Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 32

доме свиданий". Он обливался горькими слезами, расставаясь с

ней, однако не успело судно скрыться за горизонтом, как память

о Фермине Дасе снова целиком завладела его сердцем.

Вспомнилась ему и Андреа Варон, перед домом которой он

провел всю предыдущую неделю, но оранжевый свет в окне ее

ванной комнаты оповещал, что войти нельзя: кто-то его опередил.

Кто-то - мужчина или женщина, - потому что Андреа Варон не

вникала в детали, когда дело касалось любовного переполоха. Из

всех, значившихся в его списке, она одна зарабатывала на жизнь

своим телом и работу эту делала по своему вкусу и без всяких

сутенеров. В хорошие свои годы она сделала легендарную карьеру

тайной куртизанки и заслужила боевое имя - Матерь Всемдающая.

Она сводила с ума губернаторов и адмиралов, на ее плече плакали

военные и литературные вельможи, и те, что были не так

знамениты, как им казалось, но и знаменитые - тоже. А президент

Рафаэль Рейсе всего за полчаса, проведенные у нее в спешке, в

один из двух случайных наездов в город, назначил ей пенсионное

содержание, как ответственному чиновнику Министерства финансов,

где она, разумеется, не служила ни дня. Дары наслаждения она

раздавала щедро, насколько хватало тела, и хотя о ее

неприличном поведении знали все, никто не мог выставить против

нее убедительных доказательств, потому что знатные сообщники

ограждали и защищали ее как собственную жизнь, ибо понимали,

что не она, а они больше пострадают от скандала. Ради нее

Флорентино Ариса нарушил свой священный принцип не платить, а

она нарушила свой - не ложиться задаром ни с кем, даже с

собственным мужем. Они договорились о символической плате -

песо за каждый раз, но она не брала у него денег, и он не давал

ей их в руки: он опускал их в поросенка-копилку, пока там не

накапливалось достаточно, чтобы купить какую-нибудь заморскую

безделицу у Писарских ворот. У нее было убеждение, что

чувственность необыкновенно обостряется от клизм, к которым он,

страдавший запорами, прибегал, и она решила для остроты

наслаждения ставить клизмы и себе; и они ставили себе клизмы в

поисках острых любовных ощущений.

Он видел удачу в том, что среди стольких отчаянных и

дерзких встреч единственной каплей горечи была встреча с

ненормальной Сарой Норьегой, которая окончила свои дни в

сумасшедшем доме "Божественная пастушка", декламируя такие

разнузданно непристойные стихи, что ее следовало изолировать от

других сумасшедших, дабы не сводить их с ума еще больше. Когда

же на Флорентино Арису возложили ответственность за Карибское

речное пароходство, у него не стало времени, да и достаточного

желания искать новые замены для Фермины Дасы: он уже знал, что

она незаменима. Постепенно он ограничился старыми, устоявшимися

связями и спал со своими возлюбленными, пока те были в силах,

пока могли, пока были живы. В воскресенье на Троицу, когда умер

Хувеналь Урбино, у него оставалась только одна,

одна-единственная, которой едва исполнилось четырнадцать лет и

которая, как никакая другая до нее, умела сводить его с ума

своей любовью.

Ее звали Америка Викунья. Она приехала два года назад из

приморского городка Пуэрто Падре, семья доверила ее

покровительству Флорентино Арисы, с которым они находились в

признанном кровном родстве. Они послали ее учиться по

правительственной стипендии на старшую школьную учительницу,

дав ей с собою узел с постелью и обитый жестью сундучок,

казавшийся кукольным, и в ту минуту, когда она сошла с парохода

в белых носочках и с золотистой косою, его пронзило ужасное

предчувствие, что они вместе проведут не одну воскресную

сиесту. Она была совсем ребенком: щербинки на зубах и сбитые,

как у первоклашки, коленки, но он сразу же разглядел, какой

женщиной она скоро станет, и воспитывал ее для себя целый

долгий год, водил по субботам в цирк, а по воскресеньям - в

парк есть мороженое, ходил с ней на детские праздники и

полностью завоевал ее доверие, ее нежную привязанность и

ласково, как добрый дедушка, вел ее за руку на тайный убой. Для

нее все случилось сразу: раскрылись врата на небо. Она

расцвела, купаясь в счастье, появился стимул для занятий -

всегда быть первой, чтобы не лишиться разрешения выйти из

интерната на субботу и воскресенье. А он - словно вдруг нашел в

бухте старости потаенный чудесный причал. После стольких лет

многочисленных и расчетливых любовей чистый и нетерпкий вкус

невинности обладал извращенно-обновляющим очарованием.

Они подошли друг другу. Она вела себя естественно, как

должна вести себя юная девушка, готовая открыть жизнь под

руководством почтенного человека, которого уже ничем не

удивишь, а он прекрасно осознавал, что оказался в роли, которой

страшился в жизни больше всего: престарелый возлюбленный. Он

никогда не видел в ней Фермины Дасы, хотя сходство бросалось в

глаза: возраст, школьная форма, коса, легкая поступь,

горделивый и непредсказуемый нрав. Более того: саму мысль, что

Фермина Даса может быть заменена, - мысль, такую

соблазнительную для человека, ожидающего любви, как милостыни,

- вымело начисто. Она нравилась ему за то, какой была, и в

конце концов он полюбил ее такою, какой она была, полюбил

жаркой закатной любовью. С ней единственной он принимал

чудовищные меры предосторожности, боясь, как бы она не

забеременела. После первых же встреч для обоих не было другой

мечты, кроме воскресных вечеров вдвоем.

Поскольку ему одному разрешалось забирать ее из интерната,

он приезжал за ней на шестицилиндровом "Гудзоне",

принадлежавшем Карибскому речному пароходству, и, случалось, в

дни, когда не было солнца, они открывали верх и ездили по

берегу, он-в неизменной мрачной шляпе, она - хохочущая, обеими

руками придерживая на голове матросскую школьную шапочку, чтобы

не унесло ветром. Кто-то говорил ей, чтобы она не бывала со

своим покровителем дольше необходимого, чтобы не ела ничего,

что он уже попробовал, и не приближалась к нему так близко,

чтобы его дыхание могло коснуться ее, ибо старость - заразна.

Но ей все было нипочем. Обоих, казалось, совершенно не трогало,

что о них подумают другие: все знают, что они в родстве, а

полярная разница в возрасте ограждает от подозрений.

В воскресенье на Троицу в четыре часа пополудни они

отдыхали после любви, когда услыхали звон колоколов. Флорентино

Арисе пришлось взять себя в руки - так бешено заколотилось

сердце. Когда он был молодым, ритуальный звон по покойнику

включался в стоимость погребения, и только совсем бедным

отказывалось в торжественном обряде. Но после нашей последней

войны, на перекрестье двух веков, режим консерваторов упрочил

прежние колониальные порядки, и торжественные погребения стали

так дороги, что лишь самые богатые могли их оплачивать. Когда

умер архиепископ Эрколе де Луна, колокола по всей провинции

звонили без перерыва девять дней и ночей, и общественность была

так возмущена, что преемник исключил из церемонии погребения

ритуальный звон, оставив его только для самых именитых

покойников. Поэтому, услыхав звон соборных колоколов в четыре

часа дня в воскресенье на Троицу, Флорентино Ариса словно вдруг

увидел призрак давно ушедшей юности. Однако ему даже в голову

не пришло, что этот колокольный звон означает то, чего он

страстно желал столько лет, с того самого воскресенья, когда

увидел Фермину Дасу на шестом месяце, выходящей из церкви после

главной службы.

- Черт возьми, - проговорил он в полутьме. - Должно быть,

очень крупная акула, коли по ней звонят соборные колокола.

Америка Викунья, совершенно голая, только что проснулась.

- Наверное, Троица, поэтому, - сказала она. Флорентино

Ариса не очень разбирался в церковных делах и в церковь не

ходил с тех времен, когда на хорах играл на скрипке вместе с

немцем, который помимо того обучил его и телеграфной науке и о

дальнейшей судьбе которого он толком ничего не знал. Однако он

точно знал, что на Троицу колокола так не звонят. Ему было

известно, что в городе есть покойник. Этим утром к нему домой

приходила делегация из карибских беженцев сообщить, что нынче

на рассвете Херемия де Сент-Амур был найден мертвым в своем

фотоателье. И хотя Флорентино Ариса не был его близким другом,

со многими беженцами он приятельствовал, те всегда приглашали

его на свои встречи и праздники и, конечно же, на погребения.

Но он был уверен, что эти колокола звонят не по Херемии де

Сент-Амуру, воинствующему безбожнику и заядлому анархисту, к

тому же наложившему на себя руки.

- Нет, - сказал он.-Так могут звонить по губернатору и

выше.

Америка Викунья, чье белое тело расцветил тигровыми

полосами пробивавшийся сквозь жалюзи свет, находилась в том

возрасте, когда о смерти не думают. После обеда они любили друг

друга, а потом заснули на излете сиесты, обнаженные, под

вентилятором, вращавшим лопастями, но не заглушавшим звуки,

похожие на шум града, - то разгуливали ауры по раскаленной

цинковой крыше. Флорентино Ариса любил ее, как любил стольких

женщин, случившихся за его долгую жизнь, но к этой любви

примешивалось особое щемящее чувство: он был уверен, что умрет

от старости, когда она только еще окончит высшую школу.

Комната походила на каюту - фанерные стены, крашеные и

перекрашенные, как на пароходе, - только здесь, несмотря на

электрический вентилятор над постелью, было гораздо жарче, чем

в каюте речного парохода в четыре часа пополудни - из-за

отражавшей солнечные лучи металлической крыши. Это была не

обычная спальня, а каюта, которую Флорентино Ариса велел

построить на твердой земле, позади контор Карибского речного

пароходства, и единственным ее назначением было служить

надежным пристанищем для его стариковских утех. В обычные дни

здесь трудно было спать из-за криков грузчиков, грохота

портовых подъемных кранов и рева огромных пароходов у причала.

Но для юной девушки эта каюта была воскресным раем.

На Троицын день они собирались оставаться здесь до самого

возвращения в интернат, за пять минут до Анхелуса, но траурный

колокольный звон напомнил Флорентино Арисе, что он обещал пойти

на погребение Херемии де Сент-Амура, и потому он стал одеваться

быстрее, чем обычно. Обычно он заплетал ей косу, которую сам же

и расплетал перед тем, как предаться любви, а потом ставил ее

на стол, чтобы завязать ей шнурки на школьных башмачках,

которые сама она завязывала плохо. Он помогал ей без всякого

дурного умысла, и она помогала ему помогать ей, принимая все

как должное: оба с самых первых встреч утратили ощущение

возраста и относились друг к другу с таким же доверием, с каким

относятся супруги, которые за долгую совместную жизнь открыли

друг другу столько всякого, что у них не осталось почти ничего

сказать друг другу.

Конторы были темны и заперты по случаю праздничного дня, а

у опустевшего причала стоял всего один пароход с погашенными

котлами. Парило, видно, к дождю, первому в этом году, но воздух

был прозрачен, а порт по-воскресному тих, как в добрые

спокойные месяцы. Здесь мир выглядел более жестоким, чем в

полутьме каюты, и печальнее звучали неизвестно по кому

звонившие колокола. Флорентино Ариса с девушкой спустились в

изъеденный селитрой двор, служивший при испанцах работорговым

портом, где еще сохранились от былых времен гири, клейма и

другие проржавевшие железки. Автомобиль ожидал их в тени у

погребов, и они разбудили заснувшего шофера, только когда

уселись в машину. Объехав сзади погреба, огороженные

проволочной сеткой, какой огораживают курятники, автомобиль

пересек площадь, где располагался старинный рынок бухты

Лас-Анимас и где сейчас взрослые полуголые люди играли в мяч,

и, поднимая облака раскаленной пыли, выехал из речного порта.

Флорентино Ариса был уверен, что траурные почести воздавались,

конечно же, не Херемии де Сент-Амуру, однако звонить не

переставали, и он засомневался. Притронувшись к плечу шофера,

он спросил, по ком звонят колокола.

- Да по этому доктору, с бородкой, - сказал шофер. - Как

его звать-то?

Флорентино Арисе не надо было долго думать, чтобы понять,

о ком идет речь. Но когда шофер рассказал, каким образом тот

умер, блеснувшая мечта растаяла - такой неправдоподобной

выглядела история. Ничто не характеризует человека больше, чем

то, как он умирает, а рассказанная история никак не вязалась с

представлением, сложившимся у Флорентино Арисы об этом

человеке. Однако, как бы абсурдно все ни выглядело, самый

старый и самый квалифицированный врач в округе, один из

выдающихся жителей, имеющий множество заслуг перед городом,

умер от перелома позвоночника восьмидесяти одного года от роду,

упав с мангового дерева, когда пытался поймать попугая.

Все, что делал Флорентино Ариса с того момента, как

Фермина Даса вышла замуж, диктовалось надеждой именно на эту

весть. Но момент настал, а его охватило не торжество победы,

которое он столько раз предвкушал в бессонные ночи, его охватил

ужас: с чудовищной ясностью ему представилось, что не доктор, а

он мог умереть, и колокола звонили бы по нему. Америка Викунья,

которая сидела рядом с ним в автомобиле, трясшемся по булыжной

мостовой, испугалась его бледности и спросила, что с ним.

Флорентино Ариса взял ее руку своей ледяною рукою.

- Ах, моя девочка, - вздохнул он, - мне бы потребовалось

еще пятьдесят лет, чтобы рассказать тебе об этом.

Он забыл о похоронах Херемии де Сент-Амура. Оставив

девушку у дверей интерната и торопливо пообещав приехать за ней

в следующую субботу, он велел шоферу везти его к дому доктора

Хувеналя Урбино. Все соседние улицы были запружены автомобилями

и наемными экипажами, а перед домом стояла любопытная толпа.

Гости доктора Ласидеса Оливельи, которые узнали о случившимся в

разгар веселья, тоже хлынули сюда. В доме было не

протолкнуться, но Флорентино Ариса пробился сквозь сутолоку к

главной спальне и поверх голов тех, кто закрывал подступы к

дверям, увидел Хувеналя Урбино на супружеском ложе таким, каким

хотел увидеть его всегда, с той минуты, как услыхал о нем в

первый раз, - запачканного гнусностью смерти. Плотник только

что снял мерку для гроба. Подле, все еще в наряде

бабушки-новобрачной, надетом ради праздника, сидела увядшая и

отрешенная Фермина Даса.

Флорентино Ариса представлял этот момент до мельчайших

деталей еще с далеких дней юности, когда он посвятил себя

целиком этой пугающей любви. Ради нее он завоевал имя и

состояние, не слишком задумываясь над средствами, которыми

пользовался, ради нее заботился о своем здоровье и внешнем виде

с ревностью, представляющейся мужчинам его времени не слишком

мужественной, и ждал этого дня, как никто на свете не мог бы

ждать ничего и никого: ни на миг не падая духом. И то, что

смерть, в конце концов, выступила на его стороне, вселило в

него отвагу, необходимую для того, чтобы повторить Фермине

Дасе, в первую же ночь ее вдовства, клятву в вечной верности и

любви.

Он отдавал себе отчет, что поступил необдуманно и не учел,

в какой момент совершил этот поступок, но его подгонял страх,

что такая возможность больше никогда не повторится. Сколько раз

он желал этого и даже воображал, как это произойдет, но,

конечно, не в столь трагической обстановке, однако судьба не

слишком расщедрилась. Он вышел из дома скорби с горьким

чувством, что оставил ее точно в таком же смятении, в каком

пребывал и сам, но ничего не мог поделать, ибо чувствовал: эта

страшная ночь им обоим написана на роду.

Следующие две недели он не спал хорошо ни одной ночи. И в

отчаянии думал: как там Фермина Даса без него, о чем думает и

что собирается делать в оставшиеся ей годы жизни с тем грузом

ужаса, с которым он оставил ее один на один. У него приключился

страшный запор, живот раздулся, как барабан, и ему пришлось

прибегать к средствам не столь приятным, как клизма. Все

старческие недуги, которые он переносил лучше своих однолеток,

поскольку страдал ими с юности, вдруг разом навалились на него.

В среду, появившись в конторе после недельного отсутствия, он

напугал Леону Кассиани своей бледностью и вялостью. Он стал ее

успокаивать, мол, опять эта бессонница, но тут же прикусил

язык, чтобы правда не хлынула вместе с болью из искромсанного

ранами сердца. Ливень хлестал без передышки, солнце не

проглядывало, и это мешало успокоиться и подумать. Прошла еще

одна призрачная неделя, а он все никак не мог ни на чем

сосредоточиться, плохо ел и спал еще хуже, стараясь уловить

зашифрованные знаки, которые указали бы ему путь к спасению. Но

в пятницу на него вдруг снизошел кроткий покой, и он истолковал

его как знак - ничего больше не случится, и все, все, что он

делал в жизни, - бессмысленно, дальше идти некуда, это - конец.

Однако в понедельник, возвратившись домой, на Оконную улицу, он

наткнулся на письмо, которое плавало в лужице, застоявшейся в

прихожей, и тотчас же узнал на конверте властный почерк,

которого никакие превратности жизни не смогли изменить, и,

показалось, даже уловил ночной запах увядших гардений, ибо

сердце сказало ему все сразу, с первого же пронзенного ужасом

мига: то было письмо, которого он, не зная ни минуты покоя,

ожидал более полувека.

Фермина Даса представить себе не могла, что то письмо,

продиктованное слепой яростью, Флорентино Ариса истолкует как

любовное. Она вложила в него всю злость и ярость, на какие была

способна, употребила самые жестокие слова, самые ранящие и к

тому же несправедливые оскорбления, которые тем не менее

казались ей слишком мягкими в сравнении с обидой, нанесенной

ей. Это был заключительный акт до боли жестокого двухнедельного

самоистязания, через которое она пыталась прийти к согласию со

своим новым положением. Она желала снова стать самой собой,

восстановить все то, чем ей пришлось поступиться за полвека

прислуживания, которое, несомненно, было счастливым, но теперь

супруг был мертв, а от нее самой не осталось и следа былой

личности. Она была призраком в чужом доме, который с каждым

днем становился все более огромным и пустынным и по которому

она слонялась из угла в угол, с тоскою спрашивая себя: кто из

них более мертв - он, покойный, или она, оставшаяся в живых.

Она никак не могла уйти от затаенного злого чувства к мужу

за то, что он бросил ее одну в темной морской пучине. Любая его

вещь, на какую бы она ни взглянула, вызывала у нее слезы:

пижама под подушкой, шлепанцы, которыми, как ей казалось

раньше, могут пользоваться только больные; вспоминался он сам,

раздевающийся и отражающийся в глубине зеркала, у которого она

расчесывала волосы перед сном, и запах его кожи, которому

суждено было оставаться на ней еще долго после его смерти. То и

дело она вдруг останавливалась и хлопала себя ладонью по лбу,

потому что вспоминала, что забыла ему что-то сказать. Постоянно

ей приходили в голову всякие повседневные заботы, которые он

один мог разрешить. Как-то давно он сказал ей вещь, которую она

не в состоянии была представить: ампутированные части тела

могут болеть, можно ощущать щекотку или судорогу в ноге,

которой уже нет. Точно так и она почувствовала себя без него -

ощущала его там, где его уже не было.

В первое утро своего вдовства она, проснувшись, но не

Blog

Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы