Идея империи: миф и реальность

(Исаев И. А.) ("История государства и права", 2012, N 19) Текст документа

ИДЕЯ ИМПЕРИИ: МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ <*>

И. А. ИСАЕВ

Исаев Игорь Андреевич, заведующий кафедрой истории государства и права МГЮА имени О. Е. Кутафина, заслуженный деятель науки Российской Федерации, доктор юридических наук, профессор.

В своей статье автор затрагивает философский и политический вопрос, который привлекал внимание многих исследователей во все времена - имперская идея. В работе приводятся концепции философов, мыслителей и идеологов прошлого, размышлявших о проблеме идеи империи.

Ключевые слова: имперская идея, античная философия, философия средневековья, идеология.

The author of the article touches upon philosophical and political issue which always attracted attention of a great number of researchers - idea of empire. The work contains conceptions of philosophers, thinkers and ideologists of the past, reflecting on the problem of idea of Empire.

Key words: idea of Empire, ancient philosophy, medieval philosophy, ideology.

Имперская идея всегда была важным архетипом политического мышления, при этом координатами ее существования являлось безграничное стремление к пространственному расширению и максимальной централизации власти и управления. Как ни странно, но при таких внешне агрессивных устремлениях у этой идеи всегда сохранялась определенно "альтруистическая" цель - сохранение в своих пределах мира, спокойствия и стабильности, примирение противоположностей, выраженных в борьбе разнохарактерных сил и тенденций. За видимым консерватизмом идеи скрывались невидимые (но время от времени проявляемые) сила, могущество и воля, с помощью которых империя только и была способна удерживать заключенное в ней "многообразие в единстве". 1. Империя в пространстве. Имперская идея всегда жила в пространстве и за счет пространства. Рост имперской территории представлялся вполне естественным и органическим процессом, почти что самоцелью. Территория империи была ее телом, включавшим в себя наивозможнейшие ландшафтные и климатические фрагменты, с которыми в самом тесном органическом единстве находились этночеловеческие элементы. Для того чтобы оживить это тело, к территории и населению следует добавить еще и власть, которая составляла душу Империи. Имперское пространство всегда было весьма динамичным, и его пределом являлся горизонт (Чингисхан вел свои орды к месту захода солнца, где этот поход должен был закончиться), и его продвижение в этом направлении могла остановить только встречная сила, еще более значительная, а всяческие договоры и пакты являлись лишь выражением фактически сложившегося соотношения реальных сил. Поскольку земное пространство конечно, именно оно и составляло территориальный предел идеальной империи - и последняя по своей идее могла быть только всемирной, глобальной. Пространство преодолевалось и осваивалось посредством силы и политического мастерства, при этом сила могла быть физической, психической или моральной, а хитрость же - всегда интеллектуальной: логика, софизмы, диалектика - вот те инструменты, с помощью которых подготавливались физические вторжения на новые территории, намеченные империей для присоединения. В сердцевине имперского мифа лежала цивилизационная ойкуменическая идея империи, априори предполагавшая победу организованного космоса над хаосом и соединение (точнее, присоединение) разделенных частей мирового пространства. В политической мифологии империи важной составляющей являлось представление о справедливости, правильности и легитимности того порядка, который империя предлагала внешнему миру. Так, египетский миф о Горе и Сете представлял некий особый дуализм, который был свойственен мифологии образования империи и египетского государства в частности. (Эта пара братьев-врагов символизировала не простое географическое членение территории на Верхний и Нижний Египет, составлявшие две части империи фараонов, - Гор воплощал саму цивилизацию, право и порядок, а Сет - дикость, насилие и смуту). Единство могло быть достигнуто только путем примирения враждебных и противоположных начал, т. е. через подчинение одного другому: право и порядок должны были победить в этой борьбе, что вовсе не означало полного изгнания хаоса и смуты из мира, они лишь решительно укрощались силой. Таким образом, миф обосновывал отнюдь не достигнутое состояние, а только "бесконечный проект - укрощение хаоса и установление порядка через объединение... Единство всегда проблематично, оно не данность, а всегда лишь задача" <1>, поэтому и империя существует не в ситуации длительности, а в ситуации постоянного своего возобновления, причем возобновления в неизменном виде. При этом речь шла не об отмежевании от внешнего мира, а только о восстановлении внутреннего единства, об объединении разрозненных частей в единое целое, которое в результате мыслится как всеохватывающее и не нуждается в отмежевании от других единств. Границы идентичности совпадают здесь с границами человечества и всего упорядоченного мира, и господство "над обеими землями означает господство над целым... или же единовластие... Обе земли объединяются в мир, как он был создан богом Солнца и передан под власть царя" <2>, две царских короны символизировали власть над обеими частями страны, и каждая корона была связана со своей богиней и со своим городом, столицей мифического государства-предшественника, объединенного вместе с другим в единую империю. -------------------------------- <1> Ассман Я. Культурная память. М., 2004. С. 182. <2> Там же. С. 183.

Потребность в объединении была заложена уже в самой идее государственности, она была предопределением, судьбой, от которой невозможно уйти: "...если существует множество, оно должно перерасти в единство", и, пожалуй, главным для империи является настойчивое утверждение именно этой системы пространственной всеобщности, власти над всем "цивилизованным", ойкуменически очерченным миром. Империя не знает пределов, ее границы как таковые отсутствуют, и она совершенно открыта вовне. Пространственная беспредельность дополняется еще и другим качеством: империя представляет свое собственное владычество не как преходящий момент в движении истории, но как способ правления, осуществляемый вне каких бы то ни было временных рамок и в этом смысле - вне истории либо как конец истории <3>. Империя всегда претендует на вечность своего существования, на создание "тысячелетнего царства" или "тысячелетнего Рейха". Она практически не желает существовать во времени, позади она видит глубокую ретроспективу и своих собственных предшественников, могущественные империи, впереди - только бесконечную даль своего собственного становления. Подобная беспредельность в пространстве и времени требует предельной централизации, и безграничность дополняется централизацией. Одна из главных апорий империи обусловлена ее стремлением сочетать в себе и приводить к единству пестрое и хаотическое многообразие, в котором порядок призван уравновесить хаос. Империя предлагает специфическую форму своего политического и социального обустройства, которая порождена ее специфическими потребностями: юридический рационализм, как представляется, имманентно присущ имперской идее, являясь ее обоснованием, и проблема легитимности столь же важна для имперской идеологии, как и ее реальная способность к расширению и экспансии; подчас бывает даже трудно установить, где здесь причина и где следствие. М. Хардт и А. Негри в своей "Империи" настойчиво подчеркивают именно этот аспект имперского мышления: с самого первого момента своего возникновения империя начинает приводить в движение этико-политическую динамику, лежащую в центре юридического понятия, объединяющего две тенденции: 1) "представление о праве как о том, что утверждается вместе с созданием нового мирового порядка, охватывающего все безграничное, универсальное пространство, называемое им цивилизацией" и 2) "представление о праве, включающее время как целое в пределы своего этического обоснования". Тем самым империя выхолащивает само время, лишая историю ее временного измерения, помещая прошлое и будущее в рамки собственного этического порядка, который она предлагает рассматривать как постоянный, извечный и необходимый <4>. -------------------------------- <3> Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004. С. 14. <4> Хардт М., Негри А. Указ. соч. С. 26.

Вечность и безграничность становятся координатами существования империи, и это обстоятельство не может не повлиять на сам характер политической конструкции: как сказал Доносо Кортес, чтобы сделать Рим вечным, Нума назвал его святым. "Священный" характер Империи проистекает из самого существа ее идеи, и мировые империи почти тождественны мировым религиям и церквям, - во всяком случае, они могут становиться наследниками друг друга. Отсюда следует еще одна особенность имперских организаций: их обстоятельная легитимизация и склонность к подробной юридической обоснованности - Карл Шмитт подчеркивал предельную юридизированность всей институциональной и мыслительной конструкции Римской церкви, именно эту ее особенность он связывал с особым принципом репрезентации, на котором строилась вся эта система, и в значительной мере с ее практикой преемственности традиций Римской империи, которые сама церковь приняла на себя, трезво оценив устойчивость и легитимированность институтов своей предшественницы. Аналогичным образом и все современные правовые концепции оказываются равно готовыми и способными дать все необходимые обоснования реальному существованию империи как системы. Любая из этих юридических концепций в той или иной мере описывает отдельные аспекты имперской идеи: юридический позитивизм подчеркивает наличие сильной власти как центра нормативного процесса, генерируемого имперской структурой; теория естественного права описывает ценности мира и спокойствия, которые обеспечиваются имперской практикой; теория общественного договора выдвигает на первый план процесс формирования консенсуса; юридический реализм описывает ход формирования институтов, соответствующих новым изменениям консенсуса и власти, а формальная теория дает логическое подтверждение того, что системность доказывает и функционально организует, делая упор на тотальном характере происходящих процессов <5>. При этом юридическая интерпретация имперской идеи отнюдь не ставит своей целью примитивную маскировку голого насилия, скорее, она связана с самим внутренним существом имперской организации. То целое, которое представляет собой империя, не может быть соединено и удержано только силой - неотъемлемым атрибутом объединения всегда является соглашение, договор, консенсус. Империя приходит как примиритель противоречий и конфликтов, а посредством силы и войны она устраняет саму войну из политического арсенала составляющих ее и прежде конфликтовавших между собой частей, это упорядочение производится под знаком законности и солидарности, а на более глубоком ментальном уровне ассоциируется с духовным единством. -------------------------------- <5> Хардт М., Негри А. Указ. соч. С. 30.

2. Империя в единении. Империя создается не только на основе одной лишь силы, но и на основе способности представлять эту силу залогом права и мира: "...имперские армии всегда вторгались по настоятельному требованию одной или нескольких сторон, уже вовлеченных в существующий конфликт", к жизни империю всегда вызывала присущая ей способность разрешать конфликты. Создание империи и ее акции умиротворяющего вмешательства становились юридически легитимными только тогда, когда империя оказывалась включенной в сеть международных соглашений, а сама логика империи определялась внутренней логикой конфликтов, которые она была призвана разрешить <6>. Своей силой империя только подтверждала свое право, и международное сообщество было вынуждено с этим считаться. -------------------------------- <6> Хардт М., Негри А. Указ. соч. С. 29.

Вовне империя выступала как единый субъект, как "юридическое лицо", органы которого выражали интересы всех составляющих это лицо субъектов. Юридическую структуру имперского объединения представляли самым различным образом, но его квинтэссенцию при этом искали на уровне, не совпадающем с правовым. И действительно, в ряду государственно-правовых наук категория "империя" не может быть найдена ни в разделе о формах государственного правления, ни в перечне форм государственного устройства. Не совпадая полностью ни с одной из этих категорий, империя как идеальный тип властвования вместе с тем частично присутствует в каждой из них: демонстрируя свойственную ей централизацию власти, она может напоминать по форме диктатуру или монархию, в плане же территориального устройства и управления - федерацию или унитарную государственность. Однако эти признаки не являются определяющими для самого феномена империи и для понимания ее метафизического существа. Единство империи возникает из предпосылок, лежащих за границей правовой сферы, хотя и определяющих ее внешние юридические конструкции: Гоббс, следуя за Блаженным Августином, изобразил собранное внешним образом (путем договора или силы) государственное образование в виде Левиафана, "смертного бога", которому люди, находясь под владычеством уже истинного бессмертного Бога, обязаны своим внешним миром и защитой. "Ибо благодаря полномочиям, данным им каждым отдельным человеком в государстве... человек или собрание лиц пользуются такой огромной сосредоточенной в нем силой и властью, что внушаемый этой силой и властью страх делает... человека или... собрание лиц способным направлять волю всех людей к миру внутри и к взаимной помощи против внешнего врага". Так рождается государство, основанное на установлении, первоначальном творческом акте политической воли, или политическое государство, как определял его Гоббс <7>, при этом делая акцент на волевом импульсе такого объединения, порожденном некими внешними обстоятельствами. В связи с этим мотив имперского примирительства незаметным образом отходил на задний план, и его подменяла некая доминирующая идея единства как вынужденной солидарности - составляющие империю части так и не могли быть до конца и органически соединены, угроза хаоса, живущего за границей имперской ойкумены, оставалась актуальной, заставляя самых разнородных субъектов в страхе перед нею объединяться в некое целое. -------------------------------- <7> Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М., 1936.

Гоббсовский Левиафан, это неорганическое, но механически соединенное существо, автомат, тем не менее являл собой "конкретное лицо", персону, созданную в результате перевода на нее воль многочисленных составляющих его субъектов. Это "юридическое лицо" возникает только посредством акта массового представительства, репрезентации и делегирования, и в итоге его личность становится "действующим лицом", подобно театральному актеру, а функция олицетворения означает в этой связи только "действие" или "представление" (себя или другого); о том же, кто действует за другого, говорится, что он носит его личность или действует от его имени" <8>. Имперский механизм как раз подобен такому Левиафану - империя представляет вовне все включенные в нее составляющие части, наглядно демонстрируя тот факт, что единство ее лица обусловлено только самим единством представителя, внешним и формальным, но отнюдь не единством представляемых. -------------------------------- <8> Гоббс Т. Сочинения. М., 1991. Т. 2. С. 563.

Разделение на "свой - чужой" всегда оставалось для имперского мышления одной из наиболее актуальных и трудноразрешимых задач. Находя свое юридическое выражение в проблемах суверенитета и распределения власти, эта тема никогда не снималась хотя бы в силу того, что все связанные с ней и порожденные ею правовые формы в основе своей были обусловлены фактами силы и власти, т. е. вполне внеюридическими обстоятельствами. Как и в гоббсовском Левиафане, единое пространство власти у Фрэнсиса Бэкона, выступая в качестве единого "лица", также остается внутренне разобщенным, и социальную общность оно способно адекватно выразить лишь в ситуации чрезвычайной, ситуации войны с другой внешней силой: у Бэкона - с природой. (Подобная же внутренняя дифференциация единства в том виде, как она была показана у Дионисия Ареопагита, предполагала, что "чины тварного порядка, каждый в соответствии со своей способностью, приобщались Свету Божества ... и тем самым соединялись между собой и со своими подчиненными и начальствующими"). У Бэкона, как и у его предшественника Макиавелли, господство над чужим социумом остается основой резкого разделения субъектов на господствующих и подчиненных, а следовательно, в основе и его имперской модели также лежат именно сила, мощь, насилие и могущество, безразлично, будь их объектами природа или человечество <9>. -------------------------------- <9> См. об этом: Сапрыкин Д. Л. Regnum Hominis: импер. проект Фрэнсиса Бэкона. М., 2001. С. 157 - 158.

Идея подобного объединения заключала в себе серьезную опасность: как считал Якоб Буркхардт, всякая имперская власть, а значит, и всякое господство над целым рядом народов, вследствие их неизбежного уравнивания, будет ограничивать или разрушать многое из их национального своеобразия: в процессе развития империи "происходит максимальное удаление от идеи народного государства и тяготение к некоторой бюрократической организации, в которой все силы масс оказываются в распоряжении правительства. Цель государства в зависимости от того, насколько оно велико, всегда кажется связанной с тираническим порядком - и тем в большей степени, чем менее понятной представляется она для каждой отдельной страны, входящей в империю", - именно Римская империя представляется образцом подобного государства <10>. Имперский централизм, по Буркхардту, был свойственен стареющим государствам, которые даже после распада империи все еще ощущали на себе груз имперских амбиций. -------------------------------- <10> Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории. М., 2004. С. 297.

Однако и молодые нации, стремящиеся стать центром формирующейся империи и делающие это бессознательно или вполне осознанно, также ощущают эту проблему ответственности. Включаясь в дискурс экспансионистских устремлений, они вынуждены балансировать между необходимостью легитимирования и фактической способностью реализовать собственные наличные силы: ужесточение политики (как внутренней, так и внешней) и централизация управления становятся неизбежными следствиями такого поведения. Ощущающая собственную силу нация начинает испытывать стремление "вывести государство за пределы национальных границ и наделить его имперским рангом": XIX в. все еще представлял себе нацию по типу индивида, гигантского индивида, руководствующегося моральным законом, и в связи с этим лишенную способности образовывать настоящие империи, - ведь "Высшего суда права или власти, который бы ограничивал или согласовывал их претензии, не существует, - эту задачу... берет на себя механическая сила природы, а именно естественное равновесие". Поэтому и усилия наций, претендующих на легитимность за пределами своих границ, были обречены на провал, вследствие чего они становились на путь чистого развертывания власти: власть нарушала границы отведенной для нее правовой сферы, проявляя насилие, и тем самым утрачивала сам образ своей легитимности <11>. Практическая реализация имперской идеи никогда не совпадала с ее правовым обоснованием, факт и норма всегда существовали в разных плоскостях бытия, иррациональный имперский порыв не мог быть адекватно описан в юридических терминах, и только вслед за уже совершенными актами насилия угодливо следовала процедура последующего их юридического санкционирования. -------------------------------- <11> Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. С. 280 - 281.

Но ни голая сила, ни формальное право не в состоянии обеспечить более или менее длительного существования империи как целостности. За вычетом этих составляющих всегда сохранялся некий остаток, продолжающий питать саму имперскую идею, иррациональный характер этого остатка неизбежно предполагал и использование соответствующих методик, поскольку одних только рациональных умозаключений здесь было явно недостаточно: Лейбниц предложил рассматривать состояние имперского единства как некую исходную аксиому метафизического порядка. В предустановленной гармонии целого, подтвержденной благостью Создателя, Лейбниц увидел ту силу, которая стягивает воедино внешне разрозненные и хаотично перемещающиеся элементы космоса: в любой части социального, будь это индивид, группа, династия, государство или нация, действуют одни и те же процессы "перехода-в-единстве и единства-в-переходе", поэтому, когда Лейбниц рассматривал отдаленное прошлое, он видел там точно те же силы, которые наблюдал вокруг себя в настоящем, и в тех же пропорциях. Эти силы не были исключительно силами разума или силами неразумия, а скорее гармонией противоположностей, делающих разум и неразумие просто разными проявлениями одной и той же объединенной силы или мощи, в истоке своем божественной <12>. Архитектор европейских империй (в том числе и Российской) Лейбниц свято верил в унифицирующий характер всякой имперской конструкции, основанной на имманентном единстве множества монад, предустановленность этого единства (так же как и предустановленность победы августинового небесного Града) имела для него трансцендентную и определенно сакральную природу. -------------------------------- <12> Уайт Х. Метаистория: ист. воображение в Европе XIX в. Екатеринбург, 2002. С. 84.

Единство империи, таким образом, являлось не результатом объединения отдельных частей, а только его предпосылкой, заданной программой: если составляющие империю части живут в пространстве исторического времени, то само целое имеет вневременной характер; как платоновская идея, оно само выбирает способ собственной реализации и воплощения, само выбирает для этого и подходящий материал. Но даже с учетом фатальной предустановленности всякий процесс создания империи - творческий акт, а следовательно, в нем уже предполагается приоритет духа над косной материей, будь это акт свободной воли или выполнения уже предопределенной цели. В своей фаталистической уверенности строители империй уверенно и спокойно взирают на все препятствия и обстоятельства, стоящие на их пути, и в этом отношении строительство империи всегда напоминает великие религиозные движения, которыми руководит вера. Этим объясняются и та своеобразная, характерная для империи терпимость к многоцветью возможных воззрений, но только к тем из них, которые не имеют центрального значения и не колеблют основных принципов самой имперской идеи, и тот определенный релятивизм и оппортунизм имперского мышления. Подобная терпимость основывается на "специфически формальном превосходстве над материей человеческой жизни, какое прежде не было ведомо ни одной империи", но такое сочетание противоположностей сумела сформулировать только одна римско-католическая церковь, прямая преемница Римской империи <13>: принимая внешние формы империи, Римская церковь тем самым продемонстрировала внутреннее сходство двух исторических систем со всеми вытекающими последствиями, - инициатическим характером передачи власти и суверенитета, абсолютной репрезентативностью и их связью с высшим авторитетом, юридической легитимированностью и нравственным авторитетом, свойственными как Церкви, так и империи. Вселенские церкви и мировые империи схожи в том, что ими движут совпадающие по направленности и по существу идеи: идеи всеединства, глобализма и устремленности в бесконечное. -------------------------------- <13> Римский католицизм и политическая форма // Шмитт К. Политическая теология. М., 2000. С. 105, 109.

Если идея империи вырастала из орденской идеи, то форма империи рождалась из формы полиса, города-государства, по мысли Освальда Шпенглера, - последний и величайший в истории город-государство, Рим, и свел весь этот мир воедино во имя одного города. Где бы в мире ни родился человек, он все же обитает в его центре <14>. Государство и город сливаются здесь воедино, и тогда город превращается в огромного монстра, поднимающегося над подвластным ему политическим пространством. Шпенглер рисует впечатляющую картину: рядом друг с другом возвышаются "фаустовско-генеалогический и аполлонически-олигархический принципы" - "два вида государственного права Дике". Первый опирается на "безбрежное ощущение дали: следование традиции первоисточных актов уходит далеко в глубь прошлого, ему равна по мощи воля к длительности, с которой он задумывается об отдаленнейшем будущем, в современности же он осуществляет политические мероприятия на широких пространствах... Второй же всецело телесен и статуарен: ограниченный политикой автаркии, ближайшим к себе соседством и нынешностью", он ведет к эвклидовой оформленности внутри самого политического мира. Чтобы государство существовало, вся нация должна быть собрана в кучу, материально пребывать в одном месте, быть видимой и обозримой, составлять одно тело <15>. Мир, состоящий из полисов, всегда распадается на монады и корпускулы, тогда как фаустовский принцип зовет в просторы бесконечной Империи. -------------------------------- <14> Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 404. <15> Там же. С. 402.

Власть империи - символическая власть, поскольку источник ее глубоко скрыт и непознаваем, а все создаваемые ею феномены и институции являются только продуктом волюнтаристского креационизма и появляются из "ничего", рождаются и поименовываются посредством воли их создателя. Пьер Бурдье определял символическую власть как способность "конструировать реальность", устанавливая гносеологический порядок, т. е. (по дюркгеймовской терминологии) гомогенное восприятие времени, пространства, числа и причинности. Символическая власть учреждает данность через высказывание, заставляет видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и тем самым воздействовать на мир. Для того чтобы эта власть была эффективной, она должна быть признана и не восприниматься только как произвол: "...именно вера в легитимность слов и того, кто их произносит, вера в то, что производитель не принадлежит произведенным им словам, превращает власть слов и лозунгов во власть поддерживать или низвергать порядок". В конечном же счете символическая власть есть превращенная, т. е. неузнаваемая, преображенная и легитимированная форма власти, подчиненная другим формам власти <16>. Это подчинение выражается в стремлении имперской идеи соединить многообразное и несоединимое, хотя на этой процедуре она и теряет значительную часть своего пафоса и своей энергии. Однако другого способа сохранить единство (составляющее сущность империи) нет, и символическая интерпретация действительности становится главным способом выживания самой идеи, - сохранить в целости вавилонскую башню империи представляется возможным только с помощью инструментария символического ряда "второго уровня" - языка. -------------------------------- <16> О символической власти // Бурдье П. Социология социального пространства. СПб., 2005. С. 95.

3. Две империи, два правопорядка. Имманентно присущее имперской идее стремление к примирению конфликтов (на метафизическом уровне - к соединению противоположностей) было интерпретировано Ф. Бэконом как стремление к унифицированию знания и языка; Ян Коменский, розенкрейцеры, а позднее и Лейбниц также подчеркивали особую важность этой проблемы преодоления "проклятия языков", - единый язык возвращал человечество к допотопному и довавилонскому единству, создавал основания для социального и политического единства. Что касается преодоления другого проклятия, "проклятия труда", наложенного провидением на человечество за его прегрешения, оно могло быть смягчено (но не снято вовсе, как стремится сделать это магия) путем применения научного знания, выражающего стремление человека вернуться в свое первоначальное райское состояние (так, поименование Адамом животных, упомянутое в книге Бытия (Бытие. 2, 19 - 20), Бэкон расценивал как непосредственное проявление этой власти - "в наречении имен виден был знак владычества" (Иоанн Златоуст. Беседы на книгу Бытия); поименование здесь выступало как форма реализации символической власти, отличной от магических техник). Вместе с этим элементы каббалистического влияния прослеживаются в бэконовских аналогиях некоторых явлений природы с элементами текстуальными и синтаксическими (Новый Органон, афоризмы VII и XXXIII): природные вещи здесь не просто поименовываются, но практически сливаются, отождествляются с буквенно-текстовыми символами, вещественное и умозрительное составляют здесь полное единство. Сами бэконовские "идолы" представляли собой метафоры или эмблемы разнохарактерных последствий воздействия символической власти: "идолы рода и пещеры" наиболее полно и артикулированно являли собой идеологически извращенные представления, навязанные человеку авторитарными внушениями; "идолы площади" рождались из бесконечных споров о понятиях и словах, неадекватно выражающих сущность вещей и отношений; "идолы театра" стремились выстроить из этих хаотических понятийных столкновений упорядоченную систему и теорию, используя для этого негодные и случайно выбранные средства. Власть знания (или "могущества", по определению Ф. Бэкона) была призвана путем рациональной унификации победить этих "идолов", а заодно и природу, питающую своими темными миазмами спонтанность и стихию человеческих и социальных отношений и поступков. Рациональное знание и наука определенно ставились выше практического могущества, и такое соотношение знания и власти несомненно имело свои аналогии в системах божественной и ангельской иерархий: "...мы видим, что среди ангелов... первое место занимают серафимы, т. е. ангелы любви, второе - херувимы, ангелы света, третье же и последующие места предоставляются ангелам престола, правления и прочим ангелам могущества и власти, так что из самого этого порядка и распределения совершенно ясно, что ангелы знания и просвещения стоят выше ангелов власти и могущества" <17>. Иерархия небесной империи служила здесь идеальным аналогом для устроения земной империи, что придавало этой последней не только идеальную конструкцию, но и высшее оправдание, такой уровень легитимности, который не может быть обеспечен никаким земным авторитетом: в утопии Ф. Бэкона заключалась некая имперская идея универсальной власти, призванной восстановить райское состояние, имевшее место до грехопадения, и развивающейся параллельно с идеей Царства Божьего. (Ф. А. Йейтс отметила также присущие бэконовскому проекту мотивы, заимствованные им у Вергилия, в четвертой эклоге "Буколик" которого шла речь об ожидании девы Астреи - справедливости: в нехристианской римской традиции эта эклога истолковывалась как пророчество об установлении будущей мировой империи <18>). "Поименовывать" означало "познавать" сущность именуемой вещи. Являясь одной из форм символической власти, поименование как сакральная процедура способствует мирному сосуществованию двух миров - вещественного или земного и символического или виртуального. Отсюда вполне возможным оказывается и одновременное существование двух империй - небесной и земной, зеркально отражающихся друг в друге. Две структуры, два правопорядка через систему символов оказываются в состоянии взаимодействовать друг с другом. -------------------------------- <17> Бэкон Ф. Соч. М., 1997. Т. 1. С. 117 - 118. <18> Сапрыкин Д. Л. Указ. соч. С. 130 - 131.

Однако, начиная с Блаженного Августина, между этими двумя правопорядками - небесным и земным - постоянно подчеркивалась непроходимая граница, и в эсхатологической перспективе ее преодоление представлялось возможным только путем поглощения Града земного Градом небесным; в ситуации же их параллельного существования земная всемирная империя, несмотря на все ее относительное совершенство, априори оценивалась только как некое искажение своего небесного образца. В этой связи под "империей" (imperium) Августин понимал прежде всего "господство нечестивых", которое не строится на послушании и подчинении руководству Бога, но в основе которого лежит гордость, и которым правит представитель дьявола, - "у нечестивых внешний мир всегда достигается с помощью войны и строится на насилии. Ромул и Рем - это пример архетипической вражды, в которой властолюбие и честолюбие сказали последнее слово" <19>. Если "Град Божий" основан на свободном повиновении, то Град земной держится только на общности интересов, и в противоположность тирану, нечестивому правителю Августин рисует образ справедливого царя или "Императора, приносящего счастье" (imperator felix), тем самым "настоящая империя" персонифицируется в личности императора, символе, выражающем одновременно и ее единство, и ее справедливость. -------------------------------- <19> Эриксен Т. Б. Августин: беспокойное сердце. М., 2003. С. 277.

Появление фигуры императора в контексте имперского мифа было чревато одной важной проблемой - оно порождало неизбывный дуализм, уже предвиденный Августином: небесная и земная империи никогда не сольются воедино, покуда не будут представлены в одном лице Бог и император. Человеческое обожествление персоны императора (в Египте, Риме и Византии и позже в Японии) есть не что иное, как идолопоклонство и сотворение кумиров, в эсхатологическом и сакральном планах не имеющие никакого значения. Земля и Небо никогда не сойдутся вместе, построение земного Рая всегда будет обречено на провал и уводит в сферу утопии, а следовательно, этот мистический дуализм властвования неизбывен, ведь юридически обосновывается только земной, но не небесный правопорядок, из которого можно лишь черпать образцы для подражания и иррациональную по своей сути веру (еще Тертуллиан говорил, что лишь "парадоксальное является истинным"). Дуализм правопорядков порождает непреходящие противоречия между империей и Церковью, которая монополизирует для себя право представлять Христа, выступая как его "божественное тело"; по аналогии с нею империя представляется как "тело императора", тем самым подчеркивая свое неразрывное с ним единство, дух империи - это сама имперская идея, а также та витальная сила, в которой эта идея выражается. Как Церковь, выстраивая собственные организационно-правовые структуры, начинает претендовать на политическое участие в земных делах, так и империя, чтобы стать самодостаточной в земном мире, должна выразить собственную идею как особую форму духовности: обе делят между собой сферы существования, действуя при этом в двух разных планах бытия. Но в соответствии с дуалистической идеей Данте, империя со свойственной ей активной жизнью и внутренней духовностью служит лишь подготовительным элементом к высшей созерцательной жизни, материальная империя порождает собственную идею, подобно тому как право в процессе своей реализации раскрывает собственную цель. Поэтому дантовская империя представляет собой некое метафизическое царство, только обозначенное символом Рима, в эту сакральную империю включаются и христианство, и сам Христос, вследствие чего она определенно может ассоциироваться с Земным Раем <20>. -------------------------------- <20> Эвола Ю. Мистерия Грааля // Милый ангел. М., 1991. С. 47.

Название документа