У истоков "Философии жизни"
Информация - Философия
Другие материалы по предмету Философия
чное решение в любом случае не дает удовлетворительного ответа. (Само)Убийство превращается в малодушие, причем для остающегося в живых, редко кто сможет плакать горькими слезами над самоубийцей, оплакивая не его даже, а самого себя ибо унижен и раздавлен, словно жучек на ветровом стекле и беспомощен, проживая жизнь недостойно, некрасиво, погано неосознанно проживая. Слезы, которые должны течь из глаз, говорят ты видишь мертвеца, а ведь по-настоящему мертв кто? Кто? непонимающе спросил он Порфирия Петровича. Так ведь вы ведь, вы, Родион, и есть настоящий мертвец! Вы ведь убивец, вы и мертвы. Только тот вон, он-то, получается, мертвец естественный, а ты неестественно мертв: жив, а умер уже.
Противоположный выбор за сотни верст отдает лукавством и осаждает ухмылкой недоверия. Этакий чувственно-удовольственный подход эвдемонически, внезапно демонически, низводит человека в противоестественное вегетативное состояние, не животного даже, какой там! жизнь животного есть беспрестанная борьба за эту жизнь и смерть за нее же, которой для них, животных, попросту нет не осознается как нечто свое (страшное отличие венца творенья от животного нести в себе и ощущать свою кончину еще при жизни, предчувствовать ее, бояться, ждать...). Принятие жизни как тоска радостей воздушных и земляных пустит человека, опуская его и опустошая, ибо досконально известно, что чем кончается всякое удовольствие? правильно ощущением пустоты. (Мы хорошо знаем, что всякий миг iастья с избытком искупается страданиями или тоской пресыщения. С. Л. Франк, Крушение кумиров).
Скажем так более неоднозначный взгляд на вещи, в котором цветки стремления к iастью причудливо переплетаются с повеликой танатофилии принять жизнь такой, какая она есть, принять, чтобы тут же отвергнуть, попытаться преобразить и ее, и себя (впрочем, преобразование себя немедленно преобразит и ее опять, в который раз: нельзя разделять Я и не-Я! Будь неладен обскурант Фихте), из замеса невкусного теста испечь великолепный пирог, замесив жидкую глину изваять совершенство. Засеять жирную землицу семенем и восторженно погибнуть, как зерно, которое погибло, дав ростки чтобы была пища алчущим, семена для сеющих, горящая солома для продрогших в пути...
Беда в том, что публика тут же растащит все на составляющие одни будут только есть и есть, приторговывая иконами, другие беспрестанно умирать, прорастая затем, или не прорастая не важно: они придали смерти смысл к вящей радости живых, которые тут же сооружают памятники и возносят их, возносят, туда на бессмысленную высоту, откуда, из-за облаков, уже и не видать возносимое.
Наконец, третьи вдыхают смысл в Пустоту, никому не понятную и потому понятную всем каким-то смутным стадным чувством (вероятно, сознанием Фридрих улыбается), над которым шествуют важно их пастыри великие инквизиторы Достоевского, для которых наивысшая неприятность внезапное появление Тех, невозможных, хозяев той самой Пустоты, в которую они, эти пастыри, нечто вдохнули ли вылили или слили кто знает? Досадное событие, не правда ли, появление Тех, кто беспрестанно вопрошает: или или?...
...
Хорошо молчать совместно Под шатром шелковым неба,
На зеленом мху под буком.
Лучше вместе посмеяться;
Сладко, громко посмеяться,
Зубы белые поскалить!
Помолчим, коль дело ладно,
Если ж худо посмеемся,
Поведем его все хуже
И опять смеяться будем.
И, смеясь, сойдем в могилу.
Какое iастье быть сумасшедшим и не мучиться над безумными вопросами, а самим быть безумным Вопросы убегут, как от огня! Купаться в своих мыслях, как в колыбели, веря им, и не знать ни сомнений, ни страданий, не подозревать ничего о смерти.