Политический кризис в России 30-40-годов XVI века (борьба за власть и механизм управления страной) Специальность: 07. 00. 02 - Отечественная история Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук Санкт-Петербург 2010

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

Санкт-Петербургский институт истории

На правах рукописи

КРОМ Михаил Маркович

Политический кризис в России 30-40-годов XVI века

(борьба за власть и механизм управления страной)

Специальность: 07. 00. 02 Ц Отечественная история

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

доктора исторических наук

Санкт-Петербург

2010

Работа выполнена на факультете истории Европейского университета в Санкт-Петербурге

Официальные оппоненты: доктор исторических наук, член-корреспондент РАН

Б. Н. Флоря

доктор исторических наук

А. П. Павлов

доктор исторических наук, профессор

В. Н. Козляков

Ведущая организация: Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств

Защита состоится 7 декабря 2010 г. в 14.30 на заседании Диссертационного совета Д. 002200.01 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора исторических наук при Санкт-Петербургском институте истории Российской Академии наук (197110, Санкт-Петербург, Петрозаводская ул., д. 7).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Санкт-Петербургского института истории Российской Академии наук.

Автореферат разослан л____________________2010 г.

Ученый секретарь Диссертационного совета

кандидат исторических наук

П. В. Крылов

I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования определяется необходимостью выработки новых подходов к изучению феномена самодержавия и, в частности, выяснения функций государя, его советников и приказного аппарата в российской монархии XVI - XVII вв. По мнению автора, эта задача успешнее решается на материале отдельных эпох, одной из которых был период 30-40-х гг. XVI в., изучаемый в представленной диссертации. Указанный период давно нуждается в комплексном монографическом исследовании, и настоящая работа восполняет существенный пробел в историографии политической истории России.

Объект и предмет исследования. Объектом исследования является политическая история России 30-40-х гг. XVI в., судьба монархии в условиях кризиса, вызванного фактической недееспособностью великого князя, оказавшегося на престоле в трехлетнем возрасте. Предметом исследования служат кризисные явления того времени: вспышки насилия, дворцовые перевороты, заговоры и мятежи, а также механизм принятия решений в сложившейся тогда обстановке и распределение функций между государем, его советниками и приказным аппаратом.

Цель и задачи исследования. Основной целью диссертационного исследования является комплексное изучение состояния Русского государства в период политического кризиса 30-40-х гг. XVI в. В соответствии с этой целью были поставлены следующие задачи:

выявить важнейшие проявления кризиса во внутри- и внешнеполитической сфере, установить основные этапы его развития;
проследить динамику и выявить логику придворной борьбы, определить степень влияния дворцовых переворотов на структуры центрального управления и на выработку политических решений;
реконструировать персональный состав Думы и дворцовых учреждений на протяжении 30-40-х гг. XVI в.;
определить функции государя, его советников и приказного аппарата в политической системе рассматриваемого времени;
выявить логику и последовательность административных преобразований, определить приоритеты внутренней политики правительства в 30-40-х гг. XVI в.

Хронологические рамки исследования определяются продолжительностью изучаемого исторического явления - политического кризиса 30-40-х гг. XVI в. Его исходную дату можно назвать довольно точно: смерть Василия III в ночь с 3-го на 4 декабря 1533 г. и переход власти в руки опекунов юного Ивана положили начало длительной политической нестабильности, продолжавшейся около 15 лет. Труднее определить время окончания кризиса. На основе наблюдений, изложенных в диссертации, автор приходит к выводу о том, что относительная стабильность в стране была достигнута к концу 1548-го - началу 1549 г. Эти даты определяют верхнюю хронологическую грань исследования.

В отдельных случаях, когда этого требовал характер анализируемых проблем, автор выходил за указанные хронологические рамки и привлекал материал более раннего или более позднего времени (например, при изучении губной реформы, поместной и земельной политики правительства и т.д.).

Методы исследования. Предлагаемая работа задумана в русле институциональной истории. Ограничивая хронологические рамки исследования сравнительно коротким периодом, автор стремился через детальный анализ придворной борьбы и практики управления понять некоторые важнейшие особенности устройства и функционирования русской средневековой монархии.

В отличие от привычного институционального подхода, ассоциируемого с наследием знаменитой юридической школы и изучением государственных учреждений, в данном исследовании большое внимание уделено политической культуре описываемой эпохи, т. е. представлениям людей того времени о власти и неписаным правилам поведения, существовавшим в придворном обществе. Поэтому можно, скорее, говорить о неоинституциональном подходе1, который позволяет поместить изучаемые политические структуры в определенный социокультурный контекст и тем самым избежать ненужной модернизации реалий XVI в. и неоправданных параллелей с институтами власти нового и новейшего времени.

При изучении персонального состава государевой Думы, дьячества и дворцовых ведомств автор использовал методы генеалогии и просопографии, образцами применения которых в отечественной историографии могут служить труды С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина и ряда других ученых.

Заметную роль в исследовании играет также сравнительно-исторический подход. Он, в частности, оказался очень полезным при изучении ключевой для данной работы проблемы регентства в средневековой Руси. В отечественной науке не сложилось ни исторической, ни историко-правовой традиции изучения института регентства. Европейский опыт, где такая традиция есть (см. работы А. Вольфа, Д. Карпентера, Т. Оффергельда, А. Корвизье и др.), способен подсказать некоторые важные вопросы, которые заслуживают изучения: регулировались ли полномочия регента какими-либо правовыми нормами, как это было в Священной Римской империи со времен Золотой буллы (1356) или во Франции со времен ордонансов 1374 - 1393 гг.? Мог ли регент издавать какие-либо официальные акты от своего имени, а не от имени малолетнего монарха? Имел ли он право самостоятельных сношений с правителями иностранных государств? В данном исследовании эти вопросы рассматриваются применительно к России 30-40-х гг. XVI в.

Наряду с указанными выше подходами, автор широко использовал в своей работе традиционные методы источниковедения, включая приемы текстологии, палеографии, дипломатики, сфрагистики и т.д.

Степень изученности темы. Хотя специальное монографическое исследование заявленной темы предпринимается в данной работе впервые, историки неоднократно с разной степенью подробности освещали события 30-40-х годов XVI в. в обобщающих трудах по истории России, в биографиях Ивана IV, а также в работах о внутренней политике первой половины XVI в.

Как показано в диссертации, преимущественно негативный образ изучаемой эпохи сложился в историографии под непосредственным влиянием официального летописания и публицистики второй половины XVI в. Обличая властолюбие и алчность вельмож, воспользовавшихся юным возрастом государя, М. М. Щербатов и Н. М. Карамзин по существу повторяли инвективы царя и его летописцев в адрес бояр-правителей.

С принципиально иных позиций подошел к оценке событий 1530-х - 1540-х гг. С. М. Соловьев: по его мнению, после смерти Елены Глинской во главе управления страной оказались люди, преданные удельной старине и не сочувствовавшие стремлениям государей московских. Однако своим эгоистическим поведением князья Шуйские, Бельские и Глинские лишили себя поддержки земли, и потому их противодействие государственному порядку не имело успеха.

Полемизируя с этой точкой зрения, В. О. Ключевский, а затем С. Ф. Платонов отрицали политический характер боярских междоусобиц в 30-40-е гг. XVI в.; по мнению обоих ученых, упомянутая борьба явилась результатом личной или семейной вражды.

Дискуссия получила дальнейшее развитие в XX в. Тезис С. М. Соловьева об лантигосударственной позиции бояр в период малолетства Грозного лег в основу концепции о временном торжестве княжеско-боярской реакции в 1530-х - 1540-х гг., надолго утвердившейся в советской историографии. Суть этой концепции наиболее четко выразил в своей книге (1958) И. И. Смирнов, писавший о попытке княжат и бояр задержать процесс строительства Русского централизованного государства путем разрушения аппарата власти и управления... и возрождения нравов и обычаев времен феодальной раздробленности.

Попытка коллег И. И. Смирнова (А. А. Зимина, В. И. Буганова, В. Б. Кобрина) смягчить предложенную им формулировку указанием на то, что в годы боярского правления речь уже не могла идти о возвращении ко времени феодальной раздробленности и что соперничавшие группировки стремились не к разрушению государственного аппарата, а к овладению им в своекорыстных интересах, мало что меняла по существу. Все участники дискуссии разделяли тезис о прогрессивности самодержавной централизации, которой противостояла феодальная аристократия. Оценка боярского правления как эпохи реакции содержалась в абсолютном большинстве работ по истории России XVI в., вышедших в 1950-х - 1970-х гг.

Исследования о губной реформе (Н. Е. Носов), иммунитетных грамотах (С. М. Каштанов), поместном верстании (Г. В. Абрамович) высветили новые аспекты внутренней политики 1530-х - 1540-х гг., но не привели к пересмотру ставшей уже привычной концепции боярской реакции в годы малолетства Грозного.

Пересмотр этой концепции стал возможен после того, как в работах А. А. Зимина, Н.Е. Носова, В. Б. Кобрина 1960-х - 1980-х гг. был подвергнут ревизии тезис о борьбе прогрессивного дворянства с реакционным боярством, якобы противившимся централизации. В поисках альтернативного объяснения политической истории XVI в. советские исследователи в 80-х гг. обратились к оценкам, выработанным дореволюционной историографией. Так, А. Л. Юрганов в диссертации о политической борьбе в годы правления Елены Глинской (1987), пришел к выводу - вполне в духе концепции С. Ф. Платонова, - что конфликты того времени носили характер личного и кланового противоборства.

Зарубежные русисты обращались к истории 1530-х - 1540-х гг., главным образом, в связи с интересовавшими их специальными вопросами: проблемой престолонаследия (П. Ниче), местничеством (А. М. Клеймола), формированием боярской элиты (Х. Рюс, Г. Алеф, Н. Ш. Коллманн) и др. Из суждений обобщающего характера можно отметить вывод Н. Ш. Коллманн об определяющей роли родства и брака в московской политике, что, впрочем, вполне согласуется с представлениями С. Б. Веселовского и ряда других ученых о той эпохе.

В современной науке не предложено какого-либо комплексного объяснения событий 30-40-х гг. XVI в. В суждениях, высказываемых по данному вопросу в новейшей литературе, эклектично соединяются старые и уже скорректированные историографические представления. С одной стороны, заметна тенденция к некоторой реабилитации боярского правления: отмечается, в частности, ограниченный характер репрессий, сравнительно небольшое количество жертв (Р. Г. Скрынников). Как положительные явления оцениваются ликвидация уделов, проведение денежной и губной реформ, поместное верстание. С другой стороны, в вину боярским правителям ставится расхищение земель и государственных доходов и иные злоупотребления властью (В. Д. Назаров). Утверждается также, что дворцовые перевороты ослабляли центральную власть (В. В. Шапошник). Сама эпоха 1530-х - 1540-х гг., как и прежде, представляется в виде череды сменявших друг друга у власти группировок.

К этому следует добавить, что термин боярское правление, которым одни авторы обозначают весь период малолетства Грозного, а другие - только время от смерти Елены Глинской до венчания Ивана IV на царство, - очень неточен и, скорее, лишь затемняет существо проблемы. Во-первых, на протяжении изучаемой эпохи сохранялся монархический строй, и все решения объявлялись от имени юного государя. Во-вторых, бояре (а также дворецкие, казначеи, дьяки) принимали активное участие в управлении страной не только во время малолетства Ивана IV, но и позднее, когда он достиг совершеннолетия. Более того, невозможно с точностью сказать, в какой именно момент юный царь начал править самостоятельно. Поэтому хронологические рамки так называемого боярского правления заведомо оказываются расплывчатыми и неопределенным.

По мнению диссертанта, концептуальной основой для нового прочтения истории 30Ц 40-х гг. XVI в. может служить понятие политический кризис. Применительно к рассматриваемой исторической эпохе этот термин уже не раз употреблялся исследователями (Н. Е. Носовым, Н. Ш. Коллманн, В. М. Панеяхом), но систематический анализ проявлений кризиса в сфере внутренней и внешней политики страны, определение его хронологических рамок и последствий предприняты в данной работе впервые.

Источниковая база исследования. В ходе работы над диссертацией была предпринята попытка учесть все известные в настоящее время материалы, относящиеся к истории 30-40-х гг. XVI в., как опубликованные, так и архивные. С этой целью были проведены разыскания в архивохранилищах Москвы, Петербурга и Вологды; изучены также отдельные коллекции документов в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия (Берлин-Далем).

Что касается видов использованных источников, то каждая часть работы имеет свою специфику. Первая, событийная, часть исследования построена, главным образом, на нарративных источниках; вторая часть, которая посвящена структурам центрального управления, основана на актовом материале.

Незаменимым источником информации о перипетиях борьбы за власть при московском дворе в изучаемую эпоху остаются летописи. Крупнейшими официальными памятниками, в которых отразились события 30-40-х гг. XVI в., являются Воскресенская летопись и Летописец начала царства. Оба произведения очень тенденциозны, что порой ставит историка в сложное положение, особенно в тех случаях, когда эти летописи прямо противоречат друг другу (как, например, в рассказе об аресте удельного князя Юрия Дмитровского), а иных источников информации нет. К счастью, подобные ситуации возникают нечасто, поскольку ключевые эпизоды 30-40-х гг. XVI в. отразились не в одном - двух, а в трех-четырех различных летописных текстах, что дает возможность для сопоставлений и необходимых корректировок. Особо нужно подчеркнуть значение сравнительно раннего (конец 1540-х гг.) и хорошо осведомленного Постниковского летописца. Ценны также свидетельства новгородских и псковских летописей, которые представляют ряд эпизодов совершенно в ином свете, чем официальное московское летописание.

От царского архива XVI в. до нашего времени дошли только отдельные фрагменты, но среди сохранившихся дел есть настоящие жемчужины, как, например, челобитная и запись Ивана Яганова, тайного осведомителя великого князя при удельном Дмитровском дворе2. В том же ряду нужно упомянуть комплекс документов, относящихся к переговорам великой княгини Елены Глинской и митрополита Даниила с князем Андреем Старицким весной 1537 г., накануне его мятежа; часть этих грамот остается неопубликованной3.

Тайны московского двора живо интересовали соседей Русского государства, поэтому немало сведений о политической жизни России 30-40-х гг. XVI в. сохранилось в источниках иностранного происхождения. Они, в частности, проливают свет на персональный состав опекунского совета при юном Иване IV в первые месяцы после смерти его отца, Василия III, и прямо говорят об особой близости правительницы Елены Глинской с кн. И. Ф. Овчиной Оболенским, о чем русские источники предпочитают деликатно умалчивать. Весьма информативны также показания перебежчиков о расстановке сил при московском дворе летом 1534 г., отложившиеся в архиве литовского гетмана Юрия Радзивилла4.

Разумеется, многие слухи о событиях в Московии, которые пересказывали друг другу польские и литовские сановники, на поверку оказываются недостоверными. Но и они представляют несомненный интерес для исследователя как источник для изучения настроений и ожиданий, существовавших тогда в русском обществе.

Ключевое значение для исследования центрального правительственного аппарата и его функций имеют официальные акты. Их систематическое изучение применительно к описываемой эпохе было начато С. М. Каштановым, опубликовавшим хронологический перечень иммунитетных грамот 1506 - 1548 гг. В результате усилий нескольких поколений ученых за полвека, прошедшие со времени публикации этого перечня (1958), были выявлены, каталогизированы и частично изданы многие десятки грамот периода боярского правления. Эта работа была продолжена в ходе настоящего исследования; в итоге на сегодняшний день удалось учесть 571 жалованную и указную грамоту, выданную от имени Ивана IV в 1534 - 1548 гг. (каталог этих документов помещен в Прил. I).

Для изучения карьер бояр, дворецких, казначеев и дьяков исследуемого периода важнейшим источником наряду с актовым материалом служат разрядные книги, в которых отмечались воеводские назначения и довольно точно (по сравнению с другими источниками) указывались придворные чины. Ценную информацию о положении того или иного сановника при дворе можно почерпнуть в посольских книгах, в которых помещались списки лиц, присутствовавших на дипломатических приемах. Для уточнения даты смерти интересующих нас лиц первостепенное значение имеют записи в монастырских вкладных книгах, особенно в Троицкой книге, в которой фиксировались точные даты поминальных вкладов.

В своей совокупности охарактеризованные выше источники составляют надежную основу для изучения поставленных в данном исследовании проблем.

Научная новизна работы. Диссертация представляет собой первый опыт комплексного монографического исследования истории России 30-40-х гг. XVI в. Предложенная в работе оригинальная концепция политического кризиса позволяет целостно и непротиворечиво объяснить драматические события указанного времени. Впервые в историографии выдвинут и обоснован тезис об отсутствии в допетровской Руси института регентства, несовместимого с формирующимся самодержавием; сделаны наблюдения о прерогативах государя и функциях его советников в русской средневековой монархии. По-новому и на более широкой источниковой базе рассмотрены такие дискуссионные сюжеты, как вопрос о персональном составе опекунского совета при малолетнем Иване IV, назначенного умирающим Василием III; статус и пределы полномочий Елены Глинской как правительницы при своем сыне; степень влияния придворной борьбы на состав дворцовых учреждений и на выработку решений в сфере внешней и внутренней политики; замысел и хронологические рамки так называемой губной реформы и многие другие проблемы.

Основные положения, которые выносятся на защиту:

С декабря 1533-го до конца 1540-х гг. Русское государство находилось в состоянии политического кризиса, обусловленного, в первую очередь, неспособностью юного монарха эффективно контролировать местнические счеты в гетерогенной среде придворной аристократии.
Особую остроту кризису в 30-е годы XVI в. придавала династическая проблема - реальные или предполагаемые претензии на престол со стороны дядей Ивана IV, удельных князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого.
Затяжной характер кризиса, длительная политическая нестабильность в немалой степени были обусловлены отсутствием правового института регентства, идея которого, по-видимому, входила в противоречие с формирующимся самодержавием. Титул регентши, часто прилагаемый в исторической литературе к имени великой княгини Елены, не имеет под собой оснований: мать Ивана IV действительно обладала большой властью в 1534 - 1538 гг. (хотя и не безграничной), но ее господство было оформлено как соправительство с сыном-государем, а не как регентство.
Кризис имел и социальные последствия: в силу персонального характера средневековой службы государевы дети боярские в 30-х - начале 40-х гг. XVI в. проявили шатость: не надеясь на милость малолетнего великого князя, одни из них бежали в Литву, а другие ориентировались сначала на удельных князей, а потом - на лидеров придворных группировок.
Вопреки устойчивым историографическим представлениям, дворцовые перевороты не приводили ни к полному обновлению правящей элиты, ни к резкой смене внутри- или внешнеполитического курса. Относительная автономия дворцовых ведомств и дьяческого аппарата объясняет возможность проведения крупных административных мероприятий (монетной реформы, введения губных учреждений на местах, всероссийской земельной переписи и поместного верстания) даже в разгар придворной борьбы.
Политический кризис 30-40-х гг. XVI в., как в зеркале, отразил характерные черты тогдашней русской монархии: и ее архаическую средневековую природу (особенно в сравнении с современными ей государствами Западной Европы), и свойственные ей институциональные слабости (отсутствие института регентства, нерешенность вопроса о порядке наследования престола - по прямой или боковым линиям).
Вместе с тем, кризис показал, что при всех своих слабостях московская политическая система второй четверти XVI в. обладала немалым запасом прочности: процесс делегирования власти в значительной мере смягчал негативные последствия пребывания на престоле малолетнего государя. Если контроль за придворной элитой и представительство во внешнеполитической сфере по-прежнему составляли неотъемлемые прерогативы великого князя или царя, то повседневное управление (выдача жалованных и указных грамот, суд и т.п.) вполне могло осуществляться без его непосредственного участия: эти функции находились в ведении дворецких, казначеев и дьяков.

Практическая значимость работы. Материалы и выводы диссертации могут быть использованы при создании обобщающих трудов по истории России XVI в., при разработке лекционных и специальных курсов в высших учебных заведениях, написании учебных пособий.

Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации отражены в монографии и ряде других публикаций. Всего по теме диссертации опубликована 31 работа общим объемом 82,25 п. л.

Наблюдения и выводы исследования были изложены в докладах на Чтениях памяти акад. Л. В. Черепнина (1994), Вторых Зиминских чтениях (1995), на летней школе по истории Древней Руси в Париже (2003), XVII чтениях памяти В. Т. Пашуто и Четвертых чтениях памяти А. А. Зимина (2005). Текст диссертации был обсужден и одобрен на заседании Отдела древней истории России Санкт-Петербургского Института истории РАН.

II. СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Диссертация состоит из введения, двух частей (одиннадцати глав), заключения и четырех приложений.

Во Введении содержится обзор историографии и источников по теме диссертации, определяются цели и задачи исследования. Здесь же вводится ключевое для данной работы понятие политический кризис, которое, по мысли диссертанта, может служить концептуальной рамкой для объяснения событий 30-40-х гг. XVI в.

Первая часть исследования, Кризис власти и борьба за власть в 1530-х Ц 1540-х гг., состоит из шести глав.

В первой главе (Завещание Василия III и учреждение опеки над малолетним Иваном IV) предпринята попытка реконструкции предсмертных распоряжений Василия III. До сих пор многолетние попытки ученых выяснить имена опекунов, оставленных великим князем при своем малолетнем сыне-наследнике, не дали убедительного результата, что в значительной мере объясняется тем, что главный и до недавнего времени единственный источник сведений о событиях поздней осени 1533 г. - летописная Повесть о смерти Василия III - оставляет простор для разных интерпретаций.

В первом параграфе исследуется вопрос о первоначальной редакции этой летописной повести. Из 15 известных сейчас списков только три (в составе Софийской II летописи, Постниковского летописца и Новгородской летописи по списку П. П. Дубровского) отражают раннюю редакцию этого памятника. Вслед за А. А. Шахматовым С. А. Морозов полагал, что первоначальный текст сказания о кончине великого князя Василия лучше всего сохранился в Новгородской летописи Дубровского, однако впоследствии Х. Рюс и Р.Г. Скрынников независимо друг от друга указали на наличие тенденциозной вставки в этом списке Повести - вставки, призванной продемонстрировать особое расположение покойного государя к братьям-князьям Бельским.

Развивая эти наблюдения, диссертант выявил еще ряд следов редакторской правки в тексте Повести по списку Дубровского: эта правка имела тенденцию, во-первых, к устранению чересчур реалистичных деталей, не соответствовавших канону житийной литературы, на который ориентировался редактор, а во-вторых - к принижению роли одних (например, дьяка Ф. М. Мишурина) и преувеличению роли других лиц (в частности, князей Бельских). Эти предпочтения редактора указывают на начало 1540-х гг. как на вероятное время появления этой версии. Списки Повести в составе Постниковского летописца и Софийской II летописи сохранили, по-видимому, более ранний текст, возникший, возможно, в начале правления Елены Глинской. Эти списки также содержат правку, но ее направленность не поддается однозначному определению.

В целом диссертант приходит к выводу, что ни один из сохранившихся списков Повести о смерти Василия III не отражает целиком первоначальной редакции этого памятника. Поэтому любые наблюдения над текстом Повести должны основываться на сопоставлении всех трех ранних списков.

Второй параграф посвящен критическому разбору гипотез о персональном составе опекунского (нередко называемого также регентским) совета при юном Иване IV, высказанных историками в результате того или иного прочтения летописной Повести о смерти Василия III. Некоторые из этих гипотез не выдерживают серьезной критики, будучи основаны на поздней тенденциозной вставке в текст этого памятника (как, например, версия А. А. Зимина об опекунстве кн. М. Л. Глинского и кн. Д. Ф. Бельского) или на чересчур вольном толковании летописного текста (подобно концепции Р. Г. Скрынникова об учрежденной якобы Василием III перед смертью семибоярщине), а то и на ошибке или опечатке в издании одного из списков Повести (таков листочник целого построения А. Л. Корзинина).

Но за вычетом подобных явно уязвимых гипотез остается еще несколько интерпретаций, которые имеют одинаково прочную опору в тексте летописной Повести: одни историки вслед за В. И. Сергеевичем отдают предпочтение эпизоду, в котором Василий III призывает к себе на думу по случаю составления духовной грамоты 10 советников во главе с князьями В. В. и И. В. Шуйскими; другие, подобно С. А. Морозову, с не меньшим основанием видят опекунов великокняжеской семьи в тех трех доверенных лицах (боярине М. Ю. Захарьине, кн. М. Л. Глинском и дворецком И. Ю. Шигоне Поджогине), которые выслушали последний наказ умирающего государя, как без него царству строиться. Существует и компромиссная точка зрения (А. Е. Пресняков, И.И. Смирнов), объединяющая оба эти свидетельства в версию о двух группах опекунов, назначенных Василием III.

По мнению диссертанта, для правильной интерпретации информации, содержащейся в Повести о смерти Василия III, нужен контекст, которым может служить завещательная традиция Московской Руси XV - первой трети XVI в. Традицию оформления великокняжеских духовных грамот для реконструкции несохранившегося завещания Василия III уже пытался использовать А.Л. Юрганов. Однако попытку исследователя вычислить, исходя из этой традиции, конкретные имена лиц, назначенных опекунами наследника престола в декабре 1533 г., нельзя признать удачной: здесь ничто не может заменить прямых свидетельств источников. Зато завещательная традиция XV - первой трети XVI в. (и не только великих князей, но и других лиц) вполне может стать ключом для понимания ряда эпизодов летописной Повести, служащих предметом спора исследователей.

Именно такой подход применен в третьем параграфе. Изучение русской завещательной традиции указанного времени приводит автора к выводу о том, что свидетелями и душеприказчиками в духовных грамотах, как правило, выступали разные лица. Кроме того, на основании 18 проанализированных завещаний первой трети XVI в. диссертант установил, что количество душеприказчиков составляло обычно от двух до четырех человек. Единственное известное автору исключение представляет особый интерес для данной темы: в завещании духовника Василия III - благовещенского протопопа Василия Кузьмича душеприказчиками назначались пятеро доверенных лиц: кн. М. Л. Глинский, М. Ю. Захарьин, И. Ю. Шигона Поджогин, дьяк Г. Н. Меньшой Путятин и постельничий Р. И. Семенов. В. Б. Кобрин, первым обративший пристальное внимание на этот документ, справедливо отметил, что Етакой подбор душеприказчиков демонстрирует удивительную близость окружения духовных отца и сына - протопопа и великого князя всея Руси. Однако исследователи, пытавшиеся разгадать тайну предсмертных распоряжений Василия III, почему-то прошли мимо этой грамоты, которая до сих пор остается неопубликованной.

С учетом сделанных наблюдений можно предположить, что функции упомянутых в летописной Повести десяти советников, приглашенных Василием III к составлению его духовной, распределялись следующим образом: пятеро из них (бояре В.В. и И. В. Шуйские, М. С. Воронцов, М. В. Тучков и казначей П. И. Головин) выступали в качестве свидетелей великокняжеской воли; двое дьяков (Ф. Мишурин и Меньшой Путятин) писали текст грамоты, а на долю остальных трех доверенных лиц (боярина М.Ю. Захарьина, кн. М.Л.Глинского и дворецкого И.Ю.Шигоны Поджогина) выпала особо ответственная миссия: они были, по-видимому, назначены душеприказчиками великого князя.

В четвертом параграфе источниковая база исследования расширяется за счет иностранных свидетельств об опекунах, оставленных Василием III при своем малолетнем сыне-наследнике. До недавнего времени историкам было известно лишь одно сочинение такого рода - Записки о московитских делах Сигизмунда Герберштейна. Однако, как показал проведенный диссертантом источниковедческий анализ Записок, ценность сообщаемых австрийским дипломатом сведений о событиях в Москве после смерти Василия III весьма невелика: рассказ Герберштейна грешит излишней морализацией, не свободен от анахронизмов, а содержащаяся в нем информация вторична, будучи полностью заимствованной из польских источников. Гораздо больший интерес представляют известия из России, которые записывали по горячим следам наблюдатели в Литве и Польше в конце 1533 - начале 1534 г.

Рассматривая эти известия в динамике, можно заметить, как первоначальные слухи о том, что опекуном стал брат покойного государя, удельный князь Юрий (слухи, отражавшие, по-видимому, соответствующие ожидания, опиравшиеся на давнюю традицию великокняжеских завещаний в доме Калиты), уже к январю 1534 г. сменились сообщениями о том, что опекунами назначены двое или трое других господ. В окончательном виде эту версию зафиксировал осведомленный современник - польский историк и секретарь короля Сигизмунда I Бернард Ваповский, который записал в своей Хронике, над которой работал незадолго до смерти (1535 г.), что Василий, покойный князь московитов, оставил при своем малолетнем сыне трех правителей, которым больше всего доверял, и что одним из них был литовец Михаил Глинский.

Суммируя всю имеющуюся на сегодняшний день информацию о последней воле Василия III, диссертант приходит к выводу, что наиболее вероятной версией, имеющей серьезную опору в русских и зарубежных источниках, является гипотеза о своего рода триумвирате в составе кн. М. Л. Глинского, М. Ю. Захарьина и И. Ю. Шигоны Поджогина, которым как душеприказчикам великого князя была поручена опека над его семьей. Вопреки мнениям, высказанным в литературе, душеприказчики великого князя не являлись ни комиссией Боярской думы (как полагал Р. Г. Скрынников), ни регентским советом в строгом смысле слова, ни каким-то иным правительственным органом. Но особое доверие к названным трем лицам, которое продемонстрировал покойный государь, назначив их своими душеприказчиками, и властные полномочия, связанные с возложенными на них обязанностями, выделяли триумвиров из числа остальных придворных и позволяли современникам видеть в них правителей страны в первые месяцы после смерти Василия III.

Во второй главе (Династический кризис и борьба за власть при московском дворе в конце 1533 и в 1534 г.) изучаются перипетии придворной борьбы, вспыхнувшей сразу после смерти Василия III в декабре 1533 г. и к осени следующего года приведшей к установлению единоличного правления его вдовы Елены Глинской.

В первом параграфе анализируются обстоятельства, при которых 11 декабря 1533 г. был арестован брат покойного государя - удельный князь Юрий Дмитровский. Поскольку два основных источника, повествующих об этом событии (Воскресенская летопись и Летописец начала царства), прямо противоречат друг другу, то, как справедливо ранее отметил А. Л. Юрганов, однозначно судить о намерениях дмитровского князя в первые дни после кончины Василия III мы не можем. Зато причастность к декабрьским событиям 1533 г. некоторых других лиц вполне поддается определению. В частности, есть основания полагать, что кн. А. М. Шуйский действительно вел переговоры с дьяком Юрия Дмитровского Третьяком Тишковым о переходе на службу к удельному князю. Сам факт этих переговоров, кто бы ни был их инициатором (на этот счет свидетельства источников расходятся), напугал опекунов малолетнего Ивана IV и заставил их нанести упреждающий удар.

Как свидетельствует челобитная Ивана Яганова на имя юного государя, нити следствия по делу удельного князя Юрия находились в руках назначенных Василием III опекунов и в первую очередь - дворецкого И. Ю.Шигоны Поджогина. Решающая роль душеприказчиков в аресте дмитровского князя подтверждается также свидетельством псковской летописи и сообщениями иностранных наблюдателей.

Во втором параграфе исследуется дальнейший ход борьбы за власть до осени 1534 г. Уже к лету триумвиры утратили свое первенствующее положение, разделив власть с боярами кн. В. В. Шуйским и М. В. Тучковым, а кн. М. Л. Глинский, которого считали чужаком в придворной среде, вообще потерял влияние на государственные дела. Одновременно возрос авторитет великой княгини Елены.

Эта фаза придворной борьбы завершилась в августе 1534 г., когда после побега со службы из Серпухова в Литву кн. С. Ф. Бельского и окольничего И. В. Ляцкого в Москве прокатилась волна арестов. В числе арестованных оказались князья литовского происхождения: И. Ф. Бельский (брат беглеца), И. М. Воротынский с сыном Владимиром, Б. А. Трубецкой, а также один из душеприказчиков Василия III - кн. М. Л. Глинский. Нередко исследователи, комментируя падение этого еще недавно могущественного вельможи, вслед за Герберштейном сводят все дело к конфликту М. Л. Глинского с его властолюбивой племянницей Еленой (Х. Рюс, А. Л. Юрганов, Р. Г. Скрынников). Однако, по мнению диссертанта, смысл августовских событий 1534 г. лежит значительно глубже.

В своем стремлении избавиться от навязанной ей покойным мужем опеки и добиться единоличной власти великая княгиня сумела найти поддержку у старинной знати, мечтавшей свести счеты с недавними выходцами из Великого княжества Литовского, которым покровительствовал Василий III. Елена Васильевна заставила забыть о своем происхождении, выдав на расправу свою родню и других литовских княжат. С другой стороны, придворная среда остро нуждалась в правителе-арбитре, каковым не мог быть малолетний государь, и Елена заняла это вакантное место, на которое она как великая княгиня имела, бесспорно, больше прав, чем назначенные Василием III опекуны-душеприказчики. К осени 1534 г. сложилась новая расстановка сил при дворе, и в течение последующих нескольких лет сохранялась относительная внутриполитическая стабильность.

В третьем параграфе описываются симптомы политического кризиса, проявившиеся в событиях конца 1533 - 1534 гг. Превентивный арест удельного князя Юрия свидетельствовал о том, что с самых первых дней нового царствования опекунам юного Ивана IV пришлось считаться с династической угрозой - с реальными или ожидаемыми притязаниями на трон дядей маленького великого князя. Очевидно, наследование великокняжеского престола по прямой линии, от отца к сыну, еще не стало в династии потомков Калиты незыблемой традицией.

Династический кризис и острая местническая борьба, вспыхнувшая после смерти Василия III, дестабилизировали обстановку при дворе и привели к множеству жертв среди московской знати.

Однако кризис затронул не только верхушку знати, но и более широкие слои служилого люда: есть основания говорить о начавшемся после смерти Василия III кризисе служебных отношений. В первой половине XVI в. служба сохраняла еще присущий средневековью личный характер: служили не государству, а государю. В нормальной обстановке, т.е. при совершеннолетнем монархе, служба великому князю Московскому сулила больше выгод, чем служба удельным князьям или крупным вотчинникам. Но в ситуации, когда на троне оказывался ребенок, государева служба уже не открывала таких заманчивых перспектив. Согласно летописному рассказу, мысль о преимуществе в глазах служилых людей взрослого удельного князя перед юным племянником, занимавшим великокняжеский престол, стала для властей решающим аргументом в пользу необходимости ареста Юрия Дмитровского. Его арест устранил с политической сцены опасного соперника малолетнего государя, но не решил в принципе обозначенную выше проблему.

Одним из проявлений шатости, обнаружившейся среди служилого люда в первый же год правления юного Ивана IV, стало массовое бегство детей боярских в Литву. В материалах Литовской метрики и бывшего Радзивилловского архива диссертантом выявлен целый ряд упоминаний об отъезде детей боярских и помещиков из разных уездов Русского государства в Великое княжество Литовское.

Наконец, кризис сказался также на внешнеполитическом положении страны. Малолетство Ивана IV умаляло престиж Русского государства в контактах с литовским великим князем и польским королем Сигизмундом Старым, представители которого пыталась извлечь выгоду из разницы в возрасте между двумя монархами. Но главные внешнеполитические угрозы в 1534 г. проистекали не из подобных символических соображений, а явились прямым следствием длительной внутренней нестабильности Русского государства. Слухи о междоусобной борьбе в Москве, достигая Вильны, пробуждали там реваншистские настроения, которые осенью 1534 г. привели к началу очередной русско-литовской войны.

В третьей главе (Правление Елены Глинской) анализируется политический статус Елены Глинской в годы ее самостоятельного правления, ставится вопрос о пределах ее полномочий, изучается ближайшее окружение великой княгини и изменения в составе великокняжеской Думы.

В первом параграфе показано, что новый статус великой княгини, превращение ее в соправительницу своего сына и присвоение ею титула государыни прослеживается по документам с сентября 1534 г. А. Л. Юрганов, первым обративший внимание на эту метаморфозу, назвал совместное упоминание матери и сына в записях о принятии решений формулой регентства, но, по мнению диссертанта, точнее в данном случае говорить о формуле соправительства.

Важно также учесть, что полного уравнения статуса великой княгини и ее державного сына все-таки не произошло, что проявилось, в частности, в титулатуре: юный монарх именовался государем великим князем всея Руси, а Елена - государыней великой княгиней; объектная часть титула (лвсея Руси) во втором случае опускалась. Это различие в титулах подчеркивало тот важный факт, что носителем суверенитета - государем всея Руси на международной арене мог выступать только один человек - юный Иван IV. Его мать-соправительница не могла претендовать на эту роль. Лишь во внутриполитической сфере дуумвират был признан официально.

Во втором параграфе выясняются пределы легитимности власти великой княгини. Прежде всего, она не имела права принимать и отправлять посольства, заключать мирные договоры и вообще представлять Русское государство во внешнеполитических делах. Эта функция полностью оставалась прерогативой ее сына-государя, несмотря на его юный возраст.

Мысль о том, что статус великого князя не зависит от его возраста, была ясно сформулирована московскими дипломатами в середине 1530-х годов. В ответе литовскому гетману Ю. Радзивиллу, намекавшему на преимущества старого польского короля Сигизмунда перед юным московским государем, боярин кн. И. Ф. Овчина Оболенский заявил: Егосударь наш ныне во младых летех, а милостью Божиею государствы своими в совершенных летех. Очевидно, идея регентства, подразумевавшая признание недееспособности юного монарха, не соответствовала представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени.

Что касается матери великого князя, то сохранившиеся посольские книги 1530-х годов ни разу не упоминают о ее присутствии на официальных дипломатических приемах. Но и во внутриполитической сфере сохранялась четкая грань между правительницей и государем как единственным источником легитимной власти. Все официальные акты (жалованные, указные, правые и т.д.) выдавались только от имени Ивана IV.

Однако существовала еще одна важная сфера, в которой власть великой княгини казалась полной и ничем даже формально не ограниченной, а именно - контроль над придворной элитой. Вероятно, именно эта функция была основной в деятельности Елены в 1534 - 1538 гг.

В третьем параграфе изучаются изменения в придворной иерархии и думские назначения в годы правления Елены Глинской. Перемены в составе правящей верхушки летом и осенью 1534 г. отразили поражение одних кланов в местнической борьбе и победу других. Самые серьезные потери понесли литовские княжата (Бельские, Воротынские, Трубецкие); в темнице оказался даже родной дядя правительницы - кн. М. Л. Глинский. В какой-то форме опала коснулась и ее братьев - Михаила и Юрия Васильевичей: никто из них ни разу не появился ни на ратной службе, ни на официальных церемониях до конца правления их сестры. При этом в материальном плане братья отнюдь не бедствовали: в 1536/37 г. кн. М. В. Глинский купил несколько сел в Ростовском уезде на общую сумму 1060 руб.

Их мать Анна Глинская (бабка Ивана Грозного) сохраняла скромное положение при дворе даже после того, как ее дочь стала правительницей страны: на официальных приемах она занимала место ниже многих других ближних боярынь. Ограничение властных амбиций ближайших родственников великой княгини трудно расценить иначе, как уступку правительницы противникам Глинских в придворной среде, один из тех компромиссов, на которых держалось правление Елены.

Тем не менее, действуя в рамках, определенных неписаным соглашением с московской знатью, великая княгиня сумела облагодетельствовать близких ей людей. Так, в июле 1534 г. боярским чином были пожалованы родной брат ее ближней боярыни Аграфены Челядниной - кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский, ставший фаворитом правительницы, и кн. И. Д. Пенков, женатый на сестре Елены Глинской - Марии. Однако, хотя фаворит государыни князь Иван Овчина имел самый высокий чин в придворной иерархии - конюшего боярина, в армии он неизменно довольствовался вторыми и даже третьими ролями, уступая первые места более знатным или более заслуженным лицам. Скромные воеводские назначения кн. И.Ф. Овчины Оболенского не отражали его реального влияния при московском дворе. Скорее они свидетельствовали о том, что правительница и ее фаворит считались с местническими притязаниями знатнейших родов. В этом заключался еще один компромисс периода правления Елены, благодаря которому удавалось поддерживать шаткое равновесие в придворной среде.

Приведенные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что широко распространенные в литературе представления о Елене Глинской как о регентше и полновластной правительнице страны нуждаются в существенных коррективах. Хотя она добилась признания за собой титула государыни, т.е. фактически соправительницы сына, всей полнотой суверенной власти Елена не обладала. Реальные ограничения власти великой княгини, по-видимому, явились следствием того важнейшего факта, что институт регентства как таковой не был выработан московской политической традицией; не существовало и самих понятий регент и регентство.

В четвертом параграфе проблема регентства рассматривается в сравнительно-исторической перспективе: институциональная слабость русской монархии второй четверти XVI в. становится особенно наглядной при сравнении со странами Западной и Центральной Европы, в которых уже в XIV в. были приняты установления, регулировавшие порядок управления в период несовершеннолетия государя. На фоне современных ей европейских государств Московия эпохи малолетства Ивана IV выглядела архаично, но нужно учесть, что и на Западе институт регентства появился только в позднем Средневековье и что, например, во Французском королевстве XIII в. его еще не было.

Диссертант проводит параллели между обстоятельствами прихода к власти Елены Глинской в 1534 г. и ситуацией во Франции 1226 г., когда вдовствующая королева Бланка Кастильская взяла в руки бразды правления при своем юном сыне Людовике (Святом). Проблемы, с которыми столкнулись эти женщины-правительницы (враждебность к ним части придворной среды, притязания на престол принцев крови и т.д.), свидетельствуют, по мнению автора, о типологическом сходстве политических кризисов в обеих средневековых монархиях.

В четвертой главе (Обострение кризиса в 1537 г. Мятеж Андрея Старицкого) исследуется один из эпизодов политического кризиса - открытое выступление удельного князя Андрея Старицкого против правительства Елены Глинской в 1537 г.

В первом параграфе реконструируется хронология конфликта старицкого князя с опекунами юного Ивана IV. Несмотря на усилия ряда исследователей (И. И. Смирнова, Х. Рюса, А. Л. Юрганова и др.), многое в этой истории остается неясным. В частности, как показано в диссертации, отношения Андрея Старицкого с великокняжеским двором вовсе не были враждебными на всем протяжении 1534 - 1537 гг., как считается в научной литературе. После размолвки в январе 1534 г., когда старицкий князь безуспешно припрашивал городов к своей вотчине, вскоре наступило примирение, и в мае он явился со своим войском на великокняжескую службу, о чем упоминает Постниковский летописец. Летом 1535 г. князь снова находился на государевой службе. Отношения обострились в 1536 г., а осенью того же года, после того, как великокняжеское правительство в ультимативной форме потребовало участия Андрея в казанской кампании, конфликт приобрел необратимый характер.

В работе прослеживаются действия сторон вплоть до роковой развязки, наступившей 2 мая 1537 г., когда старицкий князь покинул свой удел. Привлечение некоторых неопубликованных документов, относящихся к делу Андрея Старицкого, позволяет уточнить последовательность событий и прояснить роль митрополита Даниила, активно старавшегося привести удельного князя к покорности московским властям. Эти попытки, однако, не возымели успеха.

Во втором параграфе изучается открытая фаза конфликта: от выхода князя Андрея из Старицы до его встречи в окрестностях Новгорода с московским войском, возглавлявшимся кн. И. Ф. Овчиной Оболенским. Зная последующий ход событий, историки охотно рассуждают об лобреченности старицкого князя и тем самым невольно преуменьшают остроту политического кризиса, в котором оказалось Русское государство в мае 1537 г. Между тем современники оценивали шансы Андрея Старицкого гораздо серьезнее: великокняжеское правительство направило в район предполагаемых боевых действий внушительные воинские силы, а власти Новгорода спешно готовили город к обороне. Несколько десятков новгородских помещиков откликнулись на призыв удельного князя и перешли на его сторону.

Молва приписывала Андрею намерения овладеть не только Новгородом, но и Псковом; говорилось также о его претензиях на великокняжеский престол: эти слухи отразились в письмах из Ливонии, полученных прусским герцогом Альбрехтом в разгар описываемых событий (ныне они хранятся в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия в Берлине).

Утверждения некоторых исследователей о быстром распаде лагеря удельного князя (А. А. Зимин) и массовой измене старицких детей боярских (И. И. Смирнов) представляются недостаточно обоснованными. Хотя побеги некоторых дворян и рядовых детей боярских из старицкого лагеря действительно имели место, но никто из бояр и воевод Андрея Ивановича не изменил своему князю, а войско в целом до самого конца сохраняло порядок и дисциплину.

Но до боя дело не дошло: мятежный князь сложил оружие в обмен на данные ему кн. И. Ф. Овчиной Оболенским гарантии безопасности, скрепленные крестоцелованием. Соблюдать эти обязательства правительница не собиралась, и по прибытии в Москву Андрей Старицкий вместе со своими приближенными был арестован.

В третьем параграфе анализируются последствия мятежа 1537 г. Хотя правительница и ее советники вышли победителями из спровоцированного ими же конфликта со старицким князем, но суровые репрессии, которым они подвергли членов семьи Андрея Ивановича, его бояр и дворян, сузили и без того ограниченную базу поддержки Елены в московской придворной среде. Росло число знатных семей, в той или иной степени затронутых опалами и казнями: в 1537 г. этот мартиролог пополнился именами князей Ярославских, Пронских, Пенинских-Оболенских, Хованских, Чернятинских, а из старинных нетитулованных родов - Колычевых. У пострадавших были родственники, чье отношение к правительнице и ее фавориту нетрудно себе представить. И, разумеется, расправа с обоими удельными князьями, братьями покойного Василия III, не добавила популярности его вдове. Таким образом, по мнению диссертанта, репрессии, к которым охотно прибегала Елена Глинская, пытаясь укрепить свою власть в условиях продолжающегося политического кризиса, объективно ослабляли ее режим, подготавливая его скорое падение.

В пятой главе (Дворцовые перевороты 1538 - 1543 гг.) изучается ход придворной борьбы на новом этапе политического кризиса, начавшемся после кончины Елены Глинской в апреле 1538 г.

В первом параграфе анализируются обстоятельства смерти правительницы. Внезапная кончина великой княгини (предположение Р. Г. Скрынникова о продолжительной болезни, предшествовавшей ее смерти, не имеет серьезной опоры в источниках) породила слухи об отравлении, которые как будто подтверждаются результатами недавней патологоанатомической экспертизы ее останков. Но независимо от того, была ли Елена отравлена, или стала жертвой какой-то скоротечной болезни, с уверенностью можно сказать, что ее смерть с облегчением была воспринята при дворе, где у правительницы было немало недоброжелателей. Со смертью Елены Глинской рухнул и созданный при ее активном участии политический режим.

Во втором параграфе описывается апрельский дворцовый переворот 1538 г. и последующая борьба за власть между придворными группировками летом и осенью того же года.

Термин дворцовые перевороты привычно ассоциируется с событиями второй четверти XVIII в., но, по мнению диссертанта, он вполне применим к изучаемому здесь периоду, поскольку, несмотря на существенные различия эпох, разделенных двумя столетиями, их объединяет немало общих черт: неограниченная власть государя, формирование придворного общества, фаворитизм. Речь, таким образом, идет не об отдельных сходных явлениях, а о единстве внутренней природы самодержавной монархии на разных этапах ее эволюции. Соответственно, в придворных бурях конца 30-х - 40-х гг. XVI в. легко угадываются признаки будущих классических переворотов XVIII в.: насильственный захват власти, физическая расправа с противниками, раскол придворной элиты на враждующие группировки и длительная политическая нестабильность.

Дворцовый переворот апреля 1538 г., сопровождавшийся освобождением опальных (князей И. Ф. Бельского и А. М. Шуйского, дмитровских и старицких бояр и дворян) и расправой с любимцами покойной правительницы (кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и Аграфеной Челядниной), отвечал интересам если не всех, то многих знатных семейств. Но согласие в боярской среде просуществовало недолго. К лету 1538 г. ясно обозначились притязания кн. В. В. Шуйского на роль опекуна Ивана IV, на двоюродной сестре которого, Анастасии, старый боярин женился. Однако полного господства Шуйским и их сторонникам добиться не удалось: они столкнулись с соперничеством со стороны кн. И. Ф. Бельского, который при поддержке митрополита Даниила и дьяка Ф. Мишурина пытался выхлопотать думские чины для своих протеже - кн. Ю. М. Голицына и И. И. Хабарова.

Развязка назревавшего конфликта произошла в октябре, когда кн. И. Ф. Бельский был схвачен и заточен, а дьяк Ф. Мишурин казнен. Эскалация насилия была неизбежна в ситуации, когда ни одна из придворных группировок не могла легитимным путем обеспечить свое господство.

В третьем параграфе изучается политическая ситуация конца 1538 - начала 1540 г., когда доминирующее положение при дворе занимал кн. И. В. Шуйский, присвоивший себе титул наместника московского. После низложения неугодного Шуйским митрополита Даниила (февраль 1539 г.) глава этого клана, князь Иван Васильевич, находился на вершине могущества: он пытался держать под личным контролем и внутреннее управление, и дипломатию, а в Думе большинство мест принадлежало его родственникам или сторонникам. Но хотя преобладание при дворе кн. И. В. Шуйского в конце 1538 - начале 1540 гг. сомнений не вызывает, утвердившаяся в историографии оценка этого периода как времени правления Шуйских (некоторые авторы говорят даже о правительстве Шуйских) представляется диссертанту не вполне корректной.

Прежде всего, могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей не было никак институционализировано; их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников. Они не были членами великокняжеской семьи и по статусу не могли сравниться с великой княгиней Еленой, за которой бояре признали титул государыни. Господство Шуйских не было легитимным. Как показали события октября 1538 г., далеко не все при дворе были готовы смириться с диктатом Шуйских, и им, чтобы настоять на своем, пришлось прибегнуть к насилию. Уже по этой причине нельзя говорить о правлении Шуйских в том же смысле, в каком выше шла речь о правлении великой княгини Елены.

Выражение правление Шуйских неудачно еще и потому, что оно создает иллюзию, будто у власти в 1538 - 1540 гг. находился клан Шуйских. Однако это далеко не так. Ни двоюродные братья кн. И. В. Шуйского Андрей и Иван Михайловичи, ни его племянник Ф. И. Скопин-Шуйский не были допущены к кормилу власти

Нет никаких признаков того, что Шуйские раздачей думских чинов или иными пожалованиями как-то отблагодарили своих союзников, которые в 1538 г. помогли им расправиться с кн. И. Ф. Бельским и его сторонниками. Придворные бури 30-40-х гг. XVI в. (в отличие от аналогичных событий XVIII в.) не сопровождались перераспределением административных должностей. Поэтому даты дворцовых переворотов применительно к изучаемой эпохе обозначают только годы взлетов и падений очередных временщиков, но они никак не могут служить надежной хронологической основой для периодизации того, что историки не вполне корректно называют сменой боярских правительств.

В четвертом параграфе выясняется расстановка сил в правящих кругах во второй половине 1540 - 1541 гг., которые в историографии принято считать периодом господства еще одного временщика - князя И. Ф. Бельского. Наблюдения, приведенные в диссертации, позволяют пересмотреть традиционную точку зрения.

Как показано в работе, с лета 1540 г. до весны 1541 г. при дворе наблюдалось своего рода равновесие сил: лидерство перешло к князю И. Ф. Бельскому (в июле освобожденному из заточения), но его соперник кн. И. В. Шуйский еще не утратил полностью своего влияния, оставаясь в числе советников Ивана IV. Это равновесие было нарушено в мае 1541 г., когда глава клана Шуйских под предлогом казанского похода (так и не состоявшегося) был удален из столицы во Владимир.

С устранением главного соперника кн. И. Ф. Бельский на короткое время стал самым могущественным человеком при дворе. Однако этого недостаточно для того, чтобы говорить о правлении (или тем более правительстве) кн. И. Ф. Бельского и приписывать ему какой-то внутриполитический курс. Во-первых, митрополит Иоасаф по своему авторитету и влиянию при дворе в 1540 - 1541 гг. нисколько не уступал князю Ивану Федоровичу. Во-вторых, в нашем распоряжении нет никаких данных, свидетельствующих об участии кн. И. Ф. Бельского в государственном управлении: он не выдавал жалованных грамот, не принимал посольств; нет и следов его судебной деятельности. Наконец, в-третьих, и это главное, для 1540 - 1541 гг. характерно не столько преобладание какого-то одного клана или группировки, сколько усиление роли Думы в целом и принятие важных коллективных решений. В официальном летописании начала 40-х гг. неоднократно встречаются описания заседаний Думы под председательством митрополита, а в грамотах входит в употребление формула приговора всех бояр.

Пятый параграф посвящен январскому дворцовому перевороту 1542 г.

Январские события 1542 г. свидетельствовали о продолжении острого политического кризиса, династическая фаза которого была к тому времени уже позади, но ввиду отсутствия у княжеско-боярской аристократии признанного главы придворная иерархия по-прежнему находилась в крайне неустойчивом положении. Попытка кн. И.Ф. Бельского закрепить за собой роль первосоветника при юном монархе, оттеснив на второй план кн. И. В. Шуйского, натолкнулась на сопротивление значительной части боярской элиты. Не располагая легитимными средствами для отстранения неугодного временщика и поддерживавшего его митрополита, бояре прибегли к открытому насилию. Тем самым была прервана наметившаяся в 1540 - 1541 гг. тенденция к консолидации придворной верхушки.

Ударной силой переворота стали члены новгородской служилой корпорации: ноугородцы Великого Новагорода все городом. Поддержку городовыми детьми боярскими группировки во главе с кн. И. В. Шуйским можно поставить в один ряд с рассмотренными ранее проявлениями кризиса великокняжеской службы: массовым бегством детей боярских в Литву в годы Стародубской войны и переходом части новгородских помещиков на сторону кн. Андрея Старицкого в 1537 г. По-видимому, после смерти последнего из братьев Василия III служилые люди, не рассчитывая на милость юного государя, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок.

Зато с точки зрения изменений в придворной иерархии, январский переворот 1542 г., вопреки утвердившимся в науке представлениям, имел лишь кратковременный эффект: кн. И. Ф. Бельский был окончательно удален с политической сцены, а кн. И. В. Шуйский вернулся ко двору, но в мае того же года он умер. После его смерти у Шуйских не нашлось другого столь же авторитетного и влиятельного лидера, и тезис об их втором правлении в 1542 - 1543 гг. на поверку оказывается всего лишь историографическим мифом.

В шестом параграфе рассматриваются вспышки насилия при московском дворе в сентябре и декабре 1543 г. В первом случае нападению подвергся боярин Ф. С. Воронцов: на глазах у великого князя и митрополита он был схвачен и избит своими противниками во главе с кн. А. М. Шуйским, а затем отправлен в ссылку. Во втором случае позорной казни по приказу великого князя был подвергнут уже сам кн. А. М. Шуйский. Сравнивая эти эпизоды между собой, помимо дальнейшей эскалации насилия можно заметить и существенное изменение характера придворной борьбы: если раньше соперничавшие между собой лидеры боярских группировок сводили друг с другом счеты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками.

В шестой главе (Последние годы Убоярского правленияФ) ставится вопрос о времени выхода из политического кризиса и путях преодоления его негативных последствий.

В первом параграфе показано, что в 1544 - 1546 гг., отмеченных только опалами и казнями, не заметно никаких признаков политической стабилизации, а сам великий князь по-прежнему выступал лишь орудием соперничавших между собой группировок. Освободившись от опеки, он проводил многие месяцы за пределами столицы, предпочитая государственным делам долгие поездки по монастырям и охотничьим угодьям.

Расстановку сил при великокняжеском дворе в 1544 - первой половине 1546 г. можно охарактеризовать как неустойчивое равновесие: ни одна из соперничавших друг с другом группировок не имела решающего перевеса, чем и объясняется чередование опал и пожалований в те годы. Распространенная в научной литературе версия о господстве в тот период кн. И. И. Кубенского и Воронцовых, как показано в работе, не имеет опоры в источниках.

Во втором параграфе подробно рассматриваются события 1547 г.: венчание Ивана IV на царство и июньское восстание в Москве, с которыми в историографии принято связывать окончание так называемого боярского правления. Однако если исходить из сущностных черт изучаемой эпохи - фактического неучастия Ивана IV в государственных делах и длительной политической нестабильности, сопровождавшейся вспышками насилия, - то в этом отношении никаких принципиальных изменений до конца 1547 г. обнаружить не удается.

Венчание Ивана Васильевича на царство 16 января 1547 г., безусловно, имело серьезные последствия в идеологии и внешней политике. Но каких-либо резких перемен в течение придворной жизни эта церемония не внесла: юный царь по-прежнему находился под влиянием временщиков (на этот раз - Глинских), которые использовали его в качестве орудия для расправы со своими противниками.

Июньское восстание в Москве, в ходе которого был убит дядя царя кн. Ю. В. Глинский и пострадали многие слуги Глинских, поход возбужденной толпы в село Воробьево, где тогда находился государь, а также проявленная во время этих событий беспомощность властей, - все это приметы острого политического кризиса, в очередной раз заявившего о себе летом 1547 г. В том же ряду можно назвать и неудавшуюся попытку побега в Литву, предпринятую осенью того же года князьями М. В. Глинским и И. И. Турунтаем Пронским. Таким образом, 1547 г. никак нельзя считать временем выхода из кризиса. Период луспокоения растянулся на более длительный срок.

В третьем параграфе изучается консолидация придворной элиты в конце 1540-х гг. Страшные пожары, опустошившие столицу в апреле и июне 1547 г., рассматривались современниками как проявление Божьего гнева за грехи правителей. Церковное покаяние, щедрые пожертвования в монастыри были средством умилостивить небесные силы. Другим способом примирения с Богом и людьми, к которому прибегнул Иван IV по совету митрополита, стало прощение опальных, а также отказ от новых опал и казней.

Консолидации придворной элиты способствовала также широкая раздача думских чинов по случаю женитьбы царя на Анастасии Захарьиной в феврале 1547 г. В итоге осенью того же года Дума насчитывала уже 20 бояр и 5 окольничих - наивысший показатель за всю первую половину XVI в.

Но, наряду с динамикой численности царского синклита, серьезного внимания заслуживает также изменение представительства тех или иных фамилий в Думе. К концу 1548 г. в Думе установился своего рода баланс между старинной ростово-суздальской знатью (трое князей Ростовских, двое Шуйских и кн. А. Б. Горбатый), потомками литовских княжат (кн. Д. Ф. Бельский, Ю. М. и Ф. А. Булгаковы) и старомосковским боярством (двое Захарьиных-Юрьевых, двое Морозовых, И. П. Федоров, И. И. Хабаров и др.). Так создавалась основа для преодоления раскола в боярской среде.

Важной вехой на пути к примирению стало совместное заседание Думы и Освященного собора, состоявшееся 27 февраля 1549 г. в кремлевских палатах. На этом собрании, получившем в литературе название собор примирения, бояре били челом государю за все лобиды великие, которые они причинили в минувшие годы детям боярским и крестьянам, и царь торжественно даровал им прощение, потребовав впредь так не делать. Этот ритуал публичного покаяния и примирения идеологически оформил произошедшую к концу 1540-х гг. консолидацию правящей элиты.

Но помимо морально-психологического эффекта, собор примирения имел и вполне практические последствия. Во-первых, произошла амнистия всех опальных. Во-вторых, прощение получили и мертвые: власти сочли необходимым позаботиться о душах убиенных бояр и князей. В 1549 Ц1550 гг. в разные монастыри были сделаны вклады по кн. М.Б. Трубецком, кн. И. И. Кубенском и др.

Итак, к началу 1549 г. политический кризис был преодолен, но остались его последствия. Самым тяжелым из них была гибель многих людей: за 1533 - 1547 гг. погибло примерно полтора десятка самых знатных лиц, включая обоих удельных князей - дядей Ивана IV, а также несколько десятков детей боярских. Дворцовые перевороты и расправы не могли не произвести шокирующего впечатления на современников. Неудивительно, что в памяти потомков годы так называемого боярского правления запечатлелись как одна из самых мрачных эпох российской истории.

Однако утверждения некоторых исследователей о том, что в рассматриваемую эпоху правительственная деятельность была якобы дезорганизована борьбой за власть, нуждаются в серьезной критической проверке. Для этого необходимо обстоятельно изучить, как функционировало центральное управление при боярах, в 30Ц40-х гг. XVI в. Данная проблема является предметом рассмотрения во второй части диссертации.

Вторая часть исследования, Механизм принятия решений и управление страной Упри боярахФ, состоит из пяти глав.

В седьмой главе (Будни власти: боярское правление в зеркале канцелярских документов) показаны возможности использования актового материала как источника по истории центрального управления изучаемой эпохи и предложена методика анализа этих документов.

В первом параграфе содержится краткий обзор исследований по актовому источниковедению XVI в. Особо отмечается вклад С. М. Каштанова в разработку этого направления. Выявленные и опубликованные им грамоты 1530-х - 1540-х гг. послужили документальной основой для ряда наблюдений, сделанных в настоящем исследовании. Большое значение для изучаемой темы имеет также проведенное ученым сравнение работы канцелярий в средневековой России и Европе.

Вместе с тем, некоторые методические приемы, применяемые С. М. Каштановым к анализу актового материала, и полученные с их помощью выводы еще в 1960-х гг. вызвали серьезные возражения со стороны ряда исследователей (Н. Е. Носова, Б. Н. Флори). В частности, было оспорено стремление С. М. Каштановым объяснять выдачу чуть ли не каждой жалованной грамоты политическими мотивами.

По наблюдениям диссертанта, тезис о политической обусловленности любой жалованной грамоты не подтверждается материалом 30-40-х гг. XVI в. Более реалистичным представляется иной взгляд на природу жалованных грамот, которого в свое время придерживался С. Б. Веселовский и который в полемике с С. М. Каштановым отстаивал Н. Е. Носов: согласно этой точке зрения, выдача подобных грамот не являлась каким-то политическим событием, а была вполне обычной, заурядной процедурой и диктовалась потребностями феодального землевладения и хозяйства.

Сказанное, разумеется, не означает, что жалованные и указные грамоты, будучи по преимуществу хозяйственно-распорядительными документами, не представляют никакой ценности для политической истории. Они действительно мало что могут прибавить к имеющимся сведениям о придворной борьбе, но для изучения функционирования центрального управления и выяснения персонального состава дворцовых ведомств и дьячества эти документы имеют первостепенное значение.

Во втором параграфе ставится вопрос о соотношении всей совокупности официальных актов, изданных в 30-40-х гг. XVI в., и той их части, которая сохранилась до нашего времени. Этот вопрос важен, прежде всего, в источниковедческом плане: от его решения зависит оценка репрезентативности имеющегося в нашем распоряжении актового материала. Но у данной проблемы есть и другой аспект: производительность государственной канцелярии характеризует состояние управления в той или иной стране в определенную эпоху, ведь между количеством разного рода бумаг, производимых канцелярией, и штатом чиновников существует прямая взаимосвязь.

Всего на сегодняшний день известна 571 жалованная и указная грамота, выданная с 1534 по 1548 г., включая подлинники, списки или только упоминания в более поздних документах. Более 2/3 от этого числа (399 актов) составляют грамоты, выданные церковным корпорациям (монастырям, церквам и соборам, владычным кафедрам). В. Б. Кобрин, посвятивший специальное исследование проблеме репрезентативности сохранившегося актового материала XV - XVI вв., пришел к выводу, что в общей сложности до нас дошло не менее половины актов из всех монастырских архивов XVI в. Исходя из этих расчетов, общее количество грамот, полученных монастырями, церквами и владычными кафедрами в 30-40-е гг. XVI в., можно оценить примерно в 800 единиц. Гораздо труднее подсчитать остальную массу грамот, выданных от имени Ивана IV помещикам, посадским людям, сельским общинам.

От 1534 - 1548 гг. сохранилось 9 губных, 6 жалованных уставных грамот селам и волостям, одна таможенная грамота. Шесть грамот адресованы посадским людям. Можно предположить, что еще несколько десятков подобных документов не дошло до нашего времени. Однако эта поправка существенно не влияет на общую оценку объема канцелярской продукции 30-40-х гг. XVI в. Другое дело - тысячи служилых людей, которые должны были иметь документы на право владения землей. Существуют, однако, серьезные сомнения в том, что именно рядовые помещики в изучаемое время были главными получателями великокняжеских грамот.

По данным Дозорной книги Тверского уезда 1551 - 1554 гг., из 1173 землевладельцев, упомянутых в этом описании, лишь 165 (т. е. 14 %) ссылались на великокняжеские грамоты разного времени. Гораздо чаще (314 случаев) документами на право владения служили частные акты: купчие, меновные, духовные и т.п. Лишь 29 помещиков определенно сослались на грамоты Ивана IV; и даже с учетом еще 17 актов, обозначенных в источнике как грамоты великого князя Ивана Васильевича всея Русии (ведь в принципе мог иметься в виду и Иван III), получается, что за первые двадцать лет правления Ивана IV тверские помещики получили менее 50 жалованных грамот.

Аналогичными данными по другим уездам мы не располагаем. Но в самом факте использования частных актов в качестве владельческих документов на землю едва ли можно усмотреть какую-то тверскую специфику. Вполне вероятно, что в целом лишь небольшая часть городовых детей боярских успела получить в 30-40-е гг. XVI в. поместные, ввозные или несудимые грамоты от имени Ивана IV. Если условно считать эту долю равной 3-4 %, как было в Тверском уезде, то, исходя из численности служилого сословия примерно в 20 тыс. чел. (за ориентир взяты данные Полоцкого разряда 1562/63 г.), можно предположить, что всего в 1534 - 1548 гг. помещикам было выдано порядка 800 грамот, т.е. столько же, сколько монастырям.

Не менее многочисленную категорию официальных актов составляли кормленные грамоты, хотя до нашего времени от 1534 - 1548 гг. их дошло лишь 20 (еще три известны по более поздним упоминаниям). Членов Государева двора, имевших право на получение кормлений, насчитывалось (судя по поименному списку 1588/89 г.) около 1100 - 1200 чел. Поскольку кормления давались по очереди, а срок ожидания, если верить С. Герберштейну, составлял 6 лет, то выходит, что рядовые кормленщики за изучаемый 15-летний период (1534 - 1548 гг.) вряд ли могли получить кормление больше двух раз. В таком случае число кормленных грамот, выданных за эти годы, предположительно составляло около 2 тыс. Если к этой расчетной величине прибавить предполагаемую сумму грамот, выданных монастырям и помещикам (около 1600), и учесть другие виды грамот (указные и т.п.), то общее количество актов, выданных от имени Ивана IV в 1534Ц1548 гг., можно ориентировочно оценить в 3600 - 4000 единиц.

По западноевропейским меркам такой объем канцелярской продукции соответствует примерно XIII в. Французское королевство превзошло этот уровень уже при преемниках Людовика IX Святого (1226 - 1270). В первой половине XIV в., по оценке Р.-А. Ботье, из французской королевской канцелярии ежедневно исходило до 150 актов, а в год - до 60 тыс. Такая производительность оставалась за гранью возможного для дьяков Ивана IV.

Следует подчеркнуть, что указанные различия носили не только количественный характер: если в одном случае речь идет (в среднем) о 250 исходящих документах в год, а в другом - о тысячах или десятках тысяч, то за этими цифрами скрываются различия в структуре управления и в степени управляемости территорий, подвластных центральному правительству. Мощностей приказного аппарата в Москве второй четверти XVI в. явно не хватало для того, чтобы выдать государеву грамоту каждому помещику. Да такая цель, похоже, и не стояла. Более того, применялись различные способы для облегчения нагрузки, лежавшей на центральном аппарате власти. В частности, для этого использовались великокняжеские писцы, занимавшиеся не только описанием земель в тех или иных уездах, но и судом, а также выдачей по слову великого князя данных, оброчных, льготных и иных грамот.

В третьем параграфе анализируются пометы на лицевой и оборотной сторонах грамот, выданных в 30-40-х гг. XVI в. Эти надписи, сделанные в момент составления документа, способны пролить свет на механизм принятия решений и приемы работы приказного аппарата.

Среди лицевых помет встречаются отметки о взятии печатных пошлин и пометы, сделанные для памяти (лподпись диака Офонасья Курицына подписати), но наибольший интерес вызывают надписи, представляющие собой своего рода резолюции (например, на жалованной грамоте Троицкому монастырю на дворовое место во Владимире от 24 декабря 1547 г. есть помета: дати один двор, а жити одному человеку).

Пометы на обороте грамот не так разнообразны по содержанию, как лицевые, зато они встречаются гораздо чаще. Вверху на обороте листа помещалась обязательная надпись с обозначением титула и имени государя, а ниже нередко указывалось, кто приказал выдать эту грамоту. Всего на сегодняшний день удалось выявить 65 грамот 1535 - 1548 гг., содержащих дорсальные надписи с обозначением имени и должности лица, приказавшего выдать данный документ. Ко времени правления Елены Глинской относятся только две подобных пометы, все остальные были сделаны при боярах.

Показательно, что, хотя все официальные документы выдавались от имени великого князя (в ту пору несовершеннолетнего), для нормального функционирования бюрократической системы вовсе не требовалось его фактического участия в ведении дел. Из 65 случаев, когда нам известно, кто именно распорядился выдать грамоту, лишь в двух зафиксировано приказание самого государя. Несколько грамот было выдано по приказу одного из бояр, но, судя по имеющимся данным, обычный порядок был иным: в абсолютном большинстве известных нам случаев (56 из 65) грамоты были выданы по распоряжению дворецких или казначеев. Именно дворцовое ведомство и Казна были тем местом, куда сходились нити судебного и административно-хозяйственного управления страной. Пометы на жалованных и указных грамотах 30Ц40-х годов XVI в. служат незаменимым источником для изучения персонального состава дворецких и казначеев.

Информативная ценность подобных помет существенно повышается при сопоставлении со статьями формуляра грамот, на обороте которых они были сделаны. Особенно интересные результаты дает изучение несудимых грамот с дорсальными надписями указанного типа. Как удалось установить, между пунктом о подсудности грамотчика и должностью лица, приказавшего выдать несудимую грамоту, существовала взаимосвязь. В грамотах, выданных по распоряжению боярина кн. И. В. Шуйского, судьей высшей инстанции именуется, наряду с самим великим князем, боярин введенный. Если же грамота выдана по приказу дворецкого кн. И. И. Кубенского, то в той же формуле вместо боярина введенного фигурирует дворецкий. Аналогичные изменения претерпевает эта клаузула в случае, если грамоту выдал казначей. С учетом этого наблюдения ведомственную принадлежность лица, выдавшего несудимую грамоту, можно в ряде случаев определить и по формуляру, даже если на обороте документа нет соответствующей пометы.

Четвертый параграф посвящен малоизвестному эпизоду из истории русской сфрагистики - так называемым путным печатям 40-х годов XVI в. Путной называлась перстневая, обычно черновосковая печать, сопровождавшая государя в походах, в том числе - в поездках на богомолье. Всего за 1543 - 1548 гг. известно 10 упоминаний таких печатей.

Возникновение этого феномена можно связать с участившимися с 1543 г. поездками юного государя по стране, что давало челобитчикам шанс добиться быстрого решения своего дела путем личного обращения к монарху, без печально известной московской волокиты.

Одно из наблюдений, которое можно сделать в связи с недолгим бытованием путной печати, состоит в том, что хранившаяся в казне гербовая, на красном воске, печать, которой скреплялись жалованные грамоты, по-видимому, из Москвы не вывозилась. Именно поэтому дьяки, сопровождавшие государя в поездках, попытались найти ей замену в виде путной, т.е. походной печати.

По наблюдениям западных медиевистов, пребывание монарха в том самом месте и в тот самый день, которые обозначены в дате изданной от его имени грамоты, - это архаическая черта средневековой администрации, связанная с личным характером королевской власти. Аналогичное исследование на русском материале, которое позволило бы выяснить, когда фактическое местонахождение государя перестало соответствовать месту выдачи его грамот, пока не проведено. Во всяком случае можно утверждать, что в 40-е годы XVI в. выдача Иваном IV грамот во время его поездок по стране являлась исключением из правила - исключением, которое делалось для тех или иных челобитчиков. Нормальный же порядок заключался в том, что жалованные грамоты, скрепленные, как полагалось, красновосковой печатью, выдавались в Москве - даже в тех случаях, когда великого князя в столице не было.

В восьмой главе (Функции государя и его советников в управлении страной) рассматривается вопрос о распределении властных полномочий между государем и его приближенными.

В первом параграфе идет речь о прерогативах монарха, т.е. его исключительных полномочиях, которые не могли быть переданы какому-либо другому лицу. К таковым в первую очередь относилось представительство страны во внешнеполитической сфере, ведь по понятиям той эпохи государь олицетворял собой свое государство.

С трехлетнего возраста Иван IV был вынужден участвовать в утомительных для ребенка посольских приемах; по мере взросления его общение с иностранными послами становилось более продолжительным, а формы этого общения - более разнообразными. В мае 1539 г. великий князь, которому не исполнилось еще и девяти лет, сам говорил речь ханскому послу и потчевал его на пиру. Но на выработку внешнеполитических решений до самого конца рассматриваемого периода Иван никакого влияния не оказывал.

Другой прерогативой монарха, которую особенно четко высветил политический кризис 30-40-х гг. XVI в., была его роль верховного арбитра по отношению к придворной элите. Именно от государя зависело сохранение или изменение сложившейся при дворе иерархии, а также урегулирование местнических конфликтов. Но, в отличие от внешнеполитического представительства, функция контроля за элитой требовала не ритуального присутствия монарха, а проявления его воли: следовательно, ее мог осуществлять только дееспособный государь. Именно потребность в верховном арбитре заставила бояр вручить бразды правления Елене Глинской, отстранив от власти назначенных Василием III душеприказчиков-опекунов.

После смерти Елены никакой общепризнанной высшей инстанции при дворе не осталось. Попытки митрополитов Даниила и Иоасафа заполнить вакуум верховной власти и взять под свой контроль не только духовные, но и светские дела, были решительно отвергнуты боярской верхушкой во главе с князьями В. В. и И. В. Шуйскими, которые прибегли к насилию для низложения обоих церковных иерархов.

Фактическая недееспособность юного государя и невозможность найти ему какую-либо легитимную замену на роль верховного арбитра привели к резкому росту с 1539 г. местнических дел. Теми же причинами, что и расцвет местничества, объясняется, по-видимому, еще одно примечательное явление эпохи боярского правления - отсутствие крестоцеловальных и поручных записей, с помощью которых великие князья и цари гарантировали верность своих подданных. За период с декабря 1533 до декабря 1547 г. известен только один документ такого рода - крестоцеловальная запись кн. Андрея Старицкого на верность Ивану IV и его матери великой княгине. Понятно, что при боярах-правителях этот механизм контроля над лояльностью знати оставался без употребления.

Остальные управленческие функции вполне могли осуществляться и без личного участия великого князя. Эти функции рассматриваются во втором параграфе.

Признаки делегирования судебной власти государя его советникам заметны уже в Судебнике 1497 г., первая статья которого начинается словами: Судити суд бояром и околничим. В первой половине XVI в. состав великокняжеского суда расширился за счет дворецких и казначеев. Эти изменения нашли отражение в формуляре несудимых грамот, предоставлявших грамотчикам иммунитет от наместничьего суда и переносивших рассмотрение их дел сразу в суд высшей инстанции, в Москву.

Из известных на сегодняшний день 189 несудимых грамот 1534 - 1548 гг. в 83-х судьей высшей инстанции наряду с великим князем (с 1547 г. - царем) назван его боярин введенный, в 61 - дворецкий (Большого дворца или областных дворцов), в 14 - казначей; другие варианты единичны. О каких-либо статистических выводах при заведомой неполноте имеющихся данных говорить, конечно, не приходится, но одна тенденция прослеживается достаточно отчетливо: десятки упоминаний дворецких и казначеев в формуляре несудимых грамот свидетельствуют о проникновении ведомственного начала в суд высшей инстанции.

От 1534 - 1547 гг. до нас дошли тексты 31 приговора суда высшей инстанции, что дает некоторое представление о судебной практике изучаемого времени. Порой этот суд вершил боярин, но в большинстве известных случаев приговоры от имени великого князя были вынесены дворецкими или казначеями. Особый интерес представляют те случаи, когда в качестве судьи выступил сам великий князь, причем целый ряд подобных казусов пришелся на 1535 - 1536 гг. Понятно, что пяти- или шестилетний ребенок не мог лично вершить правосудие. По-видимому, дело ограничивалось присутствием юного государя на слушании судебных дел и произнесением нескольких стандартных фраз: в этом случае его роль была столь же протокольно-ритуальной, как и во время посольских приемов.

В марте 1546 г. документы вновь представляют великого князя в роли судьи, выносящего решение по земельной тяжбе. В данном случае реальность участия повзрослевшего Ивана IV в судебном заседании сомнений не вызывает. Тем не менее, более двух десятков сохранившихся дел, приговор по которым был вынесен от имени (лпо слову) великого князя боярами, дворецкими и казначеями, позволяют утверждать, что для нормального функционирования суда высшей инстанции личное присутствие великого князя отнюдь не было обязательным - в отличие от посольских приемов и иных подобных церемоний, где никто не мог заменить особу монарха.

Сказанное о суде с еще большим основанием может быть повторено в отношении другой управленческой функции - выдачи жалованных грамот. Хотя все официальные акты издавались от имени государя, но в рассматриваемую эпоху случаи выдачи грамот по прямому распоряжению Ивана IV были очень редки. До 1543 г. таковые совсем неизвестны, что и понятно: пока ребенок на троне был мал и над ним существовала опека, челобитчикам не было смысла (да и, видимо, возможности) обращаться со своими просьбами к государю напрямую. Как только подросший Иван освободился от опеки и стал совершать длительные поездки по стране, игумены некоторых влиятельных монастырей воспользовались этой возможностью, чтобы похлопотать перед юным государем о своих нуждах. Так появились упомянутые выше грамоты с путной печатью, известные с осени 1543 г. К 1545 г. относятся уникальные пометы на обороте жалованных грамот Антониеву Сийскому и Троице-Сергиеву монастырям, гласящие, что эти две грамоты были выданы по приказу самого великого князя.

В общей сложности от эпохи боярского правления (а, точнее, от 1543 - 1548 гг.) до нас дошло 14 грамот, о которых можно определенно сказать, что они были выданы по прямому указанию государя в ответ на адресованные ему челобитья. Конечно, эти данные не полны, и на самом деле, вероятно, таких грамот было больше. Но по тем же, заведомо неполным данным, в более чем 60 случаях грамоты от имени государя были выданы боярами, дворецкими и казначеями. Если к тому же учесть, что, по приведенным в предыдущей главе расчетам и оценкам, всего в 1534 - 1548 гг. было издано несколько тысяч грамот, то становится понятно, что каждая из них просто физически не могла быть актом личной воли монарха. Процесс бюрократизации управления уже начался, и, как и в других странах, он вел к формированию ведомственных интересов (отражением чего были упомянутые выше дорсальные пометы на грамотах) и постепенному обособлению государственного аппарата от верховной власти и ее носителей.

Третий параграф посвящен роли бояр и Думы в рассматриваемый период.

Деятельность бояр в качестве судей и администраторов в изучаемую эпоху не претерпела каких-то существенных изменений по сравнению с предшествующим временем. Далеко не все носители думского звания осуществляли судебно-административные функции, а лишь так называемые бояре введенные, т. е. те, кому великий князь доверил исполнение какой-либо должности или поручения. В сохранившихся документах 30Ц40-х гг. XVI в. введенные бояре упоминаются гораздо реже, чем дворецкие и казначеи. Это и понятно: на смену временному поручению, которое по сути своей представляло собой звание введенного боярина, известное с 1430-х гг., шли постоянные и более специализированные административные должности.

Зато в описываемый период возросла коллективная роль бояр как советников великого князя, членов его Думы. В хозяйственных и судебных документах начала 1540-х гг. входит в употребление ссылка на приговор всех бояр. Статья Воскресенской летописи 1541 г. помогает понять, что под всеми боярами понимались лишь те думцы, которые находились тогда в столице и смогли принять участие в заседании. Но, очевидно, правомочность принятого решения отнюдь не зависела от количества собравшихся бояр: акцент в летописном рассказе был сделан на том, что в итоге бояре пришли к единому мнению, т.е. решение было единодушным.

Формула со всех бояр приговору родилась в определенном политическом контексте: в отсутствие верховного арбитра, каковым не мог быть малолетний государь, единственным способом принятия легитимного решения становилось одобрение его всеми членами Думы, находившимися в данный момент в Москве. Однажды возникнув, формула согласия членов боярского синклита перешла затем из сферы придворной политики в сферу повседневного управления, судебно-административной практики и позднее была закреплена в 98-й статье Судебника 1550 г.

В девятой главе (Нарождающаяся бюрократия: дворецкие, казначеи и дьяки) изучается деятельность приказного аппарата.

Первый параграф посвящен переменам в дворцовом ведомстве, произошедшим в 30- 40-х гг. XVI в. В этот период происходит дальнейшее развитие структуры дворцового управления, более четко выделяются центральный (лбольшой) и областные дворцы. Количество последних возрастает с двух до пяти: к Тверскому и Новгородскому дворцам, существовавшим на момент смерти Василия III, с конца 30-х гг. добавились Рязанский, Дмитровский и Угличский. Важно отметить, что местом пребывания всех дворецких, за исключением новгородского, была Москва. Именно поэтому рязанский дворецкий мог, не покидая столицы, ведать не только Рязанью, но и Вологдой, а тверской дворецкий - помимо Твери, еще и Ростовом, Волоколамском, Клином и другими территориями. Самый обширный круг земель находился под управлением дворецкого Большого дворца: его юрисдикция распространялась более чем на 10 уездов.

Четкой системы соподчинения и распределения полномочий между дворцовыми учреждениями в описываемое время не существовало: известны примеры вмешательства большого дворецкого в юрисдикцию одного из областных дворецких (тверского) и наоборот.

В диссертации подробно рассмотрены функции дворецких, показано расширение их судебной деятельности в рассматриваемый период, в связи с чем в 1530-х гг. появился особый институт дворцовых недельщиков.

Должности дворецких Большого и Тверского дворцов считались более престижными, чем другие; соответственно эти назначения в большей мере зависели от придворной конъюнктуры. Однако в целом наблюдения над сменой руководства дворцовых учреждений в 30-40-х гг. XVI в. не подтверждают мнения А. А. Зимина о том, что дворцовые должности якобы были разменной монетой в руках боярских временщиков, расплачивавшихся таким образом со своими сторонниками. Дворцовые перевороты не сопровождались массовыми кадровыми перестановками в административном аппарате.

Во втором параграфе рассматривается деятельность Казны. Должность казначея традиционно занимали представители рода Ховриных - Головиных - Третьяковых; она не считалась престижной и к тому же требовала опыта и деловых навыков. Но именно невысокий местнический статус казначеев защищал эту должность от притязаний придворных аристократов и косвенно способствовал стабильной работе Казны в условиях политического кризиса.

В работе показаны разнообразные функции Казны (материальное обеспечение посольских приемов, сбор налогов, торговых пошлин, оброчных платежей, регулирование торговли, руководство ямской службой и т.д.). В судебном отношении, помимо особых категорий служилых людей (даньщики, пищальники, воротники и т.д.), казначеям были подведомственны жители северных уездов страны (Двинского, Каргопольского, Важского и др.). Во второй половине 40-х гг. XVI в. компетенция казначеев значительно расширилась: к ним перешли судебно-административные функции областных дворецких на некоторых территориях.

Третий параграф посвящен самой многочисленной группе служащих административного аппарата - дьякам и подьячим. По подсчетам диссертанта, в источниках 1534 - 1548 гг. упомянуто 157 лиц, имевших чин дьяка или подьячего (сведения об их карьере приведены в Прил. IV), что более чем на четверть превышает аналогичные данные за 28 лет правления Василия III, собранные А. А. Зиминым. Нужно учесть, однако, что названная величина - 157 чел. - не дает представления о количестве одновременно действовавших приказных дельцов, а только суммирует данные о дьяках и подьячих, которые хотя бы раз упоминаются в документах 1534 - 1548 гг. Более показательны в этом отношении списки государевых дьяков, составленные на определенную дату. К сожалению, подобные реестры дошли до нас только от конца изучаемого периода. В январе 1547 г. в связи с предстоящей свадьбой Ивана IV был составлен список дьяков, насчитывающий 33 человека.

Эти цифры выглядят весьма скромно на фоне французской бюрократии того же времени: только в королевской Большой канцелярии (не считая парламента и других парижских учреждений) в первой половине XVI в. по штату числилось 59 нотариев и секретарей, но фактически эти должности были разделены между 119 лицами. Всего же, по некоторым подсчетам, Франциск I при своем восшествии на престол (1515 г.) располагал целой армией чиновников (officiers), насчитывавшей 4 тыс. чел.

В иерархическом отношении приказные дельцы в России изучаемой эпохи составляли что-то вроде пирамиды, на вершине которой находились великие, ближние или большие дьяки, облеченные доверием государя. Большие дьяки не имели какой-то определенной специализации: они участвовали в дипломатических переговорах, подписывали жалованные грамоты и судные списки, контролировали земельные сделки. Значительно ниже в приказной иерархии располагались дворцовые дьяки: они не обладали авторитетом и самостоятельностью государевых ближних дьяков; в своей деятельности они непосредственно подчинялись дворецким; круг их обязанностей ограничивался рамками дворцового ведомства. Наконец, во второй половине 40-х гг., в связи с расширением деятельности Казны, выделилась особая группа казенных дьяков.

Хотя некоторые ближние дьяки принимали активное участие в придворных интригах и кое-кому из них (как Ф. Мишурину) это стоило головы, в целом, как показало проведенное исследование, положение дьячества в 30-40-е годы было гораздо устойчивее, чем у бояр-аристократов, вовлеченных в непримиримую местническую борьбу. Сравнительная автономия делопроизводственной сферы, естественная смена поколений приказных дельцов, среди которых было немало семейных династий (Курицыны, Курцевы, Мишурины, Путятины, Цыплятевы и др.), - всё это способствовало стабильной работе правительственного аппарата даже в эпоху дворцовых переворотов.

В десятой главе (К вопросу о социальной политике центральных властей в 30-40-е гг. XVI в.) изучается политика правительства по отношению к различным слоям населения: духовенству, дворянам и детям боярским, посадским людям. В первую очередь автора интересовала логика и последовательность мер, предпринятых в те годы центральными властями, а также цели, которые они при этом преследовали.

Первый параграф посвящен политике властей в отношении монастырского землевладения в 30Ц40-е гг. XVI в. Одной из первых акций нового правительства после смерти Василия III стало подписание прежних жалованных грамот на имя юного Ивана IV. С. М. Каштанов полагал, что очередность подтверждения грамот зависела от размеров вотчины грамотчика, т.е. что крупные монастыри имели в этом плане преимущество перед небольшими обителями, но детальное изучение этого вопроса привело диссертанта к иному выводу: очередность подписания грамот не устанавливалась правительством и не зависела от размеров землевладения той или иной церковной корпорации.

Хотя в этой юридической операции принимали участие две стороны, но активность заметна только со стороны монастырских властей, стремившихся получить от имени нового великого князя подтверждение своих вотчинных прав и привилегий. Для великокняжеского же правительства это была лишь рутинная канцелярская работа, отличавшаяся от подобных акций Ивана III и Василия III лишь своим масштабом: с января по октябрь 1534 г., по имеющимся у нас (вероятно, неполным) данным, было подтверждено 163 грамоты (их перечень приведен в Прил. II). Эта работа продолжалась и в последующие годы, хотя и не столь активными темпами: к концу 1547 г. на имя Ивана IV было подписано еще не менее трех десятков грамот прежних государей.

Ревизия монастырских актов 1534 г. была вполне благоприятной для церковных корпораций. Вообще в первый год великого княжения Ивана IV правительство не демонстрировало намерения как-то ограничить рост монастырского землевладения, хотя новые земли жаловались очень скупо. Иная тенденция в этом вопросе проявилась в указной грамоте игумену Вологодского Глушицкого монастыря Феодосию от 23 июня 1535 г., согласно которой игумену с братией надлежало составить список всех вотчин, купленных у детей боярских или взятых у них в качестве поминального вклада за последние год или два, и прислать дьяку Ф. Мишурину; впредь же любое приобретение вотчин без ведома властей запрещалось под страхом конфискации.

В этой грамоте ученые обычно усматривали отражение общей законодательной меры, направленной на ограничение роста монастырского землевладения (А. С. Павлов, И. И. Смирнов, А.А. Зимин). Однако, как показало проведенное исследование, контроль за земельными приобретениями церковных корпораций затронул далеко не все монастыри (например, в вотчинах Иосифо-Волоколамского и Калязина монастырей нет следов его применения), а там, где он все-таки действовал (в частности, в Троице-Сергиевом и Симонове монастырях), носил выборочный характер. Создается впечатление, что в поле зрения великокняжеских дьяков попадали, главным образом, крупные земельные вклады знатных лиц, в то время как мелкие пожертвования рядовых детей боярских или их вдов, представляя собой будничное явление, не привлекали к себе внимание верховной власти и ни в какой санкции не нуждались.

По мнению диссертанта, грамота Глушицкому монастырю 1535 г. отразила озабоченность некоторых приказных дельцов сложившимся положением на рынке земли, где монастыри играли самую активную роль, а многие семьи служилых людей теряли родовую собственность. Действия властей в этой ситуации можно понять как попытку навести порядок в сфере поземельных отношений. Ужесточение правительственного контроля над сделками с землей в середине 1530-х гг., связанное, вероятно, с деятельностью дьяка Ф. Мишурина, коснулось не только монастырей, но и светских землевладельцев.

Новая перемена правительственного курса по отношению к монастырскому землевладению, его, так сказать, либерализация произошла весной 1538 г., сразу после смерти великой княгини. Дело здесь, по-видимому, не в личности Елены Глинской, которая едва ли вникала в тонкости поземельных отношений, а в падении возглавлявшегося ею режима. Пока она была жива, дьяк Федор Мишурин мог твердо придерживаться избранной линии на установление правительственного контроля над оборотом земли. Со смертью правительницы исчезло и единство политической воли; соответственно, стало невозможно далее продолжать курс земельной политики, вызывавший, надо полагать, сильное недовольство в церковной среде. С апреля по декабрь 1538 г. ряду монастырей были отданы их села и деревни, ранее отписанные на государя. На протяжении следующего десятилетия, с конца 30-х до конца 40-х гг. XVI в., монастыри спокойно покупали и принимали в качестве вкладов по душе вотчины светских землевладельцев, без какого-либо вмешательства великокняжеской власти.

Второй параграф посвящен поместной политике рассматриваемого периода.

Г. В. Абрамович, которому принадлежит наиболее обстоятельное исследование данной проблемы, полагал, что поместное верстание конца 1530-х гг., когда у власти находились князья Шуйские, было вполне благоприятным для провинциальных помещиков, чем и объясняется поддержка, оказанная ими кн. И. В. Шуйскому во время январского переворота 1542 г.

Поскольку применительно к изучаемому периоду писцовые книги сохранились только по Новгороду и Твери, то оценить итоги поместного верстания 1538/39 г. в масштабе всей страны нет возможности. Но даже лучше сохранившиеся новгородские материалы, на которые в значительной мере опирался Г. В. Абрамович, рисуют картину верстания не в столь радужном свете, как это представлялось ученому. По его подсчетам, в Тверской половине Бежецкой пятины прирезку земли получили 154 помещика из 360, т.е. 43%. Однако в других пятинах ситуация была иной: так, в книге И.А. Рябчикова и В. Г. Захарьина, описавших в 1538/39 г. половину Деревской пятины, придачи земли встречаются лишь в четверти случаев (25 упоминаний на 108 поместий). В Вотской пятине, по книге 1539 г., на 240 описанных поместий приходилось 54 придачи, т.е. и здесь прирезка земли наблюдалась лишь в 22,5% случаев.

В работе использованы также свидетельства о поместном верстании конца 30-х гг., сохранившиеся в составе царских грамот новгородским дьякам 1555 - 1556 гг. Всего удалось выявить 11 подобных упоминаний (три из них остаются неопубликованными), и, хотя статистического значения они не имеют, ценность этих источников состоит в том, что они позволяют понять механизм поместного верстания 1538/39 г. Выясняется, в частности, сколь многое зависело от представителей центральной власти на местах - писцов и дьяков: по их воле решение о придаче земли тому или иному помещику, принятое во время верстания, могло подвергнуться корректировке (в сторону уменьшения), а то и вовсе остаться невыполненным.

Поместные раздачи конца 30-х - начала 40-х гг. XVI в. носили массовый характер: только в одном Тверском уезде, согласно писцовой книге 1539/40 г., земли получили более сотни детей боярских. Можно предположить также, что испомещения происходили и в тех уездах, о которых известно, что там в те годы работали писцы, хотя их книги до нас не дошли. Большой размах землеустроительных работ 30-40-х гг. XVI в. делает крайне сомнительным тезис о том, будто поместная политика той поры зависела от изменений придворной конъюнктуры. Иными словами, процесс испомещения следовал ритму и логике приказного управления, а не перипетиям борьбы придворных группировок за власть.

В третьем параграфе ставится вопрос об отношении центральных властей к посадскому населению. Интенсивное строительство городских укреплений в годы правления Елены Глинской преследовало, главным образом, оборонительные цели и отнюдь не свидетельствовало (вопреки мнению И. И. Смирнова) о каком-то особом внимании властей к нуждам посадских людей. Не заметно в 30-40-е гг. XVI в. и намерений правящей верхушки как-то ограничить распространение привилегированного землевладения (белых слобод) в городах.

Из этих наблюдений следует вывод о том, что сколько-нибудь последовательная городская политика в 30-40-х гг. XVI в. не проводилась. Автор объясняет этот факт тем, что к описываемому времени посадские люди (в отличие от духовенства и детей боярских) не сумели стать значимой социальной силой в общегосударственном масштабе.

В одиннадцатой главе (Традиции и новации в административной практике 30-40-х гг. XVI в.) рассматривается проблема соотношения старого и нового в преобразованиях изучаемой эпохи, их связи с предшествующим и последующим периодами.

Первый параграф посвящен монетной реформе 30-х гг. XVI в. Подведя итоги изучения этой темы в научной литературе, автор подробно останавливается на том ее аспекте, который до сих пор не привлекал особого внимания исследователей: на вопросе о целях введения новых денег и о том, как мотивировались эти меры правительства. Анализируя статьи Воскресенской летописи и Новгородской летописи по списку Дубровского, посвященные монетной реформе, диссертант подчеркивает религиозно-нравственный характер ее мотивации: введение новых денег объяснялось заботой государя о благе подданных, стремлением облегчить вызванную порчей монеты тягость христианству. Так понимаемая задача монетного регулирования (напоминающая борьбу за хорошие деньги во Франции XIII в.) была вполне консервативна, и поэтому не удивительно, что летописцы никак не подчеркивают (в отличие от ряда историков XX в.) радикализм упомянутого нововведения.

Но дело заключается не только в консервативном восприятии современниками происходивших на их глазах перемен: сами эти преобразования, по-видимому, были не столь стремительны и радикальны, как порой утверждается в литературе.

Во втором параграфе рассматриваются некоторые дискуссионные вопросы так называемой губной реформы - в частности, хронология и первоначальные цели создания губных учреждений.

Впервые в историографии целостная концепция губной реформы как целенаправленного мероприятия правительства конца 30-х - 40-х годов XVI в., проведенного в общероссийском масштабе, была представлена в монографии (1957) и серии статей Н. Е. Носова. После критики со стороны С. М. Каштанова, А.А. Зимина, А. К. Леонтьева эта схема была преобразована в гипотезу о поэтапном проведении реформы, начатой в конце 1530-х и завершенной лишь в середине 1550-х гг.: эти представления прочно утвердились в науке. Однако в новейшей литературе введение губных учреждений представляется уже не как радикальная реформа, приуроченная к определенной дате, а как длительный эволюционный процесс (С. Н. Богатырев).

В диссертации предложен новый взгляд на изучаемую проблему: создание на местах выборных органов для преследования лихих людей рассматривается как одна из мер, практиковавшихся великокняжеской властью с конца XV в. с целью обуздания разгула преступности в стране. В жалованных несудимых грамотах 1520-х гг. появился особый пункт о бессрочном вызове в суд крестьян по делам о татьбе и разбое: в этом случае бояре присылали за обвиняемыми недельщиков с записью. В жалованной грамоте Василия III Корнильеву Комельскому монастырю от 18 сентября 1531 г. упоминаются бояре, которым великий князь приказал лобыскивати лихих людей, татей и розбойников (впервые на эту грамоту еще в 1959 г. обратил внимание С. М. Каштанов, но она до сих пор остается неопубликованной).

В деятельности боярской комиссии по разбойным делам, существовавшей, как выясняется, уже в 1531 г. (за восемь лет до первых известных нам губных грамот), можно видеть развитие на практике норм Судебника 1497 г. о боярском суде над татями (ст. 8) и посылке за ними недельщиков (ст. 34). Централизованный сыск лихих людей путем посылки из Москвы недельщиков или лобыщиков (по терминологии ранних губных грамот), несмотря на жалобы населения на причиняемые ими убытки, продолжал существовать и впоследствии, параллельно с создаваемыми на местах выборными губными органами.

Поручение выборным лучшим людям сыска разбойников было своего рода экспериментом, начатым в некоторых уездах страны во второй половине 30-х гг. (по предположению диссертанта, первые губные грамоты были составлены между 1534 и 1539 гг.). При этом правительство не отказывалось и от прежних методов борьбы с лихими людьми. Как явствует из Судебника 1550 г., эта категория дел была оставлена в компетенции центрального, боярского суда (ст. 59), которому подчинялись недельщики, как и прежде, посылавшиеся для поимки татей и разбойников. Но при этом в другой статье (60-й) упоминаются уже новые судебно-административные органы - губные старосты, и делается попытка разграничить их полномочия с наместниками и волостелями.

В целом, суммируя сделанные наблюдения, диссертант приходит к выводу о том, что вплоть до середины XVI в. губные учреждения оставались в глазах центральных властей лишь одним из органов борьбы с преступностью, и какой из существующих параллельно структур в дальнейшем будет отдано предпочтение, в момент издания Судебника было еще неясно.

В третьем параграфе показана связь ряда статей царского Судебника с судебно-административной практикой 1530 - 1540-х гг. Хотя обличение неправедного суда было одним из расхожих обвинений по адресу бояр-правителей, новый Судебник в ст. 97 недвусмысленно оставил в силе все прежние судебные решения, запретив их пересмотр. Таким образом, законность судебной практики предшествующего периода под сомнение не ставилась. Более того, и сам порядок судопроизводства, описанный в новом законе (ст. 1, 28, 29, 34), полностью соответствовал практике, сложившейся в десятилетия, предшествовавшие принятию Судебника 1550 г.

Расширение судебной деятельности дворецких и казначеев и дальнейшая бюрократизация управления в 30 - 40-е гг. XVI в. отразились в преамбуле и первых статьях (ст. 1 - 3) царского Судебника: к боярам и окольничим в качестве судей высшей инстанции добавились дворецкие, казначеи, дьяки и всякие приказные люди.

Несомненная новация 1530-х - 1540-х гг., отразившаяся в Судебнике 1550 г., - губные учреждения: в ст. 60 упоминаются губные старосты и губные грамоты. По существу именно царский Судебник узаконил губные учреждения в общероссийском масштабе: до того в течение десятилетия они вводились в отдельных волостях и городах как локальная мера, мотивированная просьбами самого местного населения.

Еще одно новшество периода боярского правления - форма коллегиального решения, известная как всех бояр приговор. Эта формула появилась в начале 1540-х гг. в обстановке яростной борьбы придворных кланов как своего рода отражение необходимости компромисса. Она отразилась в двух статьях Судебника 1550 г. (ст. 75 и 98).

Выявление в Судебнике 1550 г. пласта, относящегося к 40-м гг. XVI в., эпохе боярского правления, позволяет сделать вывод о том, что его составители руководствовались вполне прагматическими соображениями. Поэтому в этом памятнике нет противопоставления одних периодов другим, и, таким образом, обнаруживается несомненная преемственность в развитии судебно-административной системы страны на протяжении полувека.

В Заключении формулируются основные выводы диссертационной работы. Помещая наблюдения, сделанные в ходе исследования, в более широкий контекст, автор стремился выявить институциональные особенности русской монархии, проявившиеся во время кризиса 1530-х - 1540-х гг.

Сравнение с предшествующими и последующими эпохами малолетства или недееспособности государя позволяет сделать вывод о том, что причины политического кризиса, охватившего страну в 30-40-е гг. XVI в. коренились в сочетании нескольких факторов: нерешенной династической проблеме (наличии претендентов на престол по боковой линии); гетерогенности придворной элиты и неясности местнического статуса разных по происхождению групп знати; отсутствии института регентства.
В политической системе русской монархии XVI - XVII вв. так и не нашлось места для института регентства, который, очевидно, был несовместим с формирующимся самодержавием. Вопреки утвердившимся в науке представлениям, правление государыни великой княгини Елены (как и позднее царевны Софьи) основывалось на модели соправительства с царствующим монархом, а не временного исполнения властных полномочий (регентства) при нем.
Отсутствие регентства было проявлением институциональной слабости московской монархии, особенно заметной в моменты смены лиц на престоле. Как показывает опыт XVIЦXVII столетий, государь оставался единственным источником легитимной власти, и от его способности контролировать придворную элиту зависела стабильность этой политической системы. Попытки кого-либо из его окружения хотя бы временно присвоить себе указанную прерогативу монарха в случае его малолетства или недееспособности зачастую приводили к вспышкам насилия и другим кризисным явлениям
Как показало проведенное исследование, административно-хозяйственная сфера обладала определенной долей автономии по отношению к носителю верховной власти и придворной элите. Этим обстоятельством в значительной мере объясняется тот факт, что корабль государственного управления не пошел ко дну во время дворцовых бурь, бушевавших в 30 - 40-е гг. XVI в. По-видимому, данное наблюдение с определенными коррективами может быть распространено и на другие эпохи дворцовых переворотов, будь то 80-е гг. XVII в. или вторая четверть XVIII в.
Наблюдения над земельной политикой, монетной и губной реформами, а также другими правительственными мероприятиями 30-40-х гг. XVI в. позволяют поставить вопрос о специфике преобразований в позднесредневековом обществе, логика и последовательность которых существенно отличались от реформ нового и новейшего времени. Возможно, и сам термин реформы, противоречащий политической культуре изучаемой эпохи с ее культом старины, не вполне подходит для описания административной практики XVI в.

Приложения к диссертации:

Каталог жалованных и указных грамот 1534 - 1548 гг.
Таблица Подтверждения иммунитетных грамот в 1534 - 1547 гг.
Таблица Юрисдикция дворцовых чинов по несудимым грамотам
Алфавитный перечень (с пропосографическими данными) дьяков и подьячих 1534 - 1548 гг.

Основные положения диссертации изложены в следующих работах автора:

МОНОГРАФИЯ:

Кром М. М. Вдовствующее царство: Политический кризис в России 30-40-х годов XVI века. М., 2010. - 888 с. (55,5 п.л.).

ГЛАВЫ И РАЗДЕЛЫ В ДРУГИХ КНИГАХ:

Радзивилловские акты из собрания Российской национальной библиотеки: первая половина XVI века / Сост. М. М. Кром. М. - Варшава, 2002. С. 85 - 87, 96 - 100, 107 - 111, 113 - 118, 195 - 201, 212 (1,5 п.л.).
Кром М. М. Стародубская война (1534 - 1537). Из истории русско-литовских отношений. М., 2008. Гл. 2. С. 24 - 36 (1 п.л.).

СТАТЬИ, опубликованные в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК:

Кром М. М. Записки С. Герберштейна и польские известия о регентстве Елены Глинской // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XXV. СПб., 1994. С. 77 - 86 (1 п.л.).
Кром М. М. Судьба регентского совета при малолетнем Иване IV. Новые данные о внутриполитической борьбе конца 1533 - 1534 года // Отечественная история. 1996. № 5. С. 34 - 49 (2 п.л.).
Кром М. М. Человек на всякий час: Авантюрная карьера князя Михаила Глинского // Родина. 1996. № 5. С. 45 - 49 (0, 5 п.л.).
Кром М. М. Политический кризис 30 - 40-х годов XVI века (Постановка проблемы) // Отечественная история. 1998. № 5. С. 3 - 19 (2 п.л.).
Кром М. М. Антропологический подход к изучению русского средневековья (заметки о новом направлении в американской историографии) // Отечественная история. 1999. № 6. С. 90 - 106 (2 п.л.).
Кром М. М. Наследник двух княжеств: Одиссея князя Семена Бельского // Родина. 1999. № 7. С. 37 - 40 (0, 4 п.л.)
Кром М. М. Политическая антропология: новые подходы к изучению феномена власти в истории России // Исторические записки. Вып. 4 (122). М., 2001. С. 370 - 397 (2, 1 п.л.).
Krom M. La monarchie russe la lumire de la crise politique des annes 1530-1540 // Cahiers du Monde russe. Vol. 46. No. 1 - 2. Janvier - juin 2005. P. 211 - 218 (0, 5 п.л.).
Кром М. М. К пониманию московской политики XVI в.: дискурс и практика российской позднесредневековой монархии // Одиссей. Человек в истории. 2005. М., 2005. С. 283 - 303 (1, 4 п.л.)
Кром М. М. Хронология губной реформы и некоторые особенности административных преобразований в России XVI века // Исторические записки. Вып. 10 (128). М., 2007. С.373 - 397 (2 п.л.).
Private Service and Patronage in Sixteenth-Century Russia // Russian History - Histoire russe. Vol. 35. Nos. 3 - 4 (2008). P. 309 - 320 (0, 9 п.л.).

ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ:

Кром М. М. Отъезды московской знати в Литву во второй четверти XVI в. // Феодальная Россия. Новые исследования. Сборник научных статей под ред. М. Б. Свердлова. СПб., 1993. С. 34 - 37 (0, 25 п.л.).
Кром М. М. О некоторых спорных вопросах истории боярского правления (дворцовые перевороты и правительственный аппарат в 1538 - 1547 гг.) // Сословия и государственная власть в России. XV - XIX вв. Международная конференция - Чтения памяти акад. Л. В. Черепнина. Тезисы докладов. М., 1994. Ч. 1. С. 244 - 253 (0, 6 п.л.).
Кром М. М. Мне сиротствующу, а царству вдовствующу: кризис власти и механизм принятия решений в период боярского правления (30 - 40-е годы XVI в.) // Российская монархия: вопросы истории и теории. Межвузовский сборник статей, посвященный 450-летию учреждения царства в России (1547 - 1997 гг.). Воронеж, 1998. С. 40 - 49 (0, 6 п.л.).
Кром М. М. Статус Боярской думы в первой половине XVI в. (К истории возникновения формулы боярский приговор) // Феодальная Россия. Новые исследования. Вып. II. Сборник научных статей под ред. М. Б. Свердлова. СПб., 1998. С. 47 - 50 (0, 25 п.л.).
Кром М. М. Сведения по истории России конца XV - первой трети XVI в. в Хронике Бернарда Ваповского // Россия в IX - XX веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. Сб. статей и тезисов докладов вторых чтений, посвященных памяти А.А.Зимина. Москва, 26 - 28 января 1995 г. М., 1999. С. 229 - 232 (0, 25 п.л.).
Кром М. М. Челобитная и запись Ивана Яганова // Русский дипломатарий. Вып. 6. М., 2000. С. 17 - 24 (0, 5 п.л.).
Кром М. М. Судьба авантюриста: князь Семен Федорович Бельский // Очерки феодальной России. Сб. статей. Вып. 4. М., 2000. С. 98 - 115 (1,2 п.л.).
Защита Яганова, или Тот ли добр, который что слышав, да не скажет? // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 5. М., 2003. С. 92 - 110 (1 п.л.).
Кром М. М. Судебник 1550 г. и судебно-административная практика 30 - 40-х годов XVI в. // Восточная Европа в древности и средневековье: Проблемы источниковедения. XVII Чтения памяти члена-корреспондента АН СССР В. Т. Пашуто, IV Чтения памяти доктора исторических наук А. А. Зимина. Москва, 19 - 22 апреля 2005 г. Тезисы докладов. В 2 ч. Ч. II. М., 2005. С. 217 - 220 (0, 2 п.л.).
Кром М. М. Путная печать Ивана IV // Исследования по истории средневековой Руси: К 80-летию Ю. Г. Алексеева. М. - СПб., 2006. С. 140 - 144 (0,3 п.л.).
Кром М. М. Боярское правление 1530 - 40-х гг. // Большая Российская энциклопедия: В 30 т. Т. 4. Большой Кавказ - Великий канал. М., 2006. С. 116 (0,1 п.л.).
Кром М. М. Будни власти: пометы на жалованных и указных грамотах как источник по истории великокняжеской канцелярии 30 - 40-х гг. XVI в. // Времена и судьбы. Сборник статей в честь 75-летия В. М. Панеяха. СПб., 2006. С. 381 - 402 (1 п.л.).
Кром М. М. Творческое наследие Н. Е. Носова и проблемы изучения губной реформы XVI в. // Государство и общество в России XV - начала XX века: Сборник статей памяти Н. Е. Носова. СПб., 2007. С. 45 - 57 (1 п.л.).
Кром М. М. Глинская Елена Васильевна // Большая Российская энциклопедия: В 30 т. Т. 7. Гермафродит - Григорьев. М., 2007. С. 238 (0,1 п.л.)
Кром М. М. Глинский Михаил Львович // Большая Российская энциклопедия: В 30 т. Т. 7. Гермафродит - Григорьев. М., 2007. С. 240 (0,1 п.л.)
Krom M. Les rformes russes du XVIe sicle: un mythe historiographique? // Annales. Histoire, Sciences Sociales, 64e anne, no 3 (mai - juin 2009), p. 561 - 578 (1 п.л.).
Кром М. М. Религиозно-нравственное обоснование административных преобразований в России XVI века // Religion und Integration im Moskauer Russland. Konzepte und Praktiken, Potentiale und Grenzen. 14. - 17. Jahrhundert. Wiesbaden, 2010. S. 49 - 64 (1 п.л.).

1 Для неоинституционального подхода, получившего в последние десятилетия большое распространение в социальных науках, характерно понимание институтов как сложившихся правил и организованных практик. Так, экономист Дуглас Норт, классик этого направления, называет институты правилами игры в обществе, или лограничительными рамками, которые организуют взаимоотношения между людьми (Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997. С. 17). Подробнее о неоинституционализме см.: March J.G., Olsen J.P. Elaborating the УNew InstitutionalismФ // The Oxford Handbook of Political Institutions / Ed. by R. A. W. Rhodes, S. A. Binder and B. A. Rockman. Oxford University Press, 2006. P. 3 - 20 (здесь же библиография).

2 Комментированное издание этих документов см.: Кром М. М. Челобитная и запись Ивана Яганова // Русский дипломатарий. Вып. 6. М., 2000. С. 17 - 24.

3 РГАДА. Ф. 375 (Исторические сочинения). 1537 г. Д. 1.

4 Упомянутые документы опубликованы диссертантом вместе с другими материалами Радзивилловского архива, см.: Радзивилловские акты из собрания Российской национальной библиотеки. Первая половина XVI в. / Сост. М. М. Кром. М. - Варшава, 2002. № 31, 32, 38, 39, 45, 46. С. 85 - 87, 96 - 100, 113 - 117.

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

Blog