Милан Кундера. Неспешность
| Вид материала | Документы |
- Милан Кундера. День, когда Панург не сумеет рассмешить, 1094.2kb.
- Милан Кундера «Жак и его господин», 1523.73kb.
- Классическая италия «Милан-Рим» ( или Рим-Милан), 48.99kb.
- Пьер Джузеппе Пеличчи (глава департамента экспериментальной онкологии Европейского, 118.07kb.
- Десять дней счастья Тур с отдыхом на озерах Южной Моравии и на море в Италии Львов-, 390.64kb.
- Десять дней счастья Тур с отдыхом на озерах Южной Моравии и на море в Италии Львов-, 312.86kb.
- Бонжорно, Италия! Без ночных переездов!!! Львов- прага-Зальцбург- верона-Милан- венеция–, 354.25kb.
- Учебно образовательный центр «гармония» г. Милан Список учебной литературы на 2010, 10.77kb.
- Богатая и Красивая Швейцария. Львов- прага- мюнхен- цюрих- люцерн Берн- интерлакен-, 515.32kb.
- Экскурсионная программа, 92.65kb.
17
То, что он поддался меланхолии, увидев неправильно расставленные значки
над своей фамилией, - это понятно всякому. Но откуда взялась его гордость?
Вот основной факт его биографии: вскоре после русского вторжения 1968
года он был выставлен из энтомологического института и ему пришлось стать
строительным рабочим; такое положение продолжалось до конца оккупации в 1989
году, то есть почти двадцать лет.
Но разве в Америке, во Франции, в Испании, да мало ли где еще сотни и
тысячи людей постоянно не теряют своих постов? Им это, разумеется, не в
радость, но никакой гордости от этого они не испытывают. Почему же чешский
ученый превратил свою отставку в источник гордости?
Потому что его выгнали с работы не по экономическим, а по политическим
мотивам.
Ладно, пусть будет так. Но в этом случае требуется объяснить, почему же
беда, вызванная экономическими причинами, считается менее серьезной и менее
трагичной? Дипломированный специалист, не угодивший своему начальству,
должен испытывать стыд, а тот, кто потерял пост по причине своих
политических взглядов, имеет право этим гордиться. Почему?
Потому что при увольнении по экономическим причинам уволенный играет
пассивную роль, в его позиции нет элемента бунтарства, которым можно было бы
восхищаться.
Это кажется очевидным, но таковым не является. Ибо чешский ученый,
выгнанный с работы после событий 1968 года, когда русская армия установила в
стране ненавистный режим, тоже не совершил ничего храброго и мужественного.
Будучи руководителем одного из отделов энтомологического института, наш
герой не интересовался ничем, кроме своих мушек. И вот в один прекрасный
день совершенно неожиданно в его кабинет врывается десяток влиятельных
противников режима, которые просят предоставить одну из аудиторий для своих
полуподпольных собраний. Они действуют согласно правилу морального дзюдо:
застать человека врасплох, выступив в роли небольшой кучки наблюдателей.
Неожиданное противостояние повергает ученого в полное замешательство.
Сказать "да" - значит пойти на большой риск: он может тут же потерять свой
пост, трое его детей не смогут поступить в университет. Но сказать "нет"
этой кучке наблюдателей, заранее насмехающихся над его трусостью, он тоже не
смог: не хватило мужества. В конце концов он согласился и запрезирал себя за
свою робость, слабость, неспособность противиться чужой воле. Стало быть,
если выражаться как можно более точно, именно благодаря своей трусости он
был выгнан с работы, а его дети - из школы.
Так чем же, черт побери, здесь гордиться?
Дело в том, что чем больше проходило времени, тем больше он забывал
свое первоначальное отвращение к оппозиционерам, тем больше привыкал видеть
в своем "да" сознательный и добровольный акт, выражение его личного протеста
против ненавистного режима. Таким образом, он причислил себя к тем, кому
было суждено взойти на великие подмостки Истории, и в этой уверенности
черпал свою гордость.
Но разве не правда, что из века в век бесчисленное множество людей
вмешиваются в бесчисленные политические конфликты и, стало быть, могут
гордиться своим присутствием на сцене Истории?
Мне следовало бы уточнить мое положение: гордость чешского ученого
обусловлена тем фактором, что он вышел на сцену Истории не когда-нибудь, а
именно в тот момент, когда она была ярко освещена. Ярко освещенная
историческая сцена называется Всемирно-Исторической Актуальностью. Прага
1968 года, озаренная прожекторами и простреливаемая кинокамерами, была
наитипичнейшей Всемирно-Исторической Актуальностью, и чешский ученый был
горд тем, что до сих пор ощущает ее поцелуй на своем челе.
Но вдумаемся в тот факт, что важные торговые переговоры или встречи на
высшем уровне сильных мира сего тоже освещены, засняты на кинопленку,
откомментированы; отчего же они не пробуждают у действующих лиц того же
волнующего чувства гордости?
Спешу внести последнее уточнение: чешский ученый помимо своей воли
оказался причастным не к какой-нибудь Всемирно-Исторической Актуальности, а
к той, которую именуют Наивысшей. Актуальность становится Наивысшей, когда
человек, находящийся на авансцене, страдает, слыша за кулисами треск
перестрелки и видя, как над подмостками витает Архангел смерти.
Итак, вот вам окончательная формулировка: чешский ученый горд тем, что
по милости Господней стал причастным к Наивысшей Всемирно-Исторической
Актуальности. И он прекрасно понимает, что именно эта милость отличает его
от всех норвежцев и датчан, французов и англичан, присутствующих в зале.
18
За столом президиума есть место, на котором сменяют друг друга
выступающие, но он не слушает их. Он ждет своей очереди, время от времени
ощупывая карман с пятью листками небольшого доклада, который, как он
понимает, не представляет собой ничего особенного: будучи отстранен от
научной работы на целых двадцать лет, он мог лишь резюмировать тот материал,
который был опубликован в ту пору, когда он, молодой исследователь, открыл и
описал неизвестный вид мух, названный им musca pragensis. И вот наконец,
услышав, как председательствующий произносит нечто похожее на его имя, он
встает и направляется к месту, предназначенному дл выступающих.
В течение двадцати секунд, необходимых дл его перемещения, с ним
происходит нечто неожиданное: он чуть не падает в обморок от волнения. Боже
мой, после стольких лет, проведенных впустую, он снова находится среди
людей, которых он уважает и которые уважают его, среди ученых, из чьей
дружеской среды вырвала его судьба; добравшись до предназначавшегося ему
свободного кресла, он не садится в него; на этот раз он решает подчиняться
только собственным чувствам, действовать раскованно и поведать своим
незнакомым коллегам о том, что он переживает.
- Прошу прощения, уважаемые дамы и господа, но я хотел бы поделиться с
вами моим волнением, которого я не ожидал и которое застало меня врасплох.
После почти двадцатилетнего отсутствия я снова имею возможность обратиться к
собранию людей, которые заняты теми же проблемами, воодушевлены той же
страстью, что и я. Я прибыл из страны, где человек мог быть лишен смысла
всей своей жизни только за то, что открыто говорил, о чем он думает, ведь
весь смысл жизни ученого заключается в его науке. Как вам известно, десятки
тысяч людей, все достойнейшие представители интеллигенции моей страны, были
сняты со своих постов после трагического лета 1968 года. Еще полгода назад я
был простым строительным рабочим. Ничего унизительного в этом нет; за это
время я узнал много нового, удостоился дружбы простых и замечательных людей,
а еще я понял, что мы, люди науки, - существа привилегированные, ибо
заниматься работой, которая в то же время является нашей страстью, это и
есть, друзья мои, привилегия, которой никогда не удостаивались мои
коллеги-строители, потому что нельзя со страстью таскать кирпичи и балки.
Теперь я обладаю этой привилегией, которой был лишен в течение двадцати лет,
и она кружит мне голову почище любого хмеля. Этим и объясняется, дорогие
друзья, что я переживаю сегодняшний день как подлинный праздник, хотя он и
остается для меня чуть-чуть грустноватым.
Произнося последние слова, он почувствовал, что к его глазам подступают
слезы. Это несколько смутило его, он вспомнил своего отца, который в
старости волновался и плакал по любому пустяку, но тут же подумал, почему бы
и ему разок не расчувствоваться: все эти люди должны быть тронуты его
волнением; это нечто вроде небольшого подарка, привезенного им из Праги.
Он не ошибся. Аудитория тоже была взволнована. Не успел он произнести
последнее слово, как Берк вскочил и принялся аплодировать. Тут же невесть
откуда появилась кинокамера, наведенная на чешского ученого. Весь зал
медленно или поспешно поднялся, мелькали улыбающиеся или серьезные лица, все
аплодировали, и это настолько увлекло людей, что они никак не могли
остановиться; чешский ученый стоял среди них - крупный, очень высокий,
нескладно высоченный, и чем большей неуклюжестью веяло от его фигуры, тем
более трогательным он казался другим и все более растроганным ощущал себя
сам, так что слезы уже не копились у него на глазах, а торжественно текли
вдоль носа, ко рту, к подбородку, на виду у всех собратьев, которые
принялись рукоплескать еще сильнее. Наконец овации мало-помалу утихли,
присутствующие расселись по местам, и чешский ученый произнес дрожащим
голосом:
- Благодарю вас, друзья мои, благодарю от всего сердца. - Он поклонился
и направился к своему креслу.
- Он сознавал, что переживает один из величайших моментов своей жизни,
миг славы, да-да, славы, почему бы не воспользоваться этим словом; он
чувствовал себя великим и прекрасным, он чувствовал себя знаменитым и от
всей души желал одного: чтобы его путь к креслу был как можно более долгим,
чтобы ему не было конца.