Geum.ru

«картина крови», или как илья репин царевича ивана убивал

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13
Явление зрителю

На публичное обозрение картина И.Е. Репина была выставлена 10 февраля 1885 г. в Петербурге на XIII Передвижной выставке, проходившей в доме князя Юсупова на Невском проспекте.

«Это уже всероссийская сенсация, – вспоминал об этом художник М.В. Нестеров. – Петербург взволнован, можно сказать потрясен: все разговоры около “Грозного”, около Репина, “дерзнувшего” и пр. Восторги, негодование, лекции, доклады, тысячи посетителей, попавших и не могших попасть на выставку. Конный наряд жандармов у дома Юсуповых на Невском, где первые дни открытия Передвижной стоял “Грозный”. Потом его опала, увоз в Москву, в галерею. Грозный был кульминационной точкой в развитии огромного живописного таланта И.Е. Репина»477.

Друзья художника агитировали, соблазняли нужных людей идти смотреть картину, чтобы потом написать о ней.

«…Что такое убийство, – писал И.Н. Крамской А.С. Суворину в своем известном и немного путаном письме от 21 января 1885 г., – совершенное зверем и психопатом, хотя бы и собственного сына?! Решительно не понимаю, зачем? Да еще, говорят, он напустил крови! Боже мой, Боже мой! Иду смотреть и думаю: еще бы! Конечно, Репин талант, а тут поразить можно… но только нервы! И что же я нашел? Прежде всего, меня охватило чувство совершенного удовлетворения за Репина. Вот она, вещь, в уровень таланту! Судите сами. Выражено и выпукло выдвинуто на первый план – нечаянность убийства! Это самая феноменальная черта, чрезвычайно трудная и решенная только двумя фигурами. Отец ударил своего сына жезлом в висок!.. Минута, и отец в ужасе закричал, бросился к сыну, схватил его, присел на пол, приподнял его к себе на колени и зажал крепко, крепко, одною рукою рану на виске (а кровь так и хлещет между щелей пальцев), а другою, поперек за талию, прижимает к себе и крепко, крепко целует в голову своего бедного (необыкновенно симпатичного) сына, а сам орет (положительно орет) от ужаса, в безпомощном положении. Бросаясь, схватываясь и за свою голову, отец выпачкал половину (верхнюю) лица в крови. Подробность шекспировского комизма. Этот зверь отец, воющий от ужаса, и этот милый и дорогой сын, безропотно угасающий, этот глаз, этот поразительной привлекательности рот, это шумное дыхание, эти безпомощные руки! Ах, Боже мой, нельзя ли поскорее, поскорее помочь! Что за дело, что в картине на полу уже целая лужа крови на том месте, куда упал на пол сын виском, что за дело, что ее еще будет целый таз – обыкновенная вещь! Человек смертельно раненный, конечно, много ее потеряет, и это вовсе не действует на нервы! И как написано, Боже, как написано! В самом деле, вообразите, крови тьма, а Вы о ней и не думаете, и она на Вас не действует, потому что в картине есть страшное, шумно выраженное отцовское горе, и его громкий крик, а в руках у него сын, сын, которого он убил, а он… вот уж не может повелевать зрачком, тяжело дышит, чувствуя горе отца, его ужас, крик и плач, он, как ребенок, хочет ему улыбнуться: “Ничего, дескать, папа, не бойся!” Ах, Боже мой! Вы решительно должны видеть!!!.. Ну, хорошо! Успокоимся. Довольно. Поговорим спокойно. Что же из этого следует? Ведь искусство (серьезное, о котором можно говорить) должно возвышать, влить в человека силу подняться, высоко держать душевный строй… Ну, а эта картина возвышает?.. Не знаю. К ч…. полетели все теории!.. Впрочем, позвольте… кажется, возвышает, не знаю наверное, как и сказать. Но только кажется, что человек, видевший хотя раз внимательно эту картину, навсегда застрахован от разнузданного зверя, который, говорят, в нем сидит. Но может быть и не так, а только… вот он зрелый плод»478.

Итогом такой обработки стала хвалебная статья А.С. Суворина в его газете479, в которой, судя по вот этим строчкам из письма П.М. Третьякова, И.Е. Репин весьма нуждался: «Много курьезов слышал на выставке. Для публики печатное мнение необходимо, – потому Суворину спасибо»480.

Нечто невразумительное написал посетивший выставку гр. Л.Н. Толстой: «…Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. […] Хорошо, очень хорошо и хотел художник сказать значительное, и сказал вполне и ясно и, кроме того, так мастерски, что не видать мастерства…»481

Не знаю, можно ли вполне почитать это одобрением картины?..

13 февраля состоялось Высочайшее посещение. «…Был Великий Князь Владимiр, – сообщал Репин Третьякову, – мы (Правление) Его сопровождали; был очень любезен, необыкновенно внимательно осмотрел всё. Меня, несмотря на мое нежелание, заставил сказать цену. Был разговор и про Вас. Попросту расспрашивал обо всех наших делах и остался очень, очень доволен выставкой. Сегодня в 2 часа будет Государь. Вчера еще полиция нас уведомила; для публики выставка закрыта весь день. Кажется, будет и Государыня и Наследник. Народу бывает много, в простые дни до 1 500 человек. Государя мы будем встречать все товарищи»482.

Значит, был и будущий Царь-Мученик. Смотрел и на ту картину…

Автор приведенного нами письма, видимо, не знал (а если и слышал, то благоразумно промолчал) слов Великого Князя Своей супруге, Вел. Кн. Марии Павловне, перед тем как Они подошли к репинскому перлу: «Не пугайтесь, подготовьтесь, сейчас вы увидите эту страшную картину»483.

По мнению специалистов, «если творчество Репина всегда вызывало страстное [sic!] к нему отношение публики, то в наибольшей степени [sic!] это относится к его картине “Иван Грозный…”»484.

И действительно, по словам очевидца: «Кровь, кровь! Кричали кругом. Дамы падали в обморок, нервные люди лишались аппетита. […] Нам жаль нервных людей, но ради их спокойствия мы не пожертвуем великим психологическим откровением…»485

«На картине, – делился впечатлениями от той Передвижной выставки в Петербурге М.В. Нестеров, – страшное злодеяние обезумевшего царя как бы вышло из забвения истории. […] Ужас охватил всех так, как бы событие совершилось въявь [sic!]. Потоки крови, коей художник залил картину, вызывали патологические ощущения, истерики и пр. Большей сенсации на моей памяти не вызывало ни одно художественное создание…»486

В центре споров, разгоравшихся вокруг картины, была проблема историзма.

Промолчал в целом, как мы знаем, расположенный к художнику В.В. Стасов. Как и «Царевна Софья», это полотно представлялось ему не историческим.

«Стасов, – писал И.Э. Грабарь, – всячески предостерегал Репина когда бы то ни было повторять опыт с “Софьей”, заранее предсказывая ему неизбежный провал, ибо его художественная зоркость, по самому характеру его дарования, действенна только в плоскости современности, его пафос есть пафос актуальной жизни. Все прошлое ему чуждо, и как бы ни старался он подогреть свой интерес к минувшим векам, они ему не дадутся. До последних пределов последовательный Стасов не пожелал даже писать статьи о XIII Передвижной, чтобы не быть вынужденным высказываться против Репина, картина которого ему не нравилась именно потому, что не отвечала его представлению о границах свойственного этому художнику диапазона. После Стасова все писавшие о “Грозном” – даже доброжелатели Репина – повторяли и продолжают повторять фразы о “неисторичности” картины, считая ее главным недостатком этого произведения»487.

Избалованный постоянным избыточным вниманием учителя, Илья Ефимович даже попенял Стасову: «На Вас я привык надеяться, как на каменную гору. […] Вы […] теперь стоите исполинским тормозом моего настоящего успеха»488.

Тем, кто сегодня пытается поддержать легенду историчности картины Репина «Иван Грозный и сын Его Иван», ссылаться практически не на что, за исключением разве голословных заявлений К.И. Чуковского, восклицавшего: «…Сколько материала было изучено Репиным для “Ивана”, да “Царевны Софьи”». И далее уж совсем бездоказательно: о том, что художник, мол, «счел бы себя опозоренным, если бы в его картине оказалось хоть малейшее отклонение от бытовой или исторической правды»489. (Это при том, что даже специалисты-искусствоведы, целенаправленно занимавшиеся одной этой картиной, вполне определенно утверждают: «Об исторических источниках, которыми пользовался Репин, мы, к сожалению, ничего не знаем»490.)

«Историческая эрудиция Репина может поражать и восхищать» – утверждают, тем не менее, современные исследователи, как ни в чем не бывало продолжающие играть голого короля. И далее, рассуждая о «границах допустимого авторского вымысла», крушат эти самые границы: Репину-де они не нужны!

«…Если место действия переносится из Александровской слободы – летней Царской резиденции в Кремлевские палаты, то такая “вольность” укрупняет содержание картины. В результате бытовое убийство перерастает в государственное преступление, гибнет не просто Царский сын, а Державный наследник»491.

Вот как выходит: ошибки, оказывается, укрупняют, а вольность уже не произвол! Слов, конечно, нет.

Но, оказывается, есть и еще факты. Они касаются «подробностей изображенного интерьера». Тон тот же, хотя автор другой: «…Неважно, что ковер на переднем плане не мог быть выткан в XVI веке, что валик, упавший с кресла, заставляет нас вспомнить о мебели второй половины XIX века. Они необходимы были Репину для цветовой оркестровки картины»492.

Н.М. Молева, чрезвычайно эрудированная дама, известный искусствовед – не усомнившаяся в возможности встречи Царя Иоанна IV, почившего, как известно, в 1584 г., с …Патриархом (ставшим таковым в 1606 г.!) Гермогеном493 – пишет, видимо, не отдавая сама себе отчета, буквально следующее: «Грозный – это великое произведение мастера, к которому он пришел без документов, фактов, свидетельств…»494

После всего этого остается разве что развести руками и выкрикнуть совсем уж безпомощные заклинания вроде: «Картина “Иван Грозный и сын Его Иван” исторична потому, что показывает трагический момент в жизни России, и потому, что она воссоздает характеры, порожденные определенной эпохой»495. И всё это совершенно серьезно, что называется, «на голубом глазу».

Однако надуманность, неисторичность картины косвенно подтверждали даже искусствоведы советского времени, когда авторитет Репина был непререкаем: «Экспрессия лиц, однако, доминирует над чисто живописным впечатлением, убеждая неопровержимо в том, что Репин мог создавать образы в своем воображении…»496

Несостоятельность историзма попытались прикрыть, приписав содержанию полотна иной смысл: «…Мысль о преступности убийства человека стала в картине главенствующей. Любовь, соединяющая отца и сына, раскаяние убийцы подняли тему до общечеловеческого содержания, подобно шекспировским трагедиям»497.

Имя Шекспира будет поминаться всуе многими, но вот мысль специалиста, от которой просто так не отмахнешься, тем более, что каждый, сравнив высказанное непосредственно с самой картиной, может оценить ее правдоподобность:

«Что сказать о выражении лица у Грозного? […] Вышедшие из орбит, тусклые, старческие глаза, вытаращенные настолько, что веки совершенно куда-то скрылись, производят какое-то странное впечатление ужаса, но ни в каком случае не выражают любви и раскаяния. […] Ни отец, ни сын не способны вызвать в ком бы то ни было участия, соболезнования; напротив, они отталкивают зрителя»498.

Но, кроме того, что это принесло бешеную популярность автору, зачем это нужно было Илье Ефимовичу?

«Грозный у Репина, – еще раз процитируем тех, кому эта картина дорога, – это тиран, деспот и убийца, одной ногой стоящий уже в гробу, весь испачканный кровью, – кровью не только своего сына, но и жителей Новгорода и Пскова, Твери и Полоцка… [Ну, конечно же, Полоцка, и, прежде всего, утопленных там не пожелавших принять крещение талмудистов! – С.Ф.] […] …Отец, своими руками убивший своего ребенка. Он держит его цепенеющее тело, он ловит его последние вздохи, и всюду кровь, и нет, и не будет уже спасения – ни ему, ни сыну в этот горький час расплаты»499.

И ныне продолжают толковать о решении Репиным в его картине «образа Грозного, как человека и как явления русской истории, именно русской»500.

Ах, как им всем хотелось (и хочется!), чтобы всё это было именно так, как они выдумывают! Для этого они и до сих пор пытаются заткнуть рот всем и каждому, кто думает по-иному, и не просто так, а на основе исторических документов.

Но для чего же всё это? – Еще в брежневскую эпоху ответ на этот вопрос пришел от историка С.Н. Семанова: «…Литераторы и публицисты аллюзивного способа письма гневаются совсем не на Ивана IV, обличают отнюдь не Николая I, а, прикрываясь всем этим псевдоисторическим реквизитом, мечут свои обличительные молнии – чаще намеком, а иногда и напрямую – совсем в иные эпохи, иные социально-политические отношения»501.

Вполне открыто излагал подобные взгляды и основатель передвижничества И.Н. Крамской: «…Историческую картину следует писать только тогда, когда она дает канву, так сказать, для узоров, по поводу современности, когда исторической картиной, можно сказать, затрагивается животрепещущий интерес нашего времени…»502

Защитники подобных художников оберегают, таким образом, вовсе не просто талант, свободу творчества, «свой взгляд» на историю и т.п. чушь, а свободу рук в чисто политической борьбе, никакого отношения ни к науке, ни тем более к искусству не имеющей.


Торг

17 марта 1885 г. XIII Передвижная выставка была закрыта. Но торг Репина с Третьяковым начался еще раньше, до ее открытия.

Сохранившаяся переписка повествует о том, как он происходил.

Но стиль-то, стиль каков! С одной стороны, спокойное достоинство, с другой – местечковые ужимки и прыжки. (И еще на одну деталь – с точки зрения сегодняшнего дня – хотелось бы обратить внимание: на даты писем. Ведь один адресат, напомним, находился в Москве, а другой – в Санкт-Петербурге. Было начало предпоследнего Царствования Императора Александра III. Всего семь лет минуло со времени окончания русско-турецкой войны. А какая безукоризненная работа почты Российской Империи!)

(27.1.1885): «Картину Вашу “Царь Иван Грозный и Его сын Иван Иванович” покорнейше прошу считать за мной; я могу не попасть к открытию выставки и потому, чтобы не безпокоиться, лучше теперь же кончить»503.

(29.1.1885): «По уходе Вашем в субботу, я решил твердо назначить за последнюю картину “Сыноубийца” 20 и никаких уступок… Но пусть будет по-Вашему – от слова нельзя отказаться, за 14 ½; уж именно только для Вас»504.

(30.1.1885): «Я Вам писал в тот же день, как вернулся из Петербурга; теперь я желаю покончить уже с обеими картинами. Я Вас попрошу уступить из Вашей цены еще только 500 р., т.е чтобы была ровная цифра 21 тыс., надеюсь, Вы это сделаете для меня. Я бы просил Вас – если можно – не говорить цифры, как мы кончим; зачем кому знать, а более всего не люблю, когда в газетах благовестят»505.

(1.2.1885): «Не только еще уступать, скорее я намерен восстановить цену в первоначальном виде. Я очень жалею, что, по малодушеству, под конец, сделал Вам еще уступку; так как дела мы тогда не покончили, то я считаю себя вправе восстановить первоначальную цену.

Мне очень обидно отношение ценителей к этой моей вещи. Если бы они знали, сколько горя я пережил с нею. И какие силы легли там. Ну, да, конечно, кому же до этого дело… А лучше мы оставим это дело, как Вы писали, до личного свидания; а я скажу до окончательного ее окончания.

В заключение я скажу Вам, что впредь я намерен, так же как и всегда, назначать минимальные цены и никаких торгов не допускать; на предложение же покупателя убавить цену я буду, без всякой совести, прибавлять эту цифру к назначенной цене. Ну, право, положа руку на сердце, сравнительно с другими, я назначаю всегда половинные цены, какие же тут еще уступки…

А я очень рад предложению Вашему не говорить цены; я сам терпеть не могу этих коммерческих разговоров. А уж как это попадает в газеты, решительно не знаю»506.

(3.2.1885): «Вот Вы опять обиделись! Ради Бога, не равняйте меня с любителями, всеми другими собирателями, приобретателями, т.е. с публикой, не обижайтесь на меня за то, за что вправе обидеться на них. Ваши намерения действовать с покупателями в будущем – неужели и ко мне примените? Ведь это ужасно. Ведь я Вас просил только покорнейше. Что за беда, что не кончили в минуту моего отъезда, слово Ваше всегда было твердо, а уж малодушеством называть уступку мне – несправедливо»507.

(14.2.1885): «Я так перезяб на выставке и еще потом разъезжал по городу, что к вечеру уже остался перед отъездом дома и к Вам не попал. Не нужно ли прислать Вам денег? Или оставить до моего следующего приезда – черкните словечко»508.

(Февраль 1885): «Денег привозите побольше (сами, не посылайте) – нужны»509.

И как итог торга – расписка И.Е. Репина:

(3.3.1885): «За проданные мною картины Павлу Михайловичу Третьякову – “Не ждали” и “Иван Грозный с сыном” – за двадцать одну тысячу пятьсот рублей (21 500 р.) – десять тысяч рублей (10 000 р.) получил

И. Репин

17 апреля получено пять тысяч (5000 р.)

И. Репин

Остальное получил.

И. Репин»510.


Под запретом

Видимо, еще во время передачи П.М. Третьяковым И.Е. Репину первой части платы за картину, 3 марта, между ними состоялся разговор о дальнейшей публичной жизни этого произведения.

Павел Михайлович советовал художнику обратиться за помощью к Вел. Кн. Владимiру Александровичу, президенту Императорской Академии художеств. В письме от 10 марта он напоминает об этом: «Ожидаю от Вас известия – были ли у Великого Князя и что из этого вышло»511.

«У Великого Князя я не был, – писал в ответ Репин, – не следует, как раз натолкнешься на просьбу с Его стороны – не посылать, и тогда кончено; нет, лучше выждать. Дней восемь назад был у меня Дмитриев-Оренбургский, прямо от имени Исеева512 говорит, что картина запрещена уже; даже для всех изданий, иллюстрированных. “Завтра вы получите формальное уведомление”, – сказал он, но уведомления до сих пор не было. Лемох тоже слышал от г-жи Кохановой, что картина уже запрещена, и мы получим уведомление, как только здесь закроем выставку – подождем формального запрещения, тогда хлопотать начну»513.

«Передовая» русская печать действительно решила содействовать распространению репродукций картины Репина среди широкой общественности. Застрельщиком был популярный в то время журнал для семейного чтения «Нива», имевший до 170 000 подписчиков. Напомним, что сей орган находился под руководством небезызвестного Адольфа Маркса (1838-1904). Именно на страницах этого журнала в свое время появилось сопровождаемое многочисленными фотографиями сообщение об открытии в С.-Петербурге талмудической синагоги, событии, расцениваемом «Нивой», как «неизреченная благодать и залог новой эры в России»514. Кстати говоря, внешним своим видом, в мавританском стиле, синагога обязана учителю И.Е. Репина, В.В. Стасову (сыну известного архитектора), принимавшему горячее участие в ее строительстве515. Что же касается «Нивы», то в 1914 г. этот журнал отдал под рекламу 70-летия Ильи Ефимовича целый номер.

«Едва ли задача таких журналов, как “Нива”, – писал цензор в ответ на намерение опубликовать там репродукцию картины Репина, – популяризировать идею о царском самосуде и зверской несдержанности. Цензор не считает возможным дозволение снимка»516.

«А меня-то прихлопнули в Москве, в понедельник, 1 апреля, – жаловался И.Е. Репин в письме В.В. Стасову 4 апреля. – Картину сняли с выставки и запретили распространять в публике каким бы то ни было способом (секретно по Высочайшему повелению)»517.

О чем здесь идет речь?

В день открывшейся 1 апреля в Москве на Мясницкой выставки картину Репина велено было снять. На следующий день, 2 апреля новый владелец этого полотна П.М. Третьяков получил от Московского обер-полицмейстера следующее уведомление: «Милостивый государь, Павел Михайлович. Государь Император Высочайше повелеть соизволил картину Репина “Иван Грозный и сын Его Иван” не допускать для выставок и вообще не дозволять распространения ее в публике какими-либо способами. О таковом Высочайшем повелении, изъясненном в предложении ко мне г. Московского генерал-губернатора, от 1 сего апреля за № 1310, считая долгом сообщить Вам, милостивый государь, и принимая во внимание, что вышеупомянутая картина приобретена Вами, для картинной галереи Вашей, открытой посещению и осмотру публики, имею честь покорнейше просить Вас не выставлять этой картины в помещениях, доступных публике, в удостоверение же настоящего объявления Вам приведенного Высочайшего повеления не оставить подписать прилагаемую при сем подписку и прислать оную ко мне»518.

Это распоряжение в известной степени было вызвано советом обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева. В письме к Царю от 15 февраля 1885 г. он писал:

«Стали присылать мне с разных сторон письма с указанием на то, что на передвижной выставке выставлена картина, оскорбляющая у многих нравственное чувство: Иоанн Грозный с убитым сыном.

Сегодня я видел эту картину и не мог смотреть на нее без отвращения. Слышно, что Ваше Величество намерены посетить выставку на днях519, и, конечно, сами увидите эту картину.

Удивительное ныне художество – без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения. Прежние картины того же художника Репина отличались этой наклонностью и были противны. А эта его картина просто отвратительна. Трудно и понять, какой мыслью задается художник, рассказывая во всей реальности именно такие моменты. И к чему тут Иоанн Грозный? Кроме тенденции известного рода, не приберешь другого мотива. Нельзя назвать картину исторической, так как этот момент и всей своей обстановкой чисто фантастический, а не исторический»520.

Нет, недаром Репин так ненавидел Константина Петровича. Достаточно вспомнить, каким он его изобразил на известном этюде (1903) к картине «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года» (1901-1903). По словам нынешних передовых искусствоведов, Репин «навеки запечатлеет тип изувера, мракобеса, инквизитора, провидя в Победоносцеве фашизм. Хотя нет еще в природе даже и слова такого»521.

Нам же кажется, что художник, вопреки художественному свисту записных либералов, запечатлел тем самым перед потомками свою собственную характеристику. Так что уже не соскоблишь и не подмалюешь.

Что касается прежних картин Репина, помянутых К.П. Победоносцевым, то речь тут, прежде всего, нужно вести о «Крестном ходе в Курской губернии», о котором мы писали. Недаром советские искусствоведы подчеркивали, что именно эта картина в паре с «Иоанном Грозным» сильнее всего выражали протест художника «против существующего строя»522.

Позднее, узнав от Чуковского о том письме Константина Петровича Царю, престарелый уже Репин разразился следующими брызжущими безсильной злобой словами (24.3.1924): «Строки Победоносцева и выписывать не стоило: в первый раз ясно вижу, какое это ничтожество – полицейский, не выше нашего Зючковского. А А[лександр III] – осёл, во всю натуру. Всё яснее и яснее становится подготовленная ими самими для себя русская катастрофа… Конечно, безграмотный мужлан Распутин был их гений, он и составил достойный финал им всем – завершилось… – ведь сколько их предупреждали»523.

В тот же день (4 апреля), что и цитировавшееся нами письмо В.В. Стасову, И.Е. Репин написал П.М. Третьякову: «Напишите мне, пожалуйста, как устроили Вы картину. Имеется ли предписание хранить ее в секрете или в общей галерее?

Как это все глупо вышло! Я хотел было идти теперь к Великому Князю, но раздумал; другое дело, если бы с ними можно было поговорить откровенно, по душе, по-человечески, совершенно серьезно. Но что Вы станете объяснять гвардейскому офицеру, никогда не мыслившему и имеющему свое особое мiросозерцание, в котором Вашей логике нет места!.. Безполезно! Одна пустая трата драгоценного времени и еще порча крови. Лучше сидеть да работать, дело будет видно.

Кстати, интересно было бы узнать, что говорят про картину, как находят ее москвичи-художники?»524

«Я знал, что если картину нельзя видеть на Мясницкой, – отвечал Павел Михайлович 6 апреля, – то, разумеется, также нельзя и в Лаврушинском переулке, потому и не рассчитывал выставлять ее в галерее, пока не разъяснится гонение; но на другой день по получении ее с меня взяли подписку в том, что ее не выставлю. До переезда на дачу она будет спрятана, по отъезде нашем на дачу поставлю на мольберте в одной из жилых комнат; когда будет сделана пристройка в галерее (полагаю, в начале зимы), выставлю ее в особой комнате, запертой для публики. Картина на выставке освещалась очень плохо, а в галерее с верхним светом освещается превосходно, так что она должна освещаться именно таким способом. Как кому нравилась и чем кому не нравилась, передам Вам лично, так как около 12-14-го числа рассчитываю быть в Петербурге…»525

Дипломатическое молчание П.М. Третьякова о реакции на картину москвичей, в том числе и художников, объясняется, вероятно, многочисленными отрицательными отзывами, которые, зная нетерпимый характер своего корреспондента, Павел Михайлович не решился запечатлеть на бумаге.