Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по политике  

На правах рукописи

ГЛЕБОВА Ирина Игоревна

ОБРАЗЫ ПРОШЛОГО В СТРУКТУРЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ

КУЛЬТУРЫ РОССИИ

Специальность 23.00.02 - Политические институты, этнополитическая конфликтология, национальные и политические процессы и технологии

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

доктора политических наук

Москва 2007

Работа выполнена в Отделе политической науки

Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН

Научный консультант:                        Ц доктор политических наук,

                                               академик РАН

Ю.С.Пивоваров

Официальные оппоненты:                        Ц доктор политических наук,

                                               профессор

                                               О.В.Гаман-Голутвина

                                               Ц доктор политических наук

                                               С.В.Михайлов

                                               Ц доктор исторических наук,

                                               профессор

                                               А.Ю.Шутов

Ведущая организация:                        Ц Институт социологии РАН

       Защита состоится 29 мая 2007 г. в 16 часов на заседании диссертационного совета Д.501.001.27 при Московском государственном университете им. М.В.Ломоносова по адресу: 119992 г.Москва, ГСП-2, Ленинские годы, 1 корпус гуманитарных факультетов, аудитория 459.

       С диссертацией можно ознакомиться в читальном зале научной библиотеки МГУ им. М.В.Ломоносова в 1 корпусе гуманитарных факультетов.

       Автореферат разослан ________ апреля 2007 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета                                        Пушкарева Г.В.

Общая характеристика работы

Актуальность темы исследования.

Едва ли не общим местом современных социальных исследований стала констатация факта усложнения общественных процессов, их стремительной нелинейной динамики, принимающей подчас хаотический, обвальный характер. Меняя собственную логику и направленность, они предоставляют меньше возможностей для научного предвидения. Соответственно, трансформируется и политика, обновляется природа политического. С известной долей условности можно сказать о наступлении эры постклассической политики и, наверное, постклассической политической науки (подобно постклассической фазе развития естественных дисциплин). Политику уже невозможно объяснить с помощью господствовавших еще недавно в социальных науках подходов, методов, представлений. В то же время новизна, обновляющаяся сущность политического, предполагающие изучение и артикуляцию, превратились в важную теоретическую интенцию, направляющую научный поиск.

Одна из характеристик этой трансформации - изменение понимания времени, преобразование образов темпоральности. Это дает импульс к пересмотру (лревизии) основных подходов ко всему  комплексу проблем, связанных с темпоральным бытованием политий - иначе говоря, их историческим самополаганием в социальном времени.

Под влиянием социальных катастроф ХХ в. и нарастающего самоускорения темпорального ритма трансформировались традиционные представления о социальном времени, в котором есть линеарные прошлое, настоящее и будущее. Линейка прогресса - когда настоящее лучше прошедшего, а будущее - настоящего, и одно следует за другим - сломана. На смену ей пришло такое видение мира, где прошлое-настоящее-будущее составляют неразрывное единство. В политическом отношении критика идеи прогресса ставит под сомнение уверенность в достижимости лустойчивого (лравновесного, стабильного) общества, а также все больше субъективизирует общественные практики, усиливая в них иррациональные мотивы.

Вследствие распада традиционного образа темпоральности настоящее превратилось в категорию нашего понимания самих себя - и во многом подчинило себе  время. Однако это особое настоящее, обращенное в прошлое, компенсирующее сомнения в исторической перспективе вызовом памяти. Растворяя ту временную идентичность, что скрывала разрывы истории, оно сделало чем-то само собой разумеющимся конструирование традиций, преемственности, любых символических объектов. Их социальное значение чрезвычайно возросло - они признаны, материализованы, как бы приравнены к объектам физическим.

Особые качество и смысл придают этой ментально-темпоральной революции (МТР) революция информационно-коммуникативная. Теперь в разных общественных подсистемах (в том числе, политической) иначе, чем раньше, выстраиваются пространственно-временные связи. При селекции системно-специфического прошлого и формировании принципиально важных для системы вариантов будущего все больше ориентируются на медийные образы, составляющие единой массмедийной конструкции реальности (Н.Луман). Политическая преемственность обращается в медиатизированное, социально конструируемое явление, что придает ей отчасти имитационный характер. Она формируется и за счет управления массмедийными образами прошлого. Поэтому современное общество репрезентирует и интерпретирует себя политически во многом посредством и через эти образы, в публичном информационном пространстве приобретающих характер политических текстов.

Для российской политии образы прошлого имеют особое значение. Это объясняется специфическим характером ее темпорального бытования. В западных политиях преемственное движение во времени обеспечивается как культурно-лгенетическими, так и институциональными способами. В России при очевидной неустойчивости, слабости институциональной системы и неразвитости институциональных традиций трансформация происходит за счет специфического самовоспроизводства особого типа (лмоносубъектной) власти и не менее специфического преемства культурного кода (лгенотипа)1. Специфика этих способов преемственности заключается в принципиальном разрыве каждой наступающей эпохи (исторической фазы социополитического развития) с наследием ей предшествующей. Трансформация осуществляется - как бы это ни было парадоксально - посредством видимой, кажущейся аннигиляции транслируемого и его сущностного воспроизводства в новых, соответствующих современности формах. Такой тип эволюции требует использования особых трансляционных механизмов, возмещающих недостаток институционального наследия и позволяющих скрыть перерывы в преемственности. Политическая стабилизация и системное воспроизводство реализуются с участием лизобретенных в настоящем опыта, образцов, традиций, что предполагает активную информационно-символическую деятельность. Одну из ключевых скрепляюще-трансляционных ролей играют в русской политии образы прошлого.

В последние десятилетия, вследствие подключения России к современной мир-системе с ее темпоральными сломами и коммуникативными сдвигами, значение массмедийных образов прошлого постоянно возрастает. Преимущественно под их влиянием формируются представления людей о значимом прошлом, составляющие (среди прочего) ткань политических ориентаций и во многом определяющие темпоральный ход политии.

Степень научной разработанности темы.

Темпоральное бытование политий - одна из важнейших тем, обозначенных Г.Алмондом  и  С.Вербой в концепции политической культуры2. Фактически они ввели тему времени в политические исследования. При этом апеллировали к тем темпоральным представлениям, которые сложились в современных им социальных науках: политическая темпоральность понималась несколько упрощенно; традиции рассматривались как нечто изначально данное и в основном неизменное. В традиционном ключе толковалась и сама политика (как порядок, связанный с действием целой системы обезличенных норм, процедур, нормативных смыслов и институционализированных практик), поэтому понятие политическая культура использовалось создателями концепции и первым поколением ученых, ее развивавших, преимущественно в нормативистском значении. 

Существенное воздействие на изучение тем политической преемственности, исторической обусловленности политической культуры оказали исследования социального измерения темпоральности. Они занимают значительное место в общественных науках. В психологии к этим проблемам обращались У.Джеймс,  З.Фрейд, К.Юнг, П.Жане, Е.Минковский, К.Левин, Ж.Пиаже; в этнологии - Р.Кодрингтон, Т.Ходсон, М.Нильсон, Б.Малиновский, Э.Эванс-Притчард, К.Леви-Стросс, К.Гирц; в экономике - Е.Бем-Баверк, А.Маршал, К.Викселль, Л. фон Мизес, И.Фишер, Г.Мюрдаль, Ф.Найт, Дж.М.Кейнс, Дж.Хикс, Дж.Шэкл; в социологии - А.Юбер, Э.Дюркгейм, М.Вебер, М.Хальбвакс, П.Сорокин, Дж.Мид, А.Шюц, Т.Лукман, Н.Элиас, Ж.Гурвич, И.Гоффман, У.Мур, Э.Гидденс и др.

Особое внимание исследователей привлекла проблема темпоральной самоидентификации. Активно изучались механизмы формирования представлений о прошлом (памяти) и о будущем (ожиданий), связанных с идентификацией личности и социальных общностей в потоке времени.  Предметом исследования стала, прежде всего, индивидуальная память (в психологии и психоанализе). Кроме того, в 1920-е гг. французский социолог М.Хальбвакс начал разработку концепции коллективной памяти3.

Специфический срез проблемы восприятия социального времени представлен у К.Мангейма4. В связи с темами идеологии и утопии он указал на политизированный характер темпоральной самоидентификации. Его типология политического сознания (либеральное, консервативное, социалистическое) основана на разных представлениях о времени.

Важное место анализ темпоральных представлений занимает в изучении мифического (мифологического) сознания. Начало этому направлению было положено трудами Э.Дюркгейма, А.Юбера, М.Мосса; классический статус ему придали работы М.Элиаде, Г.Беккера, С.Брэндона5 и др. Заметный вклад в его развитие внесли российские авторы - Е.Мелетинский, С.Аверинцев, В.Иванов, С.Токарев, В.Топоров и др.

В социологических, экономических, исторических, этнографических работах анализируются разные типы темпоральных воззрений, характер их эволюции во времени6. Проблема формирования представлений о прошлом рассматривается с точки зрения получения и усвоения информации, технологий ее трансляции и актуализации, динамики социальной системы накопления и передачи значений. В этнологических и антропологических исследованиях подчеркивается, что темпоральные представления отличаются высокой степенью социальной и культурной дифференциации (за исключением лишь самых примитивных обществ).

Роль темпоральных воззрений в социальных взаимодействиях оказалась в центре, прежде всего, социологических исследований (хотя анализируется представителями самых разных социальных дисциплин и научных школ). Тема влияния времени на формирование поведения действующего субъекта, будучи лишь обозначена М.Вебером и Э.Дюркгеймом, получила подробное освещение в теории символического интеракционизма7, в работах сторонников феноменологического подхода8, а также в концепции рутинизации социальных действий и интеракций9. Здесь время трактуется как параметр, структурирующий социальную реальность.

Тезис об использовании времени для контроля, регулирования и синхронизации социальной жизни выдвигался в работах П.Сорокина и У.Мура10. Важный аспект изучения времени как элемента социальной организации связан с категориями власти и контроля. М.Вебер показал, как контроль над информацией (в т.ч., над информацией о прошлом) превращается в инструмент бюрократической власти и контроля11. Заметное развитие тема использования времени во властных интересах получила у М.Фуко12, а затем активно разрабатывалась в социологии.

Еще один важный аспект влияния темпоральных воззрений на социальное поведение - борьба со временем, обретающая особое значение в современном контексте13. Подчинение времени связано с покорением пространства - две эти социальные категории соединены в сознании людей. Поэтому революция в развитии транспортных средств и средств связи имеет следствием трансформацию не только пространственных представлений, но и темпорального сознания человека.

Изучение механизмов образования темпоральных представлений и их воздействия на поведение взаимодействующих субъектов потребовало систематизации и структуризации этих представлений. В самом общем смысле выделяются две категории темпоральности - линдивидуальное и линституциональное время14

.

Результатом всех этих теоретических усилий стало формирование нескольких базовых характеристик социального времени, имеющих принципиальное значение для настоящей работы: понятие время не существует изначально, а зависит от придаваемого ему смысла (значения); темпоральные представления всегда конструируются коллективно, являясь социальной категорией, продуктом группового сознания (законченную форму эта идея приобрела в работах Э.Дюркгейма); образы времени обусловлены не только социально, но и культурно (впервые это положение сформулировал П.Сорокин); в разных культурах чрезвычайно разнообразны характер восприятия времени и знаковые системы его выражения; в сложных обществах сосуществует целый набор комплексов темпоральных представлений; тип темпоральной самоидентификации во многом определяет характер социальной активности.

Пересмотр традиционных представлений о социальном времени произошел в рамках постструктуралистско-деконструктивистско-постмодернистского комплекса; прерывистость и лодновременность разновременного были осознаны как новое естество бытия. Хронософия постмодернизма предлагает подход к прошлому как общечеловеческому лархиву. Между ним и актуальным временем нет резкой границы - все сосуществует в одном временнм и пространственном измерении. В ходу потребительное отношение к прошломуЦлархиву: все его элементы могут извлекаться по воле действующего субъекта и произвольно комбинироваться. При этом исчезают стилистические различия текстов разных времен, единая темпоральность становится экспериментальным пространством для настоящего. Тем самым утрачивается ретроспективное понимание прошлого - оно превращается в резервуар потенциально актуальной информации (лтекстов). Презентистское использование прошлого (Ф.Артог) требует и лархив рассматривать в презентистской проекции: это уже не хранилище, а блок актуальной памяти единой системы - человеческого сообщества.

Все это формирует своеобразный интеллектуальный фон и дает важные методологические импульсы изучению политического аспекта темпоральности. Оно связано с двумя направлениями. В центре первого - традиции, рассматриваемые не с точки зрения фиксации политического порядка (сквозь призму неподвижного или медленного времени), но в перспективе развития, самоускоряющегося движения, постоянного обновления. В исследовательском фокусе второго направления - социокультурная память, действующая в рамках политических систем.

Вследствие изменения представлений в западной науке (прежде всего, этнологии и антропологии) о традиции и традиционном существенно модифицировался взгляд на проблемы политической преемственности. Политическая динамика связывается уже не только с влиянием неких устойчивых (неосознанных, репродуктивных, социобиологических) факторов, но и постоянным выбором способов преемственности, а также обретением ею преимущественно социального характера15.

Восприятие традиции как отчасти виртуального явления вполне вписывается в параметры нового вдения времени и пространства, составляющих единую виртуальную реальность. Не случайно особое внимание  уделяется сейчас изучению того пласта традиций, который является социальным изобретением, результатом социальной инженерии. При этом политологи обращаются к трудам Б.Андерсона, П.Бурдье, Э.Хобсбаума, Т.Рэнджера16 и др., выделяющих в феномене традиции элементы воображения, лизобретения, конструирования, во многом являющиеся следствием деятельности элит.

Изменившийся подход к традиции, соответствующий новому вдению социальной реальности, особенно актуален при обращении к проблеме темпоральной координации политий в сложные, переломные моменты существования (лпереходные эпохи). Многие исследователи исходят из положения о несостоятельности дихотомного восприятия нашей социальности как противостояния традиции и современности. Адекватным с точки зрения политологии является учение Ш.Эйзенштадта о традиции как сложном феномене, в котором слиты креативные и стабилизирующие элементы, играющей неоднозначную роль в политике17.

Актуализация проблематики памяти в политической науке связана (в том числе) с возникновением нового институционализма, в рамках которого институциональному параметру мира политики  задается более широкая перспектива, учитывается влияние культурного фактора.  Роль исторического времени, характер институциональной эволюции стремятся выявить исторические институционалисты18, а также представители неоинституциональной версии теории организации19. Историки делают особый акцент на зависимости институтов, институциональных изменений от прошлой траектории развития.

В современных исследованиях институты определяются (наряду со всем прочим) как длительные структуры во времени и пространстве (Э.Гидденс)20, правила и рутины (Дж.Марч, Й.Олсен)21, т.е. помещаются в темпоральный контекст. Для указания на темпоральную протяженность политических систем и ее описания используется термин системная память. Существенное место эта проблематика занимает в концепции политического Н.Лумана22. Э.Гидденс понимал системную память как неотъемлемую характеристику рекурсивности процессов институционального воспроизводства23. Б.Роккман ввел определение лорганизационная память для характеристики памяти, поддерживающей функционирование системы государственной власти24. Во всех этих случаях память выступает элементом упорядочения политической организации, средством поддержания динамического равновесия системы.

На этом фоне интерес к социально-исторической памяти в политико-культурных исследованиях выглядит совершенно естественным. Проблема темпорального бытования политии должна быть рассмотрена на двух взаимосвязанных уровнях - системном и ориентационном. Только это позволяет изучить ее во всей полноте, с учетом совокупности факторов институционального и политико-культурного характера. Интеграция проблематики социальной памяти в политико-культурные исследования предполагает использование двух подходов.

Первый условно может быть назван информационно-коммуникативным. Исходным для него является положение К.Дойча о политической системе как сети коммуникаций и информационных потоков, в которой выделяется блок памяти и ценностей25. Фактически блок памяти у Дойча есть своего рода аналог алмандовской политической культуры. Чем мощнее и сложнее - в качественном отношении - блок памяти (или лархив) системы, тем выше ее способности к адаптации, креативность. Тем самым эффективность политической системы оказывается непосредственно связана с ее культурным запасом, во многом определяющим лантропологический потенциал. Реализация посыла Дойча требует обращения к комплексу работ, в которых политика представлена как коммуникационный процесс.

В фокусе другого подхода - память как социокультурный феномен. В последние тридцать лет в гуманитарном знании сформировалось направление, в рамках которого активно взаимодействуют историки, социологи, политологи, психологи. Оно нацелено на изучение конструирования прошлого в процессе коммуникации, роли репрезентаций прошлого в массовой культуре. Здесь память понимается как процесс управления прошлым в настоящем, имеющий в том числе политическое измерение. В рамках этой проблематики изучаются общественные исторические представления, а также масскоммуникативные образы прошлого, на основе которых эти представления во многом и формируются26.

Сквозь эту призму диссертант рассматривал работы, посвященные политической культуре, для которых характерно особое внимание к темпоральному измерению культурных процессов. В рамках заявленной проблематики диссертант обращался к исследованиям политической культуры России. Принципиально важные наблюдения относительно русской политической культуры сделаны в работах В.Айхведе, Дж.Биллингтона, Г.Зимона, Э.Кинана, М.Малиа, Р.Мак-Мастера, Э.Морена, Д.Орловски, Р.Пайпса, В.Пфайлера, М.Раева, А.Силади, Э.Тадена, Х.Тиммермана, Э.Фёгелина, Ш.Фицпатрик, К.Шлёгеля и др. Существенное теоретическое значение для диссертанта имели книги и статьи российских ученых, в которых рассматриваются как общие, так и частные аспекты темы политическая культура: А.С.Ахиезера, Э.Я.Баталова, Н.И.Бирюкова, Ф.М.Бурлацкого, К.С.Гаджиева, А.А.Галкина, О.В.Гаман-Голутвиной, К.Ф.Завершинского, А.Б.Зубова, М.В.Ильина, А.А.Кара-Мурзы, А.Ю.Мельвиля, В.Б.Пастухова, А.С.Панарина, Ю.С.Пивоварова, В.О.Рукавишникова, А.М.Салмина, А.И.Соловьева и др.

В фокусе внимания диссертанта находились как обобщающие исследования, посвященные политической культуре27, так и работы теоретического характера, выполненные на российском материале28. Кроме того, диссертант обращался к исследованиям состояния политической культуры в период ускоренных преобразований29, а также особенностей политической преемственности в России30, придающих особую сложность и неоднозначность процессам посткоммунистической трансформации.

В диссертации использованы труды, в которых обобщаются, анализируются и интерпретируются информационные данные о состоянии и динамике диспозиционных ориентаций россиян в 1990-е-2000-е гг.31, т.е. основных компонентов российской политической культуры. Особое значение при этом имели систематические исследования ВЦИОМ и Левада-центра. Взгляды диссертанта на российские политические процессы во многом определены работами Г.Г.Дилигенского, Ю.А.Левады, Л.Д.Гудкова, Б.В.Дубина32, имеющие ярко выраженный политико-культурный оттенок.

Вместе с тем изучение темпоральной проблематики в политике потребовало привлечения исследований по следующим направлениям: политическая мифология33, политическая идентичность34, политическая социализация35, политическая коммуникация36. Они задавали диссертации соответствующий теоретический ракурс.

Диссертант обращался к работам по политической социологии37, политической психологии38, политической антропологии39, формировавшим интеллектуальный фон исследования.

Практический интерес для диссертанта представляли исследования символического аспекта современной политики40. Диссертант обращался к работам, совмещающим в себе начала политической истории и политической антропологии, посвященным изучению русской власти - символики, характера репрезентации, ее места в политических представлениях граждан41. Значительный интерес для диссертанта представляли  труды, акцентирующие внимание на символических конфликтах по поводу власти, способов ее легитимации и общественной интерпретации42. Общую методологическую рамку анализа составили труды Дж.Томсона, Ш.Эйзенштадта с их вниманием к символическим принципам общественного лустроения, формирующим социальный порядок и вызывающим в нем изменения, взаимозависимости лустановок на преемственность и обеспечением устойчивости институтов43.

Большое значение для диссертанта имели классические труды по истории русской политической традиции и политической мысли последней трети XIX - первой четверти ХХ в., содержащие (помимо прочего) эмпирический материал, а также актуальные подходы к анализу исторического измерения и символического компонента политики.

Анализ литературы позволяет утверждать: при всем разнообразии и неоднозначности трактовок концепция политической культуры предполагает обращение к проблемам временнго бытования и временнй координации политии. При этом дает методологический импульс - искать возможности стабилизации различных политий в рамках демократии.  Теоретико-методологический потенциал концепции требует своей реализации с учетом и в контексте современных подходов к темпоральной проблематике, сложившихся в социальных науках вообще и политологии в частности. Одно из актуальных направлений такой реализации - изучение образов прошлого, с участием которых лизобретаются традиции современной политики, происходит трансляция политического опыта. Для этого создана уникальная научная база, позволяющая выйти на принципиально новый уровень - теоретического синтеза и создания рабочей исследовательской модели.

Объект исследования - образы прошлого как коммуникационные феномены, обеспечивающие преемственное движение политий во времени и участвующие в процессах репрезентации и интерпретации политики.

Предмет исследования - процессы темпоральной самоидентификации и координации, создание временных связей и эксплуатация темпоральности в российской политике.

Цель исследования Ц разработка теоретической модели, в рамках которой раскрываются особенности темпорального развития русской политии, место и роль образов прошлого в  воспроизводстве политического опыта, характер взаимодействия масскоммуникативных конструкций прошлого и политической культуры.

Задачи исследования:

- обобщение и систематизация современных подходов к изучению политической культуры, оценка возможностей их теоретической конвергенции с исследованиями роли памяти в процессах трансляции и актуализации политического наследия;

- выявление характера связи трансляционных процессов в политической культуре с обеспечением стабильности политической системы и предсказуемости ее развития;

- уточнение представлений о феномене политической преемственности, определение роли массовых репрезентаций прошлого и сконструированных традиций в создании временных связей в политике;

- проведение сравнительного анализа темпорального развития русской и ряда западноевропейских политий, раскрытие специфики политической преемственности и политического использования образов прошлого в  России в условиях социальных трансформаций;

- выявление и анализ роли образов прошлого в идентификационных и интеграционных процессах в политике, обеспечении базового консенсуса в отношении негативного, травматического политического опыта;

- уточнение содержания, динамики и степени эффективности памяти власти в России; характеристика влияния политического опыта и традиций на процессы властного воспроизводства;

- определение и обоснование роли образов прошлого как символических ресурсов в процессах эволюции политической культуры России.

Исследовательская гипотеза. Существует соответствие между типом политической культуры - и востребованным опытом, объемом и качеством традиций, находящихся в распоряжении политической системы. Чем тоньше культурный слой, ниже содержание критически усвоенного опыта и выше потребность в социальной инженерии в интересах господствующих групп, тем ограниченнее креативные возможности, потенциал самосовершенствования политической культуры и более вероятны расколы, перерывы в преемственности. Вследствие нарушения темпорального ритма растрачивается институализированное наследие и актуализируются его ранние, примитивные слои. Это способствует архаизации социально-политических практик и придает политическому развитию скачкообразный (по типу прорывовЦлоткатов) характер. Сбросы памяти компенсируются производством образов прошлого, искусственно восстанавливающих перерывы преемственности.

Теоретико-методологические основания исследования. Теоретико-методологическую базу исследования составляет совокупность теоретических подходов, приемов и способов научного анализа, целесообразность применения которых определяется характером объекта и предмета исследования.

В современных полититологических исследованиях обычно выделяются три методологических подхода, господствующих в социальных науках: онтологически-нормативный, эмпирико-аналитический, диалектико-исторический44. В той или иной степени все три этих подхода оказались важны для диссертанта. Кроме того, в методологическом отношении диссертант ориентировался на то направление в политико-культурных исследованиях, которое сфокусировано на изучении смысловой составляющей политики45. Это предполагало обращение к культурному анализу, герменевтическим истолкованиям, а также  методам лэмпатического понимания и вопрошания, об особой роли которого в социальном познании говорил М.Хайдеггер46.

Теоретико-методологическими ориентирами для диссертанта служили также следующие подходы: теоретико-коммуникационный, нацеленный на изучение процессов коммуникативной рационализации политического мира, социально-конструктивистский с характерными для него отрицанием данности и подтверждением сконструированности социальных объектов, а также дискурсЦаналитические подходы. И, наконец, позиция диссертанта во многом определена исследованиями, адекватными задачам понимания и описания диссипативных структур (по И.Пригожину).

Среди методов научного анализа, позволивших решать конкретные исследовательские задачи, следует назвать компаративистский и типологический, актуализациюЦинтерпретацию взглядов мыслителей прошлого в современном контексте,  формально-логические приемы, включенное наблюдение и др.

Научную новизну исследования определяют следующие результаты, полученные автором:

- систематизированы и обобщены современные варианты концептуализации политической культуры, акцентирующие ее темпорально-коммуникативную природу, выявлены возможности их интеграции с исследованиями роли памяти в политике;

- разработана авторская модель, в рамках которой уточняются и расширяются представления о природе и параметрах феномена политической преемственности с учетом взаимосвязи его культурных и институциональных аспектов. Выделен и описан фактор влияния преемственности на некоторые базовые характеристики российской политической системы;

- раскрыто политологическое содержание категорий лобраз прошлого, определены возможности ее интеграции в изучение коммуникативного и символического аспектов современной политики, процессов трансляции и актуализации опыта, составляющего ткань политической культуры. Обоснована роль образов прошлого в освоении и публичной репрезентации актуального политического наследия, моделировании традиций, поддерживающих политическую социализацию;

- выявлены отличительные черты темпоральной динамики русской политики, особенности взаимодействия в трансляционных процессах линстинктивных (социобиологических) и сознательно сформированных традиций. Проанализирована связь темпоральной динамики с рецидивирующей листорической амнезией русского политического мировоззрения и активизацией компенсирующих ее механизмов, с функционированием адаптационных и креативных, традиционалистских и модернистских пластов политической культуры;

- на основе сравнительного анализа ряда политико-культурных параметров развития стран Западной Европы (прежде всего, Германии и Франции) и России определена специфика и описаны технологии освоения травматического политического опыта, практики использования образов прошлого в идентификационных процессах;

- раскрыто значение информационно-символической политики в обеспечении гражданской лояльности, активизации мобилизационной поддержки власти и легитимации современного политического порядка. Эксплуатация прошлого определена в качестве важнейшего символического ресурса господствующих групп, служащего навязыванию обществу  кратократических и традиционалистских смыслов;

- теоретически описаны процессы воспроизводства русской власти, выявлена взаимообусловленность специфических сбросов памяти и кризисов властной преемственности с минимизацией значения институционализированного опыта и гипертрофией субъектного, персонифицированного начала;

- раскрыты механизмы влияния особого типа хранения и освоения политического опыта в России на динамику российской политической культуры, обоснованы ее неотрадиционалистские дрейфы в эпохи социальных трансформаций.

Теоретико-методологическое и научно-практическое значение исследования.

Теоретическое значение диссертации состоит в разработке и уточнении концептуальных и методологических оснований для углубленного анализа роли социоисторической памяти в политике. Выводы работы расширяют возможности изучения коммуникативного и символического аспекта современной политики, процессов накопления и эффективной адаптации политического наследия к актуальным вызовам.

Практическая значимость исследования определяется содержательностью полученных результатов для выявления возможностей массового осмысления и преодоления прошлого и либерализации российской политической культуры, выработки эффективных стратегий политического просвещения. Основные положения и выводы диссертации могут быть использованы в учебном процессе в высшей школы для разработки и обновления ряда дисциплин гуманитарного цикла (политология, политическая культура, политическая история России и др.).

Апробация работы. Результаты исследования  отражены в публикациях автора. Положения диссертации докладывались и обсуждались на заседаниях Ученого совета ИНИОН РАН, круглых столах Политического журнала, международных и российских научных конференциях и семинарах, проводившихся в РАН, РАПН и РГГУ, университетах г.Ганновера (Германия) и г.Будапешта (Венгрия). Материалы работы используются при чтении специальных курсов в РГГУ.

Диссертация обсуждена на кафедре политического анализа факультета государственного управления Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и рекомендована к защите.

Поставленные цели и задачи предопределили структуру исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы.

Основное содержание работы

Глава I Политическая культура и образ прошлого: теоретико-методологическое обоснование темы посвящена анализу современных вариантов концептуализации политической культуры, позволяющих выявить и конкретизировать ее темпорально-коммуникативную природу, а также исследованию феномена политической преемственности и способов его реализации, одним из которых является образ прошлого.

В з 1 Основные подходы к изучению политической культуры рассматривается научный потенциал классической концепции политической культуры и развивающих ее теоретических подходов применительно к изучению роли памяти в российской политике. Солидаризируясь с пониманием политической культуры как субъективного (и субъектного) измерения политической системы, диссертант подчеркивает: концепция Г.Алмонда и С.Вербы заставляет взглянуть на мир политики с социально-антропологической точки зрения. В работе обосновывается следующая позиция: политическая культура определяет общественно-психологические и культурно-антропологические предпосылки политического поведения.

Диссертант выделяет актуальные для изучаемой темы варианты концептуализации политической культуры, которые согласуются с исходной концепцией. Считая, что она предполагает обращение к определенному смысловому уровню реальности - символическому, компонентам осмысления и толкования мира политики, диссертант прежде всего анализирует трактовки политической культуры как исторически складывающихся символических структур (восходят к работам одного из классиков символической антропологии К.Гирца). В 1970-80-е гг. в политологии активно апробировались идеи К.Гирца, однако в 90-е гг. они подверглись критике за преувеличение степени единства, логичности и неизменности культуры (см. работы Л.Уэдин и др.). Показательно, что и в концепции Г.Алмонда исследователи обнаружили примордиалистский крен: ориентиации трактовались как нечто готовое (лпродукт истории), не учитывалась стоявшая за их утверждением символическая борьба (такова, например, позиция Д.Лейтин).

Преодолевая эти недостатки классических теорий, современные политологи все чаще обращаются к постгирцовской культурной антропологии, формировавшейся под влиянием работ М.Фуко, П.Бурдье, Ж.Деррида. Подчеркивая хрупкость и неоднозначность символических систем, она нацеливает на исторический анализ культурных практик. В 90-е гг. в политологии утверждается подход к культуре как процессу конструирования смыслов (лсмысловых предпочтений), посредством которых социальные акторы пытаются сделать свои миры более понятными и согласованными. В числе актуальных задач политической культуры называют изучение работы символов, анализ смыслов, приписываемых акторами политическим явлениям. Отсюда интерес к политической семиотике.

Концептуальные инновации, дающие импульс развитию символического направления, появились также, по мнению диссертанта, в рамках позднего интеракционизма. Некоторые труды (например, Т.Янга) дают возможность взглянуть на политическую культуру с позиций концепции хаоса и нелинейной динамики, возникшей в постмодернистской социальной теории. Эта теоретическая предпосылка особенно важна для анализа российской политической культуры, которую большинство исследователей оценивает как нестабильную, многослойную, внутреннее конфликтную.

Диссертанту представляется плодотворной конвергенция принципов и идей культурно-символического анализа с основными положениями коммуникативного подхода к изучению политической культуры. В работе обосновывается его совместимость с классической формулой Г.АлмондаЦС.Вербы, которую отличает коммуникативный дух. Весьма плодотворны как попытки исследования политической культуры в контексте политических коммуникаций (Л.Диттмер, Б.Пфетч и др.), так и ее трактовки в темпоральном и коммуникативном ключе (Л.Бляхера, К.Завершинского и др.). Важнейшая задача этого направления - понять, как, с качественным усилением политической роли электронных СМИ и появлением новейших информационных технологий властвования, меняются политическая культура, способы воздействия на ориентации.

Следуя логике этих подходов, диссертант трактует политическую культуру в коммуникативном и символическом ключе: как сложную, многоуровневую интерпретацию мира политики (так ее описывал С.Верба), в процессе которой вырабатываются нормативные определения ситуаций, в результате чего возникают основания для формирования общего, взаимосогласованного вдения и взаимодействия. При таком понимании политической культуры акцент делается не на неких исходных (просто данных) ценностях и нормах, но на коммуникативном процессе их кристаллизации и проявления себя.

В з 2 Проблема преемственного движения политий в социальном времени выделены и систематизированы факторы, влияющие на темпоральный ход политии. Рассматривается тема значения этой проблематики в концепции политической культуры. Подчеркивается: изучение политической культуры невозможно без обращения к способам, механизмам реализации политико-исторической преемственности. В то же время, определяя тип преемственности, мы указываем на своеобразие данной политической культуры.  По мнению диссертанта, эволюционное, преимущественно преемственное движение политий во времени, связанное с накоплением опыта, его отбором и синтезированием с потребностями настоящего, следует считать одним из условий существования гражданской политической культуры. Политические культуры, склонные к расколам, разрывам преемственности, отторжению опыта и/или его редукции к простейшим формам, имеют меньше шансов на развитие элементов гражданственности. Поэтому политическую преемственность, связанную с трансляцией, сознательной переработкой и актуализацией исторического опыта, диссертант полагает культурной предпосылкой становления стабильных и эффективных демократических институтов.

При обращении к этой проблематике неизбежно встает вопрос о традиции и традиционном, особенно острый для российской политической культуры. Опираясь на современные трактовки, диссертант считает традицию неоднородным (многослойным), вариативным, внутренне противоречивым и изменчивым феноменом. Это своего рода социогенетическая программа, способ передачи и актуализации (выбора и применения) политического опыта, а также сам этот опыт: как неосознанный, репродуктивный, имеющий социобиологическую, социопсихологическую природу, так и свободно осознанные воспоминания, фиксированная и отрефлексированная традиция (такова структура традиции в понимании М.Шелера).

Способность политической культуры к развитию во многом зависит от того, как соотносятся бессознательно воспринимаемый опыт, ориентирующий на простое воспроизводство привычных ориентационных моделей, пассивное приспособление к внешней среде и лосознанные воспоминания, критически осмысленное и проработанное наследие, дающие импульс к самосовершенствованию. К доминирующим пластам опыта апеллируют лизобретаемые в настоящем традиции, моделирование и трансляция которых происходят в информационно-символическом пространстве. Они либо усиливают процессы бессознательного (и по существу безответственного) усвоения политического опыта, либо интенсифицируют практики его критического освоения, рационализации и эффективного развития. Особую роль это качество политической культуры - ее предрасположенность к бессознательной преемственности или сознательному наследованию - играет при формировании системной памяти политики, обеспечивающей непрерывность институционального воспроизводства, стабильность и устойчивость институциональных порядков во времени и пространстве. Сбросы системной памяти связаны с нарушениями равновесия системы, нарастанием опасности разрывов преемственности.

Для современной политики особое значение имеет пласт традиции, являющийся социальным изобретением, результатом социальной инженерии. Диссертант подчеркивает: в рамках политий, располагающих небольшим объемом памяти, а потому слабо насыщенных социальным временем (пребывающих как бы вне его), где низка плотность исторических слоев, интенсивен запрос на подобную деятельность. Изобретенные традиции  восполняют недостаток живого опыта, сознательно и целенаправленно моделируют его, а потому начинают играть политическую роль, обращаясь в субъект политического взаимодействия. Это, в первую очередь, относится к России, где рано появилась потребность в виртуальной истории, а лизобретенные традиции стали важным мобилизационным механизмом. Не случайно здесь в самом начале ХХ в. сформулирована идея выбора и изобретения социумом своих традиций (П.Н.Милюков). Обобщая теоретические положения, выдвинутые в современной науке (А.Браун, Р.Роуз, Р.Саква, Э.Смит, Ю.Хабермас, Э.Хобсбаум и др.), диссертант отмечает: движение политии во времени связано с постоянным выбором традиций и их изобретением в поддержку стремлений конкретных элит; в то же время наследие прошлого ограничивает количество вариантов, из которых надо выбирать.

Анализ процессов преемственности приводит диссертанта к следующему выводу: характер самополагания политий в социальном времени во многом определен тем, в какой пропорции соединяются живой опыт и лизобретенные традиции, насколько данный политический организм способен к накоплению и освоению наследия, выбору тех его элементов, которые способствуют рационализации и совершенствованию. Мощные пласты традиций, высокая плотность листорического в пространстве политической культуры создают своего рода опосредующую, предохраняющую лупаковку, которая препятствует разрывам, расколам, аномалиям и эксцессам, дегуманизирующим культурное содержание политики. Уничтожение этих пластов, отторжение опыта ведет к разгерметизации культуры, разрушению культурного канона, сдерживающего процессы архаизации.

В з 3 Концептуализация понятия лобраз прошлого с теоретической точки зрения анализируется данный феномен, возможности его интеграции в структуру политической культуры. Диссертант показывает, что наряду с понятиями лопыт, традиция в современном научном дискурсе возникли другие, их дополняющие и развивающие: память, предстающая не просто ментальной способностью, но социальным явлением, которое не может быть описано в изоляции от социального контекста, а также образы прошлого - зафиксированные в памяти и служащие ее воспроизводству представления о прошлом, являющиеся средством установления социальных связей. Публичное репрезентирование образов прошлого происходит с использованием текстов различного происхождения, что предполагает их изучение в коммуникативном (и дискурсивном) аспекте.

Образы прошлого участвуют в конструировании и осмыслении, постоянной интерпретации политики, способствуя ориентации человека в этом мире. Они действуют на пересечении масскоммуникативного, информационно-символического пространства, созданного в настоящем, и исторического наследия. Образы прошлого служат той формой, в которую отливается, переплавляется и транслируется во времени политический опыт. В них происходят отбор и актуализация элементов прошлого, востребованных современной политикой. И, наконец, они суть сырьё для конструирования (лизобретения) традиций. В этом случае политика памяти интегрирована в символическую политику, являющуюся, в представлении диссертанта, связующим звеном между практической политикой и культурой. Диссертант определяет ее как проектную деятельность  (в смысле П.Бергера и Т.Лукмана), по производству и управлению образами прошлого, изучение которой предполагает обращение к устоявшимся и хорошо различимым практикам (как символическим, так и материальным).

Если интерпретировать культуру как коммуникативное пространство, где осуществляется символическое взаимодействие, то образы прошлого выступают одним из коммуникативных способов влияния на нее, определяющих восприятие, убеждения, ценности и стимулирующих, в свою очередь, социальное действие.  Во многом на основе (и с участием) масскоммуникативных образов формируются представления людей о прошлом, интегрированные в ткань ориентаций. Их направляющее воздействие испытывают ориентации всех типов и уровней (имеются в виду структурные модели Г.АлмондаЦС.Вербы, В.Розенбаума). Образы прошлого способствуют оформлению, кристаллизации ориентаций, а также осуществляют их символический контроль (в смысле Т.Парсонса). Диссертант указывает на связь образов прошлого с ориентациями системного уровня (относительно функций и институтов системы, носителей функций, направлений политики), установление которой позволяет придать политике темпоральное измерение.

В работе выделяется несколько типов образов прошлого. Первый - адаптивный и интеграционный: масскоммуникативные образы прошлого, разделяемые социальными группами, имеют особое значение для  конституирования общностей (прежде всего, воображаемых), а также восприятия ими травматического историко-политического опыта. Следующий тип служит легитимации элит, властных отношений; стимулируемая элитами работа памяти способна укрепить привязанность к политической системе. И, наконец, образы прошлого поддерживают социализацию, как рефлексивно контролируемый социальный процесс: они не просто дают знания о политике, ее отдельных элементах, характерных для нее отношениях, нормах, ценностях, но и включают их во временнй контекст.

По мнению диссертанта, в национальных политиях имеется ряд устойчивых типов, разновидностей модального образа прошлого (по аналогии с понятием модальной личности). Они размечают символическое пространство политики, указывая на те места памяти, вокруг которых возможна (групповая и общесоциальная) солидаризация; обеспечивают формирование опорных ориентаций, через которые индивиды интериоризуют социальные цели и ценности. Именно из таких образов формируется нормативное, лидеализированное  (по определению Ю.Хабермаса) прошлое (лобразец), отражающее и способствующее кристаллизации общепринятых культурных кодов. Если попытаться соотнести нормативное прошлое со структурой политической культуры, оно окажется лукоренено в ее общем мировоззренческом основании, имеющем особое значение для российской политии, где по-прежнему не разграничены политические и неполитические ценности и сферы. Такое прошлое поддерживает доминантную, совместно разделяемую (и в этом смысле консенсусную) политическую культуру, присутствующую в современных культурно дифференцированных (мультикультурных) сообществах в качестве фонового консенсуса, который делает возможным политическое взаимопонимание.

В заключении делается вывод: концепция политической культуры предполагает анализ субъективного, преимущественного, иррационального в политике и способов его рационализации. Процесс рационализации происходит в том числе посредством образов прошлого, с помощью временнй релаксации. Эта тема связана со всеми направлениями исследования политической культуры. В то же время изучение образов прошлого может оформиться в качестве одного из таких направлений.

В главе II Характер темпорального самополагания русской политии в ХХ в. выявляется и характеризуется специфика темпорального движения русской системы; определяются факторы, способствующие закреплению особого типа трансляции наследия в политике.

з 1 Особенности политической преемственности и специфика работы памяти в России. Обращаясь к изучению характера трансляции политико-культурного опыта, диссертант сосредотачивает внимание на переломных (лпереходных) эпохах, когда возникают угрозы нарушения преемственности. При этом прибегает к сравнительному анализу характера темпорального самополагания западноевропейских и русской политий.

Исходной для диссертанта является следующая посылка: социальные трансформации имеют символическую составляющую; символы служат индикаторами и катализаторами перемен. По тому, как изменяются символические универсумы, к которым принадлежат и образы прошлого, можно судить о характере трансформаций. Они оказываются задействованы во всех трансформационных процессах: борьбе за власть и распределение власти, легитимации социального порядка, идентификационных переходах и т.д. Наблюдения за образами прошлого (как и за символическими системами вообще) позволяет судить о динамике политической культуры.

По мнению диссертанта, европейская культура выработала такой алгоритм движения во времени, который предполагает, что одна общественно-политическая форма исторически вырастает из другой. Естественное и неизбежное отрицание старого во имя нового не означает его полного уничтожения; в то же время утверждение иного строя происходит за счет постоянного пересмотра, всеобъемлющей ревизии и беспощадной рефлексии по поводу первооснов, системообразующих ценностей строя прежнего.  Опираясь на исследования Г.Баттерфилда, У.Мак-Нила, П.Нора, Р.Роуза, Ш.Эйзенштадта, диссертант приходит к выводу: в ходе европейских преобразований, как правило, удавалось (и удается сейчас) достичь динамического равновесия прошлогоЦнастоящего. В каждой стране оно устанавливается по-своему, но везде придает устойчивость развитию. Это определяет и специфику работы памяти,  одним из сопряженных планов которой является политическое присвоение прошлого: подлинность, естественная внутренняя преемственность культуры ограничивают произвол в сфере конструирования и использования образов прошлого.

В России поглощенность прошлым (его нагнетание, постоянное рассматривание себя в его проекции) сочетается с полнейшим к нему безразличием, его незнанием и непониманием. В относительно спокойные, последовательно преемственные периоды символические акценты делаются на том, что позволяет связать их с прошлым. Действительность воспринимается сквозь призму прошлого и прочитывается как единое настоящееЦпрошлое, гарантирующее предсказуемость и стабильное развитие. При этом ограничены потребность в систематической работе по критическому осмыслению прошлого, предполагающей принятие на себя исторической ответственности, а также межпоколенческая трансляция личностных смыслов, воплощенных как в материальном, так и в духовном наследстве (В.К.Кантор), являющаяся основанием социального новаторства.

Специфика социальных трансформаций в России, предполагающих рывок вперед в ответ на современные вызовы, состоит в том, что новая социокультурная форма исторически противостоит старой, появляясь как бы из ничего. Она утверждается за счет не символического отрицания прежнего (осмысления, критической переработки, творческого преображения, в основе которого лежит принцип наследования), а его физического уничтожения. В результате разрушаются, прежде всего, институционально-процессуальные формы, в которые была отлита старая социальность  (не случайно, например, С.В.Патрушев указывает на отсутствие у нас того ресурса, который обычно используют институты, - прошлого, как на корень трудностей институциональных реформ), а также накопленное ею наследие. Так исчезли царская и советская империи с их институтами, нормами, ресурсной базой. В результате нарушается естественная преемственность, гибнет потенциально жизнеспособное прошлое. Иной жизненный строй создается как новообразованный - во всех смыслах этого слова.

Символическим обоснованием социальных изменений является бунт против прошлого (его тотальная критика и лизгнание). Он неизбежно приобретает политическое значение.  Опираясь на исторические источники и выводы современных исследователей (М.Геллер, А.Некрич, Б.И.Колоницкий, С.Ю.Малышев, А.Иголкин и др.), диссертант показывает, как в начале ХХ в. разоблачение дореволюционного прошлого послужило уничтожению Старого порядка и легитимации нового. По мнению диссертанта, в мистерии война с прошлым, инициированной Февральской 1917 г. революцией, общество проигывало сценарий социального противостояния. Под знаком символического противостояния прошлого и настоящегоЦбудущего прошли и преобразования конца 1980 - начала 1990-х гг. Практически дословно был воспроизведен основополагающий принцип переформатирования общества. Критика прошлого, манипуляции массмедийными образами, как показали Г.А.Бордюгов, В.А.Козлов, Т.Мак-Дэниел и др., стала катализатором деструктивных социальных процессов, инструментом расшатывания советской системы, подготовив страну к выходу из коммунизма.

Революционные эпохи накладывают на социальное развитие в России особый отпечаток: в каком-то смысле оно ни в чем не имеет корней, ничего не наследует, не продолжает. В этом - главная причина листорической амнезии русского политического мировоззрения, о которой много пишут западные исследователи (Г.Зимон, Е.Кинан и др.). Человеческая жизнь утрачивает исторический контекст, ограничиваясь выживанием, достижением сиюминутных целей. В эпохи обновления происходят цивилизационные надломы, сопровождающиеся сбросом сложных социальных форм (и утратой влияния и статуса олицетворяющими их социальными слоями), агрессией коллективного бессознательного. Чем очевиднее в общесоциальном смысле деструктивные процессы, тем активнее работают архаические пласты культуры; актуализируются мифологическое и утопическое, снижается значение индивидуального критического слоя сознания. Все это блокирует возможности эволюционного развития по типу наследования, отбрасывает социум назад в цивилизационном отношении.

Показательно, что в революционные эпохи происходят стремительная хаотизация, спонтанное и неустойчивое сегментирование политико-культурного пространства, рост значения ранее периферийных ценностей, активизация поверхностных слоев ориентаций. В это время политическая культура особенно подвержена информационно-символическим воздействиям, во многом определяющим ее динамику. В таких условиях возможно обновление доминантной политической культуры (в том числе в направлении ее либерализации). Однако идущие практически одновременно процессы разгерметизации и дегуманизации культурного поля, масштабные сбросы лотрефлексированной и институционализированной памяти практически не оставляют шансов на развитие элементов гражданской культуры.

После чрезвычайного социального напряжения неизбежно наступает передышка, лоткат (по-русски - стабилизация), отмеченный идеей возвращения к прошлому. Новый социальный организм ощущает потребность лукорениться, наладить преемственные связи. Настоящее, отторгая историю, нуждается в обеспечении образами прошлого, от которых требует не соответствия исторической правде, а высокой степени полезности, инструментальности. Сейчас прошлое для массового сознания практически исчерпывается его репрезентациями в масскультуре; телевизуализация памяти придает прошлому лискусственную сверхправдивость. Массмедийные образы истории формируют память современных лаудиовизуальных сообществ, вытесняющих сообщества печатные (термин Б.Андерсона).

Ощущение жизни в прошломЦнастоящем поддерживается не только символическим вызовом памяти, но и ростом влияния неотрадиционалистских ориентаций, активизацией глубинных пластов прошлого, еще не умерших в настоящем. Это и делает возможным неотрадиционалистский дрейф (доминантной) политической культуры. Его направляют и поддерживают господствующие группы за счет лизобретения соответствующих традиций и эксплуатации бытовых и лэтнографических реакций, порожденных низовым слоем массовой культуры: лископаемого национализма, комплексов упований на власть и лособого пути, отрицания всего сложного, непривычного, нестабильного и т.д. Они выдаются за традиционное и в таком качестве навязываются обществу.

Исходя из понимания современной России как лобщества всеобщего риска (О.Н.Яницкий), диссертант полагает, что в моменты социокультурных разрывов у нас чрезвычайно возрастает потребность в защитных, компенсаторных социальных механизмах. Они усиливаются на всех уровнях - от индивида и группы до общества и государства. Поэтому не развитие, а безопасность становится ориентиром деятельности социальных акторов и социальных институтов. Это демонстрирует и работа памяти: образы прошлого, принадлежащие к сфере массового и масскоммуникативного, формируют символическое защитное поле социума.

В з 2 Политико-культурные предпосылки сбросов памяти в русской политической системе подчеркивается: в России низка плотность истории, а потому так разряжена, мало интенсивна культура. В критические для общества моменты нет возможности опереться на запас традиций, смягчить удары социальных стихий за счет обращения к культуре. Современность, модернизационные процессы требуют социокультурных инвестиций, а у нас практически нечего вкладывать.

За всем этим стоят отсутствие привычки к культурному наследованию, устойчивая традиция отрицания (социокультурного нигилизма), а также многочисленные опыты лизобретения и политического использования прошлого. Накапливаясь в разных социальных слоях, эти традиции взаимодействовали, давая кумулятивный эффект. Они во многом определили тип отношения к политическому опыту, который воспроизводит ранняя постсоветская цивилизация.

Диссертант прежде всего характеризует практики русской власти (и господствующих групп) по эксплуатации исторического наследия. Они подтверждают идею Г.Лассуэла и А.Каплана о символах как посреднике между целями и средствами власти. Русская власть традиционно использует образы времени в качестве инструментов социального влияния - контроля. Прошлое является обязательным условием легитимации власти. В зависимости от своих актуальных задач она инициирует как процессы отторжения опыта, прерывания традиций, так и конструирования преемственности, манипулирования полезными образами прошлого. Властная логика требует подчинения прошлого интересам настоящего, его постоянного проектирования и перепроектирования.

Традиция отрицания наследия, как показано в диссертации, была укоренена в разночинно-интеллигентской среде еще до революции. Советская практика закрепила ее в качестве доминирующей. Социальный опыт ХХ в. свидетельствует: интеллигенция - слой, который должен был бы отвечать за культурно-политическую преемственность, - задает России странную программу отношений с прошлым - двигаться вперед, отказываясь от наследства и его эксплуатируя, замещая повседневность культурной игрой, сторонясь реальности. Сейчас это демонстрируют творцы масскульта, тиражирующие типовые образы - образцы, которые примиряют с социальным порядком.

В отношении к прошлому советская и постсоветская цивилизации наследовали также мировоззрению русского крестьянства, которым во многом исторически определен наш массовый человек. В крестьянской среде оказались чрезвычайно сильны локальная (в пределах общинных миров) сплоченность и местные памяти, консервировавшие традиционный жизненный уклад и придававшие вневременность народному пласту культуры (типичный пример  парохиальной политической культуры). Прошлое поставляло основные стратегии жизнеобеспечения; работал родовой механизм культуры, обеспечивавший непосредственную трансляцию живого опыта, социо-биологических навыков адаптации. Так формировался человек привычный, минимизирующий запросы к жизни и к самому себе; выживающий  в чрезвычайной среде обитания. Здесь прошлое рассматривалось в идеальной проекции; им подтверждалась русская социальная утопия - воля, правда, справедливость, а также постоянство, единообразие, закрытость. Кроме того, оно имело ярко выраженное иллюзорно-фантазийное начало, служившее компенсации стрессовых природных и социальных факторов.

В ХХ в. старый мир был разрушен, его традиции прерваны, стерлись локальные памяти. Советская власть, формируя социальное единство, скрепила его общей памятью, мы-прошлым, сконструированным в проекции массовых иллюзий и властных потребностей. При этом эксплуатировала мифические, утопические начала народной культуры. В то же время новая жизнь способствовала активизации другого плата наследия: социобиологических рефлексов защиты от мира (В.К.Кантор), а также бессознательных комплексов, требующих компенсации. И сейчас высокий социальный статус прошлого объясняется тем, что в нем сосредоточен конкретный опыт адаптации к повышенно агрессивной среде обитания, обеспечивающий выживание. К нему постоянно лапеллирует российская повседневность, вызывая компенсаторную активизацию пассивности, конфликтности, насилия, психологии срединности, ориентаций на известное, рутинное, повторяющееся и др.

В заключении главы указывается: наследование такого типа гарантирует социокультурное воспроизводство, но тормозит развитие, подавляя интересы и ценности меньшинства, вовлеченного в модернизационный процесс. Традиционной преемственности противоречат любые модерные - достижительные, состязательные и проч. - стратегии. Фактически она ограничивает социальную перспективу горизонтом борьбы за выживаемость.

В главе III Роль образов прошлого в формировании памяти политики диссертант обращается к анализу культурного контекста, в котором функционирует современная российская политика. Образы прошлого рассматриваются в качестве культурного ресурса для установления основных категорий политического взаимодействия (как идентичность, социально значимый опыт, места памяти сообщества), выработки базового мировоззренческого консенсуса, на основе которого формируется политический порядок.

з 1 Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику. Политическую роль образов прошлого диссертант, прежде всего, описывает в психологической перспективе. Любая культура по сути своей невротична; в ее природе заложено стремление к изживанию социальных травм, снижению уровня тревожности, для нее характерного. Чем выше и травматичнее социально-политический опыт, тем активнее защитные механизмы культуры. Они вырабатывают и используют символические инструменты, с помощью которых прошлое представляется человеческому сознанию в скорректированном, адаптированном виде. Интеграции негативного опыта в память политики служат образы прошлого. Производя и перерабатывая их, общество освобождается от прошлого, как такового, то есть от тех травм, которые его мучают. Тем самым образы прошлого выполняют функцию социальной защиты и адаптации, приобретая преимущественно психотерапевтическое значение. Хотя подходы к освоению прошлого постоянно меняются, в процессе такого освоения проявляются специфические черты той или иной политической культуры.

Восприятие негативного опыта предполагает репрессирование образов, способных вызвать травму.  В диссертации анализируется динамика массового отношения ко Второй мировой войне в (Западной) Германии и СССР. Выделена стратегия подавления, отторжения негативного прошлого, которая обеспечивается коммуникативным умалчиванием (термин Х.Люббе), т.е. исключением травматического (индивидуального и коллективного) прошлого из общественных коммуникаций. Выявлены и охарактеризованы стратегии защиты, посредством которых травматическое прошлое подвергается трансформации (или, по Фрейду, сублимации) и внедряется в сферу осознаваемого, не приводя социум к конфликту или снижая его напряженность. При их изучении диссертант обращается и к опыту постсоциалистических обществ.

Антитезой коммуникативного замалчивания и защитно-компенсаторного использования прошлого является концепция проработки, которую предоставил в распоряжение исследователей психоанализ: если замалчивание есть способ вытеснения отягощающего прошлого, то настоящая полемика возможна в рамках (само)критического рассказа (об этом писали Т.Адорно, Ю.Хабермас, К.Ясперс и др.). Преодоление прошлого (выработка взгляда на историю, не обремененного тягой к оправданию) предполагает снятие табу-запретов с травматического прошлого, проведение публичных дебатов и активизацию политического просвещения. Это не позволяет ограничиться областями символических практик или коммуникаций, но требует конкретных политических действий.

Первый опыт такого воспоминания относится к ФРГ; она изменила традиционную роль памяти в легитимации политического строя,  включив в нормативный фундамент своей коллективной идентичности темное, преступное прошлое. Это стало одним из оснований политического консенсуса, в рамках которого произошел отход от идеи лособого немецкого пути. В результате немцам удалось интегрироваться в европейский мир и стабилизировать новую германскую демократию. В связи с немецким опытом (неоднозначным и крайне противоречивым) принято говорить о критической, постнациональной ориентации культуры памяти. С начала 1990-х гг. и другие западные демократии обратились к травматическому реализму (термин М.Ротберг): подвергаются критике лидеализирующие национальные нарративы; позорные события прошлого не замалчиваются, а становятся предметом публичных обсуждений.

В нашем отношении к травматическому прошлому проявляется и сопряженность с европейской культурой, и политико-культурная лособость. Проработка негативного  опыта в российской политической культуре не предполагает, а, скорее, внутренне противится критической саморефлексии. У нас в связи с травмой срабатывают механизмы коллективной защиты, в основе которых - простейшие бессознательные реакции. В диссертации обосновывается следующее положение: назначение работы памяти в России состоит  не в том, чтобы добиться адекватного самосознания, попытаться понять и преобразовать себя (и свои представления о других), но подтвердить исходный (идеальный) образ себя и, тем самым, правильность существующего (каким бы он ни был) социального порядка. Отсюда тяготение к общему правильному (длжному) прошлому, символическому единению (и лусреднению, редукции от сознательного ля к мы) через прошлое.

В з 2 Значение памяти для интегративных и идентификационных процессов в политике исследуются практики символической самоинтерпретации обществ через прошлое, выработки общих представлений о себе, встроенных во временнй континуум. Диссертант характеризует основные параметры категории лобщее (или нормативное) прошлое, поддерживающее доминантную политическую культуру. В соответствии с теоретическими положениями, сформулированными М.Хальбваксом и развитыми современными исследователями, общее прошлое рассматривается в качестве необходимой составляющей формирования сообществ, конструирования идентичностей, установления политического согласия. Оно задает один из сопряженных планов идентификационного проекта индивида - представителя определенной группы. Наличие же общего для большинства населения фрагмента в коллективных (субкультурных) и индивидуальных идентичностях делает возможной государственно-гражданскую солидарность (Ю.Хабермас). В диссертации подчеркивается: общее прошлое как коммуникативный проект не является просто чем-то данным и гарантированным, но вырабатывается в процессе социополитического взаимодействия, материализуясь в конкретных символических политиках.

Диссертант указывает на принципиально разную смысловую нагрузку, которую общее прошлое несет в современных западноевропейской и российской культурах. В Европе во второй половине ХХ в. произошла трансформация классической модели национальной памяти: прошлое утратило единый смысл, утвердились постнациональные версии памяти. Это деполитизирует и демистифицирует понятие лобщность, однако не устраняет из системы дискурсов о прошлом общей культурной темы. По наблюдению диссертанта, постнациональные воспоминания преемственны с национальными моделями памяти, так как транслируют основные ценности европейской цивилизации - свободы, гражданской активности и разделенной ответственности, составившие базис европейской демократии и наследовавшие ценностям, родившимся в эпоху Просвещения и Французской революции.

В 1990-е гг. в России произошли принципиальные изменения в политике памяти: была попытка критически переосмыслить национальное прошлое; россияне почувствовали вкус плюрализма воспоминаний. Однако прививка проработки не стала прологом долгой критической саморефлексии, не предотвратила экспансии национального тщеславия (Т.Адорно). Кроме того, плюрализация не привела к постнациональному дрейфу культуры памяти и эмансипации (вследствие этого) групповых идентичностей. Напротив, образы общего прошлого демонстрируют преемственность с классической сакрализированной национальной моделью, сформировавшейся в советское время. Анализируя конкретные символические практики диссертант показывает: российскому обществу как никогда требуется непрерывная, самоутешительная коллективная идентификация, подкрепленная символикой героического прошлого. Тем самым компенсируется ущерб, нанесенный в конце ХХ в. образу нации; мобилизацией идеализированного общего прошлого преодолевается фантомная боль от утраты национальной исключительности, потери пространственности (державности), краха мифа о великом будущем.

Память в современной России сохраняет единый смысл, укрепляя подорванную традиционную веру в величие и предназначение страны и ее народа. В составляющих ее образах отражены основные ценности и аскриптивные достоинства коллективного целого, которые выявляет и исследует диссертант. В работе обосновывается следующий тезис: общее прошлое гарантирует устойчивость ядерных структур коллективной идентичности - и в то же время  подавляет разнообразные формы памяти меньшинств, загоняет частный, индивидуальный опыт (и значимость его ценностей) в сферу коллективного бессознательного. Это, помимо прочего, указывает на низкий уровень мировоззренческой толерантности, плюрализма русской политической культуры. И западные, и российские исследователи указывают: утверждение в качестве всеобщей памяти, транслирующей ценности авторитарного типа, блокирует пути движения к гражданскому обществу, к гражданскому самоопределению.

В диссертации раскрыта и обоснована доминирующая роль господствующих групп в определении политики памяти. Участвуя в формировании мы-прошлого, служащего основанием легитимирующей идентичности (термин М.Кастельса), они навязывают обществу традиционные принципы идентификации. Российский политический класс предпочитает опираться на традицию, связанную с эксплуатацией коллективных мифов и комплексов, традиционного среза политической культуры. Это демонстрирует, например,  официальная память о войне, транслируемая всеми социализационными институтами. По мнению диссертанта, распространение в качестве всеобщего и официального прошлого, в котором торжествует (компенсаторный по природе) коллективный нарциссизм, способствует воспроизводству традиционной доминантной политической культуры. Опираясь на выводы Ю.С.Пивоварова и В.Б.Пастухова, диссертант характеризует ее как одновременно властецентричную и анархистскую. Считая принципиально значимым для современной российской политической культуры раскол по вертикали и используя типологическую схему Ф.ХьюнксаЦФ.Хикспурса, диссертант уточняет и детализирует данную характеристику: элитистскую субкультуру определяет как в основном клиентелистскую, массовую - как культуру наблюдателей (spectator culture) и пассивно-лпротестную культуру.

На основе анализа доминантных образов прошлого диссертант приходит к выводу: мы существенно отличаемся от восточных обществ, будучи культурно-исторически и типологически близки Западной Европе, для которой принципиальное значение имеет связь прошлое-современность (один из планов ее проблематизации - конструирование образов прошлого). Но сам тип работы памяти выделяет нас на европейском пространстве: назначение образов прошлого практически исчерпывается защитно-компенсаторным и интегративным, слитыми в неразрывное единство; при этом эксплуатируются специфические защитные свойства коллективной психики русских. Гипертрофированное адаптивно-интеграционное начало практически подавило начало просвещенческое.  Развивающая, креативная функция образов прошлого минимизирована; (само)критическая работа памяти ограничена предельно допустимыми значениями. Поэтому либерализация российской политической культуры требует, по мнению диссертанта, изменения традиционного алгоритма воспоминаний.

В главе IV Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации исследуется важный (в особенности для России) аспект темпорального бытования политии - характер трансляции верховной власти, интегрирующей и легитимирующей политическую систему, процессы накопления и использования ею исторического опыта.

з 1 Роль политического опыта в процессах трансляции власти в России посвящен изучению проблемы продолженности власти в социальном времени. Опираясь на теоретические положения А.В.Дахина, диссертант рассматривает властную преемственность в качестве условия поддержания стабильности элит и динамического равновесия всей политической системы.

Прибегнув к сравнительно-ретроспективному анализу переломных эпох в русской истории, когда подрывалась легитимность и нарушалась естественная преемственность власти, диссертант выделяет и анализирует принципы, определяющие порядок ее трансляции. В работе обосновывается тезис: власти редко удавалось выработать устойчивые, долговременные, институционализированные механизмы воспроизводства; краткосрочные конструкции, складывовавшиеся стихийно, постоянно перестраивались. Однако в трансляционном хаосе выявляется определенная последовательность.  Еще самодержавие, наиболее совершенная форма русской власти, в критические для себя моменты прибегало к сложным моделям воспроизводства, в которых доминировали кратократический (власти от власти), аристократический (преемственность на основе сговора элит) и демократический (выборный, земско-соборный*47) принципы, общая логика взаимодействия которых сохранялась во времени.

Сочетание всех этих принципов в трансляционных процессах (по типу взаимоотрицания и диффузирования одновременно) в разные эпохи придавало верховной власти условный характер, порождало в ней самозванческий комплекс. Анализируя практики монархического наследования, диссертант указывает: установить порядок после Смуты начала XVII в. и дворцовых смут XVIII в. удалось в конце XVIII в. институционализацией кратократической преемственности. Однако появление в начале ХХ в. новых трансляционных механизмов опять вызвало кризис наследования, явившийся одной из причин падения самодержавия.

Вся история советской системы, как показано в диссертации, может быть сведена к поиску правильной трансляции верховной власти. Конструкции ее воспроизводства были сложны и неустойчивы; каждое новое правление выглядело, скорее, отрицанием, чем продолжением предыдущего. В то же время трансляционные механизмы в своих глубинных основаниях демонстрировали черты преемственности с ранним советским и даже дореволюционным опытом; власть оставалась (не в формальном, а в содержательном смысле) по происхождению наследственно-избирательной, а по составу - ограниченно-самодержавной.  В диссертации подчеркивается особая роль в процессах властного воспроизводства кратократического принципа - партийно-вождистской и идеологической преемственности, строившейся на сложном сочетании (псевдо)династического и (псевдо)сакрального. Попытки придать трансляции и легитимации власти более открытый и современный вид (за счет расширения возможностей внутрипартийного воспроизводства и актуализации демократического принципа) терпели неудачу.

В 1990-е годы сформировалась новая сложная и неустойчивая модель властного воспроизводства. Хотя постсоветская власть установилась в ответ на современные вызовы и, кажется, в полной мере им соответствует (в формально-нормативном, институциональном отношении), она базируется на старых (традиционных) принципах. Хотя системообразующее значение имеет для нее демократический принцип, значительную роль в процессах властного воспроизводства играют элитные сговоры: очевидная партийность власти персонификатора и ларистократический олигархизм вызвали в 90-е гг. массовое недовольство. И, наконец, властная самореализация по-прежнему требует преодоления ограниченности (зависимости от каких-либо социальных сил) и установления самодержавия на новый лад. Это достигается (в том числе) конструированием псевдодинастической преемственности: в поисках исторических корней власть наладила символические связи с монархией, актуализировала сакральное начало, придающее ей характер богоустановленной, традиционной. Затем способствовала возвращению советского прошлого, продемонстрировав, что для нее (как и раньше) не существует категории прошлое-невозвращенец; она способна эксплуатировать любые наследие, воспоминания. Тем самым была замкнута цепочка ее наследственной легитимации: от царей - через генеральных секретарей - к президентам. Кроме того, продолжена политическая традиция монархии и Советской власти - выступать от имени всей земли, оправдывая всякое большое правительственное дело народными интересами, и использовать народную поддержку для нейтрализации лолигархической опасности. 

Как и раньше, персонификатор выступает в качестве социального координатора и модератора (арбитра), напрямую не связанного с узко клановыми, партийными интересами и пекущегося об интересах лобщенародных. Он гарантирует не только устойчивость власти, но и стабильность политической системы в целом. Социальное большинство поддерживает самодержавную, сакрально-магическую трансформацию демократической власти. Это демонстрирует трансляционная процедура, где лявочная передача - от неспособного править государя наследнику, подтвержденная неформальными договоренностями (лсговорами) элитных групп, предшествовала лактивному избранию. В рамках политического порядка, скрепленного выборно-преемническим самодержавием, общество играет служебную роль, оставаясь функцией, своего рода политической случайностью.

По-прежнему важное место в трансляционных процессах занимает внешняя апелляция: западные политические (а также информационные, PR-, бизнес и др.) технологии, отчасти легитимирующие власть, придают ей новую определенность,  современные формы, но не меняют ее по существу. Напротив, дают ей возможность выжить и самореализоваться в иных условиях.

Проведенный анализ позволил диссертанту сделать следующие выводы: в процессах воспроизводства русской власти мало значимы институциональные механизмы; властная трансляция происходит через внешнее отрицание традиции (лсбросы социокультурной памяти) и воспроизводство специфических трансляционных конструкций, отличающихся преемственностью на глубинном уровне. Результатом этого являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются включением преимущественно рефлекторной (социобиологической) памяти, имеющей защитно-компенсаторную природу. Этим обусловлена чрезвычайна хрупкость всей системы, где власть имеет системообразующее значение; кризис преемственности может обернуться крахом политического порядка.

В з 2 Потенциал памяти и социально-политические практики власти диссертант выявляет, как в актуальных политических практиках (особенно в моменте перерыва преемственности и кризиса легитимности) используется исторический опыт власти. В диссертации обосновывается, что специфика властной памяти особенно точно и концентрировано отражена в истории партии власти. Это политическое явление приобрело значение одной из лцитат, формирующих текст современной политики. Этим объясняется столь пристальное внимание к нему исследователей (особое влияние на позицию диссертанта оказали работы О.Ю.Мелешкиной, А.И.Соловьева, Ю.С.Пивоварова, А.Рябова, С.Н.Хенкина, К.Холодковского и др.). В диссертации обосновывается следующее положение: системообразующий элемент этого феномена - власть; его природа - не партийная, а властная. Подобные привластные структуры необходимы для самореализации власти в обществе; потребность в них актуализируется в те эпохи, когда властный ресурс оскудевает, и власть вынуждена допустить на историческую сцену других (пусть более слабых и даже не вполне состоявшихся) игроков.

В сентябре 1905 года, в момент зарождения российской многопартийности, ближайший (тогда) сподвижник Николая II - Д.Ф.Трепов сформулировал идею создания твердо сплоченной консервативной партии порядка, посредством которой власть могла бы контролировать публичные политические процессы (выборы, думскую деятельность). Подобные предложения появлялись и в другие кризисные для самодержавия моменты: в начале 1860-х гг. оно исходило от Н.А.Милютина, в конце 1916 года - от право-консервативного кружка Римского-Корсакова. Во всех случаях правительственную (лцентра) партию предлагалось использовать как новую  властно-политическую технологию в борьбе против оппозиции - при нейтрализации независимых от власти, а потому и опасных ей политических сил, социальных тенденций.

Показательно, что авторы партпроектов, ничего не зная о других предложениях, воспроизводили специфическую логику: предлагали власти использовать конституционно-представительные механизмы для упрочения собственного влияния и сохранения (хотя бы и в несколько усеченном виде) политической монополии. То есть понимали власть как явление субстанциальное, лизобретая специфические инструменты и функции для ее приспособления к новым условиям существования. Такая логика, на которой и строится русский социально-властный порядок, прямо противоположна западной, так как нацелена на подмену социальной самоорганизации и самоуправления (лснизу) властной организацией (лсверху). Она просматривается и в ряде эмигрантских проектов, где правительствующая партия считалась единственным способом структурирования постбольшевистского правящего слоя, а также выражения народной бессознательной воли.

В начале XX века проект партии власти провалился, но был реализован почти столетие спустя. В нем сплавились дореволюционная идея и советский политический опыт, в котором отчетливее всего проявилась властная логика, требовавшая монополизации социального пространства, редуцирования разнообразных социальных интересов к одному (лобщенародному) и присвоения себе права на его выражение. Российская партия власти - инструмент властной адаптации к новым социальным условиям. С помощью партии власть дает организацию политическому классу, а также подавляет возможности общественной самоорганизации, которая только и могла бы вызвать к жизни нормальные (с классической западной точки зрения) публичную политику, парламентаризм, партсистему.

Диссертант считает партию власти не узко партийной, но широкой многоцелевой задачей, предполагающей создание нового социально-властного организма и имеющей несколько измерений. Прежде всего, это способ упорядочивания нового политического пространства (по принципу подчинения публично-политического начала властно-бюрократическому),  деприватизации медийной среды, навязывания определенных политических смыслов массовому зрителю. Кроме того, это попытка создания привластной группы (или одной из посредствующих властей), с помощью которой власть будет управлять обществом. Она может принимать разные формы: так, сейчас очевидны попытки ее преобразования в партийную систему власти, что больше соответствует нынешнему состоянию социума. В работе доказывается, что через свою партию власть пытается реализовать идею лобщественного договора, достичь базового социального консенсуса. Только не по поводу общества и личности, а по поводу и с позиций власти.

В заключении главы делаются следующие выводы: создание партии власти не было связано с обращением к актуальной политической традиции, использованием сохраненного и критически проработанного опыта. Напротив, это одна из забытых политических идей, смутный образ (из) прошлого, о котором современная власть не знает и, видимо, не хочет вспоминать. При этом, реализуя собственный проект, воспроизводит в основных чертах находки предшественников. Так проявляется специфика отношения русской власти к своему наследию: политические идеи и практики, отработав свое, отбрасываются, забываются, а затем, по мере надобности, изобретаются вновь. Воспроизводя традиционную логику политической преемственности в России, ориентирующую не на развитие через критическую саморефлексию, а на выживание, самосохранение, власть обрекает себя на хаотические, судорожные действия (по типу вызовЦлреакция), во многом повторяющие прежние, уже предпринимавшиеся в сходных условиях. Это демонстрируют как практики властной трансляции и легитимации, рассмотренные в ретроспективной проекции, так и история партии власти. В конечном счете, традиционный тип наследования (среди прочего) препятствует обновлению природы власти, преобразованию ее отношений с обществом.

В Заключении формулируются основные выводы диссертационного исследования.

Основные положения диссертации изложены в следующих публикациях:

Монографии и сборники

1. Политическая культура России: Образы прошлого и современность. - М.: Наука, 2006. - 22,0 п.л.

2. Ранний постсоветизм в политико-историческом контексте. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - 16,25 п.л.

3. Как Россия справилась с демократией. - М.: РОССПЭН, 2006.  - 6,0 п.л.

Статьи

1. Русский ХХ век: между Смутой и Порядком (от развитого властепорядка к смуте 90-х) // Полития. - М., 2006. - № 6. - 3,0 п.л.

2. Функции образов прошлого в политической культуре // Политическая наука. - М., 2006. - № 3. - 2,0 п.л.

3. Травматическое прошлое и национальная политическая культура // Политическая наука. - М., 2006. Ц№ 3. - 0,8 п.л.

4. Политическая культура современной России: Новые расколы // Россия и современный мир. - 2006. - № 1. - 1,7 п.л.

5. Новая русская власть и общество массового потребления // Россия и современный мир. - 2006. - № 3. - 1,4 п.л.

6.  Русский ХХ век: между Смутой и Порядком (от революции до сталинского порядка) // Полития. - М., 2006. - № 5. - 3,0 п.л.

7. Политическая культура современной России: облики новой русской власти и социальные расколы // Полис. - М., 2006. - № 1. - 1,3 п.л.

8. Святая старица русской власти // Россия и современный мир. - 2005. - № 1. - 1,0 п.л.

9. Партия Власти в русской публичной политике // Политическая наука. - М., 2005. - № 1. - 1,5 п.л.

10. Освоение прошлого как научно-информационная задача // Теория и практика общественно-научной информации. - М., 2005. - Вып. 19. - 2,0 п.л.

11. Образ великой княгини Елизаветы Федоровны в современном информационно-символическом пространстве // Россия и современный мир. - 2005. - № 2. - 0,8 п.л.

12. Между Смутой и Порядком: Россия без публичной политики // Политическая наука. - М., 2005. - № 1. - 3,0 п.л.

13. Женские образы русской политики (великая княгиня Елизавета Федоровна) // Политическая наука. - М., 2005. - № 4. - 1,8 п.л.

14. Партия Власти: Исторический опыт и современность // Синтез цивилизации и культуры. - М., 2004. - Вып. 2. - 1,0 п.л.

15. Партия власти // Полис. - М., 2004. - № 2. - 0,8 п.л.        

16. Образы русской власти // Полития. - М., 2004. - № 3. - 1,8 п.л.

17. Как в царской России создавали партию власти // Политический журнал. - М., 2004. - № 25. - 0,4 п.л.

18. Беспартийная Власть и ее партийная организация // Политическая наука в современной России: Время поиска и контуры эволюции: Ежегодник РАПН. - М., 2004. - 1,2 п.л.

19. Холостых залпов не давать // Родина. - М., 2003. - № 10. - 0,6 п.л.

20. Коммуникативные измерения глобальных процессов // Синтез цивилизации и культуры. - М., 2003. - Вып.1. - 1,0 п.л.

21. Задача государства - создание твердо сплоченной консервативной партии порядка // Россия и современный мир. - М., 2003. - № 3. - 1,2 п.л.

22. Вы единственный из моих слуг, на которого я могу совершенно положиться // Исторический архив. - М., 2003. - № 4. - 1,0 п.л.

23. Принципы и основание профессионализации PR в политической коммуникации. // Новая Россия: политическое знание и политологическое образование. - М., 2000. - 0,3 п.л.

24. Публикаторская деятельность и проблемы формирования информационного исторического пространства // Россия в Новое время: Историческая традиция и проблемы самоидентификации. - М., 1996. - 0,2 п.л.

Публикации в СМИ

Партию власти задумали при императоре. // Известия. - М., 07.07.2003. - 0,2 п.л.

Верхи и низы: новая консолидация // Независимая газета. - М., 15.12.2006. - С.11. - 0,5 п.л.

Верхи и низы: постсоветские метаморфозы // Независимая газета. - М., 12.01.2007. - С.11. - 0,5 п.л.

---

1 Речь идет о глубинных, устойчивых структурах политической культуры, действие которых задает своеобразную генетическую программу. Политико-культурная динамика во многом регулируется этой программой. В то же время развитие связано не только с реализацией генетического влияния, но и постоянным выбором способов преемственности. В периоды трансформаций влияние культурного кода (лгенотипа) усиливается, что ощущается и в лизобретенных социальных практиках.

2 См.: Almond G. Comparative political systems //  J. of  politics. Austin, 1956. Vol.18, N 3; Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five countries. Princeton, 1963.  См. также: Aron R. Democratie et totalitarisme. P., 1965; Pye L. Political culture // International encyclopedia of the social sciences. N.Y., 1965. Vol.12; Green J. Changing interpretations of early american politics // Interpreting early America: Historiographical essays. Charlottensville, 1996; Формизано Р. Понятие политической культуры // Pro et contra. 2002. Т.7, № 3. С.183-194 и др.

3 Halbwach M. Les cadres sociaux de la mmoire. P., 1925. См. также: Halbwachs M. La mmoire collective. P., 1950.

4 Мангейм К. Идеология и утопия. М., 1994.

5 См.: Becker H. Through values to social interpretation: essays on social contexts, actions, types and prospects. N.Y., 1968; Brandon S. Time and mankind: a historical and philosophical study of mankindТs attitude to the phenomena of change. L., 1951; Brandon S. History, time and deity: A historical and comparative study of the conception of time in religious thought and practice. Manchester; N.Y., 1965; Элиаде М. Миф о вечном возвращении (архетипы и повторение) // Элиаде М. Космос и история. М., 1987; Он же. Священное и мирское. М., 1994; Он же. Мифы, сновидения, мистерии. М.ЦКиев, 1996 и др.

6 См, напр.: Sturt M. The psychology of time. N.Y., 1925; Meinecke F. Die Entstehung des Historismus. Mnchen, 1946; Hoffer W. Geschichtsschreibung und Weltanschanung. Mnchen, 1950; Rothacker E. Mensch und Geschichte. Bonn, 1950; Litt Th. Die Wiedererweckung des geschichtlichen Bewutsein. Heidelberg, 1956; Aron R. Dimensions de la connaissance historique. P., 1961; Shell B. Entdeckung des Geistes: Studien zur Entstehung des europischen Denkens. Hamburg, 1964; Mommsen W. Die Geschichtwissenschaft jenseit des Histirismus. Dsseldorf, 1972; Sticher G. Gesellschaft und Geschichte. Kln; B., 1974; Whitrow G. The nature of time. N.Y., 1975; Arrow K. The future and the present in economic life // Economic inquiry. Apr. 1978. V.16, N 1. P.157-169; Blumenberg H. Lrbenszeit und Weltzeit. Frank./Main, 1986; Kaselleck R. Futures past: On the semantics of historical time. Cambridge; L., 1985; Hareven T. Family time and industrial time. N.Y.; Cambridge, 1982; Stone L. The past and present revisited. L., 1987; The rythms of society. L.; N.Y., 1988; Blyton P. Time, work and organisation. L., 1989; The sociology of time. L., 1990; Chronotypes: The construction of time. Stanford, 1991; Гуревич А.Я. Время как проблема культуры // Вопросы философии. 1969. № 3. С.105-116; Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки. М., 1969. С.186-224; Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М., 1987; Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992; Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992; Фомичев П.Н. Современные социологические теории социального времени (Научно-аналитический обзор). М., 1993; Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек - текст - семиосфера - история. М., 1996; Зиммель Г. Проблема исторического времени // Зиммель Г. Избранное. Т.1. М., 1996. С.517-529; Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997; Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002.

7 См.: Mead G. Mind, Selfand society. Chicago, 1934; Mead G. The philosophy of the act. Chicago, 1938; Tillman M. Temporality and role-taking in G.H.Mead // Social research, 1970. Vol. 37, N 1. P.57-72 и др.

8 Schtz A. The phenomenology of the social world. Evanston, 1967; Schtz A. Collected papers. V. 1: The problem of social reality. The Hague, 1962; Schtz A., Luckmann T. Strukturen der Lebenswelt I, II. Neuwied; Darmstadt, 1975; Luckmann T. The constution of human life in time // Chronotypes: The construction of time Stanford, 1991. P.151-166 и др.

9 См., например: Goffman E. Interaction ritual. L., 1972.

10 Moore W. Man, time and society. N.Y.; L., 1963; Sorokin P. Sociocultural causality, space, time: A study of referential principles of sociology and social sciences. N.Y., 1964.

11 Weber M. Economy and society. Berkeley, 1978. См. также: Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003.

12 Foucault M. Discipline and punish: the birth of the prison. L., 1977.

13 См. об этом: Schwartz B. Queuing and waiting. Chicago, 1975; Melbin M. The colonisation of time // Timing space and spacing time. L., 1978. Vol.2; Rifkin J. Time wars: The primary conflict in Ruman history. N.Y., 1978; Бурстин Д. Американцы. Т.3. Демократический опыт. М., 1993 [1973]; Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. 2-е изд. М., 1984; Зомбарт В. Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М., 1994 и др.

14 Подробнее см.: Sorokin P., Merton R. Social time: a methodological and functional analysis // American J. of sociology. 1937. V.42, N 5. P.615-629; Yurvitch G. The spectrum of social time. Dordrecht, 1964; Lewis J. Weigart A. Structures and meaning of social time // Social Forces. 1981. V.60, N 2. P.433-462; Giddens A. A contemporary critique of historical materialism. Vol. 1. Berkeley; Los Angeles, 1981.

15 См.: Petro N. The rebirth of russian democracy: An interpretation pf political culture. Cambridge, 1995; Alexander J. Political culture in post-Communist Rossia: Formlessness and receation in a traumatic transition. N.Y., 2000; Саква Р. Политическая культура: возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных преобразований // Полития. № 4(35). Зима 2004-2005. С.41-68; Derrida J., Habermas J. Nach dem Krieg: Die Weidergeburt Europas // Frankfurter. Allg. Ztg. 2003.31.05 и др. 

16 См.: The invention of tradition / Ed. by Hobsbowm E., Ranger T. Cambridge, 1983; Anderson B. Imagined communities: reflections on the origins and spread of nationalism. L., 1991; Бурдье П. Начала. М., 1994 и др.

17 См.: Eisenstadt S. Modernization: Protest and change. Englewood Cliffs; N.Y., 1966; Tradition, change and modernity. N.Y., 1973; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999.

18 См., напр.: Nelson, Winter S. An evolutionasy theory of economic change. Cambridge; L., 1982; Skospol T. States and social revolutions: A comparative analysis of France, Russia and China. Cambridge, 1979; Skowrenek S. Building a new american state: The expansion of national administrative capitalism. N.Y., 1982; North D. Institutions, institutional change and economic performance. Cambridge, 1990 ect.

19 A new institutionalism in organizational analisys / Ed. by DiMaggio P., Powell W.  Chicago; L., 1991; Scott R. Institutions and organizations. Thousand Oaks; Sage, 1995 ect.

20 Giddens A. The constitution of society: Outline of the theory of structuration. Cambridge, 1984.

21 March J., Olsen J. Rediscovering institutions: The organisational basis of politics. N.Y., 1989.

22 См.: Luhmann N. Temporalization of complexity // Sociocybernetics: An actorЦorientated social systems approach. The Hague, 1978; Luhmann N. World-time and system history // Luhmann N. The differentiation of society. N.Y., 1982. P.289-324; Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt, 2002.

23 См.: Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003.

24 Rockman B. The new institutionalism and the old institutions // New perspectives on american politics / Ed. by Godd L., Jilson C.  Washington, 1994.

25 См.: Deutsch K. The nerves of government: Models of political communication and control. N.Y., 1963.

26 См.: Les lieux de mmoire / Ed. by P.Nora P., 1984-1992. T.1-7; Mnemosyne: Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hg. Assmann V., Harth D. Frankf./M., 1991; Assmann J. Das kulturelle Gedchtnis:  Schrift, Erinnerung und politische Identitt in frhen Hochkulturen. Mnchen, 1992; Assmann J. gypten. Eine Sinngeschichte. Mnchen; Wien, 1996; Nora P. Realms of memory: Rethinking the French Past. N.Y., 1996; Jaspers K. The question of German quilt. N.Y., 2000; Buruma I. The wages of quilt: Memories of war in Germany and Japan. L., 2002; European history: Challenge for a common future. Hamburg, 2002; Mythen der Nationen. / Flacke M. (Hrsg.). 1945. Arena der Erinnerungen. B., 2004; Altrichter: Gegen Erinnerung: Geschichte als politisches Argument im Transformationsproze Ost, Ostmittelund Sdosteuropas. Mnchen, 2006; Франция-память / Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де, Винок М. СПб., 1999; Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000; Эксле О.Г. Культурная память под воздействием историзма // Одиссей-2001. М., 2001. С.176-198; Артог Ф. Время и история // Анналы на рубеже веков: антология. М., 2002. С.147-168; Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. М.; 2002; Отечественные записки 2003. № 5(20) / Присвоение прошлого; Ассман Я. Культурная память: Письма, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004; Россия и страны Балтии, Центральной и  Восточной Европы, Южного Кавказа и Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории. М., 2003; Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004; Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2005. № 2-3(40-41) / Память о войне 60 лет спустя - Россия, Германия, Европа; Миллер А.И. Дебаты об истории и немецкая идентичность // Политическая наука. 2005. № 3. С.66-75; Андреев Д. Бордюгов Г. Пространство памяти: Великая победа и власть. М., 2005; Линднер Р. Путинское обращение с историей // Возрождение России. 2006. Июль-август. С.48-56 и др.

27 The civic culture revised / Ed. by Almond G., Verba S.  Boston, 1980; Almond G. Communism and political culture theory //  Comparative politics. 1983. Vol.15; Brint M. Genealogy of political culture. Boulder, 1991; Welch S. The concept of political culture. L., 1993;  Political culture and democracy in developing countries. Boulder (Col.), 1994; Culture matters: Essays in honor ef A.Wildavsky / Ed. by Ellis R., Thompson M. Boulder (Col.), 1997; Johnson J. Conceptual problems as obstacles to progress in political science: Four decades of political culture research // J. of theoretical politics. 2001. Vol. 15, N 1; Scott D. Culture in political theory // Polit. theory. 2003. Vol. 31, N 1. P.92-115; Щегорцов В.А. Политическая культура: Модели и реальность. М., 1990; Политическая культура: Теория и национальные модели / Под ред. Гаджиева К.С. М., 1994; Градинер И.Б. Политическая культура: Мировоззренческое измерение. СПб., 1996; Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Методологический очерк. М., 1996; Ачария Б., Чаморро С.М. Особенности воздействия политической культуры на политическую систему общества. М., 1998; Арутюнян Л.Н. Концепция политической культуры: Состояние и перспективы // Политическая наука современной России: Тенденции развития. М., 1999. С.33-46; Гельман В.Я. Политическая культура, массовое участие и электоральное поведение // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Завершинский К.Ф. Когнитивные основания политической культуры: Опыт методологической рефлексии // Полис. М., 2002. № 3. С.19-30; Культура имеет значение. М., 2002; Завершинский К.Ф. Политическая культура как способ семантического конституирования политических коммуникаций // Политическая наука. 2006. № 3. С.31-46; Малинова О.Ю. Политическая культура в российском научном и публичном дискурсе // Полис. 2006. № 5. С.106-128  и др.

28 Political culture and change in communist systems / Ed. by Brown A., Gray I. L., 1979; White St. Political culture and soviet politics. L., 1979; Keenan E. On certain mythical beliefs and Russian behaviors // Russian littoral project. 1993. N 1. P.1-35; Simon G. Zukunft aus der Vergangenhut: Elemente der politischen Kultur in Russland // Osteuropa. Kln, 1995. Jg. 45, N 5. S.455-482; McDaniel T. The agony of the russian idea. Princeton, 1996; Каменец А.В., Онуфриенко Г.Ф., Шубаков А.Г. Политическая культура России. М., 1997; Назаров М.М. Политическая культура современного российского общества. М., 1997; Кара-Мурза А. Российская политическая культура и проблемы становления партийного плюрализма // Формирование партийно-политической системы в России / Московский центр Карнеги: Научный доклад. Вып.22. М., 1998. С.7-19; Верчёнов Л.Н. Политическая культура: российские пути и перепутья // Политическая наука современной России: тенденции развития. М., 1999; Политическая культура России: история, современное состояние, тенденции, перспективы. СПб., 2001; Ахиезер А.С. Специфика российской политической культуры и предмета политологии (Историко-культурное исследование) // Pro et contra. М., 2002. Т.7, № 3. С.51-76; Соловьев А.И. Институциональные эксперименты в пространстве политической культуры: Реалии российского транзита // Политическая наука в современной России: Время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004. М., 2004. С.313-337; Бирюков Н.И. Российская политическая культура: Когнитивный подход // Политическая наука. 2006. № 3. С.47-74 и др.

29 Eckstein H. A culturalist theory of political change // Amer. polit. science rev. 1988. Vol. 82, N 3. P.789-804; Urban M. The politics of identity in RussianТs postcommunist transition // Slavic Review. 1994. Vol. 53, N. 3. P. 733-756; Truscott P. Russia first: Breaking with the West. L., 1997; Alexander I. Political culture in post-Communist Russia: Formless ness and recreation in a traumatic transition. N.Y., 2000; Karaman T. Political efficacy and its antecedents in contemporary Russia // The j. of Communist studies and transition politics. 2004. Vol. 29, N. 2. P. 30-48; Political culture and post-Communism / Ed. by Whitefield S. Oxford, 2005; Российская повседневность и политическая культура: Возможности, проблемы и пределы трансформации. М., 1996; Грунд З.А., Кертман Г.Л., Павлова Т.В., Патрушев С.В., Хлопин А.Д. Российская повседневность и политическая культура: Проблема обновления // Полис. 1996. № 4. С.56-72. Рукавишников В.О., Халман Л., Эстер П. Политическая культура и социальные изменения: международные сравнения. М., 1999; Соловьев А.И. Культура власти российской элиты: Искушение институционализмом? // Полис. 1999. № 2. С.65-80; Кертман Г.Л. Катастрофизм в контексте российской политической культуры // Полис. 2000. № 4. С.6-18; Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией: Логика политического отката // Pro et contra. 2002. Т.8, № 3. С.36-55; Саква Р. Политическая культура: возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных преобразований // Полития. № 4(35). Зима 2004-2005. С.41-68; Патрушев С.В. Власть и народ в России: проблема легитимации институциональных изменений // Политическая наука в современной России: Ежегодник. 2004. М., 2004. С.287-312 и др.

30 Nahn J. Continuity and change in Russian political culture // British j. of political science. 1991. Vol. 21. P. 393-412; Petro N. The rebirth of Russian democracy: An interpretation of political culture. Cambridge, 1995; Daniels R. Revolution, modernization and the paradox of twentieth-century Russia // Canadian Slavonic papers. Vol. XIII, N. 3. Sept. 2000. P. 249-268; Poe M. The Russian moment in world history. Prenceton, 2003; Cohen S. Was the Soviet system reformable? // Slaviv Review. Vol. 63, N 3. 2004. P. 459-488; Гудименко Д.В. Политическая культура России: преемственность эпох // Полис. 1994. № 2. С.156-164; Ачкасов В.А. Взрывающаяся архаичность: Традиционализм в политической жизни России. СПб., 1997; Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система // Политическая наука: Теория и методология. М., 1997. Вып.2. С.82-194; Вып.3. С.64-190; Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России: Вехи политической эволюции. М., 1998; Межуев В. Традиции самовластия в современной России // Свободная мысль. 2000. № 4. С.54-102; Крадин Н.Н. Элементы традиционной власти в постсоветской политической культуре // Образы власти в политической культуре современной России. М., 2000; Пивоваров Ю.С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М., 2006 и др.

31 См., напр.: Грушин Б.А. Массовое сознание: опыт определения и проблемы исследования. М., 1987; Перспективы демократии в сознании россиян // Общественные науки и современность. 1996. № 2. С.45-61; Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России). М., 1997; Современное российское общество: переходный период. М., 1998; Лапкин В.В., Пантин В.И. Ценности постсоветского человека // Человек в переходном обществе: Социологические и социально-психологические исследования. М., 1998; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России / Под ред. Ильина М.В., Бусыгиной И.М. М., 1999; Мелешкина Е.Ю. Политические установки // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Грушин Б. Четыре жизни России: Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Т.1-4. М., 2001; Образы власти в постсоветской России / Под ред. Е.Б.Шестопал М., 2001; Докторов Б.З., Ослон А.А., Петренко Е.С. Эпоха Ельцина: Мнения россиян. Социологические очерки. М., 2002; Горшков М.К. Российское общество в условиях трансформации. Мифы и реальность. (Социологический анализ). 1992-2002. М., 2003;  Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. М., 2004; Патрушев С.В. Российская политическая культура как система диспозиционных ориентаций: что нового? // Политическая наука. 2006. № 3. С.75-94 и др. Ретроспективное измерение придают изучению политических образов, предпочтений, ориентаций работы: Чистов К.В. Народные традиции и фольклор. Л., 1986; Громыко М.М. Мир русской деревни. М., 1991; Лурье С.В. Историческая этнология. М., 1997 и др.

32 Дилигенский Г.Г. Российский горожанин конца девяностых: генезис постсоветского сознания (социально-психологическое исследование). М., 1998; Левада Ю.А. От мнений к пониманию: Социологические очерки 1993-2000. М., 2000; Дилигенский Г.Г. Люди среднего класса. М., 2002; Гудков Л. Негативная идентичность. М., 2004; Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной культуры. М., 2004; Левада Ю.А. Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005. М., 2006 и др.

33 Reszler A. Les mythes politiques modernes. P.U.F., 1981; Durand G. Introduction la mythologie: Mythes et socits. P., 1996; Girardet R. Mythes et mythologies P., 1996; Кассирер Э. Техника современных политических мифов. М., 1990; Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования. М., 1996; Мифология и политика. М., 1997; Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах. М., 1997; Кольев А. Политическая мифология. М., 2003; Мифы и мифология в современной России. М., 2003; Мосейко А.Н. Мифы России. М., 2003; Цуладзе А. Политическая мифология. М., 2003; Флад К. Политический миф: Теоретическое исследование. М., 2004 и др.

34 Social theory and the politica of identity / Ed. by Calhoun C. Oxford, 1994; The identity in question / Ed. by Rajchman  J. N.Y.; L., 1995; Questions of cultural  identity / Ed. by Hall S., Du Gay P. L., 1996; Castells  M. The power of identity. Cambrigde; Mass., 1997; Delanty G. Social  theory in a changing world: Conceptions of modernity. Cambridge, 1999; The disguise construction of national identity. Edinburgh, 1999; Bell D. Mythscapes: memory, mythology and national identity //  Brit. j. of sociology. L., 2003. Vol. 54, N 1. P. 63-81; Права человека и проблемы идентичности в России и в современном мире / Под ред. Малиновой О.Ю., Сунгурова А.Ю. СПб., 2005; Политическая наука: Идентичность как фактор политики и предмет политической науки: Сб. науч. трудов. М., 2005; Соловьев А.И. Политические и культурные основания идентификационных моделей в российском обществе // Политическая наука. 2006. № 3. С.95-113 и др.

35 Manheim K. A man in society  in the period of reconstruction. N.Y.,  1967; New direction in political socialization. N.Y., 1975; Nandbook of political socialization: Theory and research  / Ed. by  D.Schwartz. N.Y., 1977; Merelman  R. Revitalization political socialization // Political psychology / Ed. by Hermann M. San-Francisco, 1986. P. 279-319; Inglehart R. Culture shift in advanced society. Princeton, 1990; Wasburn Ph. A life course model of political socialization // Politicas and induvidual. 1994. Vol. 4, N. 4. P. 1-26; Inglehart  R. Modernization and postmodernization. Princeton, 1997; Шестопал Е.Б. Политическая социализация и ресоциализация в современной России // Полития. № 4(39). Зима. 2005-2006. С.48-60 и др.

36 Moles A. Information theory and esthetic perception. Urbana, 1968; Iyengar S., Kinder D. News that matters: Television and american opinion. Chicago; L., 1987; Habermas J. The theory of communicative action. Vol. 1. Boston, 1994; Agents of power: The media and public  policy / Ed. by J.Actchull. N.Y., 1995; Communication theory today / Ed. by Crowley D., Mitchell D. Cambridge, 1995; Mcnair B. An introduction to political communication. L.; N.Y., 1995;  Stevenson N. Understanding media cultures. London, 1997; Уилхем Д. Коммуникация и власть. СПб., 1993; Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение: Открытие спирали молчания. М., 1996; Дубицкая В.П. Телевидение: Мифотехнологии в электронных СМИ. М., 1998; Дмитриев А.В., Латынов В.В. Массовая коммуникация: пределы политического влияния. М., 1999; Задорин И., Бурова Ю., Сюткина А. СМИ и массовое политическое сознание: взаимовлияние и взаимозависимость // Российское общество: становление демократических ценностей. М., 1999; Кастельс М. Информационная эпоха. М., 1999; Вершинин М.С. Политическая коммуникация в информационном обществе. СПб., 2001; Аронсон Э., Праткинс А. Эпоха пропаганды: механизмы убеждения. М., 2002; Назаров М.М. Массовая коммуникация в современном мире: методология анализа и практика исследований. 2-е изд. М., 2002; Политические коммуникации / Под ред. А.И.Соловьева. М., 2004; Соловьев А.И. Политический дискурс медиакратий: проблемы информационной эпохи // Полис. 2004. № 2; Уэбстер Ф. Теории информационного общества М., 2004; Луман Н. Медиакоммуникации. М., 2005; Он же. Реальность массмедиа. М., 2005 и др.

37 Lasswel G. On political sociology. Chicago-London, 1977; Амелин В.Н. Социология политики. М., 1992; Шварценберг Р.-Ж. Политическая социология. М., 1992; Бурдье П. Социология политики. М., 1993; Шампань П. Делать мнения: новая игра политических сил. М., 1997; Политическая социология и современная российская политика / Под ред. Г.В.Голосова, Е.Ю.Мелешкиной. СПб., 2000; Шереги Ф.Э. Социология политики. М., 2003 и др.

38 Steck P. Grundzuege der politischen psychologie. B., 1980; Political psychology: contemporary problems and issues. San-Francisco; L., 1986; Stane W., Schoffner P. The psychology of politics. N.Y.; Berlin, 1988; Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М., 1994; Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов-на-Дону, 1996; Психология и психоанализ власти. Самара, 1999; Шестопал Е.Б. Психологический профиль российской политики 1990-х. М., 2000; Политико-психологические проблемы исследования массового сознания / Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2002; Образы власти в постсоветской России: Политико-психологический анализ / Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2004 и др.

39 См., напр.: Political anthropology. Chicago, 1966; Balandier G. Anthropologie politique. P., 1967; Fried M. The evolution of political society: An essay in political anthropology. N.Y., 1967;  Claessen H. Politieke anthropology. Assen, 1974; Adams R. Energy and structure: A theory of social power. Austin, 1975; Political anthropology. New Brunswick; L., 1980; Abls M. Anthropologie de lТtat. P., 1990; Anthropological approaches to political behaviour. Pittsburgh, 1991; Lewellen T. Political anthropology: An introduction. Westport, 1992; Этнические аспекты власти. СПб., 1995; Масс М. Общество. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996; Левин К. Теория поля в социальных науках. СПб., 2000; Крадин Н.Н. Политическая антропология. М., 2004.

40 Baake D. Kommunikation and Compentent: Grundlegung einer Didaktik der Kommunikation und ihrer Medien. Mnchen, 1980; Rust H. Geteilte ffentlichkeit: Alltagskommunikation und Massenpublizustik. M., 1982; Sarcinelli U. Symbolische Politik: Zur Bedeutung symbolisches Handelns in der Wahlkampfkommunikation der Budesrepublik Deutschland. Opiaden, 1987; Luhman N. Theorie der Gesellschaft. San Foca, 1989; Schuiz W. Die Konstrukion von relitaent in den Nachrichtenmedien: Analyse der aktuellen Berichterstaattung. Freiburg; Mnchen, 1990; Meyer T. Inszenierung des Scheins: Voraussetzungen und Folgen symbolischer Politik. Frankfurt/Main, 1992; Meyer T. Die Transformation der Politischen. Frankfurt/Main, 1994;  Speth R. Sympol und Fiktion. - Institution-Macht-Rapraesentation: Wofuer politische Institutionen stehen und wo sie  wirken. Baden-Baden, 1997; Meifert J. Bilderwelten: Symbolik und symbolische Politik im Proze der politischen Kommunikation. Duisburg, 1999; Ederman M. Politik als Ritual: die symbolische Funktion staatlicher Institutuinen und politischen Handelns. Franfurt/Main, 2005; Кардамонов О.А. Семантика политического пространства: опыт кросскультурного транссимволического анализа // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т.1. Вып.4; Степанова Л.А. Социальная символика России // Социс. 1998, № 5; Мисюров Д.А. Политическая символика: между идеологией и рекламой // Полис. 1999. № 1. С.168-174; Грибакина Н.В., Степанова Л.А. Политический символ как средство политического воздействия // Политические технологии. 2002. № 5; Елизарова О. Образы государства и нации в политической культуре современной России // Pro et Contra. 2002. Т.7, № 3 С.92-110; Кара-Мурза А.А. Нужны ли демократии символы? 20.08.2002. и др.

41 См.: Лобачева Г.В. Самодержец и Россия: Образ царя в массовом сознании россиян (конец XIX - начало ХХ в.). Саратов, 1999; Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т.1-2. М., 2002  и др. См. также: Захаров А. Народные образы власти // Полис. 1998. № 1.

42 См., напр.: Figes O., Kolonitskii B. Interpreting the russian revolution: The language and symbols of 1917. New Haven; L., 1999; Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 г. СПб., 2001.

43 Thompson J. Ideology and modern culture: Critical social theory in the era of mass communication. Oxford, 1990; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. М., 1999.

44 См.: Berg-Schlosser D., Maier H., Stammen Th. Einfhrung in die Politikwissenschaft. Munchen, 1974. S.40.

45 Диссертант учитывает наличие двух (очень широких и внутренне подвижных) подходов к определению категории смысла и путей ее исследования: один, идущий от К.Гирца, совмещает дефиницию смысла с опытом или культурной практикой; другой, ориентированный на построения М.Фуко, - с текстом или дискурсивной практикой. Современные исследователи пытаются поместить свой предмет в фокус пересечения разнообразных компонентов бытия, конструируя его тем самым во множестве граней

46 См.: Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопросы философии. М., 1989. № 9; Он же. Работы и размышления разных лет. М., 1993. Метод вопрошания связан со спецификой диалогичности постижения листины в гуманитарных науках.

* Под земским имеется в виду пространственное (территориальное), а не социальное (гражданское) начало.

  Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по политике