1946-й
Сочинение - Литература
Другие сочинения по предмету Литература
¶е успокоен, умиротворён, когда автор безжалостно и чётко отрезал: "Расстрелян". И следующая, всплывшая в памяти героя история, как человек, укушенный ядовитым пауком, чтобы остаться живым, вырезал из ноги кусок мяса, глотается уже совсем "отрезвевшим" от сентиментализма читателем.
Кажется, из писателей старшего поколения Бек (первая, в 1942-м написанная половина Волоколамского шоссе) и сейчас захватывает сильнее других. И единственный, кто писал почти в то же время, и писал ещё резче, прозаик иной формации, Константин Воробьёв. Никому в то время неизвестный, прошедший бои под Москвой, плен, тиф, многочисленные побеги и "очнувшийся для прозы" в партизанском отряде.
Это мы, Господи! одна из лучших книг, писанных в войну и о войне. Пусть и пришла она к читателю лишь в 1986-м, но как мощно звучала эта проза в 43-м, даже в рукописи! По силе некоторых страниц Воробьёв превосходит не только Бека. Изобразительная сила совсем неожиданная для начинающего. Уже с первых страниц. И подавленное состояние солдата, которого немцы ведут под дулами автоматов в подвал, и ошеломлённое чувство человека, вдруг услышавшего в темноте родную речь других таких же пленных, и вся эта разноголосица разговоров и перебранок, разом ворвавшаяся в уши… Правда, и здесь за первой главой следует вторая, за словом художественным слово страстное, публицистическое:
"По широкому шоссе от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск нескончаемым потоком тёк транспорт отступающих от Москвы немцев. Ползли танки, орудия, брички, кухни, сани. Ползли обмороженные немцы, напяливая на себя всё, что попадалось под руку из одежды в избе колхозника.
Шли солдаты, накинув на плечи детские одеяла и надев поверх ботинок лапти.
Шли ефрейторы в юбках и сарафанах под шинелями, укутав онучами головы.
Шли офицеры с муфтами в руках, покрытые кто персидским ковром, кто дорогим манто.
Шли обозлённые на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолеты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях… В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!.."
Писать о войне и во время войны… Похоже, вне публицистики эта проза и не могла существовать. Это позже, через 20лет, Воробьёв сумеет обходиться без ораторского нажима. И всё же и Бек, и Воробьёв это особая проза: в ней есть та внутренняя энергия, которая заставляет читателя к ней возвращаться. К 46-му году подоспеет и ещё одно произведение, которое встанет рядом с воробьёвской повестью, В окопах Сталинграда Виктора Некрасова. Литературная судьба этого прозаика странная судьба. За Сталинград он получит Сталинскую премию. Потом "уйдёт" в эмиграцию. Некоторые вещи напишет с куда большим мастерством, нежели ту знаменитую повесть 46-го. Но именно её "запомнит" история литературы, выжав из самого названия термин для военной прозы 5060-х: "окопная правда".
Однако не Бек, не Воробьёв, не Виктор Некрасов дали к 46-му главную прозу о войне. Только одинокая фигура Андрея Платонова сумела перемолоть и навсегда одухотворить общий пафос "высоких слов". Только он дал и публицистику, и рассказы того высокого накала, которые и сейчас читаются как большая проза. Здесь даже фразы, напоминающие знакомые газетные "формулы" обычная вещь в военное время, звучат в столь глубоком контексте, что производят совершенно особое впечатление. А самые простые слова, уже тысячи и тысячи раз говоренные, звучат первозданно, как в летописи: "Старая мать осталась одна вдалеке у ворот избы, за рожью, чтобы ждать сына обратно домой и томиться по нём, а сын ушёл. Издали он ещё раз обернулся, но увидел только рожь, которая клонилась и покорялась под ветром, избы же деревни и маленькая мать скрылись за далью земли, и грустно стало в мире без них" (Дерево родины).
Великие военные произведения они всегда пишутся не только о нынешней войне, но о "Войне" и "Мире", о войне как части мироздания. Сквозь военную прозу Платонова, которую венчает его рассказ Возвращение, сияет та чистота святости ратного дела, отблеск которой ляжет на произведения позднейших лет: на лучшие вещи Виктора Курочкина, Константина Воробьёва, Владимира Богомолова, вообще на тех, чью прозу назовут "лейтенантской".
Вспоминая прозу 40-х, боишься упустить, недосказать, недооценить и переоценить. В поэзии всё отчётливей, очевидней. Риторические воззвания, фельетоны в стихах, сатира вряд ли их авторы не знали о крайней "недолговечности" такого рода сочинений. Не остановят ныне глаз и знаменитые некогда поэмы: Киров с нами, Зоя, Пулковский меридиан, Сын. И боль, и воодушевление были неподдельные. Но донести их и Тихонов, и Алигер, и Вера Инбер, и Антокольский сумели только до ближайшего по времени читателя.
С лирикой было иначе. С ней в русскую поэзию вошло хрестоматийное: Жди меня, Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…, Из записной потёртой книжки, Мужество, Постучись кулачком, я открою…, Перед атакой, Его зарыли в шар земной…... Имена и давно известных (Симонов, Твардовский, Ахматова), и тех, кто только-только входил в литературу: Гудзенко, Орлов… И рядом, конечно, та лирика, которую назвали песенной и которая жива не только музыкой и Землянка Суркова, и Ночь коротка Долматовского, и Дороги Ошанина, и многие вещи Фатьянова (На солнечной поляночке, Соловьи, Майскими короткими ночами…), и вершин