< Предыдущая		Оглавление		Следующая >

Общий и специальный долг в морали

Под специальными обязанностями, или специальным долгом, принято подразумевать такие обязанности, которые возникают в связи с уникальным опытом конкретного человека: опытом межличностных отношений, принадлежности к сообществам, вхождения в социальные роли. Таковы, например, обязанности по отношению к родственникам, согражданам, соседям, друзьям, коллегам, а также к клиентам и пациентам, если речь идет о профессиональной этике. В рамках живого морального опыта все они воспринимаются в качестве неотъемлемой части нравственного долга. Их нарушение влечет за собой более жесткое осуждение, чем нарушение обязанностей перед человеком, не связанным с действующим лицом узами специальных отношений. В свою очередь, исполнение специальных обязанностей вызывает менее интенсивное одобрение, чем исполнение обязанностей, относящихся к общему долгу.

Однако в некоторых моральных доктринах и нормативных этических теориях специальные обязанности оказываются под серьезным подозрением. Этому способствуют два обстоятельства. Во-первых, правила выбора получателей помощи и заботы, предполагающиеся специальными обязанностями, равно как и правила определения их объема и содержания, могут рассматриваться в качестве выражения пристрастности по отношению к "своим" и "близким" (распределительное возражение). Во-вторых, вменение специальных обязанностей тем людям, которые находятся в отношениях родства, дружбы, общей принадлежности к группам, может восприниматься как возложение нежеланного и неоправданного бремени, превышающего нравственный долг (возражение от нарушения автономии).

Примеры критики специальных обязанностей многочисленны. Так, в евангельском Христианстве скрупулезное исполнение специальных обязанностей вызывает сомнение в связи с тем, что оно не позволяет полноценно реализовать то, собственно христианское понимание любви к ближнему, в рамках которого ближний уже не единоверец, соплеменник или родственник, как в Ветхом Завете, а просто человек. Тот, кто возводит в ранг долга предпочтительное отношение к "своим" и "близким", не может уподобиться Небесному Отцу в его одинаковой любви ко всем своим творениям. В деонтологии кантианского типа специальные обязанности входят в противоречие с идеей равной ценности каждого субъекта, способного к автономному самозаконодательству. Не случайно современный кантианец Дж. Ролз в своей "Теории справедливости" указывает на непреодолимые препятствия, которые институт семьи, порождающий пристрастное распределение заботы и материальных ресурсов, представляет для воплощения принципа честных возможностей. Наконец, с точки зрения утилитаристской этики специальные обязанности мешают реализации требования приписывать одинаковое значение удовлетворенности жизнью каждого человека. Именно убежденный утилитарист У. Годвин предложил гипотетическую ситуацию, в которой действующее лицо имеет возможность спасти из горящего дома одного из своих родителей либо известного писателя и философа. Анализируя эту ситуацию, он однозначно высказался в пользу спасения "благодетеля человечества". "Какая магия, - риторически вопрошал У. Годвин в связи со своим категорическим выводом, - содержится в местоимении "мой", чтобы обосновать наше отречение от вечной истины?"

Однако противоречие между живым нравственным опытом и полным отрицанием специальных обязанностей слишком велико. Лишь наиболее радикальные мыслители и моралисты решались принять годвиновское отношение к родственной, дружеской или гражданской пристрастности. Большинство пыталось найти теоретический компромисс между универсальностью морали и партикулярными элементами нравственной жизни. Попытки такого рода опираются на четыре типические линии рассуждения: 1) уподобление специальных обязанностей договорным обязательствам; 2) прямой вывод специальных обязанностей из утилитаристского расчета или уважения к индивидуальным правам; 3) косвенное обоснование специальных обязанностей, опирающееся на социальную значимость связанных с ними институтов; 4) демонстрация значимости специальных обязанностей для полноценной человеческой жизни.

Первая линия рассуждения содержит два шага. На одном снижается планка общего нравственного долга за счет доказательства его приоритетной связи с обязанностями непричинения вреда. Тем самым снимается распределительное возражение. Тот, кто не получает заботы и помощи, поскольку не является родственником, другом или гражданином определенного государства, не вправе предъявлять но этому поводу претензий к тем, кто ограничивает свою деятельность кругом "своих" и "близких", поскольку они полностью выполнили свой долг в его отношении. Они не убили его, не покалечили, не оскорбили, не лишили имущества и т.д. Другой шаг состоит в том, что специальные обязанности интерпретируются в качестве договорных или квазидоговорных. В результате снимается возражение от нарушения автономии, поскольку не какие-то случайные факторы, а выбор самого человека порождает необходимость исполнения специального долга.

Однако аналогия между специальными обязанностями и обязанностями, возникающими вследствие договора либо обещания, не может быть полной. В отличие от договора или обещания, принятие на себя специальных обязанностей редко связано с актом одномоментного, легко вычленяемого согласия, со своего рода подписью на контракте или с ритуальной вербализацией клятвы. Мы не обещаем дружбы нашим друзьям, заботы - детям или родителям, мы даже не всегда приносим присягу на верность Родине, исключая случаи военной или государственной службы. Сторонники этого подхода часто прибегают к компромиссной идее Дж. Локка о возможности "молчаливого согласия": гражданин определенного государства или ребенок в семье пользуются благами принадлежности к этим группам и тем самым принимают на себя обязательства. Однако и эта модель слабо применима к большинству случаев, где имеют место специальные обязанности. Так ребенок в семье получает заботу и поддержку, не имея возможности от нее отказаться, а в дальнейшем становится недобровольным "заложником" своего сыновнего или дочернего долга. Не выдерживает критики и столь значительное снижение планки общего нравственного долга: оно игнорирует тот факт, что одно и то же нормативное содержание может быть оформлено и в виде предписания, и в виде запрета.

Вторая линия рассуждения нацелена на демонстрацию того, что специальные обязанности представляют собой наиболее сложные и запутанные случаи выполнения общего нравственного долга. Содержание специальных обязанностей создает видимость пристрастности по отношению к "своим" и "близким", но на самом деле их исполнение ведет к совершенно беспристрастному распределению помощи и заботы. "В специальных обязанностях нет ничего специального" - таково краткое содержание данной позиции. Местоимение "мой" лишено какой бы то ни было "магии", но отсюда не следует оправданность пренебрежения отцовским или сыновним долгом. Если в качестве критерия распределения помощи выступает наибольшая потребность в ней, а также наибольшая степень уязвимости для действий потенциального помощника, то в рамках существующей на настоящий момент институциональной системы общества и системы взаимных ожиданий именно "свои" и "близкие" являются приоритетными объектами приложения времени и усилий. Специальный долг по отношению к детям, родителям, соотечественникам и т.д. подобен долгу спасения утопающего ближайшим к нему умеющим плавать человеком из числа находящихся на пляже.

Однако такое обоснование специальных обязанностей предполагает заведомое признание естественности и безальтернативности тех институтов, которые определяют взаимную уязвимость людей друг для друга (семьи, национального государства и т.д.). Пример с пляжем показывает, что при наличии эффективно работающей спасательной службы ближайший к утопающему человек не будет приоритетным кандидатом на роль помощника. И даже более того, такой способ распределения уязвимости может оказаться справедливее и рациональнее, чем система взаимовыручки соседей по пляжу. Отсюда следует, что рассмотренная выше аргументация обосновывает исполнение специальных обязанностей в данный момент, при существующей системе отношений и институтов, но не доказывает их безусловную моральную значимость.

Третья линия рассуждения прямо опирается на необходимость определенных институтов и практик, в рамках которых существуют узы взаимной привязанности и совместной принадлежности, порождающие пристрастное отношение к "своим" и "близким". Например, в отношении института семьи существует возможность продемонстрировать его роль в формировании моральной личности и достижении общественного и индивидуального блага. Опыт соблюдения универсальных обязанностей не мог бы сформироваться без предварительной включенности индивидов в обязывающие отношения партикулярного характера. Включенность в такие отношения воспитывает чувствительность к страданию другого существа, которая затем концентрически распространяется на все человечество и за его пределы. По словам британского философа Б. Уильямса, опыт избирательной заботы является своего рода пропуском в мир морали. Для не имевших его людей формирование моральной чувствительности требует полного духовного перерождения. Это означает, что ситуативные противоречия между семейными преференциями и идеей общечеловеческого равенства служат неизбежной платой за неявную, но постоянно существующую поддержку универсальных принципов морали со стороны эмоций и переживаний, складывающихся в партикулярном контексте. Параллельно следует иметь в виду, что семейные группы, выступающие как пространство взаимной заботы и немыслимые без проявлений пристрастной привязанности, являются основой устойчивости социального целого и позволяют эффективно осуществлять раннюю социализацию. Это также делает оправданным предпочтительное отношение к родственникам, несмотря на его противоречие принципу беспристрастности.

Данное рассуждение является вполне справедливым, однако, оно не может выступать в качестве единственного довода в пользу специальных обязанностей. Аргумент от необходимости институтов и практик, порождающих специальные узы и пристрастное поведение, входит в противоречие с живым нравственным опытом, с самовосприятием человека, который исполняет обязанности перед "своими" и "близкими". В перспективе косвенного обоснования исполнение специальных обязанностей должно восприниматься как вынужденное средство для более полной реализации обязанностей универсальных. Отсюда следует, что и партикулярные межчеловеческие связи необходимо рассматривать как бремя, навязанное несовершенством мира и человека. Однако в действительности лишь очень небольшая часть специальных обязанностей допускает прямую апелляцию к общественно полезной роли институтов и практик в качестве главной посылки для ответа на вопрос, почему те или иные действия являются долгом. Если исключить отношение к клиентам или пациентам в профессиональной этике, специальные обязанности воспринимаются как обязанности прямого действия, как непосредственный отклик на потребности конкретных людей, к которым мы привязаны, или представителей конкретных сообществ, с которыми мы себя отождествляем. Каждый человек хотел бы, чтобы близкие о нем заботились просто потому, что это он, и потому, что он им дорог.

Ликвидировать разрыв между теоретическим обоснованием партикулярного нравственного опыта и самим этим опытом может только четвертая линия рассуждения, в которой специальные обязанности получают самостоятельное, а не вспомогательное и инструментальное значение. Этого можно достичь, если показать особое значение переживаний и привязанностей, мотивирующих пристрастное отношение к "своим" и "близким", для жизни самого индивида.

Имеются два дополняющих друг друга подхода к решению этой задачи. Первый связан с предположением о том, что наряду с постоянно меняющимися желаниями у каждого человека существуют жизненные проекты или приверженности, имеющие решающую индивидуальную ценность. Они являются не простым выражением его склонностей, а конститутивным элементом его идентичности. Вне их деятельного осуществления жизнь человека попросту теряет смысл, а личность распадается. Сохранение таких приверженностей представляет собой вопрос верности себе, вопрос поддержания индивидуальной целостности. Совершенно очевидно, что их соотношение с универсальными принципами морали не может быть точно таким же, как у сугубо ситуативных интересов и жизненных планов. Значительное количество привязанностей, порождающих специальный долг, имеет именно такую природу.

Кроме отсылки к базовым проектам личности и ее конститутивным привязанностям, существует и другой путь демонстрации самостоятельной ценности специальных обязанностей. По нему идет этика, опирающаяся на представление о полной и процветающей человеческой жизни. Например, что касается проявлений родительской пристрастности, то они могут быть связаны не только с благом общества и детей, но и с благом самих родителей. Ведь семья предоставляет взрослым возможность участия в особом типе отношений: отношениях ассиметричной заботы о формирующемся человеке. Это важнейшее из благ человеческой жизни, доступ к которому при создании обобществленной системы ранней социализации, более отвечающей идеалу беспристрастности, был бы доступен только специалистам, участвующим в ее функционировании. Отсюда следует, что те пристрастные предпочтения, которые сопутствуют институту семьи, не должны рассматриваться как нечестные в свете универсальных принципов морали. Так снимается распределительное возражение. А если реализацию данного блага рассматривать в качестве особой добродетели, то вменение родительских обязанностей перестанет выглядеть как неоправданно навязываемое бремя. Так снимается возражение от нарушения автономии.

< Предыдущая		Оглавление		Следующая >