕЧАНИЯ:


  1. Всеподданнейший отчет за восемь лет управления Кавказом Генерал-Адъютанта Графа Воронцова-Дашкова. СПб.1913. С.14.
  2. Базовым источником для выявления состояния конфликтности на этнической основе на Северном Кавказе послужили т.н. "Ведомости о происшествиях", составлявшиеся в канцелярии III-­го Отделения для информирования императора и нескольких верховных сановников о положении дел в стране. Из материалов «Ведомостей» явствует, что Кавказ периода 1864-1917 гг. входил в число зон хронической конфликтности (см. ГАРФ. Ф. 109. Оп.224).
  3. Rhinelander L.H. Viceroy Vorontsov s Administration of the Caucasus. Occasional paper // Kennan institute for advanced Russian studies. Wilson Center. № 98. Washington, 1980. P.4/
  4. Романовский П. Кавказ и Кавказская война. СПб, 1860. С.XXV.
  5. Положение о заселении предгорий Западной части Кавказского хребта кубанскими казаками и другими переселенцами из России. СПб, 1862. С.20.
  6. Брук С.И., Кабузан В.М. Динамика численности и расселения русского этноса (1678-1919) // Советская этнография. М, 1984.
  7. Хетагуров К.Л. Собр. Соч. Т.4. М, 1960. С.150.
  8. Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М, 1994. С.109-146.
  9. ГАРФ. Ф.109. Оп.224. Д.36. Л. 411 об; Д.37. Л.398 об, 481 об; Д. 38. Л.102, 513, 534 об, 569 об; Д. 39. Л. 424 об, 512; Д. 40. Л. 143, etc.
  10. Там же. Д.39. Л.205 об.
  11. Там же. Д.48. Л.75 об.
  12. Там же. Д.49. Л.556 об.
  13. Там же. Д. 42. Л. 409; Д. 43. Л. 78 об, 125 об; Д. 44. Л. 46; Д. 45. Л. 7 об; Д. 47. Л. 10, 78 об, 116 об, 118; Д. 48. Л. 40 об; Д. 49. Л. 114 об, 179 об, 412 об, 413, 492 об; Д. 50. Л. 33 об, 188 об, 293 об, 421 об, 579 об, 608 об; Д. 51. Л. 57, 143, etc.
  14. Там же. Д.40. Л.71, 72 об.
  15. Там же. Д.42. Л.509.
  16. Там же. Д.47. Л.108 об.
  17. Русско-осетинские отношения в XVIII веке (Составитель М.М.Блиев). Т.II. Орджоникидзе, 1984. С. 408.
  18. Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. III. Тифлис, 1870. С.15-16.
  19. Архив автора.
  20. ГАРФ. Ф.1779. Оп.1. Д.526. Л.13 об.
  21. Там же. Ф.1788. Оп.1. Д.25. Л.2-2 об.
  22. Там же. Ф.1318. Оп.1. Д.639. Л.2; Ф.1235. Оп.122. Д.273. Л.143. (Опубликовано в сборнике статей: Россия и Кавказ. Сквозь два столетия. Журнал «Звезда». Санкт-Петербург. 2001. С.47-57).