Книга вторая
| Вид материала | Книга |
- Ал. Панов школа сновидений книга вторая, 799.92kb.
- Книга первая, 3542.65kb.
- Художник В. Бондарь Перумов Н. Д. П 26 Война мага. Том Конец игры. Часть вторая: Цикл, 6887.91kb.
- Книга тома «Русская литература», 52.38kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.79kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.03kb.
- Вестника Космоса Книга вторая, 2982.16kb.
- Комментарий Сары Мэйо («Левый Авангард», 48/2003) Дата размещения материала на сайте:, 2448.02kb.
- Книга вторая испытание, 2347.33kb.
- Книга вторая, 2074.19kb.
А г л а и д а Л о й
Д Р А Й В
роман
Книга вторая
И н о б ы т и е
Что толку, если человек
приобретет весь мир,
но душе своей повредит.
Евангелие от Матфея
Моим лучшим другом стал Мюнхгаузен. Ну да, тот самый, барон! Мы понимали друг друга без слов, к тому же, его истории импонировали мне своей глубокой жизненной правдивостью, особенно рассказ, как он вытащил себя из болота за волосы. Много лет подряд я занималась тем же самым: упорно тащила себя за волосы из трясины окружающей действительности. А действительность была отвратительной!.. Я непрерывно болела и лечилась, однако традиционные (да и нетрадиционные) средства мало помогали, так что я постоянно пребывала в поиске, и когда натолкнулась в журнале «Наука и жизнь» на упражнения по йоге, сразу взялась применять их на практике. Но то ли я излишне торопилась, то ли эта система оздоровления не подходила моему организму, — после всех этих асан вместо прилива энергии я всегда испытывала лишь усталость и разбитость.
Йогой я зантересовалась лет в четырнадцать, когда вместе с романом «Лезвие бритвы» на меня внезапно обрушилась разноцветная и многоголосая лавина под названием «Индия». Роман Ивана Ефремова я тогда знала почти наизусть, заодно, почерпнув оттуда массу неизвестных и удивительных сведений: о психофизиологии, генетической памяти, индийской культуре и философии. Тогда-то моему буйному воображению впервые приоткрылся Восток, с его совершенно особым, отличным от западного, мировосприятием, в котором, пожалуй, главенствующую роль играла созерцательность. Однако неофитам вроде меня в те уже далекие времена приходилось туго; литература, пропагандирующая нетрадиционные познания, в издательские планы не включалась, — спасал единственно самиздат, бескорыстно стремившийся удовлетворить духовные потребности интеллектуалов всех мастей. По всем городам и весям от Владивостока до Петербурга гуляло бесчисленное множество переводов всевозможной эзотерической, магической и мистической литературы. Так, из самиздата ко мне пришла сначала «Раджа-йога», показавшаяся мне гораздо привлекательнее «Хатхи-йоги»: я всегда предпочитала интеллект мышцам, — а затем и несколько книг по «Агни-йоге»…
Во всем этом море йогической философской мысли наиболее поразительной и интригующей мне показалась идея, будто мысль — материальна. Это было так ново и невероятно для меня тогдашней, что воспринималось как безумие, — тем и привлекало. Ну не могла я, хоть убейте, поверить в то, что путем длительных тренировок, духовного и физического очищения можно научиться выходить из своего тела в астрал, создавать собственный дубль и одновременно находиться в разных местах, и что сформированные в мозгу мыслеформы будут оказывать влияние на людей и события… Тем не менее, невзирая на собственное недоверие, я с увлечением пыталась выделить у себя витал, ментал и астрал, разумеется, не забывая и про медититации, — однако, в силу свойственной мне непоследовательности, это не приводило к каким-либо поражающим воображение результатам, возможно, мешал засевший в глубине меня критик, который наблюдал за всеми моими йогическими потугами со злорадной усмешкой и преехидно комментировал.
Но вернемся немного назад.
После очередной сессии, кажется, это был уже четвертый курс Литературного института мы вдвоем с Людой отправилась к друзьям в Питер. С «Интегральной йогой» я тогда еще не познакомилась, хотя во время сессии о ней взахлеб рассказывал мне Сережа, который занимался со мной в семинаре прозы и с которого я взяла клятвенное обещание прислать мне в Новосибирск самиздатовскую перепечатку этих йогических откровений. Стояло предзимье. Тот день был слякотен и омерзителен, в эту пору года в Ленинграде-Петербурге таких дней предостаточно. Проснувшись воскресным утром, мы вчетвером позавтракали, а затем незаметно погрузились в глухую питерскую тоску, навеваемую погодой, и затихли. Верочка, моя подруга и жена Сергея, что-то писала в своей тетрадке, вероятно, заносила наброски «стишков», — так она называла свои бессмертные творения, Людка глазела в окно, я валялась с книгой в руках на огромной постели, где мы «три девицы» и спали, сослав Сережку на диван. Родителей где-то не видно и не слышно, они, вообще, были люди со странностями, однако нас как-то терпели. Весь прошлый вечер мы предавались наслаждениям: слушали музыку Баха, пили хорошее вино, воскуривали индийские благовония, рассуждали о Литературе и смысле бытия. Мы были чертовски молоды, сильны, ощущали себя несомненными гениями и жаждали мировой славы, которая, конечно же, вот-вот на нас свалится, — ну, разве что нужно чуть-чуть обождать! И вот теперь это грязно-серое утро, на смену которому пришел отвратительный тягомотный день, который все длился и длился. Мы пребывали в полнейшей прострации, как вдруг Сергей встрепенулся и стал уверять нас, что сегодня — совершенно необычный день! Да-да!.. Именно сегодня, и нечего ехидничать!.. Мы навострили ушки. По всем параметрам Сережка среди нас считался наиболее продвинутым в смысле духовного роста — он уже изучил «Интегральную йогу»… Польщенный нашим вниманием, Сергей заявил, что сегодня все интегральные йоги Земли в определенный час по Нью-Йоркскому времени должны медитировать, с тем чтобы очистить ноосферу планеты от всяческой чернухи и, вообще, улучшить ее кармическое состояние. Мы страшно воодушевились и единогласно решили участвовать в столь глобальном событии. Сверились с нью-йоркским временем — час близился… Вчетвером мы забрались на широченную кровать, уселись по-турецки и попытались сосредоточиться. Чтобы ничто не мешало, задернули тяжелые портьеры на окнах, отчего в комнате сделался полумрак, и погрузились в медитацию, во всяком случае, попытались это сделать, как кто умел.
В квартире на седьмом этаже было удивительно тихо. Родители куда-то ушли, дом находился в удаленном от городских магистралей месте. Я сидела, закрыв глаза, и пыталась отогнать плясавшие в мозгу суетные мысли, чтобы, наконец, остановить свой нескончаемый внутренний диалог — сделать это мне всегда было сложно. Но вот мое сознание постепенно успокоилось, словно разгладилась рябь на поверхности пруда, и я вдруг ощутила острое желание одеться на манер индийцев во что-нибудь наподобие сари, о чем тотчас заявила во всеуслышание. Мне беспрекословно выдали простыню, в которую я молча, сосредоточенно обернулась и снова устроилась на постели, прислушиваясь к происходящему внутри меня. А творилось со мной нечто странное… Мои закрытые глаза вдруг стали видеть все усиливающийся и непонятно откуда идущий свет, который уже буквально начинал меня слепить. Затем случилось вовсе удивительное! В моем затылке как будто включился яркий прожектор. Излучаемый им свет был смесью чистейшего белого с сиренево-лилово-фиолетовым. Луч шел из моей головы вовне, он слепил мои закрытые глаза (совершенно необычное чувство) и одновременно приносил в мою душу неизведанное прежде ощущение глубокого покоя, умиротворения и никогда не испытываемой мною ранее благости. Действие этого удивительного прожектора, наконец, достигло такой интенсивности, что мне пришлось лечь и расслабиться, — а изливавшийся из моей головы свет становился все ярче и ярче. Я совершенно ослепла — но страха при этом не испытывала. Постепенно свет начал ослабевать, терять свою интенсивность и яркость — и погас совсем. Но я все продолжала лежать, не двигаясь. Случившееся потрясло меня настолько, что я не знала, как на это реагировать. Переживание было настолько сильным и удивительным, находилось настолько вне моей привычной жизни и моего пусть еще невеликого духовного опыта, что буквально переворачивало меня всю. Это было невероятно. И замечательно.
А потом я открыла глаза. Я действительно почти ослепла от света. Нематериального света. Но — ослепла в реальности. И только примерно через час стала понемногу приходить в себя.
Каждый из нас, оказывается, пережил своеобразное сатори. Верочка увидела сверкающий серебристый водопад, который низвергался прямо на нее. Людка что-то тоже получила, однако ни в какую не желала «колоться». Сергей не видел ничего ни визуально, ни третьим глазом, но ощущения и состояние, по его выражению, «были очень интересными»…
Через пару месяцев, уже находясь дома в Новосибирске, я получила от Сергея бандероль с экземпляром «Интегральный йоги». В этой-то, наверное, десятой копии самиздатовской рукописи, отпечатанной на старой пишущей машинке, я наткнулась на подробное описание виртуального «прожектора», включившегося в моей голове, причем, описание совпадало с увиденным и пережитым мною до мельчайших деталей! Бело-фиолетовый цвет луча, недолгая слепота, вызванная его яркостью, ощущение какой-то высшей гармонии, снизошедшее на мою душу... В рукописи это интерпретировалось, как контакт с высшим, духовным миром, как нисхождение Света. Таким образом у продвинутых адептов происходит расширение сознания. Особо продвинутой я себя не считала, однако снова испытала потрясение. И не столько от пережитого, сколько оттого, что это действительно существует, — и, следовательно, я не одинока: подобный духовный опыт до меня неоднократно получали и другие люди! То есть, случившееся со мной столь же реально, как наша привычная жизнь, только находится в несколько иной плоскости человеческого бытия — духовной. И плоскость эта тоже часть жизни — только жизни уже более высокого порядка.
С этого момента я стала подмечать в своей жизни некоторые удивительные, прежде проходившие мимо моего внимания закономерности. Если со мной происходило нечто, выходившее за рамки ординарного человеческого опыта, нечто необъяснимое с позиций материалистического понимания мира, что затрагивало самую глубинную часть моего существа, — со временем приходило объяснение данного события. Иногда это случалось практически сразу, иногда по прошествии какого-то времени — но объяснение возникало всегда и как бы само собой: через новую рукопись самиздата, очередную книгу по эзотерике и т.п. Словно где-то там, в тонких мирах, кто-то заботливо и терпеливо наставлял меня на путь истинный, ненавязчиво подталкивая в нужном направлении, не давая отчаяться или же усомниться в состоянии собственного рассудка. И снова повторяю: осознание этих почти неуловимых для обыкновенного человека причинно-следственных связей открылось мне далеко не сразу. До понимания того, что в нашем мире нет ничего случайного, но все движется соответственно некоему Высшему Замыслу, еще нужно было дорасти…
Погружаясь в таинственную область йоги, магии и тайных доктрин, я — легкомысленный неофит, — малознакомый с предметом своего интереса, о котором знала лишь понаслышке, только спустя некоторое время стала понимать, что силы, с которыми я хочу взаимодействовать, на самом деле чрезвычайно опасны и неоднородны по своей сути; что наш мир устроен неизмеримо сложнее и жестче, чем я себе представляла прежде, — и потому магические ритуалы, в которые я пытаюсь играть, по сути своей смертельно опасны для непосвященных. К подобным выводам я пришла отчасти самостоятельно, отчасти просветил Сергей, пересказавший несколько вполне достоверных историй о лишившихся рассудка последователях йоги и учения Рерихов.
Мне хватило ума срочно притормозить в продвижении по пути духовного совершенствования, чтобы досконально проанализировать сложившуюся ситуацию — тем более, что интуиция уже неоднократно подавала мне красный сигнал опасности, на который я не обращала внимания. Постепенно я осознала, что взращенный во мне стихийный атеизм, основанный на примитивно понимаемом материализме, оставляя за рамками серьезного изучения высшие духовные энергии и силу мысли, не выработал у меня табу при исследовании не известных пока науке законов природы, отключил чувство опасности и элементарной осторожности при вступлении в область непознанного. Современный урбанизированный человек, давным-давно утративший приобретенное тысячелетним опытом чувство интуитивного ужаса и восхищения перед Высшими силами — природными ли, божественными ли, — подвергает себя огромному риску, входя в соприкосновение с ними, не будучи к тому подготовленным.
А наказание следует незамедлительно!..
Не зря ведь после появления всех этих самиздатовских перепечаток, на которые накинулись духовно изголодавшиеся искатели Истины, появилось множество несчастных, угодивших в психиатрические лечебницы с окончательно съехавшей крышей. Не лишенный чувства юмора персонал больниц даже выработал собственную терминологию для обозначения вышеописанного феномена: «рерихнувшиеся» и «йогнутые», — так много стало поступать подобных пациентов. Ни один человек в здравом уме не сунет руку под работающий пресс, потому что знает: рука будет раздавлена многотонной стальной махиной. Легкомысленный неофит, вызывая к жизни мощнейшие силы, способные раздавить его, словно букашку, совершенно не прогнозирует последствия своих действий. Он подобен сумасшедшему, не отдающему отчета в своих поступках. В тонких мирах обитают низшие сущности, обладающие гигантской энергетикой, которые, словно бумажный лист, способны смять человеческую психику. Открываясь им, новоявленный адепт непознанного рискует быть уничтожен, как личность, в лучшем случае — покалечен. И доказательство тому — многочисленные факты овладения.
Вот и я, наивная дурочка, совершенно не подозревала об оборотной стороне этих внешне привлекательных учений, и легкомысленно примеряла их на себя, радостно резвясь на поверхности и даже не думая о таившейся в них угрозе. И, конечно, за это поплатилась. Впрочем, мне повезло, и я отделалась сравнительно легко. Но об этом чуть позже. А пока, переболев йогой и Рерихами, как корью, переключилась на только входившую в интеллектуальную моду магию. Энергетические вампиры, битвы магов, пантокли, заговоры и прочее, скрытое от глаз непосвященных действо, — все было внове, безумно интересно, притягивало, как магнит. Читала бесчисленные руководства и перепечатки по белой и черной магии и тут же пыталась претворить приобретенные знания в жизнь, — между нами, не слишком веря утверждениям продвинутых магов и одновременно преисполненная жажды верить. Училась колдовать, делать привороты, снимать порчу и сглаз, вызывала духов в надежде узнать собственное будущее и, откровенно говоря, со страхом и восторгом наслаждалась всей этой низкопробной чепухой. Однако сразу поставила себе ограничение: никакой черной магии! Быть может, это меня и спасло. И еще, я не зацикливалась ни на одном учении, а была совершенно всеядна: магия, спиритизм, разнообразные йоги, даосизм, дзен-буддизм, тантризм, культ богини Кали, — все поочередно казалось мне поначалу настоящим откровением.
Если бы тогда мне не покровительствовали высшие силы… Воистину, человеческая глупость безмерна!.. Однако удаль и глупость юности заслуживают снисхождения. Особенно если эта глупость — поиски истины.
Все же, пожалуй, не стоит преувеличивать мою тогдашнюю «дремучесть» в отношении восприятия окружающего мира. Другое дело — мой рассудок был не готов к принятию его во всех проявлениях. Но наш рассудок — всего лишь крохотная часть интеллекта, развившаяся у человека за последние тысячелетия. То, что мы называем реальностью, гораздо шире, невероятнее, иррациональнее тех примитивных моделей, которые предлагает нам для его объяснения наш собственный разум. Столкновение этих моделей с самой реальностью, не помещающейся в рамки логических построений, стало для меня чрезвычайно шокирующим и разрушительным опытом. Под натиском неизвестного мои умственные конструкции распадались, словно карточные домики, а мое бедное «я», теряя почву под ногами, скукоживалось от страха.
Сколько себя помню, меня всегда тянула «за пределы». В подростковом возрасте я запала на фантастику и поглощала ее немерено — благо, в ближайшей детско-юношеской библиотеке им. Павлика Морозова ей отводились целые стеллажи. В основном издания были советские, так что книга обычно заканчивалась тем, как «наши» с помощью аборигенов делают революцию на какой-нибудь погрязшей в тирании планете. Революционный процесс, как нечто само собой разумеющееся, проскакивал мимо моего внимания, но вот приключения «наших» на чужой планете, где обитают чудовища, прекрасные инопланетянки и т.п. — казались захватывающе интересными и будили фантазию. Как-то лет десять спустя я наткнулась на фантастический роман о планете Марс, который в детстве произвел на меня неизгладимое впечатление, и решила его перечитать. Лучше бы я этого не делала! Сочинение оказалось редкостной макулатурой. С тех пор я стараюсь не портить своих детских впечатлений.
Тяга к необъяснимому произрастала из детства: из удивительных историй про летающего кита, которые придумывала и рассказывала мне моя бабушка, из прочитанных сказок, легенд и мифов. Бабушка серьезно относилась к своим сновидениям и умела красочно описывать увиденное, считала сны предзнаменованиями и старалась правильно их истолковать. Важно было, в какой именно день недели снился сон, если на вторник или же пятницу — то непременно исполнится. И, в самом деле, сны ее часто сбывались. Особенно зловещие образы присутствовали в ее снах перед началом Великой Отечественной войны и в то время, когда дед находился в действующей армии под Москвой.
Странный и угрожающий мир сновидений, знамений и предчувствий, который являлся составляющей частью бабушкиного (а потом и моего) мировосприятия, оказывал на меня свое влияние почти незаметно, подспудно. Скрываясь в тени, он не показывался на поверхности жизни, однако воздействовал на мою личность, толкая к познанию чего-то, прячущегося в глубинах окружающей действительности, преисполненной коммунистического энтузиазма, который, однако, даже самые в нежные годы будил во мне интуитивное неприятие своей радостной фальшью. Так, бодрые детские голоса в утренних передачах «Октябрятская звездочка» и «Пионерская зорька», энергично вещавшие из приемника, производили во мне какой-то обратный эффект, вызывая резкое отторжение и неприятие всего, произносимого юными дикторами в эфире. Одновременно, как все ребята, я сначала была октябренком, потом носила красный пионерский галстук, причем, свято верила в светлые идеалы коммунизма — да и сами идеалы были вроде бы ничего! — но… все это было каким-то внешним, не затрагивало глубин моего естества. При малейшей возможности я отлынивала от общественной работы в школе, включая комсомольские собрания, которые всегда казались мне заформализованными и, вообще, «не такими, как надо».
Моя настоящая жизнь начиналась вне школы. На уроках я лишь получала знания: это было что-то вроде обязательной работы. Зато дома я с облегчением избавлялась от маски примерной ученицы и становилась, наконец-то, сама собой.
Гадания, особенно под Старый новый год, всегда были неотъемлемой частью моего мира. Сначала мы гадали вместе с бабушкой, и я с замиранием сердца наблюдала за ее манипуляции со свечным воском или тенью от горящей бумаги, спроецированной на стену. Порой разбрасывала карты и моя мама. А лет с тринадцати мы с подругами собирались вместе и гадали уже самостоятельно, используя все известные нам способы от двигающегося блюдца до зеркал. Женщины, вообще, существа суеверные: сами того не сознавая, они связаны с далекими предками невидимыми узами и передают из поколения в поколение магические ритуалы языческой культуры, являющиеся отголосками древнего знания. Чарующая прелесть любого гадания заключается в священном трепете, который охватывает тебя, когда ровно в полночь под Рождество, Старый новый год или же Крещенье, ты совершаешь некие таинственные обряды, пытаясь увидеть будущее. Что там ждет: счастливая жизнь… замужество… смерть?.. Страшно до мурашек по спине, но какое доставляет удовольствие!..
Теоретически у нас, комсомолок, это не слишком материалистическое занятие должно было бы вызывать внутренний конфликт с официальным атеизмом, который мы исповедовали, — однако не вызывало. Идеология пребывала сама по себе, а жили мы сами по себе. В гадания верилось и не верилось одновременно, нас переполняло любопытство ко всем этим запретным колдовским обрядам, заставляя ежегодно с полной серьезностью произносить ритуальные заговоры, лить воск, зажигать свечи возле зеркал, стремиться увидеть будущего жениха во сне или же в обручальном кольце, опущенном в воду. Непонятное и удивительное не отпускало, магические действия словно бы позволяли приоткрыть крохотное оконце в другой мир и заглянуть туда одним глазком. Соприкосновение со скрытой, лунной, стороной рутинной действительности происходило неосознанно, спонтанно, хотя ее присутствие в моей жизни я всегда ощущала на уровне интуиции.
И все же ко всем этим «волшебным» делам я относилась с долей скепсиса. Помню, как однажды, гадая под Старый новый год на жениха, я честно исполнила все предписания: положила под подушку четырех королей, прочитала заговор «суженый-ряженый, приди ко мне наряженный» и легла спать, искренне надеясь увидеть во сне Его. Было мне тогда уже года двадцать два — самое время думать о женихах. То, что мне тогда приснилось, иначе как издевкой трудно назвать. А снилось мне огромное заболоченное поле, с кочками, поросшее яркой зеленой травой. Я сидела на заднем сиденье «козлика», который прыгал по этим кочкам. Брезентовый верх машины был откинут, и передо мной открывался широкий обзор заболоченной местности. Но самым «оригинальным» было то, что рядом со мной на заднем сиденье сидел сам Петр 1 и, показывая на это поле, рассказывал о том, какой замечательный город на нем построит. За рулем «козла» вместо шофера находился Алексашка Меншиков, который отчаянно крутил баранку, стараясь объехать чертовы кочки, что, впрочем, ему плохо удавалось, так что нас с широко жестикулирующим Петром то и дело подбрасывало вверх, после чего мы плюхались обратно на черное кожаное сиденье. Когда я проснулась утром, перед глазами все еще ясно стояло и широкое зеленое поле, и Петр 1 с Алексашкой Меншиковым, облаченные в красочные старинные наряды. «Ну, знаете ли!..» — только и произнесла я, адресуясь неизвестно к кому, по всей вероятности к тем «вышним» силам, которые послали мне этот сон. И еще долго потом пребывала в состоянии некоторого обалдения, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. С тех пор «на жениха» я не гадала никогда.
Более осмысленное отношение к магии появилось у меня несколько позже, когда я, пытаясь найти ответы на основополагающие вопросы человеческого бытия, словно слепой кутенок, тыкалась в различные философские трактаты, но, не получая этих самых ответов, стала обращаться к мистике, магии и разнообразным религиозным системам. Со временем я за это поплатилась. Спасло меня по всей видимости то, что я была «всеядна», так что увлечение тайным знанием было лишь одной из составляющих моих поисков Истины и не сделалось довлеющим над моей жизнью. Во всех этих тайных знаниях мне виделась какая-то еле заметная тропинка к Познанию, не было только одного — того всеобъемлющего Знания, которое я стремилась обрести. Среди прочего я однажды приобрела подержанный двухтомник Гегеля — такой серьезный философ! — и даже прочла. Его поздние работы показались мне сухими и неинтересными, но вот «Жизнь Иисуса» произвела неизгладимое впечатление. С тех пор прошло более двух десятков лет. Листаю испещренные карандашными пометками страницы… Любопытно, что же я тогда отмечала?.. «…Так же уготованная судьба приходит часто не сразу; преступнику дается время исправиться, беззаботному — ознакомиться с высокой целью жизни. Если же человек беспечно пренебрегает данной ему отсрочкой, то в конце концов судьба настигнет его, и он понесет кару и воздаяние». Хмм, лишний раз убеждаюсь, что была умнее, чем представляю себя теперь в том возрасте. Или вот, подчеркнуто жирно и с чувством: «Пусть забота о богатстве не отягчает ваши души, и пусть дух ваш будет занят лишь выполнением долга, а труд ваш посвящен царству добра. Тогда вы будете бесстрашными мужами, готовыми к жизни и смерти; иначе же любовь к жизни вооружит смерть против вас страхом; а страх смерти похитит у вас жизнь». Черт возьми, под этим я готова подписаться хоть сейчас!
Все не так просто. Ведь потом я старалась следовать этим установкам в реальной жизни. И не жалею об этом.
А потом я, наконец, купила Беркли и читала его работы (именно читала, с удовольствием, отыскивая наиболее оригинальные мысли) буквально не отрываясь. Неудивительно, что Ленин его ненавидел. Спорить с Беркли было невозможно. Наскакивать, обзывать его последователей «обитателями желтого дома» — это да! Но вот опровергнуть… Основная идея его философии оказалась мне очень близка и выглядела совершенно очевидной, Человеческое восприятие окружающего мира ограничено нашими органами чувств. Мы видим не то, что объективно существует в природе, а то, что способны воспринять. Поэтому мир стрекозы, кошки или же человеческий могут разительно отличаться — фактически, мы живем в совершенно разных, лишь отчасти пересекающихся вселенных, скорее напоминающих параллельные миры. И с этим, право, трудно не согласиться.
Мои мозги непрерывно требовали интеллектуальной пищи, и я изучала все более-менее оригинальное, что удавалось раздобыть в нашем атеистическом обществе, отнюдь не приветствовавшем отвлеченных размышлений. Кажется, в «Мастере и Маргарите» я наткнулась на упоминание о работе Иммануила Канта, в которой он приводит доказательства существования Бога. Это меня поразило и глубоко заинтриговало. Я не могла себе представить, каким образом можно логически обосновать существование некоего иррационального начала, находящегося вне материального мира. Так и не додумавшись ни до чего хорошего, я занялась поисками искомой работы, в которой приводились пять доказательства (Воланд в романе упоминает еще и о шестом). Философская глыба по имени Иммануил при ближайшем знакомстве показалась мне совершенно неподъемной, однако со свойственной мне абсолютной убежденностью в том, что если один человек до чего-либо додумался, то другой в состоянии это «что-то» постичь, я стала вникать в его аргументы.
Не знаю, чего уж такого сверхъестественного ожидала я от старины Канта! Рассуждая в ограниченных пределах формальной логики, он на полном своем немецком серьезе рационально доказывал наличие трансцендентного. Сама возможность доказать наличие Высшего начала, опираясь только на формальную логику, вызвала у меня обоснованное сомнение. Никакого более совершенного философского аппарата Кант не изобрел — и, судя по всему, подобной целью не задавался.
Оригинальные труды самых известных философов приходилось добывать различными путями. В основном, роясь в личных библиотеках близких и дальних знакомых. Нет, книг по философии выпускалась масса! Но это была типичная макулатура, пересказ — и весьма примитивный — классических философских трудов в свете марксистско-ленинского учения. То есть, попросту говоря, несусветная чушь. Представьте себе Гегеля, Беркли или Канта в переложении последовательного марксиста-ленинца разлива 70-х годов… Настоящая интеллектуальная отрава!
Но сильнее всех меня, атеиста и будущего ученого, озадачил Платон... Его мысль о том, что наш мир лишь суть отражение, сонм теней, Идей более совершенного духовного мира, показалась мне настолько абсурдной, что буквально «поставила на уши» мое материалистическое восприятие. Ну, никак у меня тогдашней не ассоциировалась окружающая действительность с «тенями Идей»! Я сочла его рассуждения бредом сивой кобылы, но почему-то не забыла... И только по прошествии времени до меня постепенно стала доходить вся глубина его философии — настоящее духовное прозрение, полученное им из Тонких миров.
В процессе переваривания и осмысления философской мысли, развивавшейся на протяжении тысячелетий, я однажды сделала поразительное открытие. Черт возьми, сказала я себе. Я прочла тома и тома заумной литературы — и что из них вынесла?.. Понимаю ли я теперь лучше смысл своего существования на земле, или же вся эта премудрость не имеет к реальной жизни ни малейшего отношения?.. По сути, каждый из великих философов, перед которыми я преклонялась, додумался до одной-единственной основополагающей мысли, и потом в течение всей своей жизни растолковывал и перетолковывал эту самую мысль в многочисленных трудах, пытаясь донести ее до людей. Одной-единственной!!! Подобное открытие повергло меня в шок, появилось ощущение, что отцы философии, титаны духа и пр., и пр., попросту блефовали. И я почувствовала себя глубоко обманутой. Немало прошло времени, прежде чем я осознала, что наткнуться хотя бы на одну новую мысль, — мысль, которой до тебя не было, и затем положить ее в копилку человечества — в этом-то и заключается подлинная гениальность. Разумеется, не прошла мимо моего внимания и философия экзистенциализма — как же! самое модное учение времен моей юности! Забавно, сейчас я даже не помню сути экзистенциализма, хотя такие имена, как Кьеркегор, Сартр, Камю, намертво застряли в памяти.
Но все же… все же во всем этом пиршестве интеллекта мне явно чего-то недоставало. Быть может того, что, погружаясь (возносясь) в глубины (к вершинам) философской мысли, большинство мыслителей почему-то оставляли за скобками, как нечто несущественное, самое для меня главное — мою бессмертную душу.
* * *
Постоянство не входит в круг моих добродетелей, хотя прежде я считала иначе. Наша довольно продолжительная связь с искусствоведом Герой, в конце концов, стала чем-то напоминать семейную жизнь (существуют такие семьи — дистантные); и он мне смертельно наскучил, несмотря даже на то, что у меня время от времени возникали побочные увлечения. Я удивлялась сама себе. Гера был потрясающим любовником, чутким и умелым, а о его мужских достоинствах мог только мечтать любой самец вида Homo sapience. Порой мы занимались сексом ночи напролет, — и все же… все же он мне наскучил. Разумеется, я пыталась найти причину падения своего интереса к нему и пришла к неутешительному выводу, что мне недостает в нем ярко выраженной индивидуальности. По натуре это был жизнерадостный и любвеобильный мужчина, умевший наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях, к тому же у него была прекрасная, тщательно подобранная библиотека по изобразительному искусству и поэзии, которой я неоднократно пользовалась в период написания своего романа, то есть нас связывала не только постель. В сравнении со многими знакомыми мужчинами он смотрелся выигрышно, однако — и тут уж я ничего не могла с собой поделать! — раздражал меня все сильнее. И понемногу я стала от него отдаляться. Возможно, не будь он женат и не имей на руках новорожденного ребенка, что-то могло бы получиться… Но не настолько я плохой человек, чтобы обижать маленьких детей!
Любил ли меня Гера?.. Вероятно, любил. По-своему. Как умел. Я привлекала его не только как женщина, но и как личность, писатель. Хотя именно женского начала ему во мне порой недоставало. Слишком уж он был патриархален! Мои жизненные установки зачастую его озадачивали и даже ставили в тупик. Ну, никак не желала я нисходить до того, чтобы варить своему мужчине борщи и сочувственно выслушивать все его глупости, изображая при этом наивную дурочку, принимающую высказывания свои повелителя за высшее откровение. Ему нужна была русская баба с уклоном в Домострой, — я же никоим образом не вписывалась в эту замшелую концепцию.
Почему-то рано или поздно все мужчины, с которыми пересекался мой жизненный путь, начинали испытывать в отношении меня какую-то подсознательную обиду и выраженный комплекс неполноценности. Даже Гера, окончивший Академию художеств в Петербурге, от которого я не ожидала ничего подобного, однажды заявил мне: «Да, ты, конечно, умнее, но вот…» Что было сказано дальше — не помню, но это его «умнее» меня расстроило, потому что предыдущий опыт общения с мужчинами уже научил меня по возможности скрывать свои аналитические способности, или открывать их достаточно дозировано. А, быть может, все мужские обиды проистекало из свойственного мне чувства независимости: я никогда не проявляла излишней привязанности, не навязывалась, не стремилась женить на себе, а в случае расставания не обещала застрелиться, повеситься или отравиться, предоставляя партнеру полную свободу выбора находиться рядом или же уйти. Свобода выбора, очевидно, и являлась тем непривычным и пугающим элементом, который трудно переносился противоположным полом.
В юности, когда надо мной еще довлел миф о Мужчине как представителе сильного пола, я всегда действовала резко и безжалостно. Едва назревала необходимость расстаться с надоевшим любовником, — я спокойно заводила следующего, отбрасывая предыдущего, как ненужную вещь. Почему-то это вызывало бурные сцены со стороны обиженных мужчин, расставание затягивалось и переходило в стадию хронического выяснения отношений — чего я совершенно не выношу. Ну, не принадлежу я к славной когорте женщин, которых хлебом не корми — только дай разыграть многоактную драму собственной жизни! По-моему, спектакли куда приятнее смотреть на сцене.
Будучи лет тридцати от роду я сделала удивительное открытие: оказывается, господа мужчины вовсе не сильный пол, а мой взгляд на них — типичный продукт мифологического мышления. Хотя сами мужчины, столь же подверженные влиянию мифологии пола, с упорством, достойным лучшего применения, пытаются следовать в жизни стереотипу истинного мачо, который слезы не проронит, в то время как большинство из них чувствительны и ранимы ничуть не менее женщин, — и во многом перед нами беззащитны. Первая любовь редко бывает счастливой. Девушки страдают, мучаются, во всех подробностях пересказывают перипетии не складывающихся отношений закадычным подругам, рыдают и едва ли не рвут на себе волосы от отчаяния, но проходит совсем немного времени, — душевные раны затягиваются и можно переключаться на нового кандидата в мужья. У мужчин все по-другому. Они воспринимают свою неудачу, как трагедию, и подолгу носят в себе душевную рану, — что гораздо разрушительнее для психики и оказывает влияние на всю дальнейшую жизнь, особенно на отношения с противоположным полом. Мои собственные наблюдения над мужчинами и женщинами стали для меня настоящим откровением и заставили о многом задуматься. Я поняла, насколько была жестока с надоевшими любовниками, и постаралась научиться тем «маленьким женским хитростям», которые совершенно бесценны при столкновении полов, и которым, увы, никто и нигде не учит. В нелегком деле познания мужской психологии моим Учителем стал несравненный Андре Моруа. Его «Письма к незнакомке”, написанные с истинно французской непринужденностью и отменным знанием женской психологии, надолго сделались моей настольной книгой. Я читала и перечитывала их, словно катехизис. И — размышляла, применительно к собственной жизни.
К сожалению, писатели-мужчины часто грешат предвзятым отношением к женщинам. С библейских времен и до наших дней по страницам их сочинений гуляют настоящие чудовища в женском обличье: здесь и ламии — демоницы, способные своей ненасытностью в любви довести мужчину до смерти, женщины-паучихи, стремящиеся уничтожить своих партнеров в извечной войне полов, женщины-вамп, роковые женщины… Дамский взгляд в этом смысле гораздо практичнее — лишь бы не достался в мужья Синяя Борода!..
В «Письмах к незнакомке» меня поразил один момент, на который в реальной жизни я никогда прежде не обращала внимания: расставание бывших любовников Моруа возводит в ранг искусства. Чтобы отставка наскучившего интимного друга проходила без драм и эксцессов, умная женщина должна представить дело так, будто не она бросает его, но напротив — это он ее оставляет. В этом случае бывшие партнеры остаются добрыми друзьями, ведь самолюбие самца и его мужская гордость нисколько не страдают, а женщине удается разрешить проблему с осточертевшим любовником. Причем последний даже не подозревает о своей отставке и свято продолжает верить, что инициатива расставания исходила от него, — хотя, спустя некоторое время, не в состоянии объяснить самому себе, почему он оставил такую умную и прелестную женщину, снова хотел бы к ней вернуться, да пресловутая мужская гордость не дает!
Идея перекладывать вину за расставание на мужчину показалась мне настолько привлекательной, что я тут же решила применить советы хитроумного француза на практике. Истерики, которые закатывали мужчины, стоило мне заикнуться об окончательном разрыве отношений, итак погубили у меня достаточно нервных клеток. Нет, попробовать стоило! Первым в моем списке на отставку значился Гера.
Его законная супруга уже давно собиралась перебраться в европейскую часть России к родителям. Гера же отнюдь не горел желанием менять место жительства, ему было хорошо и здесь: творческая работа, известное в местных искусствоведческих кругах имя. Поэтому переезд он рассматривал, как нечто отдаленное и гипотетическое. Однако жена взялась за дело всерьез и довольно быстро нашла вполне приемлемый вариант. Семейные отношения моего любовника меня не интересовали, и я всегда старательно избегала любых высказываний на эту тему. Однажды Гера показывал мне фотографию жены. Снимок был действительно хорош, и он явно им гордился. Однако я увидела обычную русскую бабу в цветастом платке, с довольно неприятным лицом. По-своему она была симпатичной: русоволосая, с высоким лбом и крупным, хорошей лепки, носом, — и, вероятно, соответствовала Гериным канонам красоты. Вот только само выражение лица настораживало, в нем было что-то хищное и отталкивающее, и — никакого проблеска духовности, тогда как Гера все же был человеком духовным. Вслух своего мнения я не высказала, хотя он несколько раз, как ему казалось, незаметно пытался из меня его выудить, — просто уходила от разговора на столь деликатную тему. Ведь даже самое осторожное замечание о характере жены, не соответствующее его внутреннему восприятию, он расценил бы как мою женскую ревность. Да и какой нормальный русский мужик поверит тому, что женщина, с которой он спит, его не ревнует?!
И только когда дело дошло до оформления документов, Гера всерьез задергался. Подсознательно он стремился добиться от меня поддержки, ожидая, что я буду умолять его остаться, устраивать сцены и т.п. Ему так не хотелось уезжать! Легкий толчок с моей стороны — и его брак разлетелся бы вдребезги. Всем своим существом он жаждал услышать от меня: останься! я тебя люблю! хочу быть твоей женой! Не дождался. Все его сомнения насчет грядущего отъезда я развеяла убийственной фразой: у тебя же маленький ребенок! А в случае отказа мужа переезжать, супруга грозилась немедленным разводом и своим отъездом вместе с ребенком. Гера был сильно озадачен моим поведением, из его опыта следовало, что каждая женщина мертвой хваткой вцепляется в ускользающего любовника, — но я вела себя совершенно иначе, и он ничего не понимал. Я же, стремясь поскорее избавиться от надоевшего любовника, откровенно развлекалась, разыгрывая из себя высокоморальную особу, не желающую разрушать чужую семью. На его семью мне было глубоко наплевать, просто я даже не могла представить себе Геру в роли своего мужа — такая тоска!..
В конце концов, Гера уехал, — и я вздохнула свободно.
Спустя несколько лет он приехал в Новосибирск навестить мать, позвонил мне и напросился в гости. Наше свидание его жестоко разочаровало. Как ни пытался Гера пробудить во мне прежние чувства и склонить заняться любовью, все было тщетно. Я вела себя мило и отстраненно. Между нами была стена, сквозь которую ему так и не удалось пробиться. Мы пили чай, дружески беседовали, вспоминали прошлое — не более. Выяснилось, что жена ушла от него к более обеспеченному господину — фотография! фотография! — и он успел жениться снова. В следующий свой приезд Гера показался мне вполне довольным жизнью и даже подарил стихотворение собственного сочинения, посвященное мне. И вновь я ощутила его страстное желание хотя бы на миг вернуться в прошлое и очутиться со мной в одной постели. Это было приятно, забавно, но совершенно неприемлемо. Потом он писал письма — но мне как-то недосуг было отвечать. И когда лет через пятнадцать Гера опять появился в Новосибирске (от него уже ушла и эта жена), в нашем разговоре вдруг промелькнули слова, которые вызвали у меня внутреннюю улыбку. Оказывается, все эти годы его мучил вопрос, на который он так и не смог себе ответить: почему он меня тогда бросил?..
Ах, мудрый француз, спасибо за женскую науку!.. Конечно, каждый любовный роман по-своему уникален, но выведенный Андре Моруа алгоритм расставания на редкость универсален.
Жизнь, между тем, продолжалась. И едва преисполненный надежд Гера отбыл в европейском направлении, как в моей постели оказался Роман. Все эти годы он изображал из себя моего сердечного друга, чем совершенно усыпил мою бдительность. За протекшее время он успел жениться, обзавестись потомством и обустроить квартиру. А когда мы встречались, искренне клялся и разве что не божился, что любит жену и ей верен. И ведь действительно любил!.. Хотя насчет верности возникали определенные сомнения. Но, как известно, любовь и верность у самцов — не одно и то же, они все немного мусульмане. По пьяной лавочке Роман неоднократно объяснялся мне в любви, одновременно обвиняя во всех смертных женских грехах: стервозности, ведьмачестве, общем сволочизме моей натуры и т.п., — что не помешало ему тотчас занять освобожденное Герой место. Причем, произошло все настолько просто и естественно, словно так и должно было быть. Потом я долго потешалась над собой: в который раз поверила в мужскую дружбу!.. Однако не особенно расстраивалась по этому поводу: в постели Роман был не хуже Геры, а в чем-то лично для меня и лучше (его член был не таким огромным и больше соответствовал моим физическим возможностям).
Откровенно говоря, в постели мне хорошо с любым мужчиной — было бы немножко любви, остальное — дело техники. Но тут уж я достаточно преуспела: как-никак дитя сексуальной революции!..
Роман был интересен мне всегда. Его любовь к поэзии, литературе и театру говорила о присущей ему духовности, хотя в повседневной жизни он вел себя вполне прагматично. Эта его прагматичность, точнее, рациональность периодически вступала в жестокий конфликт с внутренней духовностью, и тогда он впадал в глухую меланхолию. Душа, в существование которой он не слишком верил, требовала чего-то необычного, выходящего за узкие рамки обыденности, в то время как современный рационалистический человек, крепко стоящий на земле, удерживал ее и не давал взлететь. Я же как раз и была тем необычайным, чего не доставало его жизни, распределенной между работой и домом. Со мной можно было, не скрываясь, говорить о болезненных вопросах человеческого бытия, то ли исполненных глубокого смысла, то ли совершенно бессмысленных, — с какой точки зрения посмотреть. Его душевные муки носили чисто экзистенциальный характер, однако человеком он был закрытым, и обсуждать эти вопросы, по-видимому, позволял себе только со мной. С каким-то поистине садо-мазохистским удовольствием мы вели длительные споры о смысле жизни, приправляя философские рассуждения постелью.
Продлившаяся долгие годы связь между мной и Романом с самого начала была проникнута некой двойственностью. С одной стороны, нас объединяло то самое трудно вербализуемое экзистенциальное начало, которое свойственно не столь уж обширному кругу людей, а потому чрезвычайно ими ценится. С другой — наличие у обоих сильного характера приводило к постоянной борьбе за лидерство, изматывающей нас эмоционально и физически, и больше напоминало фехтование на шпагах, нежели любовную игру. Не совпадали у нас и фазы влюбленности: максимальный накал страсти с его стороны почему-то, как правило, выпадал на период полной утраты моего интереса к нему — и наоборот.
Жизнь человеческая — словно река, то привольно текущая по широкой долине, то — зажатая меж гранитных утесов, в бешенстве кидающаяся на неколебимые камни. Спускаясь вниз от истока до самого устья по течению своей реки жизни, человек постоянно меняется, сообразуясь с внешними обстоятельствами и своим окружением, либо подчиняясь им, либо пытаясь их преодолеть. Соответственно изменяется и его душа… Процесс духовного роста непреходящ и неприметен, как естественный рост дерева, и как каждая порода дерева имеет свой предел. Когда человек достигает в духовном развитии своего «потолка» — внутренний рост прекращается и начинается хождение по кругу. Именно это в какой-то момент случилось с Романом. На моих глазах из живого, мучающегося, стремящегося к познанию мира во всех его аспектах человека он стал превращаться в обыкновенного русского мужика, предпочитающего всем радостям жизни примитивное застолье.
За нашими отношениями замаячила пустота.
Однажды мы с Романом сидели за бутылочкой хорошего вина и, как водится, рассуждали о смысле жизни. Почему-то ему всегда казалось, будто мне известно нечто, для него недоступное, и он постоянно пытался подвигнуть меня к полной откровенности. Однако полная откровенность с моей стороны была совершенно исключена, я прекрасно отдавала себе отчет, какое впечатление может произвести на человека, не подверженного драйву, «мое истинное лицо» и никогда ни перед кем не раскрывалась. И вот, увлеченно дискутируя о проявлениях экзистенциального начала в человеке и наличии трансцендентного, незримо присутствующего в мире, к чему, в конечном итоге, приходит каждый уважающий себя философ, — мы отправились в спальню, аккуратно разоблачились и, обнаженные, вытянулись на диване, продолжая беседовать о высоких материях. Проговорили, наверное, с полчаса — потом случайно встретились глазами и, осознав всю комичность ситуации, дружно расхохотались. Отсмеявшись, так же спокойно облачились — и вернулись к интеллектуальному общению за рюмкой. С тех пор наша любовная связь, доставившая столько острых ощущений и страданий, естественным образом переродилась в нежную дружбу. Спокойно оставив прошлое позади, я уже никогда больше не пыталась навредить Роману в его семейных делах или любовных похождениях, чего не скажешь о нем! Случайно пересекаясь у меня дома с потенциальным соперником, он всегда делал все возможное, чтобы испортить мои с ним отношения, — и иногда это срабатывало. Впрочем, я быстро поумнела и полностью закрыла для бывшего любовника свою личную жизнь.
После смерти матери я осталась в живых только потому, что считала своим долгом посвятить ей роман, над которым работала еще при ее жизни. Мои страшные, трансцендентные состояния не оставляли меня, хотя, пожалуй, несколько изменили свою интенсивность и окраску, — или, быть может, я просто примирилась с ними, как с необходимым злом, чем-то нематериальным и в то же время пугающе реальным, что можно назвать моим крестом, который мне предстояло нести всю жизнь. Эпопея с изданием романа, как я упоминала выше, затянулась, но, в конце концов, он все же вышел, пусть и со значительными купюрами, — почему-то больше всего цензоров раздражали размышления моих героев о смысле бытия и сути творчества, — и еще, было вымарано всякое упоминание о Новосибирске, где разворачивались события книги. С этим тоже пришлось согласиться! К тому же, я невероятно устала от постоянного напряженного ожидания: выйдет роман, или набор все-таки будет рассыпан?!
По большому счету, ни концепция произведения, ни его смысл не пострадали. Как и очень многие в те годы, я отчетливо понимала, что Система себя изжила, и нужно срочно многое менять, — но в отличие от романтически настроенных диссидентов, совершенно не стремилась попасть в очередной революционный период (бабушкины рассказы о революции и гражданской войне оказались действенным противоядием для моего социального инфантилизма). И потому такая «мелочь», как появление в конце моего романа «хорошего» комсомольского работника (впрочем, такие тоже встречались), навязанная мне властями, по сути, никого не могла обмануть, — разве в пьесах Мольера или Шекспира не являются в эпилоге «хороший» Людовик Х1У или новорожденная Елизавета 1?.. Примерно так рассуждала я тогда, соглашаясь на определенные купюры. Короче, умный поймет…
Странно, но именно разнообразные трудности, свалившиеся на меня в то время, помогли мне отмобилизовать все свои внутренние ресурсы, с тем чтобы оказать отчаянное сопротивление жестокой, ежечасно пробующей меня на зуб, реальности, помогли выстоять. И в то же самое время мысли о собственной смерти никогда не покидали меня. Я испытывала к ней какую-то болезненную и необъяснимую тягу, — словно меня пометили клеймом, невидимым клеймом Смерти. В художественной литературе меня страстно интересовали описания умирания героев или их встречи с Нею. Я специально искала и находила подобные сцены, жадно читала и перечитывала их, причем интуитивно всегда с полной достоверностью знала, является ли данное описание правдивым, то есть, на самом ли деле автор испытал нечто подобное в жизни, — или все это только плод его воображения, суть конструкция холодного ума.
«Смерть Ивана Ильича» вне всяческих сомнений была настоящей. Толстому удалось передать тончайшие психологические нюансы интимного процесса умирания. Когда человек, оставленный наедине со смертью, недоумевает: почему я должен умереть? за что? почему именно я?! В голове с мучительной навязчивостью прокручиваются эпизоды собственной жизни, и он тщетно пытается постичь смысл того, зачем пришел в этот мир и почему именно сейчас его так жестоко и несправедливо убивают. Всем своим испуганным существом Иван Ильич ощущает Ее приближение. Она уже здесь, но отчего-то медлит, и все кружит, кружит вокруг него, и круги эти постепенно сужаются… Мне казалось, что я понимаю Ивана Ильича, как никто другой. Мне были до боли знакомы его сокровенные мысли и чувства. И еще, это ни с чем не сравнимое ощущение Ее присутствия.
Среди моих самых любимых писателей значились и два гения-самоубийцы, перед которыми я тогда преклонялась — Юкио Мисима и Акутагава Рюноскэ. Оба японцы. Вообще, все японское представлялось мне в ту пору удивительно близким и понятным. Описание ритуала совершения харакири в рассказе Мисимы «Патриотизм» завораживало своей достоверностью. В запредельной по своей беспощадности сцене присутствовала странная красота, доходившая до своего апогея и переходящая затем в свою прямую противоположность — уродство. Я постоянно перечитывала рассказ, мазохистски наслаждаясь эстетикой жестокости, и мысленно сравнивала свои собственные ощущения от проникновения в мое тело тупого кухонного ножа для резки мяса с ощущениями умирающего поручика. «Хотя поручик нанес удар сам, ему показалось, что кто-то другой проткнул его тело толстым железным прутом. В глазах потемнело, и на несколько мгновений он перестал понимать, что с ним происходит. Обнаженная сталь ушла в тело до самой ткани, кулак поручика, сжимавший клинок посередине, уперся в живот.
…Когда поручик довел лезвие до правой стороны живота, клинок был уже совсем неглубоко, и скользкое от крови и жира острие почти вышло из раны. К горлу вдруг подступила тошнота, и поручик хрипло зарычал. От спазмов боль стала еще нестерпимей, края разреза разошлись, и оттуда полезли внутренности. Будто живот тоже рвало. Кишкам не было дела до мук своего хозяина, здоровые, блестящие, они жизнерадостно выскользнули на волю. Голова поручика упала, плечи тяжело вздымались, глаза сузились, превратившись в щелки, изо рта повисла нитка слюны. Золотом вспыхнули эполеты мундира».
Удивительно, но внутреннюю дрожь до сих пор вызывает у меня не сам факт совершения мной самоубийства, а застрявшие в памяти звуки, вызываемые проникающим в грудную клетку стальным клинком: отвратительный хруст упругих тканей разрезаемых мышц, свист воздуха в поврежденном легком — и хрипы, издаваемые наполненной кровью и воздухом раной. Почему-то ярче всего воображению представляется красное от пузырящейся крови легкое. А потом — чувство какого-то неземного, нисходящего на мою душу покоя…
И хотя у поручика, героя этого рассказа, точно не было драйва, он просто исполнял свой долг так, как его понимал, я знала совершенно точно, что драйв есть у самого автора. Но Мисима никогда не упоминал об этом — драйв всегда тщательно скрывают. И когда через несколько лет писатель совершил самоубийство, публично сделав себе харакири, — это показалось мне вполне закономерным.
Однако ближе и понятнее были мне предсмертные записи Акутагавы, которые он с дневниковой тщательностью отобразил в своей «Жизни идиота», — правдивой мозаике из ощущений человека, каждое мгновение приближающегося к своему концу, когда каждая мелочь, на которой останавливается твой взгляд, вдруг обретает странную значительность и особость, приоткрывается какой-то новой непривычной гранью. Оттого-то последние дни твоей жизни, — а ты всегда очень отчетливо сознаешь, что именно последние, — оборачиваются неким откровением, приобретают особую, прежде неведомую силу и остроту. Я упивалась чувствами и ощущениями повествователя, как будто это были мои собственные чувства и ощущения, — впрочем, во многом так и было. Делала выписки в свой дневник: