Robert Merle "Derriere la vitre"

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 41

II

В аудитории Б-2 -- огромной, на три четверти заполненной и выглядевшей

как настоящий театральный зал, -- ассистент Дельмон выбрал место на

ближайшей к правой двустворчатой двери скамье, чтобы выйти, никого не

тревожа, если концерт ему прискучит. Он не был меломаном, но всегда

интересовался музыкой, подходя к ней осторожно и опасаясь неискренних

восторгов. Последняя вещь первого отделения ему понравилась, и он решил

остаться на второе, но в антракте вместе с шумом и разговорами в его

сознание, уже не занятое музыкой, вновь вторглась сумятица забот:

столкновение с Рансе, перспектива вылететь из Нантера без всякой

уверенности, что он будет подобран Сорбонной, и, главное, диссертация,

которой не видно конца, которую он тянет уже десять лет, поскольку у него

все не было возможности вплотную засесть за нее, все его время сжирали

ассистентские обязанности, семь часов семинарских занятий, проверка

студенческих работ, все более и более трудоемкая, транспорт да еще

всевозможные административные нагрузки, навязываемые Рансе. Работать над

диссертацией фактически удавалось только в летние каникулы, а нужно ведь и

жить когда-нибудь, да и не такая уж это легкая жизнь, когда у тебя жена,

двое ребят и всего 2500 франков в месяц. Ох, не щедро платят преподавателю

без степени! Даже с десятилетним стажем. И кому только нужны эти

литературоведческие диссертации. Нигде, кроме Франции, от тебя не требуют

этого громоздкого кирпича -- от 500 до 1000 страниц, -- монументального и

всеобъемлющего, своего рода "шедевра", который требовался в Средние века от

подмастерья для вступления в цех, этакого "opus magnum", поглощающего

четверть жизни, где, чтобы исчерпать тему, ты должен исчерпать себя (Дельмон

отметил про себя точность этой формулировки). И при этом над тобой

воздвигнута пирамида бонз, тебя душит монархический гнет заведующего

отделением. Странно, я так и не могу понять до конца, сожалею я о том, что

толкнул Рансе, или радуюсь этому, есть в этом акте некая двусмысленность

("двусмысленность" -- было одним из излюбленных словечек Дельмона). Я сделал

это не преднамеренно, но и не случайно, собственный жест сначала удивил меня

самого, а потом привел в восторг. Значит, в моем поступке все же прорвалась

жажда раскрепощения. Любопытно, что она долго и бессознательно накапливалась

во мне, а вырвалась наружу в общем как следствие моего соприкосновения со

студенческим бунтом: мы, конечно, ближе к студентам, чем профы, и по

возрасту, и по положению, главное, мы, как и они, страдаем от произвола

вышестоящих и точно так же лишены права голоса, отстранены от руководства

Фа-ком. Это, в сущности, и сближает нас -- наше в равной мере подчиненное

положение по сравнению с переходящими всякие границы привилегиями бонз.

Дельмон вынул из кармана свой черный блокнотик, шариковую ручку и

записал: "диссертация = opus magnum, в котором, исчерпывая тему,

исчерпываешь себя". На той же страничке его торопливым почерком были

записаны определения недотроги и кокетки, сформулированные днем в клубе. Он

перечитал их и несколько утешился, хотя обиды и опасения его одолевали

по-прежнему.

-- На карточку! -- прозвучал за его спиной густой, как звук контрабаса,

голос. -- Только на карточку, не в блокнот! Каждый порядочный диссертант

должен помнить об этом! Записывайте на карточку! Карточка поддается

классификации, анализу, карточка занимает надлежащее место, комбинируется с

другими карточками! Нет серьезной работы без карточки!

Это был Даниель. Он сел позади Дельмона, выпятив широкую грудь,

расправив мощные плечи, наклонив вперед свою голову финансовой акулы с

длинным крючковатым носом, почти касавшимся подбородка, его голубые глаза,

устремленные на друга, светились сердечностью и умом.

-- Привет, -- сказал Дельмон. И добавил: -- То, что я записал, не имеет

отношения к диссертации. Это приватные размышления.

-- Ох, ох! -- сказал Даниель своим трубным голосом. -- Приватные

размышления! Как это опасно!

Дельмон чуть улыбнулся.

-- Я тоже склоняюсь к этой мысли. В особенности после сегодняшнего

утра.

Лоб Даниеля под черными, жесткими, мелко вьющимися волосами собрался в

складки.

-- Договоренность с известным лицом не была достигнута?

Дельмон проглотил слюну и отвернулся.

-- Отнюдь.

Собственный голос в сравнении с голосом друга показался ему визгливым и

слабым. Его восхищал в Даниеле этот трубный глас, размах плеч, кузнечные

мехи груди, мощная голова, шевелюра патриарха. Когда он был рядом с

Даниелем, в него точно переливалась частица этой силы, он ощущал себя не

таким узкоплечим, не таким хилым и лысеющим.

-- Я могу тебе рассказать все, тут нет никакого секрета,-- сказал

Дельмон, все же понижая голос. -- Я просил Его величество поддержать мою

кандидатуру на пост штатного преподавателя, а он отказал.

-- Скотина! -- возмущенно сказал Даниель. -- И как он преподнес свой

отказ?

-- Я здесь всего два года: стаж недостаточный.

-- Но я никогда не слышал, чтобы...

-- Подожди,-- сказал Дельмон, положив ладонь на руку Даниеля. --

Десятью минутами раньше он согласился поддержать Лагардет, хотя она

появилась в Нантере одновременно со мной.

-- Энзима выигрывает! -- воскликнул Даниель, воздевая руки. -- Энзима

ставит и выигрывает!

-- Ну, разумеется, -- сказал Дельмон, -- такова логика системы.

Монархия порождает придворного, власть бонз -- задолизов (это неплохо, надо

записать). У Лагардет, -- продолжал он уже с меньшей горечью, -- есть свой

расчет, как, увы, и у некоторых других среди нас. Она соглашается играть

сейчас холуйскую роль ради будущих привилегий профа.

Даниель рассмеялся:

-- К тому времени, как она станет профом, от этих привилегий могут

остаться только рожки да ножки. Знаешь, что мне только что стало известно?

-- продолжал он, приближая к лицу Дельмона свой крючковатый нос и

выступающий подбородок. -- Студенты-гошисты захватили административную башню

и уже в течение двух часов оккупируют зал Ученого совета!

-- Не может быть! -- сказал Дельмон и закатился восторженным смехом.

Лицо его оживилось, вдруг помолодело, глаза засверкали.

-- Не может быть! -- прокудахтал он сквозь смех, расправивший его узкую

грудь. И вдруг взвизгнул: -- Да не может быть!

Даниель тоже смеялся глубоким грудным смехом, показывая зубы,

почерневшие от табака. Они сообщнически переглядывались, фыркали,

переполненные безудержным ликованием, не находившим полного выхода даже в

смехе. Ассистентов на Ученый совет факультета не допускали, бонзы решали

административные проблемы и кадровые вопросы в своем узком кругу. На

факультетские конференции, разбиравшие педагогические проблемы, ассистенты

имели право посылать своих представителей. Поскольку конференции, как

правило, проводились после Ученого совета, эти представители нередко бывали

вынуждены ждать перед запертыми дверьми, пока закончатся тайные переговоры

профессоров. Ожидание длилось нескончаемо долго, конференция начиналась

много позже назначенного часа, так как Совет неизменно затягивался. Наконец

двустворчатая дверь отворялась, все кресла вокруг овального стола были

заняты бонзами, ассистенты рассаживались сзади, вдоль стен...

-- Это еще не все, -- сказал Даниель, выдвинув вперед мощную голову,

прищурив глаза и стараясь все-таки несколько приглушать свой трубный глас.

-- Там был Боже (произнося это имя, он еще больше понизил голос).

-- Где там?

-- В зале Совета, пошел послушать гошистов. Один бог знает, зачем ему

это было нужно, может, чтобы ущучить "заводил", но студенты его заметили и

тут же выставили!

-- Как? -- сказал Дельмон. -- Выдворили? Manu militari? ¹ Не

может быть!

¹ Силой? (лат.)

-- Нет, нет, до этого не дошло, -- с сожалением сказал Даниель. -- Они,

если угодно, просто указали ему на дверь. После реплик вроде "какого черта

здесь торчит этот старый хрен?"

-- Нет, это просто невероятно, -- сказал Дельмон, хихикая. -- Просто

невероятно!

-- Заметь, -- продолжал Даниель, -- против Боже лично я ничего не имею.

-- Да и я тоже! -- сказал Дельмон, не переставая смеяться.

-- Я ни разу с ним даже словом не перемолвился. Ты же понимаешь, я --

жалкое насекомое... Но все-таки заместитель декана, которого выставляют за

дверь Совета!..

Дельмон вдруг положил свою узкую бледную ладонь на мускулистую руку

Даниеля.

-- А вот и он, -- сказал он вполголоса.

Даниель обернулся. Боже только что вошел в правую двустворчатую дверь,

антракт кончался, и Боже двигался в потоке студентов, возвращавшихся в

аудиторию из центральной галереи, -- высокий, косая сажень в плечах, --

пожимая на ходу руки коллегам. Когда он повернул в проход, Дельмон увидел

его лицо, спокойное, уверенное, улыбающееся. Дельмон подумал: неплохо

держится -- все его веселье куда-то вдруг испарилось, и он почувствовал, что

им вновь овладевает уныние. В сущности, захват башни, оккупация зала Совета,

изгнание замдекана ни к чему не вели. Сатурналии, только и всего. Взрыв на

одну ночь, иллюзорное раскрепощение. Завтра все пойдет по-прежнему. Сила

останется в руках силы, а власть -- в руках власти. Университетских рансе

еще ждали счастливые денечки.

Боже отыскал место рядом с дородным и лысеющим господином

неопределенного возраста. Покрой костюма и лысина (волосы, зачесанные сзади

наперед, лучами прикрывали череп) его старили, но, судя по полному гладкому

лицу, ему было не больше тридцати. Когда Боже сел, незнакомец учтиво и

степенно поздоровался. В его манере держаться, в его движениях была какая-то

размеренность, самодовольство, точно в тридцать лет он уже приноравливался к

мимике того важного шестидесятилетнего старца, каким когда-нибудь станет.

Боже пожал ему руку и сказал несколько Неуверенным тоном:

-- Как дела? -- Где-то он видел этот череп с лучами волос, но где? Ах,

да, на факультетских конференциях, Может быть, штатный преподаватель? Он

часто берет слово и всегда высказывается, храня этот значительный,

преисполненный сознания собственного достоинства вид. Но что он преподает?

Как его зовут? Просто ужасно, на этом производственном комбинате никто

никого не знает.

-- Мои дела идут хорошо,-- сказал штатный преподаватель, четко

выговаривая каждый слог, -- как нельзя лучше, если учитывать существующие

обстоятельства, -- продолжал он похоронным тоном, покачивая головой.

Боже посмотрел на него. Значит, все уже известно. Независимые ряды уже

вступили во взаимодействие. Аудитория Б-2 уже не находилась в полном

неведении относительно того, что совершается в башне.

-- Не могу сказать, чтобы это меня радовало, -- сказал Боже. -- Куда

все это нас заведет? Что нас ждет? Анархия? Паралич?

Симпатия штатного преподавателя его ободрила. Хороший, видно, юноша,

уравновешенный, серьезный. Такой не станет предаваться безответственным

выходкам, подобно некоторым бешеным из НСПВШ, которые готовы перещеголять в

левизне самых оголтелых студентов.

В тот момент, когда дирижер стал постукивать палочкой по пюпитру,

требуя тишины от оркестрантов и тем самым косвенно также и от зала, в правом

проходе показалась дюжина нечесаных студентов в джинсах и свитерах. В группе

была всего одна девушка, бронзово-смуглая, с черными вьющимися волосами,

осенявшими нимбом ее лицо, с угольно-темными глазами и огромными

позолоченными кольцами в ушах. Ее ягодицы туго обтягивала мини-юбка, груди

торчали. Рта она не открывала, но по ее взглядам, по уверенной манере

держаться, по посадке плеч и крупа, по поворотам торса было видно, что

власть принадлежит ей -- она царица этого грозного жужжащего роя, который

кружит, точно не решаясь сесть, по проходу, меча во все стороны наглые

взгляды. Постукивание дирижерской палочки постепенно заглушило какофонию

настраиваемых инструментов, стало тихо. Девушка вертелась в центре роя, от

которого наконец отделился парень, высокий, белокурый, широкоплечий. Он

распростер руки, точно именно ему предстояло дирижировать оркестром, и

сказал громким голосом:

-- Товарищи, вам известно, что сегодня днем деголлевской полицией были

арестованы нантерские студенты. В ответ на эти аресты мы захватили

административную башню и решили не прекращать оккупацию зала Ученого совета,

пока не будут освобождены наши товарищи. Товарищи, настал момент проявить

солидарность по отношению к арестованным студентам. Не время развлекаться и

предаваться мелкобуржуазному потреблению культуры. Мы призываем вас

отправить этих музыкантов восвояси и примкнуть к нашей борьбе против

репрессивной власти.

Наступило замешательство. Дирижерская палочка застыла в воздухе вместе

с державшей ее рукой, зал, минуту назад сосредоточенно стихший, вдруг

заволновался и зашумел, как море; все что-то говорили, задавали друг другу

вопросы, оборачивались, привставали со своих скамей, стараясь разглядеть,

что происходит. В реакции зала ощущалось не колебание, не нерешительность,

но какая-то затаенная угроза, как в минуту предгрозового затишья,

предшествующего набегу гигантского вала, слышался глухой ропот нарастающего

гнева, и внезапно эта ярость вырвалась с неудержимой силой, со всех сторон

одновременно раздались крики:

-- Вон! Убирайтесь! Оставьте нас в покое! За дверь их! В задницу! --

Это совершенно подкосило нестойкий революционный рой: они взывали к

стихийному порыву масс, а массы оказались против них. Группа в беспорядке

отступила к выходу, сопровождаемая враждебными воплями, отвергнутая,

сломленная, изгнанная. На пороге двустворчатой двери высокий блондин

обернулся лицом к залу и крикнул: "Дураки несознательные!", но его голос

потонул в яростном гуле зала. Дверь захлопнулась, дирижер победоносно

застучал палочкой по пюпитру, волнение улеглось, наступила тишина. Боже

удовлетворенно переглянулся со своим лысым соседом. Он всегда был в этом

убежден: протестантов -- жалкая группка, ничтожное меньшинство, им никогда

не удастся увлечь за собой основную массу студентов. Боже скрестил руки и

откинулся широкой спиной на спинку скамьи. Как выразился этот тип?

"Мелкобуржуазное потребление культуры?" Что за люди, господи, что за люди!

Ты пришел на концерт -- значит, ты "реак"! Дирижерская палочка опустилась,

прозвучали первые аккорды, Боже послушно выбросил все из головы и, сохраняя

свою излюбленную позу, со скрещенными на груди руками, стал слушать музыку.

Blog

Robert Merle "Derriere la vitre"

II