Милан Кундера. Неспешность

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   24

40




Сидя на краю бассейна, она внимательно следила за человеком в пижаме,

за его борьбой и падением. Когда он выполз на выстланный плиткой борт

бассейна, она поднимается и идет к лестнице, не оборачиваясь, но и не

торопясь, так, чтобы он мог поспеть за нею. Ни слова не говоря, мокрые с

головы до ног, они пересекают холл (давно уже опустевший), сворачивают в

коридор, добираются до своего номера. Они промокли до нитки, они дрожат от

холода, им нужно согреться.

А потом?

Что значит - потом? Сейчас они займутся любовью, что им еще остается?

Этой ночью они будут вести себя тише воды, ниже травы, только она будет

слегка постанывать, словно кто-то разобидел ее. Таким образом, все будет

иметь продолжение, и пьеса, которую они только что разыграли в первый раз

этим вечером, будет повторена в ближайшие дни и недели. Чтобы доказать,

что она выше всякой пошлости, выше заурядного мира, который ее окружает, она

снова вынудит его стать на колени, она будет рыдать и винить его во всем, в

результате чего еще более обозлится, станет наставлять ему рога,

бахвалиться своей неверностью; станет мучить его, а он начнет артачиться,

грубить, угрожать, решится на какую-нибудь другую выходку, разобьет,

например, вазу, выкрикнет ей в лицо несколько гнусных оскорблений, она снова

притворится, будто ей страшно, обвинит его в том, что он насильник и

агрессор, и тогда он вновь упадет на колени, расплачется, признает свою

вину, потом она позволит ему переспать с ней, и так далее, и так далее - на

целые недели, месяцы, годы, на целую вечность.


41




А что же чешский ученый? Приложив язык к шатающемуся зубу, он говорит

себе: вот и все, что осталось от твоей жизни: разбитый зуб и панический

страх перед тем, что придется вставлять искусственную челюсть, - и больше

ничего? Больше ничего. Ровным счетом. В порыве внезапного озарения все

его прошлое предстает перед ним не как полоса героических деяний, богатых

драматическими и единственными в своем роде событиями, а как жалкая песчинка

в смутном ворохе случайных фактов, взбудораживших планету и унесшихся

куда-то с такой быстротой, что невозможно было их как следует рассмотреть

и осмыслить. Так что Берк, быть может, совершенно прав, принимая его за

венгра или поляка, да что там говорить, возможно, он и в самом деле венгр,

поляк, не исключено, что и турок, русский или ребенок, умирающий в Сомали.

Когда все несется с такой быстротой, никто не может быть уверен ни в чем,

ровным счетом ни в чем, даже в самом себе

Воскрешая в памяти ночь госпожи де Т., я вспомнил известное уравнение,

приводимое на первых же страницах учебника экзистенциальной математики:

степень скорости прямо пропорциональна интенсивности забвения. Из этого

уравнения можно вывести различные следствия, например, такое наша эпоха

отдалась демону скорости и по этой причине, не в последнюю очередь, так

легко позабыла самое себя. Но мне хотелось бы перевернуть это утверждение с

ног на голову и сказать; нашу эпоху обуяла страсть к забвению, и, чтобы

удовлетворить эту страсть, она отдалась демону скорости; она все

убыстряет свой ход, ибо хочет внушить нам, что она не нуждается в том, чтобы

мы о ней вспоминали; что она устала от самой себя, опротивела самой себе;

что она хочет задуть крохотный трепещущий огонек памяти.

Дорогой мой соотечественник и друг, знаменитый открыватель musca

pragensis, героический строительный рабочий, я не хочу больше страдать, видя

тебя торчащим в воде Так ты можешь подхватить смертельную простуду. Друг!

Брат! Не терзай себя. Выходи. Отправляйся спать. Радуйся тому, что ты всеми

забыт.

Закутайся в шаль всеобщего сладострастного беспамятства. Не думай о

смехе, причинившем тебе боль; он канул в прошлое, этот смех, точно так же,

как канули в прошлое годы, проведенные тобой на стройке, как твоя слава

гонимого борца за свободу. Замок спокоен, отвори окно - и запах цветущих

деревьев наполнит твою комнату. Вдохни его. Это трехсотлетние каштаны. Их

шелест слышали мадам де Т. и ее кавалер, когда предавались любви в

павильоне, который тогда был еще виден из твоего окна, но ты - увы! - уже не

увидишь его, потому что он был разрушен лет пятнадцать спустя, во время

революции 1789 года, и от него осталось только несколько страниц в

новелле Вивана Денона, которую ты никогда не читал и, скорее всего, никогда

не прочтешь.


42




Венсан так и не нашел свои трусы, он натянул штаны и рубашку на мокрое

тело и пустился бежать вслед за Юлией. Она была слишком проворна, а он

чересчур медлителен. Он обежал все коридоры и увидел, что она куда-то

испарилась. Не зная, где находится ее номер, он счел свои шансы весьма

шаткими, но тем не менее продолжал блуждать по коридорам, надеясь, что

какая-нибудь из дверей отворится и голос Юлии окликнет его: *Иди сюда,

Венсан, иди сюда". Однако все спали, везде стояла тишина, и все двери были

заперты. "Юлия, Юлия", - шептал он, переходя с шепота на обычный голос, с

обычного голоса на крик, но ответом ему была только тишина. Юлия не

покидала его воображения. Он представлял себе ее лицо, озаренное лунным

светом. Представлял себе дырку в ее попке. Ах, черт побери, эта дырка

красовалась прямо перед ним, а он оплошал, так жутко оплошал! Не коснулся ее

и даже толком не рассмотрел. Этот роковой образ снова у него перед

глазами, и он чувствует, что его бедный член пробуждается, поднимается,

восстает - да еще как: бесполезно, безрассудно и непомерно.

Вернувшись к себе в номер, он рухнул в кресло, сознавая, что с ног до

головы охвачен страстью к Юлии. Он готов был сделать что угодно, чтобы вновь

обрести ее, но делать ему было нечего. Завтра утром она явится позавтракать

в столовую, но он-то - увы! - уже будет в своем парижском кабинете. Он не

знает ни ее адреса, ни ее фамилии, ни места работы, ровным счетом ничего. Он

остался один на один со своим безграничным отчаяньем, материализовавшимся в

несообразной величине его члена.

Всего какой-нибудь час назад этот бравый господинчик выказал столько

здравого смысла, держал себя в разумных рамках, а в своей достопамятной речи

сумел оправдать это поведение с помощью доводов, которые произвели на всех

нас самое глубокое впечатление; теперь же я сильно сомневаюсь в

рассудительности того же самого органа, утратившего на сей раз какие бы то

ни было признаки здравого смысла; не заручившись никаким серьезным

оправданием, он восстал против всей вселенной, подобно Девятой симфонии

Бетховена, которая, лицом к лицу со скорбным человечеством, горланит

свой гимн радости.