Geum.ru

Василия Аксенова "Редкие земли"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Анатолий КОРОЛЕВ



РЕДКАЯ ЗЕМЛЯ

Читая последний роман Василия Аксенова “Редкие земли”, я уже почти придумал название для своего опуса – эврика! – “Редкий элемент”, а дописав статью до конца, понял, что Аксенов – это, конечно же, не просто элемент, пусть и редкий, а целый мир, новая планета, редкая земля. И исправил название.

Так вот, пребывая в горячем возрасте старшеклассника, я делал свою жизнь с Василия Аксенова. Причем я не то что хотел бы стать писателем, я хотел жить, как мой кумир. Но, бог мой, как я был недоволен собой! Аксенов был знаменит, как останкинская телебашня, а я жил на окраине СССР, стоя на провинциальном углу этаким электростолбом с тусклой лампочкой. Я был робким стилягой, в перешитых брюках-дудочках, а Аксенов был европейским плейбоем и носил настоящие джинсы от Levis, он мастерским броском Джона Рассела кидал баскетбольный мяч через всю площадку судьбы прямо в корзину, а я, хотя и боготворил черный бокс Джо Луиса, добыл фиктивную справку о том, что у меня проблемы с сердцем, и не ходил на занятия физкультурой. Словом, бездна, было от чего впасть в отчаяние.

Главное – он был свободен.

Уже через много лет, размышляя над загадкой столь мощного старта, я услышал разгадку из уст самого мэтра. Вот она (излагаю своим языком). Он тоже был типичным продуктом своего советского времени, вступил в комсомол, помышлял о карьере врача, то есть о судьбе слуги чьих-то болезней, – словом, был нормальным молодым человеком. Он тоже хлебнул лиха, “в Казани жил в переполненной коммуналке и спал на раскладушке под столом, где туалет был разрушен еще во вторую пятилетку и потому все ходили во двор, в деревянный сарайчик, в котором зимой над очком намерзала такая пирамидка нечистот, что уже и не пристроишься”, но. У него была судьба, его любимая матушка отбывала свой срок в Магадане, и однажды он полетел к ней на край света, прихваченный сердобольной вольняшкой-кассиршей из тамошней магаданской ферулы, и, оказавшись – через семь дней перелета – в печальном краю цепей, наш чайльд-гарольд пережил чудо встречи с абсолютной свободой. Ни мать, ни ее новый муж, немецкий врач, ни их друзья поселенцы уже ничего не боялись. Говорили в бараке, “пропахшем тюленьим жиром”, все, что думали, и жили так, как хочется. Там Аксенов даже принялся сочинять стихи! Короче, на Большую землю из магаданской зоны чайльд-гарольд вернулся свободным, раскованным молодым человеком. До сей поездки он думал, “что у нас идет все гармонично”.

Так закалялась сталь “Метрополя”.

Все остальное стало всего лишь продолжением этой свободы от шор: легкий ироничный сленг, стиль джазовых импровизаций в литературе, кидание апельсинами из Марокко в бюсты соцреализма, броски мяча в нимбы партийных божков, перевод романа Э. Доктороу “Рэгтайм” и прочие пинки под зад затоваренной бочкотары.

Впервые я увидел своего кумира воочию в мае 1980 года. Продолжая телом проживать в уральской провинции, я, однако, уже замыслил побег в Москву и в очередной наезд узнал, что завтра (или послезавтра) Аксенов будет читать в ЦДЛ куски из своего последнего романа и надо бы обязательно быть на читке, потому что Аксенов на днях улетает в Штаты и неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в СССР, потому что после выхода альманаха “Метрополь” органы вынуждают его к эмиграции.

Пройти в те годы в Дом литераторов было ой как непросто без заветной книжечки члена СП, но я проник.

Узкий зал на первом этаже был полон, я постеснялся сесть в первом ряду и устроился чуть позади. Это был один из пиков обожания Аксенова, какие в ревнивой литературной среде о-очень большая редкость. Примчавшийся позже прочих Е. Евтушенко демонстративно внес с собой стул, сел в трех шагах от героя и вперил в него взор, исполненный пиитического восторга. Василий Павлович читал отрывки из романа “В поисках жанра”, читал в своей блистательной манере раздумчивого баскетболиста, который обращается с текстом, как с мячом и, постукивая его уверенной круглостью по игровой площадке, направляет роман к финальному броску в наши головы.

Мне нравилось все: и его прищур, и французский рокот морской гальки в потоке авторской речи, и даже кончик кроссовки, который сладко выглядывал из-под вельветовых брюк цвета корицы. Мда, думал я про себя, джинсы уже вышли из моды. Надо добывать вельвет в мелкую полоску.

Но, если совсем серьезно, Аксенов прекрасно понимал эту накаленную атмосферу как бы прощания и, с одной стороны, демонстрировал стукачам, рассаженным в зале, что в нашем обществе созрело прочное сопротивление ГУЛАГу: вот я читаю то, что хочу; с другой стороны, поощрял всех нас: не вешайте носа, друзья; и, наконец, иронией чтения гасил истеричную готовность кое-кого из публики кинуться на баррикады: господа, чувство юмора превыше мировой справедливости.

Казалось, его не волновала перспектива перемещения за кордон.

Он был похож на улыбку чеширского кота.

Но Аксенов умеет быть и разозленным.

Много лет спустя, в 2001 году, на Международном конгрессе Пен-клуба в Москве, где царил Нобелевский лауреат Гюнтер Грасс, практически все выступавшие громили русское сообщество за резню, развязанную в Чечне, и только один Аксенов с возмущением говорил о том, что накат несправедлив, что в резне теперь виноваты уже обе стороны конфликта, что не надо вешать всех собак на Москву и делать из России козла отпущения. Наша горстка в лице Жени Попова, Анатолия Курчаткина и меня была дружно согласна с такой оценкой. Между тем все шло к тому, что конгресс примет специальную резолюцию о Чечне. Особенно крупно палил с трибуны господин Грасс, тот самый, который впоследствии признался в романе “Очищая лук”, что служил в танковых войсках СС заряжающим. Что ж, навыки заряжающего он не подрастерял. Я впервые видел Аксенова в таком запале и понял, что – ага! – в нем есть еще темперамент общественного деятеля, что в Америке он мог бы, родись американцем, стать новым Кеннеди или папой поп-арта Энди Уорхоллом. Короче, мы числом 9 членов российского Пен-клуба сочинили особое послание к съезду, где выразили свое несогласие с общей позицией, и Евг. Попов прочитал рукописный листочек перед уважаемым залом в отеле “Редиссон-Славянская” при мертвой тишине подавляющего враждебного большинства.

Тут я должен все-таки коснуться щекотливой темы своего частного приближения к персоне героя: Василий Павлович человек хотя и контактный, но закрытый и всегда держит дистанцию броска. Так вот, однажды я удостоился публичной похвалы Аксенова за роман “Эрон”, между тем как лично знакомы мы не были, и эта похвала и дала мне возможность представиться самому. “Так это вы!” Аксенов тут же горячо увлек меня в сторону и сказал, что в лекции о Булгакове на курсе русской литературы, который он ведет в вашингтонском университете, он использует мое эссе о Сталине и Булгакове. И мои наблюдения, мол, резко повышают температуру общения с американцами... Я смущенно слушал Василия Павловича и краем глаза замечал, что теперь в моде твид и мокасины, а мои вельветы и кроссовки давно на обочине жизни... но мимо!

Если вернуться к главной тайне его астронавтики, тайне свободы, я думаю, что секрет этой легкости в походке его бытия. Он не зависит от правил: так, не зная кулинарных секретов, он смело советует не трусить в сочинении блюд и смело валить на сковородку, например, морских гадов, выкладывать кирпичиком заморозки, жарить их, пока они не приобретут золотистый оттенок, а после смело наваливать на это журчащее варево всякие прочие вкусности, не соблюдая никаких пропорций, довериться только интуиции, чувству вкуса, глазомеру души, слиться с моментом, когда “самое время влить в это бульканье умеренную дозу оливкового масла” – и – бац – жарево готово.

По высшему счету это рецепт использования чувства свободы в сочетании с чувством юмора для приготовления отменной качественной планиды. И она ему удалась, как никому! Пока все прочие пыжились и учились искусству тореро чтением антисоветчины, наш великий иронист вышел против бычьей туши КПСС с порцией отменного ленд-лизовского табака в горсти. Смехом по морде. Он не стал принимать всерьез это пучеглазое страшилище, и Горыныч пал жертвой веселого пересмешника. Джинн шагреневой кожи не вынес иронии и съежился до размеров пивной бутылки, которую можно спокойно выбросить в мусорный бак.

Вся проза Аксенова (а теперь еще и его стихотворения нарочито вне рифмы) демонстрирует нам преимущества стиля деструкции, когда ингредиентом текста становится игра с необязательным набором входящих. Игра без правил! В результате которой из эклектики произвольных слагаемых на свет из жарева рождается лапидарная форма “фьюжн”, форма горючей смеси на грани фола. “Котенок на клавишах” Зизи Конфа, блистательный прибойный набег синкоп в духе импровизаций Телоуниса Монка, походка Моцарта, который посадил себе на загривок Оскара Питерсона, порыв шаловливого ветерка, который задирает платье Мэрилин Монро.

Из этого шейкера абсолютной свободы рождаются, например, такие шедевры:

“Вождь отхлебнул своего разлюбезного киндзмараули и протянул через стол суховатую, то есть слегка чуть-чуть похожую на игуану, руку и похлопал ею по гвардейскому плечу семижды лауреата его имени”.

А вот лавровый листик из кипящего русско-французского супа:

“Бродяга между тем летел сквозь дым кабака и, пролетев сажени три, упал башкой в соседнюю кумпанию со страшенными красавицами. Визг оных. Хруст фурнитуры. Брызги питьевого. Ошметки съестного. Весь подвал, кроме калек, повскакал на ноги.

Хохот помешал нашим уношам продолжить жевание. Нужно сказать, что подобные эмансипации никогда не пугали кавалеров, а, напротив, как бы увлекали их своей, ну как тут получше изречь, ну, нежданностью, что ли. Вспомни свою собственную младость, читатель, вспомни юнкерские забавы и все простишь”.

Или описание сёрферов на волнах в Биаррице!

“И вот едва волна достигла своего апогея, все восемь фигур одномоментно воздвиглись на ее гребне. И вот в этот как раз момент, хотите, верьте, хотите, нет, в тучах возник глубокий проем, и солнечный луч осветил триумфальное шествие: восемь атлетических фигур, идущих к берегу вместе с волною, – зрелище, достойное ошеломляющего восхищения!”

Какая юная, мускулистая речь, какая прямая спина у стиля, а ведь нашему уважаемому Баззу Окселотлу не 25 и даже не 55, а поболе, впрочем, как всегда утверждала газета “Правда”, новый кандидат в члены политбюро вступил в пору предстоящего расцвета на пути к будущей государственной зрелости. Котенком по клавишам красной империи прошелся наш гений, разрушив и сам рояль, и всю хоровую советскую музыку. Кто бы мог подумать, что шалость – самое страшное орудие против набычливой силы.

Но есть, есть еще одна разгадка столь дерзкой увертливости героя от набегающих волн океанского Резервуара. Да простит меня Василий Павлович, он есть аватара, второе воплощение, Мари Франсуа Вольтера. Есть такая теория в индуизме, и я – ее горячий поклонник... Душа на холодке странствует в небесных эмпиреях, пока не созревает на взгляд Творца подходящий момент, и – раз – душа всовывается в новое тело со скоростью кредитной карточки в щель банкомата. Так однажды, 20 августа 1932 года, душа фернейского скептика переселилась из солнечной Франции в царство полярной звезды и торосов, где мальчику Васе предстояло собрать слово “свобода” из ледяных фигурок у ног ужасной фурии русской мечты.

Что побудило Вольтера родиться во второй раз, он высказал еще в своей статье о Спинозе: “Ни один философ не оказал влияния на нравы улицы, где он жил. А почему? Да потому что в основе поведения людей лежит привычка, а не метафизика. Один-единственный человек, если он красноречив, искусен и пользуется доверием, многое может внушить людям; сотня философов ничего тут не сможет поделать, если они только философы и ничего больше”.

Без всяких шуток: я не вижу предшественников Аксенову в нашей литературе, кроме заграничного Вольтера. Как писатель Аксенов – дитя эпохи Просвещения с ее культом здравого смысла и пафосом смеха. Вольтер писал свои шедевры как реплики к тем или иным идеям своего времени, например, к формуле Лейбница о том, что мы обитаем “в лучшем из возможных миров”. С каким сарказмом высмеял Вольтер в “Кандиде” эту напыщенную мысль! С похожим напором Аксенов освистал позднее советскую идею о том, что мы, ква-ква, живем в лучшем болоте из всех возможных болот. А какой образ Вольтера в романе “Вольтерьянцы и вольтерьянки”! Это комическая империя, а не образ.

Что ж, новому воплощению Вольтера удалось то, что не удалось в прежней жизни: он достиг совершеннолетия и распустился, как баобаб, на пригорке русской действительности, на виду колосящегося поля, и вскоре в гомоне жаворонков и под гогот гусей сей баобаб, это мрачное древо Познания, стал – под умелым напором красноречивого человека – Древом Воображения.

Царствуй на небосводе, редкий космический овощ, планета Аксений!

Вольтерьянствуйте вволю, дорогой Базз Окселотл!