Geum.ru

Хранителей Черных Книг. Девушка лежала на каменном возвышении в углу полутемной пещеры и измученно улыбалась, глядя на него полными слез глазами

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9

Алексей КОРЕПАНОВ


БЕЗ МАСКИ


"...Он выпустил из рук горячий лучемет и бросился к оплавленной

выстрелами стене, перепрыгивая через холмики пепла, оставшиеся от

хранителей Черных Книг. Девушка лежала на каменном возвышении в углу

полутемной пещеры и измученно улыбалась, глядя на него полными слез

глазами. Он разорвал веревки, опутывающие ее запястья, и придвинулся

губами к ее губам..."

Я хмыкнул и поставил на полях знак вопроса. Герой рукописи явно

тянулся в супермены, он не только голыми руками рвал не гнилые, надо

думать, веревки, но еще и перемещался с помощью губ. Если, конечно, я

правильно понял автора. Как бишь его зовут? Я разыскал первую страницу

этого шедевра. Ага, Александр Константинов. "Время собирать камни". А

также грибы и зерновые культуры.

Все. На сегодня хватит. Если начинаешь злиться по пустякам - значит,

пришло время собирать бумаги и кончать работу. И, между прочим, было уже

без чего-то там шесть. Я уложил в папку недочитанную рукопись

фантастической эпопеи Александра Константинова и встал. Протиснулся между

столом Галки (у нее простудился Славик и объявления пока принимал я) и

столом Цыгульского (он умчался лепить интервью с каким-то залетным то ли

йогом, то ли экстрасенсом, и отвечать на телефонные звонки, адресованные

ему, приходилось тоже мне), итак, я протиснулся между столами, присел на

подоконник и выудил из печки сигарету.

Распахнутая форточка всасывала уличную сырость, в туманном ореоле

парили над мокрым асфальтом похожие на НЛО фонари, безнадежно атакуя

полумрак ноябрьского вечера, прохожие брели по лужам, прикрываясь щитами

зонтов. Я глядел в окно и думал о том, что сроки подписки уже на излете, а

страничка фантастики готовящегося субботнего номера пока похожа на снега

Килиманджаро. Александру Константинову явно придется собирать свои камни в

другом месте. Не у нас. Не в нашей славной профсоюзной газете. Впрочем, на

моем столе, в толще бумажных завалов покоились целых две рукописи, которые

я еще не успел просмотреть. Но если и они окажутся на уровне творения

собирателя камней...

Оставалась надежда только на четверг и пятницу - и если надежда не

оправдается, думал я, придется срочно затыкать дыру чьим-нибудь переводом,

который еще можно раздобыть. Мда-а... Я выщелкнул окурок в форточку.

Великое, сложное, удивительное дело - битва за подписчиков. Второй год я

применял в этой битве оружие фантастики и толк, судя по тиражу, все-таки

был. Не буду утверждать, что газету читали только из-за фантастики -

всякой интересной и полезной информации хватало, - но мой камешек все-таки

лежал в этом фундаменте.

В конце концов, можно было залепить пробоину собственным рассказиком

о детях, играющих в звездоплавателей, но, честно говоря, он мне не

нравился. Писал я его, в общем-то, для галочки, дабы реализовать пришедшую

в голову идею - не пропадать же ей, бедняжке, невоплощенной - вот и

получилось именно для галочки. Кто-то из известных или полуизвестных,

помнится, писал, что нет, мол, для него большего удовольствия, чем создать

в воображении завершенное произведение, а потом дать ему возможность

раствориться без следа. Рисовался ли тот известный или так и поступал на

самом деле - неведомо никому, кроме Бога, как говорил платоновский Сократ.

Итак, дети-звездоплаватели не годились, а очередную идею я собирался

воплощать только с утра в субботу, потому что на работе занимался работой,

а вечерами не хотелось ничего делать, а хотелось спать - вероятно, влияла

гнусная ноябрьская сырость. Было в моей почте и кое-что другое, но все не

то, не то...

За стеной размеренно запищало радио ("Московское время - восемнадцать

часов"), я закрыл форточку и направился к вешалке забирать свою одинокую

куртку. И в это мгновение дверь распахнулась, с шорохом затрепетали бумаги

на столах, лампа дневного света под потолком несколько раз мигнула, и даже

радио за стеной, кажется, начало заикаться - потому что произошло явление

Залужной. Залужная никогда не входила и не врывалась, и не влетала. Она

именно являлась. Многое теряет тот, кто не знает Залужную. Я замер, не

дойдя до вешалки.

- Леха, привет! - с ходу сказала Залужная. - Автоматы, сволочи, не

работают, не дозвонишься. Вот тебе клевая тема: пришельцы, сволочи,

явились из супергиперполя и специально портят автоматы, чтобы никто не мог

ни к кому дозвониться. Ни в милицию, ни к этим... А потом порабощают и

устраивают тут всякие штуки, знаешь, по Шопенгауэру?

- Здравствуй...

Это было все, что я успел вставить. Залужная почти никогда не слушала

того, кого избрала объектом словесной атаки. Напор ее слов был подобен

девятому валу с картины Айвазовского или даже цунами.

- Я тебя два часа вызваниваю, пришлось переться через полгорода, -

продолжала Залужная, водружая на Галкин стол полупрозрачный пакет с

какими-то бумагами. Говорила она без запятых и прочих знаков препинания,

они просто не поспевали за ее стремительной речью. - Едем к Наташке на

Хутора, Сашка Назаренко сказал, что она взяла одну клевую штуку для Гриши

на пару дней, и ты тоже посмотришь. Какой-то медный или кафельный, не

помню. Надо кафель в ванную где-то раздобыть.

Залужная уже сидела возле Галкиного стола, распахнув пальто, положив

ногу на ногу, дымя "примой" и стряхивая пепел в корзину с бумагами. И

продолжая говорить. Я не спеша натянул куртку и покосился на бумажные

Эвересты моего рабочего места. Все-таки нужно бы найти те две

непрочитанные рукописи и посмотреть дома после традиционной вечерней

яичницы и чая. А вдруг?..

- ...представляешь? - развивала какую-то тему Залужная. - Проступила

какая-то черная жидкость прямо сквозь линолеум, около холодильника, а там

ведь пол бетонный, Олька перепугалась, соседа позвала, а тот бухой, как

обычно, кошка лакала - и ничего...

- Олька... - машинально пробормотал я, роясь на столе в поисках

рукописей. - Что за Олька?

Ларису Залужную я воспринимал как стихийное бедствие. Я стоически

выслушивал все ее бесконечные истории о полуизвестных или вовсе

неизвестных мне Сашках, Надьках, Наташках и Валерках. Эти истории были той

самой словесной рудой, в которой попадался иногда грамм-другой радия.

Именно Лариса натолкнула меня на идею "Музыки желаний" - по-моему, самого

удачного моего рассказа.

- Ты что, Леха, совсем заработался? Васильева Олька, какая же еще! И

вообще, мы будем ворошить макулатуру или мы поедем к Наташке?

Я, наконец, разыскал рукописи, повернулся к Ларисе и ответил

неторопливо, вдумчиво и убедительно, как и нужно было отвечать Ларисе:

- Ты можешь ехать к Наташке, равно как к Ольке и Надьке, а я не поеду

сразу по трем причинам. Во-первых, я никогда не слышал о Наташке с

Хуторов, во-вторых, Хутора - края неблизкие, а в-третьих, нет материала в

номер. Почитаю сегодня вот это, - я помахал свернутыми в трубку

рукописями, - и если там белиберда - придется где-то добывать перевод. Так

что... - Я развел руками.

- Тебе явно нужно отдохнуть, - заявила Лариса и встала. - Я же тебе

объясняю, у Наташки клевая штука для Гриши, вы с ним договоритесь и он

переведет. Ну тот, медный какой-то, что ли, я же тебе говорила, чем ты

слушаешь?

- Кто медный? - переспросил я. К Ларисе все-таки трудно было

привыкнуть, хоть я и пытался уже не первый год. - Медный змий в пустыне?

Медная гора вместе с хозяйкой?

- Чувак медный! - воскликнула Лариса, хватая свой пакет. - Чу-вак,

понимаешь? Написал эту штуку Медный. Роберт или Рональд, нет, Роджер,

веселый Роджер! Роджер Медный! Или Чугунный. В общем, какой-то

металлический. Фамилия такая.

Я, кажется, наконец-то сообразил и тихо произнес, подавшись к

нетерпеливо постукивающей носком сапога Ларисе, боясь поверить ворвавшейся

в комнату удаче:

- Желязны? Роджер Желязны?

- Точно, Желязны. - Лариса рассмеялась. - А я - Чугунный! Будешь с

тобой чугунным! Очугунеешь, пока до тебя дойдет.

Да, это, кажется, была удача. Роджер Желязны. Незнакомая мне Наташка

раздобыла для Гриши книгу знаменитого американского фантаста. Гриша спец в

английском, значит, речь, скорее всего, идет об оригинале. И если Гриша

мне быстренько переведет, хотя бы отрывок - дадим с продолжением, - то

субботний номер вытащен.

- Почему мы еще находимся здесь, а не у Наташи? - поинтересовался я,

увлекая Залужную к двери. - По-моему, Наташа уже заждалась!

И по пути к остановке, и во время долгого ожидания на остановке, и в

переполненном автобусе, пропахшем сырой одеждой и содрогающемся от

простуженного кашля и переругивания пассажиров, Лариса ухитрялась

тараторить не переставая, словно неугомонное радио в пустой квартире. Если

бы я ее исправно слушал, то усвоил бы целые блоки информации и

дезинформации в количестве, достаточном для возведения крупноблочного

жилого массива типа этих самых Хуторов. Но я почти не слушал Ларису,

занятый своими мыслями, и лишь иногда улавливал знакомые имена. Залужная

рассказывала что-то об Ольке, Волкове и Гурьянове.

Это были действующие лица из круга нашего общения. У нас вообще была

довольно своеобразная компания совершенно разных людей, не более похожих

друг на друга, чем стеклышки в калейдоскопе, но, как те же самые

стекляшки, составляющих оригинальный и радующий глаз узор. Судите сами.

Бывший учитель Волков, ныне процветающий работник прокатного пункта

видеокассет при каком-то там молодежном объединении, которых сейчас

развелось как саранчи египетской. Человек думающий, склонный

пофилософствовать, хотя и несколько подкошенный нынешней тотальной

переоценкой ценностей. Художник Гурьянов, Иероним Босх нашего времени,

любитель крепко выпить как в обществе, так и без. Еще один художник,

Грига, он же по совместительству переводчик с английского. Личность

неопределенная, бородатая, проживающая (кажется, даже без прописки) в

предоставленной райисполкомом мастерской в оклеенном газетами полуподвале.

Труженица завода бытовых машин Люда Каледина, одинокая и ненавязчивая, но

тянущаяся к интеллектуальному общению. Люда приехала к нам в Степоград

сравнительно недавно и временно ностальгически рассказывает о милых ее

сердцу Тетюшах, оставшихся без нее где-то то ли в Удмуртии, то ли в

Башкирии. Экс-балерина Васильева, "Олька" по терминологии Залужной,

некогда битая мужем и ушедшая от него. Она время от времени становится

свидетельницей полета и посадки на окраинах города разнообразных НЛО;

случалось ей присутствовать и при других странных явлениях и именно у нее,

по рассказу Залужной, проступила сквозь пол на кухне некая черная

жидкость, явный признак полтергейста. Музейный работник Карбаш, умеющий

интересно рассказывать и изображать в лицах, но вечно занятый какими-то

своими производственными проблемами и потому довольно большая зануда. Еще

один представитель славного племени художников, учительница Ира Жантария,

натура любопытная, но для меня несколько туманная, поскольку я редко вижу

ее в нашей компании (а встречаемся мы нерегулярно, заранее такие встречи

не планируя, в разных местах и в разном составе).

Залужная. О ней разговор особый. Кроме работы воспитателем

подростковой группы в нашей психбольнице, она еще пишет стихи,

философствует похлеще Волкова, экстрасенствует на уровне Джуны, а еще

вычисляет будущее на манер Ванги, общается с барабашками и этими самыми

микролептонными структурами, образующими неведомое поле после ухода из

жизни биологического объекта, как это делает полтавская журналистка

Машкина, контактирует с инопланетянами всех мастей и оттенков, буквально

заполонившими нашу скромную планету, демонстрирует пресловутое прилипание

утюгов к коже и вообще... И вообще, если где-нибудь появляется сообщение о

чем-то необычном, идущем вразрез с нашей старой доброй ортодоксальной

материалистической наукой, - спустя некоторое время такое же необычное, по

рассказам Ларисы, происходит и с ней. Не человек, а средоточие самых

разнообразных чудес.

И, наконец, я. Теперь уже одинокий, бывший широкопрофильный

корреспондент заводской многотиражки, а ныне сотрудник областного издания,

не имеющий, не пребывавший и не участвовавший. Но склонный считать себя

писателем-фантастом. Конечно, не уровня Роджера Желязны, но, хочется

верить, и не уровня этого Александра Константинова.

На Хуторах мне еще не приходилось бывать и, следуя сквозь грязь за

целеустремленной Ларисой, я сделал вывод, что думал об этом отдаленном

районе несколько абстрактно и слишком хорошо. Как о крупнейшем достижении

в решении жилищной проблемы. Еще совсем недавно здесь лежал чуть ли не

самый плодородный в мире чернозем - но кто-то где-то когда-то утвердил

очередной генеральный план развития Степограда - и чернозем сняли

бульдозерами и куда-то увезли (может быть, отправили на экспорт за

валюту?), и бывшие поля превращались в котлованы, и с грохотом вгонялись в

землю сваи, и разбегалась, разлеталась и расползалась местная живность, и

двинулась в степь армада подъемных кранов, этих железных зверей нашего

века.

Вот так и поднялись в бывшей степи однообразные многоэтажные здания,

сбившись в унылое стадо, застывшее среди всякого строительного мусора,

открытых канализационных люков и коммуникационных траншей, небрежно

забросанных землей, просевшей после первого же дождя. Хутора были обычным

"спальным" микрорайоном, и каждое утро несколько тысяч человек, ругаясь и

проклиная советскую власть, отправлялись отсюда в город на работу, и

каждый вечер, продолжая ругаться и проклиная советскую власть,

возвращались в свои квартиры. Основания для проклятий были, потому что на

Хуторах царило абсолютное бездорожье. В этом я убеждался все больше и

больше, пробираясь в дебри многоэтажек и уже не выискивая в полумраке, где

посуше, потому что посуше не было нигде. Мир был очень сырым, мир был

переполнен грязью, и в этом мире приуныла и умолкла даже неугомонная

Лариса, лишь время от времени издавая невнятные восклицания. Я, чтобы не

очень расстраиваться от соприкосновения с действительностью, пытался

сосредоточиться на мыслях о теплой и сухой квартире неведомой мне Наташи,

где ждет нас книга известного фантаста, и отбрасывал, как несвоевременные,

мысли о предстоящем обратном пути.

Вокруг светились многочисленные окна, словно какой-то великан

развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже,

вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного

четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой

"Любаве" страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот

они, примерно: "Известным он решил стать после того, как ехал однажды на

электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже

стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых

домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и

пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих

за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете

некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда

и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по

лестничной площадке, тоже его не знает.

"Что значит мое имя для миллионов людей? - думал он, как завороженный

глядя на вереницы окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не значащий

звук".

И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать

захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась,

затихла в глубине. Но не надолго..."

- С-собаки! Гегеля на них не найдется! - с чувством произнесла

Лариса, возвращая меня к действительности.

Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где под

балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках

детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и

на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и

спортивных шапочках - сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь

на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый

снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук

человеческих.

- Дурдо-ом, - утомленно и протяжно выдохнула Лариса. - Похлеще нашей

психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было!

Знала бы - хрен бы поперлась!

- В земле и небе более сокрыто, чем снилось твоей мудрости, Лариса, -

ответил я бессмертными словами шекспировского героя. - Что там по этому

поводу говорит твой Шопенгауэр?

- А! - отмахнулась Лариса. - Я с Наташки за такое путешествие коньяк

сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд

- там, где мотодрын.

Я огляделся. Уличные фонари, вероятно, не были предусмотрены

проектом, основным источником освещения служили окна и редкие прожекторы

на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа от нас

мигал неоновой вывеской стеклянный куб какого-то магазина, голубые

дрожащие буквы складывались в явно не наше слово "Стеогад", в котором, как

в примитивной телевикторине, можно было при желании угадать название

нашего славного города. Слева вырисовывалось что-то аморфное,

недостроенное, может быть, детский сад, а может - пивбар на сотню

посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались две

многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов стоял

мотоцикл с коляской.

- Ура! - сказал я, с трудом переставляя ноги (к подошвам прилипло по

пуду первосортной грязи). - Да здравствует твоя Наташка, Роджер Чугунный и

коньяк!

У Наташи мне понравилось. У Наташи было хорошо. У Наташи не было

грязи, унылой измороси и коричневых луж. Коньяка, правда, тоже не было, но

зато имелся изумительный горячий кофе - раритет по нынешним голодноватым

временам. Наташа оказалась очень миловидной улыбчивой блондинкой того

неопределенного возраста, когда, по-моему, можно дать женщине и двадцать

пять, и на десяток больше. Чувствовались в ней уют и та умиротворенность,

что лежит на ликах созданных иконописцами богородиц. Подтверждением моего

первого впечатления о Наташе явилась стоящая на столе швейная машинка и

круглая плетеная корзиночка с разноцветными клубками ниток и вязальными

спицами. Непонятно было, что же помешало Наташе создать семью или что

привело к распаду семьи - а в том, что в этой однокомнатной квартире

Наташа живет одна, у меня не было никакого сомнения - Лариса никогда не

общалась с замужними.

Когда поток ларисиного красноречия по поводу погоды и коварства

Наташи иссяк, она в присущей ей манере представила нас друг другу. ("Это

моя Наташка. Клевая чувиха. А это тот самый Леха, я тебе говорила,

старается Лема перепрыгнуть, только прыгает не туда, а вообще нормальный

чувак. Дай ему этого американского чувака и гони коньяк"). И ушла в ванную

отмывать свою, а заодно и мою обувь. Помнится, когда впервые, лет десять

назад, я прочитал стихи Залужной, то не поверил, что вот эти

проникновенные, паутинкой бабьего лета парящие строки, сотворила

громоподобная бесцеремонная женщина, во времена былинные бывшая игроком

сборной города по ручному мячу.

Наташа вручила мне аккуратно обернутую белой бумагой книгу и

незаметно вышла - где-то в отдалении зазвенела посуда и захлопала дверца

холодильника - а я сел в кресло под торшером, спрятав ноги в промокших

носках под полированный журнальный столик, в центре которого лежала

красивая вязаная белая салфетка.