Об исполнении желаний
Статья - Культура и искусство
Другие статьи по предмету Культура и искусство
Об исполнении желаний
Л.В. Мурейко
Как это заманчиво обрести свой Цветик-семицветик, Золотую рыбку или Волшебную лампу, подобную той, что была у Аладдина! Именно потому, что многие наши желания неосуществимы. Но и те, что требуют для своей реализации всего лишь разбега на дистанции пространство время, часто оказываются уже нежелательными, вызывая у нас досаду, удивление или безразличие. Примечательно в этом плане грустное автобиографическое наблюдение П. Флоренского. В письмах с Большого Соловецкого острова матери, жене, дочери каждой из них он писал, что пределом всех его желаний в детстве было желание жить на острове вроде кораллового рифа, видеть приливы и отливы, собирать ракушки, морские звезды и водоросли. В письме жене от 57.11.1934 г. он замечает: И вот я на острове, есть здесь и приливы-отливы, а м. б. скоро начну возиться и с водорослями. Но исполнение желаний такое, что не узнаешь своего желания, и тогда, когда желание уже прошло 1.
Говорить о своих желаниях как непременно исполнимых, не навлекая на себя оценки безумного, можно, наверное, лишь будучи поэтом, устами которого говорит бог. Как заметил Сократ в платоновском диалоге Ион о поэтах, ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос 2. Человек может обрести божественное всемогущество и осуществить свое желание в тот же миг в состоянии страстного вдохновения, даже исступления, подобно вакханкам, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают 3.
Желание замешано на страсти. А страсть это телесная фиксация всего безлично существующего, ассимилируемого единственной в своем роде индивидуальностью. Ж. Деррида в эссе Страсти делает акцент на растворении особенности отдельного человека в как бы жертвоприношении или дарении им себя объекту вожделения. Находя много общего у тайны и страсти, французский философ в духе постмодерна связывает их движением в направлении одиночества, которое, однако, не является ни солипсистским Ego, ни отчуждаемым Другим бытия-вместе, ни даже аутентичной возможностью бытия. По сути это сингулярность граница между индивидуальным и доиндивидуальным, безличным. Определенная страсть, считает Деррида, может выступать вместо тайны там, где все сказано, хотя и без слов. И в этом смысле страсть показывает, являет тайну неповторимого, аутентичного. И делает она это через жертвенное мученичество (в греческой этимологии это слово как раз и означает свидетельствовать, подтверждать). Но тайна в собственном смысле слова это Абсолютное одиночество страсти, лишенной мученичества 4, т. е. бесстрастная страсть. В страсти тайна аутентичной индивидуальности проявляет себя косвенным образом, как бы от имени другого. В ней подлинное Я предстает в двойственности и неуверенности (как бы).
Задаваясь вопросом о месте страстного желания в морали и отвечая на этот вопрос вопросом: А что представляет собой нравственность известной нам (как и исторически изменчивой) нравственности?, Деррида, отталкиваясь от Канта, говорит о недопустимости полного подчинения страсти нравственному закону. Ответственность, долг имеют место там, где есть возможность выбора поступка, через что индивидуальность и осуществляется, порождает себя. Нравственность отсутствует там, где требуется, совершенно уничтожив непредсказуемую чувствительную склонность, поступать лишь в соответствии с предписаниями. Но что есть подлинная индивидуальность, которая неотделима от публичности, безличного, это, считает Деррида, тайна 5.
А между тем это ключевой момент в исследовании страсти-желания. Дело в том, что на пути к возникновению и исполнению желанного как раз и стоит аутентичность человека, связанная с его неповторимостью. Вечная неудовлетворенность в погоне за призраком ускользающее неопределенного желания заставляет предпослать вопросу А чего же мы желаем? вопрос Кто желает?. То, что и как мы желаем, во многом определяется не столько качеством вожделенного объекта, сколько неповторимостью истории каждой человеческой жизни. Еще Декарт в своем трактате Страсти обращал внимание на то, что, во-первых, страстное отношение к предмету зачастую самим этим предметом необъяснимо: другие могут быть к нему абсолютно безразличны. Сильная привязанность к натуральным явлениям оказывается избыточной (излишней) для них самих и свидетельствует об особом их измерении (выделении, отличении) мерой индивидуального. Тем самым, и во-вторых, человек создает саму непроизвольную способность видеть в натуральных вещах физически незримое, в том числе и то, что другие не видят. Поэтому, в-третьих, не случайно Декарт рассматривает страстность в контексте фикций. Но, тем не менее, в-четвертых, она не допускает сомнений в своей истинности со стороны испытывающего ее человека.
В этой связи любопытно исповедальное замечание моралиста Л.Н. Толстого в его дневнике от 8.04.1909: Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое?. И в продолжение этой мысли запись от 18.04.1909: Да, Толстой хочет быть правым, а Я хочу, напротив, чтобы меня осуждали, а Я бы перед собой знал, ч[то] Я прав. Здесь прослеживается идея: быть нравственным и владеть страстями не значит избавиться от них, по