Проблема «интеллигенция – народ – революция» в творческом сознании И.А.Новикова
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
акта равнодушия вашего, вашей порочной пассивности" (С. 190). Он замечает, как прорастают в душе интеллигента ростки эгоизма, "невинных радостей", "окаянных утех" от мельчайших счастливых случайностей, например, такой: успел пройти проверку до перерыва, в то время как другим еще ждать в бесконечной очереди своей участи в полном недоумении, т.к. вряд ли кто сообщит им о причине прекращения приема. Новиков задолго до солженицынского "Одного дня Ивана Денисовича" сумел показать изменение "летоисчисления" для человека, находящегося в унизительных условиях приниженности и беспомощности. Время теряет свои контуры и начинает определяться "прикрепленностью" к самым элементарным действиям, промежуткам между одним простейшим событием и другим: дождаться, дойти, успеть, проскочить и пр.
Происходящее на медицинском пункте все более начинает напоминать театр абсурда, поскольку осмотр не имеет никакого смысла: всех все равно отправляют на испытание в госпиталь, т.к. все заведомо заподозрены в дезертирстве. Как тут не вспомнить эпизоды из гашековских "Похождений бравого солдата Швейка во время мировой войны", в которых рассказывается о том, что только смерть могла освободить "уклонистов" от мобилизации. Но если у Гашека преобладает сатирическая направленность, то Новиков избирает трагический угол зрения на происходящее, хотя и у него проскальзывают в целом нехарактерные для него язвительные ноты. Так, с ядовитым сарказмом говорит он о "праве" на отдых тех, чей труд на медицинском пункте сводился к чтению со скучающим видом газет и постановке на каком-нибудь бланке "невразумительной подписи", решавшей "горемычную чью-нибудь участь" (С. 191).
Новиков искренне пытается обнаружить логику в ходе истории, понять, что ждать ему от новой, "кипучей по-своему, причудливой жизни" (С. 193), которая вот сейчас, прямо на глазах пишет "тяжеловесный исторический том" (С. 194). Писатель приходит к выводу о незначительности личного участия, об отсутствии отведенного индивидууму места в истории, о затерянности человека в пустынях пространства, где властвуют непознаваемые силы истории, действующие наподобие стихий. Кем записываются на скрижалях истории факты? Новиков прибегает к неопределенно-личным формам, отсылающим нас к мистическому осознанию необоримости исторических событий. Как у Блока появлялся "незримый кто-то, черный кто-то", так и у Новикова этот "кто-то" лихорадочно описывает совершающееся вокруг или вершимое им самим: "Быстро летает перо по страницам, и брызги летят между строк на поля…". Автор не боится прибегать к уничижительным характеристикам: "И одна из таких-то вот клякс, чернильная, микроскопически крошечная, это и есть не обижайтесь! именно вы" (С. 195); трамвай "смутно похож на крутую ковригу, и низко обвисшая корка ее, с припеченными к ней отрубями серых шинелей, кажется, вот-вот обломится, и рассыплются крошки на неопрятную мостовую Красноказарменной улицы" (С. 195). Люди-кляксы, люди-песчинки и пылинки… Стертые, обезличенные, перемолотые историческим жерновом до неузнаваемости, прирученные и придавленные, привыкшие к голоду, грязи, нечистотам, фальши, взяточничеству, подкупам, не реагирующие полноценно уже ни на что.
Новиков набрасывает ряд натуралистических картинок, призванных дать физически ясное представление о том, что способно разрушить мир человека до основания. Оказывается, мир колеблется не тогда, когда посягают на его государственные основы и нравственные устои, а тогда, когда перестает выполняться элементарное, когда привычным и обыденным становятся грязь, разруха, отсутствие гигиены, небрезгливость. Новиков как бы специально сосредотачивается на биологической фактуре человека, на том, что он состоит из неопрятных выделений, жидкости, что он может плохо пахнуть. Это надо писателю, чтобы подчеркнуть духовную уязвимость человека, его зависимость от внешних обстоятельств, его душевную хрупкость. "До этого дня вы разве в кошмаре могли бы увидеть, как, выдавив гной на груди из чьего-то карбункула и обтерев о халат зловонную жидкость, теми же пальцами врач добросовестно лезет между сморщенными веками подневольного своего пациента: нет ли трахомы?" (С. 191), в палате у вашего соседа "по рыхлой щеке из уха сочится капелька гноя. Вы переводите взгляд на подушку и там те же следы" (С. 197), а "внушительный палец" другого соседа "в непосредственной близости с вами" "вытирает о стену то, что осталось на нем" (С. 188). Когда же вы упрямитесь и не хотите получать белье с "огромными разводами" и "изжелта-коричневыми пятнами", вас успокаивают: "Ничего, господин, у нас моется чисто, а это так … припеклось…" (С. 198). А если и остается нечто, связующее человека с человеком, то это опять же связь на природно-биологическом уровне: ночью мерещится вам "чья-то с другой кровати рука, навстречу протянутая, ждущая и призывающая", а утром вы замечаете "молчаливую нежность", с которой обмениваются взглядами два пациента этой "страшной палаты" (С. 203).
Так парализуется ваша воля, так, потому что перевешивает желание чистого белья, вкусной похлебки, отсутствия шума, не дающего уснуть, вытравливаются духовные потребности. Пройдя через "кошмарное это бытие" (С. 201), вы ощутите внутри спасительное "одеревенелое равнодушие" (С. 200). И это равнодушие роднит человека с природой, которая уже не "красою вечною сияет" (Пушкин), а вздыбливается "выступами острых кл?/p>