Интертекстуальные связи романов М. Алданова с трагедией И.В.Гете “Фауст” (о гетевских реминисценциях в тетралогии “Мыслитель”
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
Х столетии, приведший к утрате веры в безусловную благотворность человеческого разума и воли, заставил писателя задуматься о цене общественного прогресса, поставив под сомнение исторические успехи человечества. Алданов отказывает деянию выдающейся личности в величии, снимая значительность темы “большой переверстки мира человеком-творцом”. В результате всего пережитого и передуманного (смелость мысли, постигающей законы бытия, “соблазнительная мистика творчества”, жажда славы и счастья, бунтарские порывы молодости), Браун не становится борцом за свободу и могущество человеческого духа, смело сопротивляющимся обстоятельствам. Чудом выскользнув из “потустороннего” сатанинского мира пролетарских “каинов”, Браун очутился в буржуазном “пекле”, где жизнью управляет денежное колесо. Последней бесспорной истиной для героя оставалась наука. Однако действительность заставила усомниться в надежности и этого прибежища. Браун приходит к горькому прозрению: великие открытия разума не способны изменить человека, обратив его к свету и добру. В ответ на трагически неразрешимые коллизии человеческого бытия герой склоняется к шопенгауэровскому пессимизму, ставшему его философским камнем: “Я достиг в жизни почти всего, чего мог достигнуть. И... с ужасом увидел, что у меня ничего нет” [10, с. 519]; “единственный способ не быть обманутым: не ждать... ничего, а... уйти, как только будут признаки, что пора, уйти без всякой причины, просто потому, что гадко, скучно и надоело” [11, с. 352]. Браун контаминирует в своем облике мрачное неудовлетворенное стремление Фауста и скептицизм Мефистофеля. Отмеченность дьявольским фаустианской личности, жаждущей прикосновения к высшей истине, имеет для писателя особую притягательность. В трактовке Алданова “полярность” фаустовского и мефистофелевского начал условна. Душа, являющая собой неустойчивое единство противоречивых свойств, колеблется от одного полюса к другому и часто находится в неясной точке этого трагического перехода.
Алданов полемизирует с гетевской версией финала жизненной драмы Фауста. Положительное решение экзистенциального вопроса о смысле жизни человека, принадлежащего миру высоких исканий, связано со степенью его укорененности в бытии. Фауст ХХ столетия, по мысли Алданова, не мог восторженно воскликнуть: “...Мгновенье! Прекрасно ты, продлись, постой!” [12, с. 358] Герой испытывает отвращение к любым формам практической деятельности, направленным на улучшение человека и мира. С образом Брауна связана трагедия личности, осознавшей безысходность жизненных коллизий и иллюзорность надежд на торжество человека над суетой мира: “...вы упрекаете меня в элементарном подходе к жизни, “суета сует, это старо...” Ничего не поделаешь, жизнь элементарна и в самой сложности своей. От всей души надеюсь, что для Вас не придет час паломничества к Соломону” (Из письма Брауна Федосьеву) [11, с. 402].
Подтверждением влияния на Брауна дьявольского начала как безусловного зла является сумрачная жуткая стихия, клокочущая в его душе. Браун восходит к типу “лишнего человека”, утратившего веру в созидающую мощь человеческого духа. Колоссальный природный потенциал героя тратится на поиск острых ощущений (веселые “сеансы” на грязной квартире или злое бессилие скептических сентенций). Этим объясняется некая двойственность его облика: бешеная, шалая, сумасшедшая душа и тоскливая усталость пустых глаз. Темное иррациональное начало определяет судьбу Брауна, полную противоречивых неожиданностей. Федосьев в разговоре с ним однажды заметил: “Все-таки странная у вас жизнь. То кабинет ученого, то гарем Фишера, то динамитная мастерская... А впереди?” [10, с. 525]
Линия, связанная с Брауном, получает своеобразное развитие благодаря образу Муси Кременецкой. В героине Алданова нет и малейшего намека на генетическое родство с женским персонажем из “Фауста”. Литературная аллюзия дана как остаточное, эстетически и содержательно редуцированное напоминание о любовном мотиве гетевской трагедии. Странная связь героев решена как преодоленная рецепция чувственной страсти Фауста и Маргариты из музыкально-драматического произведения Ш.Гуно “Фауст”. Введя аллюзии на тему “Фауста” Ш.Гуно, Алданов невольно продолжил давнюю традицию интерпретации оперы в соотношении ее с трагедией Гете. Прямой отсылкой к либретто в трилогии становится парафраза из сцены “Заклинания цветов” (в саду у дома Маргариты), передающая колдовское влияние Брауна на Мусю Кременецкую: “...Он зачаровал меня, зачаровал раз и навсегда в тот день, когда Шаляпин пел “Заклинание цветов” [11, с. 209]. В опере на помощь Фаусту, стремящемуся вызвать ответный “пожар чувств” в душе Маргариты, приходит ловкий черт, заклинающий цветы “струны свой аромат”. Герой Алданова обходится собственными “чарами”, не прибегая к услугам потустороннего персонажа. Дуэт Фауста и Маргариты в саду лирическая кульминация оперы, в которой звучит искренний восторг любви. Короткое свидание между Брауном и госпожой Клервилль, изображенное в намеренно сниженном ракурсе, представлено как “вульгарное соблазнение гризетки студентом”. Ирония писателя сквозит в пародийной перелицовке высокой литературной темы.
Снижение образа героя, восходящего к фаустовскому типу личности, отвечает ироническому умонастроению писателя. Фауст, увиденный через призму современной эпохи, не может быть безусловно масштабной фигурой. Закончив свою философскую книгу “Ключ”, ставшую своеобразным манифестом философии скептицизма,