Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 32

согласится.

Ярость охватила Фермину Дасу при мысли, что сестра Франка

де ла Лус пришла сюда не только с ведома отца, но и при его

соучастии.

- Мы виделись два раза во время моей болезни, - сказала

она. - А теперь причины для этого нет.

- Любая женщина, даже самая тупая, поймет, что этот

мужчина - дар Святого Провидения, - сказала монахиня.

И принялась расписывать его достоинства, его благочестие и

самоотверженность, с какой он служит страждущим. И, говоря все

это, вынула из рукава золотые четки с распятием из слоновой

кости и покачала ими перед глазами Фермины Дасы. Это была

фамильная реликвия рода Урбино де ла Калье, более ста лет назад

сработанная сиенским ювелиром и благословленная папой Климентом

IV.

- Это - тебе, - сказала она. Кровь вскипела в жилах у

Фермины Дасы, и она осмелилась надерзить.

- Не могу понять, как вы взялись за это дело, - сказала

она. - Вы, которая считаете любовь грехом.

Франка де ла Лус сделала вид, будто не услышала

сказанного, однако веки ее вспыхнули. Она продолжала

раскачивать четки перед глазами Фермины Дасы.

- Тебе лучше договориться со мной, - сказала она. - А то

вместо меня может прийти сеньор архиепископ, а с ним будет

другой разговор.

- Пусть приходит, - сказала Фермина Даса. Сестра Франка де

ла Лус спрятала золотые четки обратно в рукав. А из другого

достала несвежий, смятый в комочек носовой платок и зажала его

в кулак, глядя на Фермину Дасу как бы со стороны и

сострадательно улыбаясь.

- Бедняжка, - вздохнула она, - ты все еще думаешь о том

человеке.

Фермина Даса молчала, не мигая смотрела на монахиню и

жевала рвущуюся с губ дерзость, пока с безмерным

удовлетворением не увидела, что мужские глаза монахини налились

слезами. Сестра Франка де ла Лус промакнула глаза комочком

платка и поднялась.

- Правильно говорит твой отец, ты упряма, как мул, -

сказала она.

Архиепископ не пришел. И можно было бы считать, что осада

кончилась в тот день, но на Рождество приехала Ильдебранда

Санчес, двоюродная сестра, и жизнь для них обеих потекла совсем

иначе. Ильдебранду Санчес встречали в пять утра со шхуной из

Риоачи, в густой толпе пассажиров, полумертвых от морской

качки. Ильдебранда Санчес вышла на берег, сияя радостью, -

настоящая женщина, чуть возбужденная от бессонной ночи, она

прибыла с горою корзин, набитых живыми индюшками и огромным

количеством фруктов из ее благодатных краев, чтобы никто не

оказался обделенным все то время, что она собиралась гостить.

Лисимако Сан-чес, ее отец, велел узнать, понадобятся ли на

Пасхальные праздники музыканты, поскольку у него были

превосходные, и он мог прислать их ко времени вместе с добрым

запасом потешных огней. Одновременно он сообщал, что не

выберется за дочерью раньше марта, так что времени у сестер

было достаточно, чтобы пожить в свое удовольствие.

И двоюродные сестрицы не стали терять ни минуты. С первого

же дня у них вошло в обычай купаться вместе, нагишом, и они

ежедневно совершали эти омовения в бассейне. Помогали друг

дружке намылиться и отмыться, глядя друг на дружку в зеркало,

сравнивали свои ягодицы и недвижные груди, стараясь понять,

насколько сурово с каждой из них обошлось время с того раза,

когда они видели друг дружку вот так, нагишом. Ильдебранда была

крупной и крепкотелой, кожа золотистая, а волосы на теле, как у

мулатки, короткие и вьющиеся пеной. Тело Фермины Дасы,

наоборот, было белым, линии долгими, кожа спокойной, а волосы

мягкими и гладкими. Гала Пласидиа велела постелить им в спальне

две одинаковые постели, но, бывало, они ложились в одну постель

и, погасив огонь, болтали до самого рассвета. Случалось,

выкуривали по тонкой длинной сигаре, которые Ильдебранда тайком

привезла за подкладкой саквояжа, а потом жгли душистую бумагу,

чтобы в спальне не воняло как в придорожной ночлежке. Фермина

Даса первый раз попробовала курить в Вальедупаре, потом

повторила этот опыт в Фонсеке и в Риоаче, где все десять

двоюродных сестер запирались в одной комнате, чтобы тайком

покурить и поговорить о мужчинах. Она научилась курить

шиворот-навыворот, держа горящий конец сигареты во рту, как

случалось курить мужчинам во время войны ночью, чтобы огонек не

выдал их. Но она никогда не курила в одиночку. Дома у

Ильдебранды она курила с ней каждый вечер перед сном и

постепенно приучилась, хотя всегда делала это тайком даже от

мужа и детей, не только потому, что считалось неприличным

женщине курить на людях, но и потому, что тайное курение делало

удовольствие более острым.

И поездку Ильдебранды ее родители задумали тоже для того,

чтобы удалить ее от предмета любви, у которой не было никакого

будущего, хотя ее саму заставили поверить, будто едет она с

единственной целью - помочь Фермине решиться на хорошую партию.

Ильдебранда согласилась в надежде, что ей удастся обмануть

забвение, как это в свое время случилось с двоюродной сестрой,

и договорилась с телеграфистом из Фонсеки, что тот, соблюдая

величайшую тайну, будет передавать ей послания. Она испытала

горькое, разочарование, узнав, что Фермина Даса отвергла

Флорентино Арису. Ильдебранда Санчес исповедовала вселенскую

концепцию любви и полагала: все, что происходит с каждым

отдельным человеком, обязательно воздействует на все любови во

всем мире. Однако она не отказалась от своего проекта. С

отвагою, до смерти напугавшей Фермину Дасу, она одна

отправилась на телеграф с намерением добиться расположения

Флорентино Арисы.

Она бы ни за что не узнала его, облик его никак не

соответствовал тому образу, который сложился у нее со слов

Фермины Дасы. И сначала ей показалось просто невозможным, что

двоюродная сестра едва не сошла с ума от любви к этому почти

незаметному служащему, похожему на побитого пса, чьи

торжественные манеры и одеяние, словно у незадачливого раввина,

не способны были тронуть ничье сердце. Но очень скоро она

раскаялась в первом впечатлении, потому что Флорентино Ариса

сразу и беззаветно взялся ей помогать, понятия не имея, кто она

такая, и этого он не узнал никогда. Никто и никогда не сумел бы

понять ее так, и потому он не задавал ей вопросов, кто она и

откуда. Предложенный им способ был крайне прост: каждую среду

днем она будет приходить на телеграф и лично получать у него

ответы на свои послания, вот и все. А потом, прочтя заранее

написанное Ильдебрандой, спросил, позволит ли она сделать

замечание, и она позволила. Сперва он написал что-то над

строчками, потом зачеркнул написанное, снова написал, и когда

оказалось, что писать негде, разорвал страницу и все написал

заново, совершенно иначе, и это новое письмо показалось ей

очень трогательным. Уходя с телеграфа, Ильдебранда готова была

расплакаться.

- Он некрасивый и печальный, - сказала она Фермине Дасе, -

но он - сама любовь.

Больше всего поразило Ильдебранду, как одинока ее

двоюродная сестра. Она походила - Ильдебранда так ей об этом и

сказала - на двадцатилетнюю старую деву. Сама Ильдебранда

привыкла к жизни среди многочисленной, рассеянной по многим

домам семьи; никто не мог точно сказать, сколько в ней человек

и сколько народу сядет в этот раз за стол, а потому в голове

Ильдебранды не укладывалось, как может девушка ее возраста жить

запертая, точно в монастыре, в четырех стенах своего дома. А

было именно так: с минуты, когда она просыпалась в шесть утра,

до момента, когда гасила свет в спальне, всю свою жизнь Фермина

Даса посвящала бесполезной потере времени. Жизнь в этот дом

приходила только извне. Сначала, с последними петухами,

человек, разносивший молоко, будил ее, стукнув щеколдой на

входной двери. Потом в дверь стучала продавщица рыбы с

полусонными парго, уложенными в огромном лотке на подстилке из

водорослей, за ними - роскошные торговки овощами из Нижней

Марии и фруктами из Сан-Хасинто. А потом уже весь день в дверь

стучали и стучали: и нищие, и де-вочки-лотерейщицы, и монахини,

собирающие пожертвования, и точильщик со свистулькой, и

старьевщик, собирающий бутылки, и скупщик поломанных золотых

вещей, и мусорщик за старыми газетами, и фальшивые цыганки,

предлагавшие прочитать судьбу на картах, на линиях руки, на

кофейной гуще, на дне ночного горшка. Гала Пласидиа целыми

неделями отпирала и запирала и снова отпирала входную дверь

только затем, чтобы сказать: нет не нужно, приходите в другой

раз, или кричала прямо с балкона, потеряв терпение, чтобы

больше не беспокоили, черт бы их побрал, все, что нужно, уже

купили. Она с таким тактом и истовостью пришла на смену тетушке

Эсколастике, что Фермина Даса стала путать ее с тетушкой и в

конце концов полюбила. У Галы Пласидии были одержимость и

привычки рабыни. Едва выпадала свободная минутка, она тут же

отправлялась в рабочую комнату и принималась гладить белье до

безупречности, а потом раскладывала его по шкафам, пересыпая

цветами лаванды, но гладила она и раскладывала не только

свежевыстиранное белье, но и то, что успело потерять свежесть

из-за того, что им долго не пользовались. В таком же порядке

содержала она и гардероб Фер-мины Санчес, матери Фермины,

умершей четырнадцать лет назад. Однако все в доме решала

Фермина Даса. Она отдавала приказания, какую готовить еду, что

покупать и как поступать в каждом отдельном случае, словом,

направляла жизнь в доме, где на самом деле нечего было

направлять. Вымыв клетки, задав корм птицам и позаботившись,

чтобы цветам ничто не вредило, она оставалась без дела. И

сколько раз после исключения из колледжа случалось, что она,

заснув в сиесту, не просыпалась до следующего утра. А занятия

живописью были всего лишь забавным способом убивать время.

После изгнания тетушки Эсколастики отношениям Фермины Дасы

с отцом не хватало тепла, хотя оба нашли способ жить рядом, не

сталкиваясь друг с другом лишний раз. Он успевал уйти по делам

до того, как она вставала. Очень редко он нарушал традицию и не

возвращался домой к обеду, хотя почти никогда не ел - ему

достаточно было пропустить рюмку-другую и легко перекусить на

испанский манер в приходском кафе. Ужинать он тоже не ужинал:

ему оставляли еду на столе, все на одной тарелке, прикрытой

сверху другой, хотя знали, что есть он этого не станет до утра,

а утром, подогрев, съест на завтрак. Раз в неделю он выдавал

дочери тщательно рассчитанные деньги, она же в свою очередь не

тратила лишнего гроша, но при этом он с удовольствием оплачивал

любые ее непредвиденные расходы. Он никогда не торговался с ней

из-за денег и никогда не просил отчета, а она вела себя так,

словно предстояло отчитываться перед трибуналом Святой

Инквизиции. Он никогда не рассказывал ей, чем занимается и в

каком состоянии находятся его дела, и никогда не водил ее к

себе в конторы, находившиеся в порту, куда строго-настрого был

заказан путь приличным девушкам даже в сопровождении их

собственных отцов. Лоренсо Даса не возвращался домой раньше

десяти вечера - в десять вечера в ту не самую критическую

военную пору как раз начинался комендантский час. А до десяти

он сидел в приходском кафе, играл во что-нибудь, потому что был

большим знатоком всяческих азартных игр, и не только знатоком,

но и мастером по этой части. Домой он всегда приходил с ясной

головой, в твердой памяти и не будил дочь, хотя первую рюмку

анисовой выпивал, едва проснувшись, и за день, не выпуская изо

рта потухшей сигары, успевал просмаковать не одну. Но однажды

Фермина услыхала, как он пришел. Услыхала, как тяжелой казацкой

поступью он поднялся по лестнице, могуче отдуваясь в коридоре

второго этажа, и ударил ладонью в дверь ее спальни. Она открыла

дверь и первый раз в жизни испугалась его уехавшего вкось

зрачка и невнятной речи.

- Мы разорены, - сказал он. - Вконец разорены, в общем,

понимаешь.

Только и сказал и потом больше никогда не возвращался к

этому, и не было никаких признаков, чтобы судить, правду ли он

сказал, но только с той ночи Фермина Даса раз и навсегда

поняла, что она одинока в этом мире. Она жила как бы вне общей

жизни. Ее подруги по колледжу теперь находились на недоступном

для нее небе, особенно после ее позорного изгнания, но и для

своих соседей она не была как все остальные, потому что те

знали ее без ее прошлого, знали ее только в этом форменном

платье из монастыря Явления Пресвятой Богородицы. А мир ее отца

был миром торговцев, грузчиков, миром людей, бежавших от войны

в общественное логово приходского кафе, миром холостых мужчин.

В последний год уроки живописи немного скрасили ее заточение,

потому что учительница предпочитала давать групповые уроки и

обычно в комнату для шитья приводила с собой других учениц. Но

эти девочки были из разных семей и не очень определенных

социальных кругов и для Фермины Дасы были подругами напрокат,

так что их привязанность кончалась одновременно с уроком.

Ильдебранда захотела открыть дом, впустить в него свежий

воздух, пригласить музыкантов, устроить шумный фейерверк, какие

устраивал ее отец, затеять бал-маскарад, чтобы веселый шквал

выветрил затхлый дух из сердца ее двоюродной сестры, но очень

скоро поняла, что ее намерения тщетны. По той простой причине,

что делать это было не с кем. Однако она все-таки вернула

Фермину Дасу к живой жизни. По вечерам, после занятий

живописью, она заставляла Фермину Дасу выводить ее на улицу,

чтобы посмотреть город. Фермина Даса показала ей дорогу, по

которой они каждый день ходили с тетушкой Эско-ластикой, скамью

в парке, на которой Флорентино Ариса ждал ее, делая вид, будто

читает, переулочки, по которым он ходил за нею следом, тайники,

где они прятали свои письма, и зловещее здание, где когда-то

помещались застенки Святой Инквизиции, затем превращенное в

ненавистную монастырскую школу Явления Пресвятой Богородицы.

Они поднимались на холм, где раскинулось кладбище бедняков и

куда Флорентино Ариса в былое время приходил играть на скрипке,

вставая с подветренной стороны, чтобы звуки долетали до нее и

она могла слушать его, лежа в постели; отсюда им виден был весь

исторический город, растрескавшиеся крыши и изъеденные временем

городские стены, заросшие кустарником развалины крепости,

россыпь островков в бухте, лачуги бедноты вдоль заболоченных

берегов, безбрежное Карибское море.

В рождественскую ночь они пошли в церковь к заутрене.

Фермина села там, где лучше всего слышна была задушевная музыка

Флорентино Арисы, и показала сестре то место, где однажды,

такой же вот ночью, она в первый раз неожиданно увидела совсем

рядом его перепуганные глаза. Они решились одни дойти до

Писарских ворот, купили там сластей, вошли ради интереса в

лавочку, где продавали разноцветную праздничную бумагу, и

Фермина Даса показала сестре то место, где ей вдруг открылось,

что ее любовь - всего лишь мираж. Она сама не ведала, что любой

ее шаг от дома до колледжа, каждый уголок в этом городе и

каждый миг ее недавнего прошлого существовали лишь благодаря

Флорентино Арисе. Ильдебранда сказала ей об этом, но она не

согласилась, потому что никогда бы не признала простой истины:

плохо ли, хорошо ли, но любовь Флорентино Арисы это

единственное, что случилось в ее жизни.

В ту пору фотограф-бельгиец обосновался со своей

мастерской у Писарских ворот, и каждый, кто был в состоянии

заплатить, спешил у него сфотографироваться. Фермина с

Ильдебрандой оказались среди первых. Переворошив гардероб

Фермины Санчес, они выбрали самые нарядные платья, зонтики,

туфли и шляпы и облачились в одежды, какие носили дамы в

середине прошлого века. Гала Пла-сидиа помогла им затянуться в

корсеты и обучила, как следует двигаться в проволочном каркасе

кринолина, как натягивать длинные тугие перчатки и шнуровать

высокие ботинки на каблуке. Ильдебранда выбрала широкополую

шляпу со страусовыми перьями, спадавшими на спину. Фермина

надела шляпку несколько более современную, украшенную

разноцветными гипсовыми фруктами и проволочными цветами.

Поглядев на себя в зеркало, они расхохотались - так смахивали

они на собственных бабушек со старых дагерротипов; они были

счастливы и хохотали: пусть сделают и с них фото на долгую

память. Гала Пласидиа смотрела с балкона, как они шли, раскрыв

зонтики, через парк, с трудом удерживаясь на высоких каблуках и

всем телом толкая вперед кринолин, точно детскую коляску, и

посылала вслед им благословение: "Помоги им Господи выйти на

фотографиях".

Перед фотоателье бельгийца царила веселая суматоха:

фотографировали Бени Сентено, только что победившего на

чемпионате по боксу в Панаме. Он снимался в полном боксерском

облачении и с чемпионской короной на голове, и

фотографироваться так было нелегким делом, потому что целую

минуту он должен был держаться в стойке нападения и почти не

дышать, но едва он вставал в стойку, как его болельщики

разражались бурными овациями, и он не мог удержаться от

искушения порадовать их своим искусством. Когда подошла очередь

сестер, небо успело затянуться облаками, казалось, дождь

неминуем, но сестры уже напудрили лица крахмалом и так

естественно прислонились к алебастровой колонне, что успели

продержаться недвижимыми даже дольше, чем требовалось.

Фотография получилась на долгую память. Когда Ильдебранда,

дожив почти до ста лет, умерла у себя в поместье Флорес де

Мария, фотография эта была обнаружена у нее в спальне, в

запертом шкафу, меж стопок надушенных простыней, вместе с

закаменевшим цветком анютиных глазок в письме, начисто стертом

годами. У Фермины Дасы эта фотография долгие годы красовалась

на первой странице семейного альбома, откуда она непонятным

образом исчезла и в конце концов, после множества невероятных

случайностей, очутилась в руках Флорентино Арисы, когда им

обоим уже перевалило за шестьдесят.

Площадь напротив Писарских ворот была забита народом,

когда Фермина с Ильдебрандой вышли из мастерской бельгийца. Они

забыли, что лица у них белы от крахмала, а губы намазаны

помадой шоколадного цвета и что их одеяние не подходит ни к

месту, ни ко времени. Улица встретила их смехом и улюлюканьем.

Они, словно загнанные, не знали, где спрятаться от насмешек,

как вдруг гомонящая толпа расступилась, давая дорогу ландо,

запряженному двумя лошадьми золотисто-рыжей масти. Разом смолк

свист, а насмешки словно растворились. Ильдебранде на всю жизнь

запомнилось, как он появился на подножке ландо, в атласном

цилиндре и парчовом жилете, запали в память его мудро-спокойные

повадки, нежность во взгляде и властность, которую он излучал.

Она сразу же узнала его, хотя раньше никогда не видела. Фермина

Даса как-то рассказала о нем между прочим, с месяц назад, когда

не захотела идти мимо дома маркиза дель Касальдуэ-ро, потому

что перед входом стояло ландо, запряженное золотистыми

лошадьми. Она рассказала сестре, кто был хозяином ландо, и

пыталась объяснить причины своей неприязни, ни словом не

обмолвившись о его намерениях в отношении нее. Ильдебранда

забыла об этом разговоре. Однако тотчас же узнала его, едва он,

точно сказочное видение, вышел из кареты - одна нога на

подножке, другая на земле, - и, узнав его, не поняла сестры.

- Окажите мне честь, сядьте в ландо, - обратился к ним

Blog

Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы