Уолцер М. Смена режима и справедливая война
(Куманьков А. Д.) ("Военно-юридический журнал", 2013, N 7) Текст документаУОЛЦЕР М. СМЕНА РЕЖИМА И СПРАВЕДЛИВАЯ ВОЙНА <*>, <1>
А. Д. КУМАНЬКОВ
Куманьков Арсений Дмитриевич, аспирант кафедры истории философии Национального исследовательского университета "Высшая школа экономики".
Статья "Смена режима и справедливая война", опубликованная М. Уолцером в 2006 г., представляет собой очередной шаг развития американским философом нормативной концепции войны. М. Уолцер отвергает идею смены режима в качестве одного из принципов jus ad bellum, выдвигая взамен проект обращения к сдерживанию как невоенному средству поддержания мира.
Ключевые слова: смена режима, сдерживание, демократизация, jus ad bellum, силы, отличные от войны.
"Regime change and just war" was published by M. Walzer in 2006 and could be considered as one next step of american philosopher's normative war conception evolution. M. Walzer rejects notion of regime change as one of jus ad bellum principle and puts forward containment as short-of-war mean of peacekeeping.
Key words: regime change, containment, democratization, jus ad bellum, force-short-of-war.
2005 г. был ознаменован 60-й годовщиной окончания Второй мировой войны и начала процесса смены режима и демократизации Германии. Союзники согласовали принципы демократизации в Потсдаме в июле 1945 г., где Великобритания продемонстрировала поразительный пример того, что представляет собой настоящая демократия. Во время конференции в Соединенном Королевстве прошли выборы. Уинстон Черчилль, великий военный лидер своей страны, проиграл и был немедленно заменен на переговорах (что, должно быть, удивило Сталина) главой лейбористской партии Клементом Эттли. Этот эпизод был поистине демократическим по своей сути: способность оппозиции начать борьбу и возможность победить могущественного лидера - вот в чем заключается важнейшая проверка демократичности строя. Политическая реорганизация Германии, во всяком случае, в западных оккупационных зонах была призвана предоставить германскому народу возможность осуществления подобных процедур. Важно отметить, что имела место реставрация демократии, а не ее создание ex nihilo; Веймарская республика перестала существовать лишь двенадцать лет назад, и старые политические партии, такие как христианско-демократическая и социал-демократическая, очень быстро возродились. По этой причине (а также по ряду других) опыт Германии не может рассматриваться в качестве прецедента, каким его иногда пытаются объявить, того, что Соединенные Штаты не так давно пытались провести в Ираке. Но все же это была реставрация силой вследствие военной победы и военной оккупации. Таким образом, перед нами встает вопрос о том, может ли демократизация силой быть оправдана, и если да, то в каких случаях. Или, выражаясь более современно, является ли смена режима справедливой причиной войны. В случае с нацизмом смена режима была последствием, а не причиной войны, которую вели союзники. Трансформация германского государства не была заявлена среди целей войны, объявленных в 1939 г. Польшей, Францией и Великобританией. Вернее сказать, эта война была характерной справедливой войной; ее причиной было сопротивление военной агрессии. И в соответствии с парадигмой справедливой войны сопротивление агрессии оканчивается после того, как агрессор терпит военное поражение. После этого, возможно, ведутся мирные переговоры, в ходе которых жертвы агрессии и их союзники могут на легитимных условиях требовать материальных репараций и политических гарантий относительно возможных будущих нападений, однако смена режима не является частью парадигмы. Для теории справедливой войны в ее классической формулировке характерной считается трактовка агрессии как преступной политики правительства, но не как политики преступного правительства, не говоря уже о преступной системе правления. Отдельные политические деятели могут привлекаться к суду по окончании войны, но политическая система не выносится на обсуждение. Однако если мы понимаем агрессию как нечто, коренящееся в самой сути системы, то, как мы понимаем воинственность нацистского режима, тогда смена режима кажется необходимым элементом послевоенного строительства. Естественно, не только агрессивные войны, которые вел нацистский режим, но также проводимая им политика геноцида привела к легализации, во-первых, безоговорочной капитуляции и, во-вторых, политической реконструкции. Мирный договор, подписанный в результате переговоров с Гитлером или его сторонниками, стал бы этически невообразимым итогом Второй мировой войны, в то время как такой договор мог быть заключен с кайзером в Первую мировую войну, если бы его режим не свергли. Нацисты должны были уйти, независимо от того, смогла бы или нет оппозиция в Германии справиться с ними. Речь здесь идет об общем аргументе, который в первую очередь относится к случаю "гуманитарной интервенции". Когда правительство вовлечено в массовое уничтожение своего собственного народа или определенных подгрупп этого народа, иностранные государства или коалиции государств, посылая войска за границу для прекращения убийств, также должны произвести там смену правительства или по крайней мере инициировать этот процесс. Дело здесь не только в агрессивности, но также и в кровопролитности, которая превращает политический режим в легитимного кандидата на насильственную трансформацию. Тем не менее исходной причиной интервенции остается стремление прекратить убийство; смена режима лишь следует из этой цели. Авторитарный режим, способный на массовые убийства, но не приступивший к ним, не может быть подвергнут военному нападению и политической реконструкции. Представьте, что состоялось бы (и обязательно должно было состояться) вторжение контингентов африканских и европейских государств или же сил под эгидой ООН в Руанду в 1994 г. Изначальной целью военной операции было бы стремление остановить истребление женщин и мужчин тутси (и симпатизирующей им части хуту), но для того чтобы защитить оставшихся в живых, необходимо было бы свергнуть режим хуту. И кто бы ни был ответственным за это свержение, он также должен был бы принять на себя определенную степень ответственности за создание альтернативного правительства. Было бы разумным решением разделить эту ответственность с местными политическими силами, а также с международными организациями, однако не существовало справедливого способа снять ее с себя полностью. И коль скоро промежуточные силы оказываются вовлеченными в процесс политической реконструкции, крайне важно обратить внимание на причины, по которым эти силы должны стремиться к установлению демократии или хотя бы способствовать осуществлению демократических процедур. Эти причины должны соотноситься с процедурой легитимации тех демократических режимов, которые были установлены буквально посредством самоопределения (возможно, непрекращающегося), а также в условиях их относительной лояльности к этому процессу. Истинные демократии не прибегают к массовым убийствам собственных граждан (даже если их высылка за рубеж оказывается менее эффективным средством). Но как быть с тем, что в оккупированной стране может существовать другая традиция легитимации, к примеру, предоставление доминирующей роли религиозным лидерам? Что если существует сильная традиционалистская оппозиция правовому равенству, которое предполагается демократией, - особенно жестокое (и наиболее распространенное) сопротивление предоставлению равных прав женщинам? Я могу представить ситуации, когда демократизация должна проводиться постепенно, поэтапно или когда демократические принципы следует переработать тем или иным образом. Даже в случаях, когда гуманитарная катастрофа была бы справедливой причиной вторжения, все еще следует надеяться на минимизацию насильственного утверждения зарубежных представлений и идеологий. Силы вторжения обладают мандатом на политическую трансформацию, но не на культурную. В любом случае нелегко представить, как эти силы могут приступить к изменению традиций и верований людей, которыми они (временно) управляют. Переговоры и соглашения определенно лучше, чем силовое принуждение, которое может потребоваться для подобных действий. Тем не менее справедливые войны и гуманитарные интервенции нередко будут причиной силовой и законной демократизации, и порой атака на традиционную систему иерархии и на установленные порядки будет действительно необходимой. Исключение женщин из политической сферы - один из очевиднейших примеров. Рассмотрим другой пример смены режима после Второй мировой войны - американскую оккупацию Японии. Конституция, которая принималась под диктатом оккупационных властей, предписывала всем законам, контролирующим гендерные отношения, "исходить из позиции индивидуальной значимости каждого, необходимым требованием которой является равенство полов". Шестьдесят лет спустя мы видим желание правых аннулировать эту статью в защиту, как утверждается, традиционных японских ценностей. Однако могут сказать, что саму возможность отмены этой статьи оправдывает то, что она была навязана Америкой. Граждане Японии должны теперь обсудить структуру взаимоотношения полов в своем обществе и принять решение в пользу той, которую будет готово отстаивать большинство. Демократия, пусть даже и навязанная, может быть оправдана в этом случае: она более открыта для изменений, нежели любой другой возможный результат смены режима. Итак, мы можем опираться в наших рассуждениях на примеры справедливой смены режимов после Второй мировой войны и на ситуацию в Руанде. Можно ли говорить, что нечто схожее произошло и в Ираке? Стоит отметить, что во время Первой войны в заливе 1991 г. Соединенные Штаты и их союзники сражались в строгом соответствии с классической парадигмой справедливой войны: они прекратили войну, как только вторжение в Кувейт потерпело сокрушительное поражение. Они не пошли маршем на Багдад; у них не было цели низвергнуть или заменить режим Баас; также они не стремились помочь иракскому народу отстранить от власти Саддама Хусейна. Напротив, призвав к восстаниям против власти Саддама, США не смогли прийти на помощь восставшим и только некоторое время спустя занялись их освобождением. Хотя политики в США сравнивали Саддама с Гитлером, союзники на практике не оперировали этим образом, он был исключительно пропагандистским. Они стремились оказать давление на политику режима Баас, что было обосновано весьма устрашающим видом этого режима. Однако то, что может быть сказано о конституционном строе иракского государства - был ли он автократическим или демократическим, светским или религиозным; признавал ли или отвергал он права человека; действовал ли бюрократический аппарат произвольным образом или в рамках закона, - все это оказалось невостребованным при принятии коалицией, возглавляемой Америкой, решений по вопросам войны и мира. К 2003 г. позиция Соединенных Штатов и их союзников, коих сейчас осталось немного, драматически изменилась. Несомненно, администрация Буша-младшего привела множество оснований в пользу того, чтобы принять решение развязать войну: каждый новый день дарил новые аргументы. И все указывало в этот раз на необходимость идти на Багдад и сместить режим Баас. А самая главная причина войны состояла в опасности того, что Ирак обладал оружием массового поражения или в ближайшем будущем будет способен производить его. Хотя тот факт, что Франция (к примеру) обладала оружием массового поражения, никогда не рассматривался в качестве повода к войне. Опасность Ирака исходила из характера установленного там режима: правительство Соединенных Штатов заявило, что режим Саддама по существу своему агрессивен и причастен к массовым убийствам. Только потому, что этот режим был агрессивен в прошлом, истреблял собственных граждан в прошлом, американские лидеры настаивали на том, что прошлое в таком случае было лишь прологом к возможным будущим действиям. То, что происходило ранее, повторится вновь, если только режим не будет свергнут. Итак, Ирак не был похож на случаи Германии, или Японии, или (гипотетически) Руанды: война не была ответной реакцией на агрессию, равно как и гуманитарной интервенцией. Ее причиной было не реальное нападение Ирака на соседнее государство (как это случилось в 1991 г.) и даже не неизбежная угроза нападения, кроме того, не было и непрерывных массовых убийств. Причиной было стремление сменить режим, что означало в действительности утверждение правительством Соединенных Штатов значительного расширения доктрины jus ad bellum. Существование агрессивного и кровавого режима было постулировано в качестве легитимной причины войны, даже если режим в данный момент не вел агрессивных войн и не устраивал массовых убийств. В более привычных понятиях это был аргумент превентивной войны, но в качестве причины превентивной атаки не называлось обычное в таких случаях осознание смещения в балансе сил, который в скором времени может оставить "нас" беззащитными перед "ними". Это было абсолютно новое понятие о "злом" режиме. Каждый, кто занимался политикой двадцатого столетия или размышлял о ней, не может не признавать существования "злых" режимов. Также не может быть сомнений в необходимости выработать политический или военный ответ таким режимам, который точным образом соответствовал бы характеру этих режимов. Но даже при таких условиях я не могу признать смену режима саму по себе справедливой причиной войны. Наши действия на международной арене, особенно военные действия, должны отвечать на зло, которое совершают люди, или скорее зло, которое люди делают в настоящее время, но не на зло, которое они способны сотворить или которое совершалось в прошлом. Агрессивность и массовые убийства являются легитимными причинами войны, и нам следует научиться отвечать на каждую из этих причин своевременно и силовым путем, а этому мы еще не обучены. Но существование режимов, способных к агрессии и насилию, требует иной реакции. Система жесткого сдерживания, примененная в отношении Ирака после Первой войны в заливе, была попыткой отреагировать иначе. Сдерживание заключалось в трех элементах: первый - введение эмбарго, призванного не допустить импорт вооружений (что также сказывалось на поставках еды и медикаментов, хотя можно было бы разработать более "мягкий" перечень санкций). Вторым элементом была система наблюдения, организованная ООН для предотвращения разработки оружия массового поражения. Третьим элементом стало установление на севере и юге страны зоны, запрещенной для полетов, с тем чтобы ВВС Ирака не могли использоваться против собственного народа. Система сдерживания была, как мы теперь знаем, действительно эффективной. В конце концов, эффективность ее проявлялась в том, что она предотвращала как разработки оружия, так и массовые убийства, а потому сделала войну 2003 г. излишней. Но, с другой стороны, эта система провалилась: она не предотвратила войну. Первопричиной неудачи стала, очевидно, идеология, на которую опирались политики из администрации Буша, которые с самого начала отдавали предпочтение смене режима и войне, а не политике сдерживания. Но есть и другая причина, менее очевидная, однако требующая артикуляции: те государства, которые возражали против войны на территориях, где действует система сдерживания, не были задействованы в работе самой этой системы. Они не были участниками этих программ и даже не поддерживали систему сдерживания. Политика сдерживания Ирака Саддама Хусейна начиналась как многостороннее предприятие, но в итоге только американцы делали практически всю работу. Если бы большее количество государств или хотя бы еще несколько государств занимались поддержкой эмбарго, наблюдениями и контролем перелетов над северным и южным Ираком, то одностороннее аннулирование системы сдерживания правительством Соединенных Штатов было бы невозможным (или, по крайней мере, оно прошло бы не так легко, как это случилось). Будь сдерживание интернациональным проектом, американская власть была бы сдержана им. Перед нами простой урок о смысле коллективной безопасности. Если меры, отличные от войны, направлены на работу со злым или опасным режимом, они должны быть общим делом группы государств. Они требуют многосторонних обязательств. Коллективная безопасность должна быть коллективным проектом. Она не будет успешной, если расходы на обеспечение безопасности возложены на одну страну, в то время как остальные продолжают оставаться в стороне. Не стоит полагать, что государство, принявшее расходы на себя, будет нести их бесконечно. Предприимчивые политики обратятся к более быстрой и радикальной идее, альтернативной сдерживанию. И смена режима выступает в качестве такой очевидной альтернативы. Я описал элементы системы сдерживания как силы, отличные от войны. Но по существу они содержат в себе возможность использования силы; именно поэтому государства, не желающие менять привычную для себя политику, отказываются участвовать в таких проектах. В соответствии с международным правом эмбарго (блокирование судов в открытом море) и учреждение бесполетных зон (путем бомбардировки радаров и противовоздушных установок) считаются актами войны. Но согласно здравому смыслу они отличны от настоящих боевых действий: сравните Ирак до и после марта 2003 г. И определенно, сдерживание легче оправдать, нежели полномасштабную военную операцию. Стандартные аргументы против превентивной войны не применяются, как мне кажется, к превентивному использованию сил, отличных от войны, поскольку понятие "отличный от войны" означает отсутствие непредсказуемых и зачастую катастрофических последствий войны. Сдерживание силой может быть оправдано обоснованным ощущением опасностей, исходящих от режима, сходного с режимом Саддама Хусейна. Но сдерживание не должно или в случае Ирака не должно было приводить к устранению режима. Так почему же оно предпочтительнее, нежели, скажем, короткая война, в результате которой будет установлен новый режим? Это сложный вопрос, особенно после того, как очевидным становится, что война не будет короткой. Но я полагаю, что терпение было бы лучшей стратегией на 2003 г. Сдерживание делало режим Саддама относительно безвредным, хотя по-настоящему и не ослабляло его, но режимы такого рода не могут смириться со своей безвредностью. Однако до полной реализации этого проекта было еще очень далеко; в краткосрочной перспективе режим пережил сдерживание. Именно поэтому наиболее убедительные аргументы в пользу объявления войны могли бы исходить из того, что система сдерживания была дорогостоящим и рискованным мероприятием, участие в котором могло затянуться на неопределенный срок, в то время как решение вести войну может быть подкреплено простым утилитарным расчетом. Последний аргумент, однако, недостаточно убедителен, поскольку расчет только тогда будет оправдан, когда мы можем оптимистически оценить возможные издержки, понесенные в ходе войны, но, как мне кажется, подобному оптимизму неоткуда взяться. Я имею в виду моральное обоснование этого оптимизма, учитывая те риски, которым мы собираемся подвергнуть жизни людей. Итак, случай Ирака предоставляет возможность подумать об использовании всех сил, отличных от войны; сдерживание режима в 1991 - 2003 гг., которое одобрила ООН и осуществили США, представляет собой лишь один возможный пример такого использования. Несмотря на аргумент, приведенный Францией в ООН в 2002 и 2003 гг. и состоявший в том, что использование силы всегда должно оставаться последним средством, применение силы, отличной от военной, очевидно, предшествует началу самой войны. Именно поэтому аргумент о jus ad bellum должен быть расширен до jus ad vim <2>. Нам срочно нужно создать теорию справедливого и несправедливого использования силы. Она не должна быть чрезмерно толерантной или снисходительной теорией, но она определенно должна быть более диспозитивной, дозволительной, нежели теория справедливой и несправедливой войны. Непосредственный вопрос, стоящий перед нами, - может ли быть дано разрешение на смену режима и демократизацию. Как я уже предположил, этот вопрос тесно связан с вопросами о превентивных действиях. Превентивная война не оправдывается стандартной теорией справедливой войны или международным законодательством, но то, что мы можем понимать под превентивной силой, может быть оправдано, когда мы имеем дело с жестоким режимом, который действовал агрессивно или кровопролитно в прошлом и дает нам поводы полагать, что такое может повториться в будущем. В таких случаях мы нацелены на сдерживание, но надеемся на смену режима. И мы можем легитимным образом развивать политику сдерживания, дабы заложить основы реализации этой будущей цели, когда бы она ни оказалась возможной, что значит, что мы можем применять силу только в определенных случаях ради создания новых (а раз новых, то демократических) режимов. -------------------------------- <2> Право на применение силы (прим. переводчика).
Я возвращаюсь к необходимым границам этого применения силы, однако до того я хотел бы рассмотреть, как оно соотносится с классическим принципом невмешательства, который предполагает, что режим страны должен отражать историю, культуру и политику именно этой страны, а не какой-либо еще. Режим свободы, как заявлял Джон Стюарт Милль, требует от мужчин и женщин, достаточным образом ценящих свободу, рисковать жизнями для его защиты. Но смена режима способами, отличными от войны, оставляет множество возможностей для самоопределения в ценностных вопросах, равно как и вопросах принятия рисков. Это настолько неопределенное явление, что оно не вызывает тех вопросов, к которым я обращался, говоря о Японии в 1945 г. Рассмотрим снова бесполетные зоны в северном Ираке: очевидно, что перед нами своего рода гуманитарная интервенция, целью которой было предотвращение массовых убийств курдов, чего можно было ожидать после убийств шиитов на юге. Эта благородная причина, как мне кажется, была необходима для оправдания превентивной интервенции. Бесполетная зона также произвела своего рода смену режима, поскольку позволяла создать автономный Курдистан. Может ли и это быть оправдано? Курдская автономия не была режимом, установленным извне; хотя система сдерживания сделала автономию возможной, курды сперва высказались в пользу необходимости создания нового режима, а сам этот режим создавался и поддерживался местным населением. Возможно, система сдерживания оказывается не реакцией на процессы утверждения местного самоуправления, а в каком-то смысле предвосхищает эти события. Но в этом случае нет места несправедливым действиям государств, организующих сдерживание, поскольку они не свергают самостоятельно старый режим и не устанавливают новый в случае, если это происходит. Они действуют на грани принципа невмешательства, но не нарушая его. Если превентивная агрессия и массовые убийства оказываются справедливыми, то речь идет о непрямой смене режима. Но существует ограниченный набор ситуаций, когда силы, отличные от войны, могут быть использованы, а также того, как они могут быть использованы - ограничения, соответствующие jus ad bellum и jus in bello. Я уже описал случаи, когда речь идет об угрозе агрессии или массовых убийств. Но какие нравственные ограничения накладываются на государство или группу государств, которым необходимо определить эту угрозу и организовать систему сдерживания? Коллективная безопасность зависит от коллективного сознания. Однако в настоящее время международные организации и региональные ассоциации обладают значительно меньшей способностью реагировать на угрозы агрессии и массовых убийств, нежели на уже начавшиеся агрессии и массовые убийства. Итак, нам следует признать возможность легитимности одностороннего действия в обоих случаях. Но односторонность оказывается менее эффективной в первом случае по сравнению со вторым. Сила, отличная от войны, особенно когда предполагаются экономические санкции или эмбарго на поставку вооружений, требует кооперации многих государств, если мы ожидаем от нее какого-то эффекта. Я уже говорил это, однако полезным будет повториться: стремление избежать войны и массовых убийств должно основываться на коллективном решении использовать силу и действительной готовности применить ее. Грустной правдой можно назвать то, что Европа сейчас не демонстрирует этой готовности, равно как и Европа и США вместе. А в одиночку США на протяжении нескольких лет были ближе скорее к началу войны, нежели к применению силы для сдерживания или в качестве политического инструмента. Когда сила, отличная от войны, применяется, ее следует ограничить тем же способом, что и войну, дабы защитить мирное население. Это особенно важно в случаях экономических блокад, когда гражданское население неминуемо подвергается риску, даже если блокада направлена против правительства, а не населения. Ведя политику, которую Колин Пауэлл назвал "умные санкции" - подразумевается, что они умны как морально, так и политически, - мы намерены снизить риски; при первой необходимости эти меры определенно должны быть испробованы. Нельзя оправдать блокаду, которая фактически лишает население пищи и медикаментов. Но что нам следует предпринять, если варварское правительство осознанно преумножает лишения собственного населения в целях дискредитации блокады, как это делал Саддам в 1990-х? ООН ответила на это программой "Нефть в обмен на продовольствие", и я предполагаю, что из этой попытки следует уяснить то, как следует лучше поступить в данном случае. Иногда такого рода реакция, несомненно, необходима, даже если голод и болезни, сопутствующие блокаде, на самом деле оказываются следствием деятельности правительства, с которым ведется борьба. И подобная политика такого правительства служит очередным доказательством того, что выбор цели был сделан справедливо. Сила, отличная от войны, не допускает возможности демократизации силой. Примеры Германии и Японии в данном случае нерелевантны, так же как и случай Ирака в своем нынешнем виде, поскольку демократизация силой ведется там сейчас не очень эффективно. Я защищал альтернативный способ ее реализации, ошибочно отвергнутый в 2003 г., но к которому, разумеется, еще вернутся. Сдерживание предоставляет иной путь к демократии, при котором действительная работа по демократизации должна быть проведена местными политическими силами, ориентирующимися на международную позицию по осуждению, изгнанию и ограничению жестоких режимов. Но это предполагает еще один шаг в развитии аргумента в пользу смены режима. Война может привести непосредственно к политической перестройке; использование силы, отличной от войны, может привести к этому лишь опосредованно. Однако существует и другая форма прямого воздействия, которая включает в себя то, что мы можем назвать политикой, отличной от силы, или ненасильственной политикой: деятельность неправительственных организаций, таких как Human Rights Watch или Amnesty International, которые также по-своему нацелены на смену режимов. Наиважнейшая работа групп, подобных вышеназванным, состоит в подготовке гражданских сообществ, которые необходимы для функционирования демократии, - группы по интересам, профсоюзы, профессиональные сообщества, социальные движения и политические партии. Противостоя репрессиям и цензуре, они создают пространство для организаций, независимых от государства, а члены этих учреждений прививают местному населению организаторские способности, которые позволяют им проводить политические акции. Эти организации, а также мужчины и женщины из местного населения становятся по крайней мере потенциальными участниками демократического политического процесса. Если же они живут при действительно жестоком и опасном правительстве, их реальная активность по-настоящему может проявиться вследствие насильственного политического вмешательства извне. Политика, отличная от силы, может зависеть от силы, отличной от войны. Мы действительно должны поддерживать такие взаимодействия, потому что оба этих момента помогут нам избежать войны как таковой. Политика союзников в конце Второй мировой войны напоминает нам, что смена режима может быть оправдана только вследствие ведения справедливой войны. И я уже обращал внимание на то, что более косвенный подход к смене режима также может быть обоснован до начала справедливой войны (или даже вместо нее); в самом деле, успех такого подхода объявит войну ненужной и поэтому несправедливой. И если мы сами будем склонны к такому косвенному подходу, если мы обратимся к силовому сдерживанию жестоких режимов, к коллективной безопасности, мы обнаружим, что способны достичь справедливости без всех разрушительных ужасов войны.
Название документа