Friedrich Nietzsche "Also Sprach Zarathustra"

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   27

низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, легкий! Пой!

перестань говорить!

-- разве все слова не созданы для тех, кто запечатлен

тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань

говорить!" --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!


* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *


Ах, где в мире совершалось больше

безумия, как не среди сострадательных?

И что в мире причиняло больше страдания,

как не безумие сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более

высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол:

"Даже у Бога есть свой ад -- это любовь его к

людям".

И недавно я слышал, как говорил он такие

слова: "Бог мертв; из-за сострадания своего

к людям умер Бог".


Так говорил Заратустра


Жертва медовая


-- И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он

не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел

на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль -- ибо

отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, --

звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановились

перед ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- не высматриваешь ли ты

счастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отвечал он. -- Я

давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу".

-- "О Заратустра, -- снова заговорили звери, -- это говоришь

ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в

лазоревом озере счастья?" -- "Плуты, -- отвечал Заратустра,

улыбаясь, -- как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете

также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну:

оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, как

расплавленная смола".

Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и

затем снова остановились перед ним. "О Заратустра, -- сказали

они, -- так вот почему ты сам становишься все желтее и

темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими на

лен? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!" -- "Что говорите вы,

звери мои, -- сказал Заратустра, смеясь, -- поистине, я

клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со

всеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилах

делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой". --

"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери, приближаясь

к нему, -- но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую

гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо".

-- "Да, звери мои, -- отвечал он, -- вы даете прекрасный совет,

и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору!

Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотой

сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибо

знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую".

Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой

зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, -- тогда

засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:


Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было

только уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесь

наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами

отшельников и домашними животными их.

Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я

расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это --

жертвоприношением!

И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкой

патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,

угрюмые, злые птицы:

-- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.

Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на сад

для услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и

скорее похож на бездонное богатое море,

-- на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за

которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети

свои: так богат мир странностями, большими и малыми!

Особенно человеческий мир, человеческое море -- в

него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:

разверзнись, человеческая бездна!

Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков!

Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных

человеческих рыб!

-- само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,

на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут

учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут

вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубин

к злейшему ловцу человеческих рыб.

Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,

привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и

надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: "Стань

таким, каков ты есть!"

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я

еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я не

умираю, как я должен среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких

горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее как

тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.

Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или

сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не

гонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: так

что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И

пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что

делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу

торжественным, зеленым и желтым от ожидания --

-- гневно надутым от ожидания, как завывание священной

бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в

долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"

Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши

лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что

нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым

принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!

Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы не

говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,

и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же

прийти и не может не прийти.

Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш

великий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царство

Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого не

пошатнется -- обеими ногами крепко стою я на этой почве.

-- на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой

самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все

ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С

высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!

Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!

И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для

меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки

ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.

Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка

счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед

сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной

скорби!

Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,

сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какая

розовая тишина! Какое безоблачное молчание!


Крик о помощи


На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем

перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,

чтобы принести домой новую пищу, -- а также и новый мед: ибо

Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он

так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,

погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени

своей, -- он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел

рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел

оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,

того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,

провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково, не

стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит". Но тем

временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в

глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных

предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.

Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе

Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стереть

его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так

оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы

показать, что желают узнать один другого.

"Милости просим, предсказатель великой усталости, --

сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был гостем за моим

столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый

старик сядет за стол вместе с тобою!" -- "Веселый старик? --

отвечал прорицатель, качая головою. -- Но кем бы ты ни был или

кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться

здесь наверху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!" --

"Разве я лежу на суше?" -- спросил Заратустра, смеясь. --

"Волны вокруг горы твоей, -- отвечал прорицатель, -- все

поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро

они поднимут челн твой и унесут тебя отсюда". -- Заратустра

молчал и удивлялся. -- "Разве ты еще ничего не слышишь? --

продолжал прорицатель. -- Не доносятся ли шум и клокотанье из

глубины?" -- Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он

услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали

одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя:

так гибельно звучал он.

"Роковой провозвестник, -- сказал наконец Заратустра, --

это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из

черного моря. Но что мне за дело до человеческой беды!

Последний грех, оставленный мне, -- знаешь ли ты, как

называется он?"

-- "Состраданием! -- отвечал прорицатель от полноты

сердца и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду, чтобы ввести

тебя в твой последний грех!"

И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался

крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо

ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? -- кричал прорицатель.

-- К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,

приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" --

Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он

спросил, как некто колеблющийся в себе самом: "А кто тот,

который там зовет меня?"

"Но ты ведь знаешь его, -- с раздражением отвечал

прорицатель, -- зачем же ты скрываешься? Это высший

человек взывает к тебе!"

"Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый ужасом.

-- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек!

Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось потом.

Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал

прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась

тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему

и дрожит.

"О Заратустра, -- начал он печальным голосом, -- ты стоишь

не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен

будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.

И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и

проделывать прыжки свои во все стороны, -- все-таки никто не

мог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет последний веселый

человек!"

Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы

его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники для

скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых

золотых жил его.

Счастье -- разве можно найти счастье, у этих заживо

погребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнего

счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?

Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все

поиски, не существует больше и блаженных островов!"

Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его

сделался Заратустра опять светел и уверен, как некто из

глубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! --

воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. --

Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не

говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!

Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако

перед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, как

облитая водою собака?

Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть:

этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?

Но здесь мои владения.

Что же касается твоего высшего человека -- ну, что ж! я

мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крик

его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.

Он в моих владениях -- здесь не должно случиться с

ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня".

С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал

прорицатель: "О Заратустра, ты -- плут!

Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим

удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на диких

зверей!

Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в

твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,

как колода, -- и поджидать тебя!"

"Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. -- И что

есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю

моему!

Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его,

ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы

будем веселы,

-- веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам

должен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой.

Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!

Старый медведь! Но и я прорицатель".

Так говорил Заратустра.


Беседа с королями


1


Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как

вдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой

он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и

красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед

собой нагруженного осла. "Чего хотят эти короли в царстве

моем?" -- с удивлением говорил Заратустра в сердце своем и

быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко к

нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:

"Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и

только одного осла!"

Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту

сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу в

лицо. "Так думают многие и у нас, -- сказал король справа, --

но не высказывают этого".

Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно быть,

козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и

деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые

правы".

"Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возразил другой

король. -- Кого же сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Не

нашего ли "хорошего общества"?

Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем

среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, -- хотя

бы она и называла себя "хорошим обществом",

-- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в ней

все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным

болезням и еще более дурным исцелителям.

Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина --

грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самый

благородный тип.

Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип

должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, -- я

не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая

всячина.

Толпа -- это всякая всячина: в ней все перемешано, и

святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева

ковчега.

Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет

благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это

заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали

поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший

прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и

пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!

Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мы

устали и пресытились наконец этим обманом.

От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и

пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги

честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,

-- тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение!

отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"

"Твоя старая болезнь возвращается к тебе, -- сказал тут

король слева, -- отвращение возвращается к тебе, мой бедный

брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".

И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он

с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям и

начал так:

"Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот

называется Заратустра.

Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще в

королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:

"Что нам до королей!"

Но здесь мое царство и мое господство -- чего могли

бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою

нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".

Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и

сказали в один голос: "Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего

сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо -- видишь ли! -- мы

пустились в путь, чтобы найти высшего человека, --

-- человека, который выше нас, -- хотя мы и короли. Ему

ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле и

высшим повелителем.

Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,

как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда все

становится лживым, кривым и чудовищным.

И когда они бывают даже последними и более скотами, чем

людьми, -- тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и

наконец говорит даже добродетель толпы: "смотри, лишь я

добродетель!"" --

"Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. -- Какая

мудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется

облечь это в рифмы:

-- то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся

по ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание на

длинные уши. Ну что ж! Вперед!

(Но тут случилось, что и осел также заговорил: но он

сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)

Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --

Сивилла пьяная (не от вина) сказала:

"О, горе, горе, как все низко пало!

Какая всюду нищета!

Стал Рим большим публичным домом,

Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"


2


Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король

справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли

повидать тебя!