Андрей Михайлович Курбский
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
олыни" (Киев 1849), перепечатано Устряловым в "Сказ." 5) "Предисловие к книге Дамаскина "Небеса" (изд. кн. Оболенским в "Библиографич. Записках" 1858 г. № 12). 6) "Примечания (на полях) к переводам из Златоуста и Дамаскина" (напечатаны проф. А. Архангельским в "Приложениях" к "Очеркам ист. зап.-русск. лит.", в "Чтениях Общ. и Ист. и Древн." 1888 г., № 1). 7) "История Флорентийского собора", компиляция; напеч. в:Сказ. стр. 261 - 8; о ней см. 2 статьи С. П. Шевырева - "Журн. Мин. Нар. Просв.", 1841 г. кн. 1, и "Москвитянин" 1841 г. т. III. Кроме избранных сочинений Златоуста ("Маргарит Новый"; см. о нем "Славяно-русския рукоп." Ундольского, М., 1870), К. перевел диалог патр. Геннадия, Богословие, Диалектику и др. сочинения Дамаскина (см. статью А. Архангельского в "Журн. М. Н. Пр." 1888, № 8), некоторые из сочинений Дионисия Ареопагита, Григория Богослова, Василия Великого, отрывки из Евсевия и проч. В одно из его писем к Грозному вставлены крупные отрывки из Цицерона ("Сказ." 205 - 9). Сам К. называет своим "возлюбленным учителем" Максима Грека; но последний был и стар, и удручен гонениями в то время когда К. вступал в жизнь, и непосредственным его учеником К. не мог быть. Еще в 1525 г. к Максиму был очень близок Вас. Мих. Тучков (мать К. - урожд. Тучкова) который и оказал, вероятно, сильное влияние на К. Подобно Максиму, К. относится с глубокой ненавистью к самодовольному невежеству, в то время сильно распространенному даже в высшем сословии московского государства. Нелюбовь к книгам, от которых будто бы "заходятся человецы, сиреч безумеют", К. считает зловредной ересью. Выше всего он ставит св. Писание и отцов церкви, как его толкователей; но он уважает и внешние или шляхетные науки - грамматику, риторику, диалектику, естественную философию (физику и пр.), нравонаказательную философию (этику) и круга небесного обращения (астрономию). Сам он учится урывками, но учится всю жизнь. Воеводою в Юрьеве он имеет при себе целую библиотечку; после бегства, "уже в сединах" ("Сказ.", 224), он тщится "латинскому языку приучатися того ради, иж бы могл преложити на свой язык, что еще не преложено" ("Сказ." 274). По убеждению К., и государственные бедствия происходят от пренебрежения к учению, а государства, где словесное образование твердо поставлено, не только не гибнут, но расширяются и иноверных в христианство обращают (как испанцы - Новый Свет). К. разделяет с Максимом Греком его нелюбовь к "Осифлянам", к монахам, которые "стяжания почали любити"; они в его глазах "во истину всяких катов (палачей) горши". Он преследует апокрифы, обличает "болгарсия басни" попа Еремея, "або паче бабския бредни", и особенно восстает на Никодимово евангелие, подлинности которого готовы были верить люди, начитанные в св. Писании. Обличая невежество современной ему Руси и охотно признавая, что в новом его отечестве наука более распространена и в большем почёте, К. гордится чистотой веры своих природных сограждан, упрекает католиков за их нечестивые нововведения и шатания и умышленно не хочет. отделять от них протестантов, хотя и осведомлен относительно биографии Лютера, междоусобий, возникших вследствие его проповеди и иконоборства протестантских сект. Доволен он также и чистотой языка славянского и противополагает его "польской барбарии". Он ясно видит опасность, угрожающую православным польской короны со стороны иезуитов, и остерегает от их козней самого Константина Острожского; именно для борьбы с ними он хотел бы наукою подготовить своих единоверцев. К. мрачно смотрит на свое время; это 8-я тысяча лет, "век звериный"; "аще и не родился еще антихрист, всяко уже на праге дверей широких и просмелых". Вообще ум К. скорей можно назвать крепким и основательным, нежели сильным и оригинальным (так он искренно верит, что при осаде Казани татарские старики и бабы чарами своими наводили "плювию", т. е. дождь, на войско русское; Сказ. 24), и в этом отношении его царственный противник значительно превосходит его. Не уступает Грозный Курбскому в знании Св. Писания, истории церкви первых веков и истории Византии, но менее его начитан в отцах церкви и несравненно менее опытен в уменье ясно и литературно излагать свои мысли, да и "многая ярость и лютость" его не мало мешают правильности его речи. По содержанию переписка Грозного с К. - драгоценный литературный памятник: нет другого случая, где миросозерцание передовых русских людей XVI века раскрывалось бы с большей откровенностью и свободою и где два незаурядных ума действовали бы с большим напряжением. В "Истории князя великого московского" (изложение событий от детства Грозного до 1578 г.), которую справедливо считают первым по времени памятником русской историографии с строго выдержанной тенденцией, К. является литератором еще в большей степени: все части его монографии строго обдуманы, изложение стройно и ясно (за исключением тех мест, где текст неисправен); он очень искусно пользуется фигурами восклицания и вопрошения, а в некоторых местах (напр. в изображении мук митрополита Филиппа) доходит до истинного пафоса. Но и в "Истории" К. не может возвыситься до определенного и оригинального миросозерция; и здесь он является только подражателем хороших византийских образцов. То он восстает на великородных, а к битве ленивых, и доказывает, что царь должен искать доброго совета "не токмо у советников, но и у всенародных человек" (Сказ. 39), то обличает царя, что он "писарей" себе избирает "не от шляхетского роду&