Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии  

На правах рукописи

Чесноков Иван Иванович

МЕСТЬ

КАК ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ПОВЕДЕНЧЕСКИЙ КОНЦЕПТ

(опыт когнитивно-коммуникативного описания в контексте русской лингвокультуры)

10.02.19 - теория языка

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Волгоград - 2009

Работа выполнена в Государственном образовательном

учреждении высшего профессионального образования

Волгоградский государственный педагогический университет.

       Научный консультант -  доктор филологических наук,

профессор, заслуженный

деятель науки РФ

Виктор Иванович Шаховский.

       Официальные оппоненты:  доктор филологических наук,

  профессор

  Алексей Аркадьевич Романов

(ГОУ ВПО Тверской

государственный университет); 

  доктор филологических наук,

  профессор

  Сергей Григорьевич Воркачев

  (ГОУ ВПО Кубанский

  государственный технологический

  университет);

  доктор филологических наук,

  доцент

  Светлана Валентиновна Ионова

  (ГОУ ВПО Волгоградский

государственный университет).

       Ведущая организация  - ГОУ ВПО Саратовский

государственный университет

им. Н.Г. Чернышевского

       Защита состоится 16 апреля  2009  г. в 10 час.  на заседании диссертационного совета Д 212.027.01 в Волгоградском государственном педагогическом университете по адресу: 400131, г. Волгоград, пр. им. В.И. Ленина, 27.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Волгоградского государственного педагогического университета.

Текст автореферата размещён на официальном сайте Волгоградского государственного педагогического университета: http://www.vspu.ru 13 января 2009 г.

Автореферат разослан  2009 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

кандидат филологических наук, доцент  Н.Н. Остринская

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Данная работа выполнена на стыке нескольких языковедческих парадигм: лингвистической концептологии, эмотивной лингвистики, психолингвистики, лингвокультурологии, прагмалингвистики и теории дискурса. Объектом когнитивно-лингвокультурологического анализа в диссертации  является восходящий к общебиологическому предписанию - инстинкту борьбы (агрессии) - эмоциональный поведенческий концепт (ЭПК), представленный в русскоязычном обыденном сознании ключевым  словом месть.

Предметом исследования является диалектика генетического (эмоционального) и этноязыкового кодов.

Актуальность диссертационного исследования обусловливается неразработанностью смыслового содержания названного концепта  в русской лингвокультуре (он не представлен в известном словаре Ю.С. Степанова), а также необходимостью освещения теоретической проблемы, касающейся диалектики генетического (эмоционального) и этноязыкового кодов.

Генетический код - это система зашифровки наследственной информации в молекулах нуклеиновых кислот, реализующаяся у животных, растений, бактерий и вирусов в виде последовательности нуклеотидов (БСЭ). Термин код, заимствованный биологами из лингвистики, предполагает определенную систему корреляций между формальными и содержательными элементами, обеспечивающую передачу информации от источника к реципиенту. Однако наследственная информация в строго научном смысле никем никому не передается (генетический код лишен коммуникативной функции), она воплощается в различных организмах, и человек представляет собой одну из форм ее существования (Жакоб 1992). Эта информация самоценна, поскольку обеспечивает свое воспроизводство, традиционно сводится к основным инстинктам (Лоренц 1994), если речь идет о homo sapiens, и относится к области его эмоционального бессознательного (Фрейд 1991, Нойман 1998 и др.).

Этноязыковой код - это сформированная стереотипами этнокультурного сознания конфигуративная совокупность знаков и механизмов их применения с целью осуществления двух взаимосвязанных процессов: (а) образования и структурирования довербальных смыслов и (б) их вербализации в ходе обработки, преобразования, хранения и передачи внегенетической информации в рамках определенной коммуникативно-прагматической парадигмы (Алефиренко 2002).

Диалектика генетического (эмоционального) и этноязыкового кодов освещается на материале номинативных,  дескриптивных и экспрессивных единиц, представляющих ЭПК месть в русской лингвокультуре.

Номинативные и дескриптивные единицы - слова, свободные и устойчивые словосочетания, а также высказывания (тексты) - репрезентируют изучаемый концепт в русском этноязыковом сознании. Они, другими словами, являются тем, что обобщенный агент социального действия говорит о виндиктивной поведенческой реакции по имени месть. (Прилагательное виндиктивный-ая-ое (от англ. vindictive - мстительный, карательный ) не является элементом русского этноязыкового кода и потому используется в работе для спецификации довербального эмоционально-когнитивного образования, которое предопределяет поведение индивида в конфликтной ситуации социального взаимодействия и которое при вступлении в знаковое инобытие обретает имена и, соответственно, аксиологические смыслы).

Экспрессивные единицы - высказывания (тексты) и сопровождающие их невербальные знаковые построения - выражают концепт в вербальном и паралингвистическом поведении носителей русского этноязыкового сознания. Они представляют собой то, что говорит виндиктивная поведенческая реакция по имени месть устами обобщенного агента социального действия в русской лингвокультуре.

Экспрессивные единицы являются продуктами порождаемой изучаемым концептом  фрустрационно обусловленной осознанной и целенаправленной агрессивной знаковой деятельности, которая по прагматическим параметрам определяется в работе как виндиктивный дискурс (ВД).

Для проведения с выше названными единицами необходимых исследовательских процедур использовались толковые, фразеологические, этимологические и другие словари русского языка; Энциклопедический словарь русской цивизации; Старославянский словарь, Словарь славянской мифологии; Краткий словарь когнитивных терминов, Лингвистический энциклопедический словарь, психологические и философские словари; книги Ветхого и Нового заветов; Еврейская энциклопедия, Православная энциклопедия, Большая советская энциклопедия, Малая медицинская энциклопедия, Краткая энциклопедия славянской мифологии; русская художественная литература (как произведения классиков, так и работы современных писателей), публицистика, а также записи живой речи (далее - ЗЖР).

Целью настоящего исследования является построение теоретической модели эмоционального поведенческого концепта месть и ее верификация в контексте русской лингвокультуры. (Под моделью концепта подразумевается формализованный аналог изучаемой ментальной сущности, служащий инструментом ее познания и формой представления в общей теории языковой личности).

Поставленная цель исследования предопределяет необходимость решения следующих задач:

• разработку релевантной проводимому исследованию дефиниции эмоционального поведенческого концепта;
• описание структуры концепта месть с опорой на его номинативные и дескриптивные репрезентанты;
• выявление иллокутивных свойств изучаемого концепта и идентификацию ВД как способа их социально значимого выражения;
• освещение проблемы онтогенеза ВД, а также его ритуализации и косвенной презентации;
• описание коммуникативно-прагматических параметров ритуализованных и косвенно-производных виндиктивных вербально-знаковых построений;
• определение функций и структуры ВД.

Основным методом исследования является гипотетико-дедуктивный, связанный с излагаемым ниже предположением.

Концепт месть представляет собой универсальное (довербальное) эмоционально-когнитивное образование, которое меняет свой семантический облик в сознании, а также вербальном и паралингвистическом поведении под влиянием человеческой деятельности, предопределяющей формы культурно-исторического бытия и конкретные коммуникативно-прагматические ситуации.

Данное предположение, в свою очередь, опирается на опыт изучения человека, накопленный в философии, глубинной психологии, когнитологии, культурологии, а также эмпирические данные, которые верифицируются при анализе конкретного языкового материала. Последняя процедура является демонстрацией того, что конструируемая модель концепта в своих существенных свойствах соответствует изучаемой ментальной сущности, и модельная информация может быть экстаполирована на оригинал.

Кроме этого в работе используются методы индукции, интроспекции (или рефлексии над собой действующим), дискурс-анализа, компонентного (дефиниционного и контекстуального) анализа, интерпретации и лингвистического интервьюирования.

Методологической базой настоящего исследования послужили общетеоретические положения о диалектическом характере взаимодействия биологической и социальной компонент в развитии человека (Ф. Варела, М. Вартофский, Л.Л. Киселев, К. Клакхон, У. Матурана, А.И. Пигалев, З. Фрейд и др.), эмоционального и рационального в мышлении и языке (Ш. Балли, А.М. Буланов, А.А. Потебня, Б.А. Серебренников, В.И. Шаховский, А.Б. Шахнарович, Г.Х. Шингаров и др.), о роли языка в развитии человека и социальной роли общения (Л.С. Выготский, В. Гумбольдт, М. Коул, А.А. Леонтьев, А.Н. Леонтьев, А.Ф. Лосев, А.Р. Лурия, О. Розеншток-Хюсси, Е.Ф. Тарасов и др.). Кроме этого реферируемая работа опирается на разрабатываемые отечественными лингвистами концепции языковой личности (Г.И. Богин, Л.И. Гришаева, В.И. Карасик, Ю.Н. Караулов, Л.П. Клобукова, В.В. Красных, В.И. Шаховский и др.), основные положения когнитивной лингвистики (Н.Ф. Алефиренко, Н.Д. Арутюнова, С.Г. Воркачев, В.З. Демьянков, М. Джонсон, В.И. Карасик, В.В. Красных, Е.С. Кубрякова, Дж. Лакофф, Д.С. Лихачев, З.Д. Попова, Г.Г. Слышкин, Ю.С. Степанов, И.А. Стернин и др.), эмотивной лингвистики (Л.Г. Бабенко, С.В Ионова, Н.А. Красавский, Е.Ю. Мягкова, Л.А. Пиотровская, В.И. Шаховский, B. Volek  и др.), психолингвистики (И.Н. Горелов, А.А. Залевская, И.А. Зимняя, А.А. Леонтьев, К.Ф. Седов, Ю.А. Сорокин, В.А. Пищальникова, Ch.E. Osgood, T.A. Sebeok и др.), лингвокультурологии (А. Вежбицкая, Е.М. Верещагин, С.Г. Воркачев, В.В. Воробьев, В.Г. Костомаров, В.А. Маслова, В.Н. Телия и др.), прагмалингвистики (В.В. Богданов, Д. Вандервекен, З. Вендлер, В.Е. Гольдин, Дж.Л. Остин, А.А. Романов, Дж.Р. Серль и др.) и теории дискурса (Н.Д. Арутюнова, Э. Бенвенист, В.И. Карасик, М.Л. Макаров, А.В. Олянич, А.А. Романов, П. Серио, Е.И. Шейгал и др.).

На защиту выносятся следующие положения:

1. Эмоциональный поведенческий концепт определяется как единица психического уровня организации знания, характеризующаяся биологической детерминированностью, социальной обработанностью и знаковой, в том числе и лингвистической, оформленностью; языковая семантика при этом рассматривается как арена диалектического взаимодействия бессознательного и ценностно-нормативных установок культуры.

2. Эмоциональный поведенческий концепт месть представляет собой ментальное образование, состоящее из эмоционального фона (гнев, ненависть, презрение, раздражение) и активирующихся на этом фоне скриптов, один из которых направляет агрессивную поведенческую реакцию индивида на источник фрустрации, а другой - на замещающий его объект.

3. Эмоциональный поведенческий концепт месть рассматривается нами как отраженная в сознании индивида модель поведения (деятельности), обеспечивающая его выживание во внутривидовой конкурентной борьбе, и описывается в терминах социального взаимодействия - с точки зрения мотива, цели, а также стратегий и тактик ее достижения. Целью предписываемой концептом деятельности является преобразование коммуникативного пространства и установление границы, отделяющей свое (безопасное) от чужого (враждебного) пространства. Достижение цели обеспечивается стратегиями устрашения и перверсии (лат. pervertere - губить, портить), т.е. нанесения угрожающему объекту физического и / или морального вреда.

4. Изучаемый концепт находит свое выражение не только в предметно-практической, но и возникшей на ее основе знаковой (невербальной и вербальной) деятельности, которая характеризуется фрустрационной обусловленностью, осознанностью, целенаправленностью, агрессивностью и по прагматическим параметрам определяется в работе как ВД.

5. Данный вид знаковой деятельности восходит к первым человеческим ритуалам и характеризуется сигнальной двунаправленностью: 1) устрашение, проклятие адресата-агрессора и 2) воодушевление на борьбу с врагом и сплочение субъекта речи и его сородичей в замкнутую группу. Развитие ВД связано с двумя уровнями противостояния субъекта (сообщества) угрожающему объекту: на первом уровне, связанном с угрозой нарушения / нарушением неким объектом границы, которой субъект (сообщество) отделяет свое (безопасное) от чужого (враждебного) пространства, вырабатывается стратегия устрашения, воплощающаяся в тактике угрозы; на втором уровне, после игнорирования сигнала угрозы противником (или нарушения клятвы членом данного сообщества), складывается стратегия проклятия и соответствующие ей тактики изгнания, поругания и злопожелания. Поскольку посредством ментально-знаковых презентаций первый и второй уровни относятся друг к другу как предшествующий и последующий опыты участия в ситуациях одного и того же конфликтного типа, то в виндиктивном высказывании очень часто стратегия устрашения реализуется вместе со стратегией проклятия.

6. Принципиально важную роль в развитии ВД играет совпадение / расхождение интересов индивида и общества в части права на реализацию себя в качестве карающей силы: первое (соответствующее ситуации военного типа) ведет к его ритуализации и стандартизации, второе (определяющее ситуацию иерархического типа) - к дестандартизации и латентности.

  7. ВД присущи следующие функции:

эмотивно-регулятивная функция, которая признается доминантной и характеризуется амбивалентностью, связанной с деструктивным воздействием на оппонента и оптимизацией эмоционального состояния субъекта речи (и его соратников); названная функция воплощается в целом раде взаимосвязанных и противопоставленных по своей направленности и характеру воздействия на коммуникантов призводных функций: деморализующей и инспиративной, демобилизующей и мобилизующей, разобщающей и интегрирующей, патогенной и терапевтической, ноцицептивной и гедонистической; полагаем, что производными от эмотивно-регулятивной являются агональная (состязательная) и утешительная функции, а также функции социального контроля и дестабилизации общественных отношений;

онтологически присущая ВД сигнальная двунаправленность предопределяет возможность реализации данным видом речевой деятельности фатической (по Б. Малиновскому, направленной на создание уз общности между людьми) функции, которая заявляет о себе в тех случаях, когда агент социального действия устрашает и / или проклинает, как правило, отсутствующего в момент речи обидчика своего собеседника и, обозначая тем самым свою позицию в имевшем место конфликте, приближает себя к потерпевшему;

референтивная функция ВД сводится к представлению интенций говорящего в таких формах, которые через разные степени унижения адресата-агрессора и / или замещающего его объекта позволяют ему ощущать свою социальную значимость и заявлять об этом окружающим (в определенных ситуациях способствуя эвокации аналогичных ощущений у адресатов-наблюдателей, которых он считает своими); в результате реализации названной функции и создается карта ситуации социального взаимодействия, на которой адресат-агрессор и / или замещающий его объект оказываются на нижних, а говорящий (и его соратники) на верхних ступенях некой виртуальной или реальной системы иерархических отношений.

8. ВД, как и любой другой вид предметно-практической или речевой деятельности, имеет две стороны: внутреннюю (ментальную) и внешнюю (операциональную), в этой связи и описание структуры изучаемого феномена строится с учетом его внутренней организации, т.е. мотива, цели, стратегий и тактик ее достижения, и внешней, т.е. с точки зрения языковых форм воплощения последних.

Внутренняя структура ВД предопределяется его мотивом, целью, стратегиями и складывается из тактик угрозы, изгнания, поругания и злопожелания.

Внешняя структура ВД формируется из обслуживающих названные тактики коммуникативно-семантических полей. Ядро каждого коммуникативно-семантического поля занимают прямые - , околоядерное пространство - конвенциональные косвенные -, а периферию -  неконвенциональные косвенные или транспонированные вербальные построения.

Научная новизна работы связывается с психоаналитическим подходом к проблеме концептуализации и вербализации знаний, получаемых человеком от природы. Этот подход расширяет исследовательское поле включением в него фактора подсознательного и освещением его диалектики с ценностно-нормативными установки культуры. Иными словами, данный подход показывает, как заданная природой эмоциональная поведенческая реакция, вступая в знаковое инобытие, обретает аксиологические смыслы, которые, в свою очередь, регулируют ее проявление в коммуникативных процессах. В таком ракурсе концепт месть, насколько нам известно, не изучался ни в отечественном, ни в зарубежном языкознании.

Теоретическая значимость исследования определяется тем, что в нем выявляются социально-психологические закономерности дискурсивной деятельности носителей русской лингвокультуры по объективации концепта месть в их языковом сознании и коммуникативном поведении; предлагается модель названного концепта как совокупного продукта эмоционального бессознатального, когнитивного сознания и языкового (дискурсивного) сознания.

Результаты и выводы работы могут оказаться полезными для дальнейшей разработки актуальных проблем лингвоконцептологии, эмотивной лингвистики, психолингвистики и теории дискурса: осмысления понятия лэмоциональный концепт с точки зрения природы, структуры, речемыслительного и коммуникативно-прагматического потенциалов стоящего за ним феномена; освещения дискурсивной деятельности человека в эмотивном, прагматическом, социотворческом аспектах, а также изучения ее креативной и репродуктивной составляющих.

Практическая ценность исследования связывается с возможностью использования изученного в нем материала в лексикографии, лингводидактике, а также в работе аспирантских семинаров и научных студенческих обществ.

Апробация работы. Основные результаты исследования обсуждались на заседаниях кафедры языкознания ВГПУ и научно-исследовательских лабораторий ВГПУ Язык и личность и Аксиологическая лингвистика. Основные положения исследования докладывались на региональных межвузовских конференциях: Языковая личность: проблемы обозначения и понимания (Волгоград, 1997), Кирилло-Мефодиевские традиции на Нижней Волге (2002, 2004), Наследие академика В.И. Борковского и проблемы современной лингвистики (2002-2006), а также международных конференциях: Reflexie aktualneho vyskumu ruskeho jazyka (г. Нитра, Словакия, 1999), Современные парадигмы лингвистики: традиции и инновации (Волгоград, 2005), Языковая личность в дискурсе: Полифония структур и культур (Тверь, 2005), Язык, культура, менталитет: проблемы изучения в иностранной аудитории (Санкт-Петербург, 2005, 2006), Язык. Культура. Коммуникация (Волгоград, 2006), Этнокультурная концептосфера: общее, специфическое, уникальное (Элиста, 2006), конференции, посвященной 1900 - летию г. Силистра (г. Силистра, Болгария, 2006), Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов (Волгоград, 2005, 2007), Динамика и функционирование русского языка: факторы и векторы (Волгоград, 2007), Меняющаяся коммуникация в меняющемся мире (Волгоград, 2008).

Основные положения диссертации изложены в 33 публикациях, в том числе в учебном пособии Концепты основных инстинктов в русской лингвокультуре (3, 5 п.л.) и монографии Месть как эмоциональный поведенческий концепт (опыт когнитивно-коммуникативного описания в контексте русской лингвокультуры) (16 п.л.).

Структура работы. Диссертация включает в себя введение, три главы, заключение, списки литературы, лексикографических и других источников и приложение.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во введении определяется объект, предмет, цель и задачи исследования, обосновывается его актуальность, описываются материал и методы исследования, формулируются гипотеза и основные положения, выносимые на защиту, раскрываются научная новизна, теоретическая значимость и практическая ценность  работы.

В первой главе Человек в фокусе лингвистических исследований 1) рассматривается становление человека как личности и роль в этом процессе языка, дается общая характеристика ЯЛ как центральной категории антропологического языкознания, 2) освещается диалектика концептосферы ЯЛ и культуры, а также 3) предлагается модель ЭПК и технология ее описания в лингвокультурном аспекте.

1. Опыт естественных и гуманитарных наук позволяет рассматривать человека как биологическую особь с некогда пробудившемся сознанием, которое вынесло его за пределы чисто природного существования и погрузило в мир символических форм.

Создавая второй, символический, мир для фиксации приобретенного опыта и передачи его последующим поколениям, человек преодолевает конечность своего в сущности случайного существования и восходит к надиндивидуальному бытию. В этом процессе с филогенетической точки зрения он и начинается как личность, поскольку создает средства своего познания или когнитивные артефакты, которые не только идут дальше биологически развившихся и генетически унаследованных форм перцептивной и познавательной деятельности, но и кардинальным образом меняют саму природу научения и проводят демаркационную линию между человеческим знанием и интеллектом животных (Вартовский 1988). С этого, собственно, и начинается культура в качестве совокупности предметов материального и духовного творчества людей (Пигалев 1999), а ее трансляция представляет собой содержание процесса социализации (Красных 2003). С онтогенетической точки зрения формирование личности связано с овладением знаниями и формами деятельности, которые были выработаны и закреплены в артефактах предшествующими поколениями и которые составляют культурный фонд данного сообщества, определяющий в конечном счете ритм его жизни. Этот процесс требует от ребенка определенной активности, поскольку объективно действия и операции, необходимые для того, чтобы он научился правильно пользоваться предметом, воплощены, даны в предмете, но для него, субъективно, они только заданы (Леонтьев 1972). Поэтому важнейшую роль в развитии его как личности играют старшие поколения, учителя-прфессионалы, а также вся система принятых в обществе юридических и моральных норм поведения. Врастание индивида в культуру осуществляется в процессе его общения с ее носителями, лишь в этом случае опыт, добытый одними людьми, становится достоянием других, лишь в этом случае формируется групповой или, более общно, родовой субъект деятельности (Розеншток-Хюсси 2000). Именно благодаря общению достигается организованность, согласованность и единство действий людей, составляющих данное культурное сообщество, обеспечивается их взаимопонимание и сплоченность, общность чувств, мыслей, побуждений.

Основным средством общения и, соответственно, проводником культурной информации является естественный человеческий язык. Особая роль языка в ряду других семиотических средств, обслуживающих культуру (Петров 1991), обусловливается тем, что он включает в значения своих единиц все, что связано с коллективным осмыслением мира его носителями, и транслирует эту информацию из поколения в поколение. Вместе с этим, язык - это не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность, он не только создает мысль, но и преобразует ее в высшие формы, подготавливая почву для невыразимого словом творческого мышления, в процессе которого развивается и сам человек как личность (Потебня 1976).

Вполне закономерным в этой связи следует считать появление в отечественной лингвистике термина лязыковая личность, которая, по мнению автора соответствующего понятия, призвана стать сквозной идеей, пронизывающей все аспекты изучения языка и разрушающей границы между дисциплинами, изучающими человека (Караулов 1987).

Языковая личность как совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов) обнаруживает в себе следующие уровни: когнитивный (набор систематизированных идей, понятий, концептов), прагматический (цели, мотивы, установки коммуникантов) и вербально-семантический (нормальное владение языком) (Караулов 1989).

Последний уровень уже давно находится в центре внимания ученых и достаточно плодотворно ими описывается. Что же касается двух других уровней, то они начали активно изучаться лишь в последние десятилетия и прежде всего в связи с общей переориентацией исследовательского интереса ученых со значений, выражаемых средствами языка, к знаниям человека, а также мотивам и интенциям его социально значимой вербально-знаковой деятельности.

Активное изучение этих уровней, в свою очередь, подвело ученых к необходимости детализации понятия лязыковая личность и появлению ряда терминов, коррелирующих с его базовым номинантом и обозначающих то или иное проявление человеческого фактора в языке: речевая личность (Клобукова 1995), коммуникативная личность (Красных 1998, Карасик 1998), человек говорящий (Красных 2003), лэмотивная языковая личность (Шаховский 2000) и др.

Концепция эмотивной языковой личности, привлекшая к себе внимание многих ученых, получает определенное развитие и в настоящем исследовании, поскольку в центре его внимания находится человек, переживающий фрустрацию и предпринимающий в ответ на это эмоционально детерминированные агрессивные действия.

Вместе с этим, следует подчеркнуть, что дифференциация ЯЛ на составляющие имеет ориентационно-методический смысл, позволяющий исследователям сфокусировать внимание на том или ином ее проявлении. Сам же изучаемый феномен, ЯЛ, остается при этом единой ментально-лингвальной (по В.В. Красных) или когнитивно-дискурсивной (по Л.И. Гришаевой) субстанцией, реализующей свои интенции в познавательной деятельности и коммуникативных процессах, оперируя при этом языковыми (и экстралингвальными) средствами.

Единство (не тождество) когнитивного и дискурсивного в ЯЛ в конечном счете и предопределяет необходимость изучения того, как внеязыковые знания превращаются в языковые значения, а последние, реализуясь в коммуникативных процессах, оказывают регулирующее воздействие на психику и социальную активность людей. Осуществление данной аналитической процедуры не может обойтись без обращения к таким категориям, как концептосфера, концепт, культура и этнокультурное сознание.

2. Термин концептосфера обязан своим рождением академику Д.С. Лихачеву, который создал его по типу терминов В.И. Вернадского ноосфера, биосфера и пр. и ввел в отечественную науку для обозначения области знаний, связанной с культурой и языком (1993). Концептосфера как средоточие человеческих знаний о мире характеризуется изменчивостью и во временном, и в социальном измерениях, что связано с познавательной деятельностью людей и аксиологической интерпретацией приобретаемого опыта. Вместе с этим концептосфере свойственна определенная упорядоченность, которая объясняется тем, что мышление предполагает категоризацию предметов мысли, а категоризация предполагает упорядоченность ее объектов (Попова, Стернин 2001). Проникновение в концептосферу позволяет лучше осмысливать миропонимание и поведение людей, раскрывает универсальные черты, присущие концептосферам всех народов, а также специфичность этнических, социальных и индивидуальных концептосфер (Гришаева). Описание концептосферы этноса, социума или индивида предполагает анализ концепта, психического образования, по ряду параметров отличающегося от понятия.

Понятие  традиционно относят к категориям логики. Концепт же помимо логического наполнен также эмпирическим и аксиологическим содержанием и аккумулирует в себе знания, связанные с различными источниками информации о действительности: эмоциями, аналитическим мышлением, памятью, воображением и т.п. (Алефиренко 2002, Степанов 1997, Шаховский 2002). Другими словами, в отличие от понятия как продукта логического мышления концепт включает в себя знания, опирающиеся на самые разнообразные способы и средства освоения окружающего мира: наглядно-конкретное и абстрактное, теоретическое и непроизвольно-обыденное, направленное на предметы действительности - объектное, и обращённое на самоё себя - рефлексивное, отчётливо и смутно осознаваемое (Алефиренко 2002). При такой постановке вопроса концепт представляется более объёмным по сравнению с понятием психическим образованием, состоящим, по мнению В.И. Карасика, из образного, понятийного и ценностного компонентов (1996).

Такая теоретическая модель концепта коррелирует с семантической структурой слова, разработанной в семасиологических исследованиях и включающей в себя образный, денотативный и оценочный компоненты (см. Арнольд 1981, Стернин 1979, 1985 и др.). Последнее обстоятельство делает принципиально возможным в процессе вербализации концептов выражение любых признаков концепта в соответствующих семах и их сочетаниях в качестве ядерных и периферийных сем (Стернин 1999), что, в свою очередь, позволяет рассматривать значение языкового знака в качестве источника концептуальной информации. Но так как языковой знак представляет концепт не полностью, а передаёт лишь часть релевантных для сообщения признаков (Попова, Стернин 2001), наиболее полное описание концепта предполагает изучение совокупности репрезентирующих его средств языка, организованных на основе синтагматических и парадигматических связей ключевого слова (или его лексико-семантического варианта) и представляющих собой некое функционально-семантическое единство. При этом необходимо подчеркнуть, что в отличие от исследований, ориентированных на понимание содержательной стороны языка и её динамики в коммуникативном процессе, изучение концепта обращено к человеческой ментальности, в чём, собственно, и заключается основное (векторное) различие семасиологических и концептологических лингвистических изысканий. Последние, при всём своём многообразии, в основных своих подходах к изучению концепта подразделяются на лингвокогнитивные и лингвокультурологические. Данные подходы не являются взаимоисключающими. Напротив, различия в напралении исследовательских процедур (лингвокогнитивный - от персонального сознания к культуре, а лингвокультурологический - от культуры к персональному сознанию) создают базу для их комплексного использования в описании ментальных структур, имея в виду диалектику части и целого применительно к индивидуальному и коллективному человеческому опыту. Более того, обнаружив наряду с универсальными и специфические когнитивные процессы и не считая возможным констатировать языковую обусловленность последних (Dasen 1977), ученые все чаще обращают свои взоры в сторону культуры, которая рассматривается при этом в деятельностном, в том числе и коммуникативно-прагматическом аспекте (Лотман 2000, Тульвисте 1998).

Всё чаще в исследование вопроса о том, насколько язык детерминирует образ мышления, предлагается включать такую важную составляющую, как формирующееся в свойственных для данной культуры видах деятельности этнокультурное сознание и способы его семиотизации. Достаточно определённо на этот счёт высказывается Н.Ф. Алефиренко, считая, что различного рода иллюзии об абсолютном господстве одного из базовых элементов речемыслительной деятельности - языка или мышления - порождаются неразличением когнитивной значимости языковой и культурологической семиотики в познании и отражении мира (2002). Именно культурологический акцент в языковом моделировании квантов структурированного знания приобретает в последнее время всё большую популярность, так как позволяет рассматривать концепт в широком социально-историческом контексте, чем углубляет научное понимание данной ментальной сущности. При таком подходе концепты - это важнейшие элементы соответствующей концептосферы языка и этнокультуры. А взаимопроникновение последних феноменов позволяет Ю.С. Степанову определять концепты как сгустки культурной среды в сознании человека, то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека ( 1997). Поэтому языковая личность как носитель этнокультурного сознания выдвигается на передний план лингвокультурологических исследований и закономерно оказывается в центре внимания данного исследования.

3. Этнокультурное сознание как исторический опыт, упорядоченный с помощью определенной ценностно-смысловой структуры (Алефиренко 2000) включает в себя знания не только об окружающей человека действительности, но и результаты самопознания. Это означает, что концептуализации подвергаются не только предметы и явления внешнего мира, но и психоэмоциональные процессы, наиболее значимые из которых объективируются знаковыми системами, языком и культурой, и потому также могут изучаться лингвокультурологически.

Выдвижение эмоционального концепта (ЭК) в центр внимания отечественной лингвокультурологии связано прежде всего и исследованиями В.И. Шаховского и его последователей (антологию трудов ученых см. в сб. Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Волгоград, 2004). В.И. Шаховский считает: Поскольку чувственный этап процесса когниции мира человеком и себя в нём соотносится с деятельностью его эмоционального мышления,Еязыковая система (рациональное мышление) выполняет по отношению к непрерывно конструируемому целому функцию кодирования внеязыковых концептов (в т.ч. и эмоциональных переживаний) и функцию манипулирования ими через манипулирование вербальными смыслами (2002).

Развивая данный тезис, необходимо подчеркнуть, что концептуализация эмоционального опыта - процесс когнитивно-дискурсивный, затрагивающий фундаментальные основы познания мира и самопознания и опирающийся на языковые знаки, значения которых обусловливают наше отношение к предмету мысли. Поэтому, приступая к лингвокультурологическому описанию эмоциональных концептов, необходимо попытаться разорвать языковой круг и, опираясь на данные других наук, определить, какой фрагмент глубинной психической жизни человека подвергся концептуализации и каково его ближайшее окружение, соседство с другими, релевантными для его понимания, психическими явлениями. Для этого представляется целесообразным обратиться к опыту изучения человека, накопленному в области психоаналитических исследований.

Конечно, психоаналитический опыт не является последней инстанцией, определяющей человеческую сущность. Во-первых, его содержание подвержено воздействию тех сдвигов, которые происходят и будут происходить в области наук, так или иначе ориентированных на человека. Во-вторых, наши знания о человеке черпаются не только из научных источников. Многое мы узнаём из религии, изобразительного искусства, художественной литературы и просто повседневной жизни, а эти знания, в свою очередь, влияют на восприятие обществом научной информации. Более того, социально-культурные факторы не только опосредуют передачу обществу научной продукции, но и сами в значительной степени определяют те направления научных изысканий, которые соответствуют умонастроениям и интересам людей в данный исторический период. Последним обстоятельством (в частности - умонастроением венских буржуа конца XIX-ого - начала XX-ого века) объясняется зарождение фрейдизма, положившего начало глубинным психологическим исследованиям.

Между тем, психоаналитическое понимание человеческой природы характеризуется отстранённостью от ценностной составляющей этого понятия и потому используется в качестве опоры, на которой строится предпринятое описание диалектики эмоционального (генетического) и этноязыкового кодов.

Известно, что сознание человека, с которым мы обычно связываем своё Я, составляет лишь поверхностный слой его психической жизни, включающей ещё и мощный пласт бессознательного. Важнейшим свойством бессознательного, согласно давним философским и научным традициям, является его энергетическая природа.

Так, З. Фрейд трактовал бессознательное как энергию пола (1991), К. Юнг - как изначальную психическую совокупность связей, представляющую собой поток витально-психической энергии, из которой родилась и в которую включена каждая индивидуальная душа (1994).  На энергетическую природу психических процессов указывают и другие учёные: как психологи, так и физики (Уилсон 1999, Гроф 1999; Финкельштейн 1994, Гейзенберг 1987 и др.). Такого же энергетического подхода к психическим процессам придерживаются и философы, рассматривающие бессознательное как безличную (доиндивидуальную) стихию неритмичных пульсаций-желаний, заполняющую всё социальное поле, из которого черпают энергию все единичные субъекты (Deleuze, Guattari 1977).

Согласно данным подходам исходящие от индивида импульсы-желания образуют его бессознательный эмоционально-энергетический фон, на базе которого в процессе жизнедеятельности возникают очаги возбуждения - ситуативные доминанты, предопределяющие в значительной степени характер текущих реакций центров в данный момент (Ухтомский 2002). Ситуативная доминанта как однажды пережитый modus operandi (образ действия) центральной нервной системы вызывается вновь в поле внимания, как только возобновляется хотя бы частично ставший для неё адекватным раздражитель, в результате чего формируется устойчивая ментальная структура - ЭК, который складывается из определенного фрагмента бессознательного эмоционально-энергетического фона человека и соответствующих этому фрагменту скриптов. Такой ЭК предопределяет поведение человека в данной ситуации, т.е. фактически является эмоциональным поведенческим концептом (ЭПК), и  благодаря способности человека к саморефлексии, объективируется, т.е. обретает знаковую оформленность.

Объективация ЭПК, предполагающая выбор знаков для его представления в сознании и коммуникативном поведении, осуществляется в соответствии с системой ценностей, исторически сложившейся в рамках данного сообщества. При этом каждая культурно-историческая система предлагает человеку свои категориально-семантические доминанты, благодаря которым знание и превращается в феномен культуры (Алефиренко 2002). Изменчивость категориально-семантических доминант обусловливает смысловую динамику и дискурсную вариативность ЭПК, что обнаруживается при культурологическом анализе его невербальных и вербальных репрезентантов.

ингвокультурологическое исследование ЭПК ориентируется прежде всего на мир языковых значений, поскольку последний с его структурой ценностно-смысловых отношений оказывается культурной формой существования знания и способом его функционирования в сфере духовно-практической деятельности (Парахонский 1982).

Итак, ЭПК определяется нами как единица психического уровня организации знания, характеризующаяся биологической детерминированностью, социальной обработанностью и знаковой (в том числе и лингвистической) оформленностью. Языковая семантика при этом закономерно рассматривается как арена диалектического взаимодействия бессознательного и ценностно-нормативных установок культуры.

Во второй главе Эмоциональный поведенческий концепт месть в контексте психологических исследований 1) делается аналитический обзор наиболее известных в современной психологии социоцентрических теорий мести и 2) предлагается психоаналитическая интерпретация изучаемого феномена.

1. Рассмативаемые в этой главе теории мести а) как способа не уронить свое достоинство в глазах других (Обучи, Камбара 1985) и б) как магического исправления зла (Фромм 1998) справедливо указывают на то, что общество может способствовать тому, чтобы человек отвечал ударом на удар, однако не касаются психических процессов, которые побуждают его мстить. Не делает этого и теория мести как защиты (Бэрон, Ричардсон 2001), хотя ее несомненным достоинством является то, что она рассматривает месть как защитную агрессивную поведенческую реакцию индивида не только на нанесенный ему моральный или физический вред, но и на намерение какого-либо лица, которое он воспринимает как агрессивное (и которого тот на самом деле может и не иметь).

О характере намерений индивид судит по их символическим составляющим, среди которых немало таких, которые не поддаются однозначной интерпретации. Поэтому в работе делается предположение о том, что, чем обостреннее восприятие человеком мира как враждебного ему пространства, тем больше в его жизни конкретных ситуаций социального взаимодействия, в которых он, опираясь на самые разные показатели психо-физиологической и социальной активности окружающих его людей, подозревает их в неблаговидных намерениях и наносит по ним предупредительные удары (как предметно-практические, так и знаковые).

По мнению многих ученых (Леви-Строс 1983, Леви-Брюль 1994, Нойман 1998 и др.) таким, особо настороженным, восприятием мира и характеризовался древний человек, который в качающейся ветке, лежащем на дороге камне или просто незнакомом предмете (не говоря уже о незнакомом человеке) видел подстерегающую его опасность и в целях защиты своей жизни совершал по отношению к ним агрессивные действия, сначала предметно-практические, а затем и сформировавшиеся на их основе знаковые (в том числе и вербальные). Такое восприятие человеком мира и свойственные этому восприятию защитные агрессивные реакции хорошо известны и этнолингвистам, которые в рамках актуальной апотропеической ситуации описали немало примеров, свидетельствующих о том, как человек, воспринимая те или иные явления природы или социальной жизни в качестве показателей агрессивных намерений неких злых сил или связанных с хтоническим миром людей, наносил по последним превентивные удары в самых разных знаковых формах (см.: Толстой 1995, Левкиевская 2002 и др.). Достаточно сказать о том, что пристальный взгляд незнакомого человека воспринимался обозреваемым как угроза сглаза, в связи с чем он защищался такими магическими речевыми формулами, как Песок у очи!, Соль тобi в очы, камiнь у плечi, Силь тэбэ в очы, карачун в зубы, а камэнь в груды и др. (см.: Левкиевская 2000). По сути дела, все эти формулы представляли в сознании речедействующего субъекта воображаемые им конкретные предметно-практические действия, которыми он наносит своему оппоненту ущерб и тем самым предохраняет себя от надвигающейся опасности.

Современный человек  не столь настороженно (по сравнению со своими предками) относится к окружающему его миру, по крайней мере, в том смысле, что не склонен видеть в пристальном взгляде незнакомого человека угрозу сглаза и в целях самозащиты использовать магические речевые формулы. Однако это не означает, что тот же пристальный взгляд не может вызвать у него агрессивную поведенческую реакцию, как предметно-практическую, так и знаковую.

В принципе, как показывают исследования психологов, любой раздражитель может побудить индивида действовать агрессивно. При этом один и тот же раздражитель у одного и того же индивида в зависимости от его общего психического состояния в момент взаимодействия может вызвать самые разные реакции - и неагрессивные, и агрессивные (см.: Реан 1996, Крэйхи 2003 и др.). Поэтому, с учетом данного обстоятельства, акцент в исследовании мести как защитной поведенческой реакции смещается в реферируемой работе с внешних по отношению к индивиду обстоятельств на психические процессы, которые происходят в его организме и которые в конечном счете и предопределяют характер его поведенческих реакций. К этому подталкивает и то обстоятельство, что защитные агрессивные действия, как предметно-практические, так и знаковые, совершаются человеком не только по отношению к конкретному носителю опасности, но и к любому потенциальному агрессору, т.е. в профилактических целях, что объясняется его убежденностью в том, что в мире всегда есть люди, которые желают ему зла и готовы в любой удобный для них момент причинить ему моральный или физический вред. Такого рода превентивные агрессивные действия, совершаемые человеком на знаковом уровне социального взаимодействия, также хорошо известны этнолингвистам и описываются ими в рамках профилактической апотропеической ситуации как разновидности оберегов, исполняемых впрок (см.: Елеонская 1929, Толстой 1995, Левкиевская 2002 и др.).

Например: Выбрав место под пасеку, пчеловод должен был найти в поле небольшой камень, взять его зубами, в зубах принести на пасеку и там закопать, после чего произносилось заклятье на пасеку, в котором, в частности, говорилось следующее: Еа как камень тверд и студен, так бы затверделася земля и язык тому человеку и злой жене, которые помыслят на мою пасеку (см.: Левкиевская 2002: 66).

Считалось, что несомый данными магическими действиями коммуникативно-прагматический заряд каким-то образом достигнет цели, т.е. окажет устрашающее воздействие на потенциальных недоброжелателей и удержит их от дурных мыслей и поступков.

В религиозной литературе аналогичные по своей природе профилактические агрессивные знаковые (а точнее - вербальные) действия, правда, озвучиваемые в присутствии людей - потенциальных агрессоров, передаваемые им через посредника или представляемые для обозрения ими в письменном виде, называются апотропеическим проклятием (см.: Православная энциклопедия. Т.2. М., 2001).

Примером такого проклятья являются слова Бога-отца: Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно (Исход 20. 7).

Апотропеическое проклятье фактически является именем высказываемого субъектом речи предложения, смысловая структура которого складывается из акта волеизъявления, задающего адресату-потенциальному агрессору те или иные границы деятельности, и сообщения о том, что за неподчинение воле субъекта речи его постигнет кара.

Подобного рода высказываемые субъектом речи предложения, направленные на предотвращение нежелательных с его позиции действий адресата-потенциального агрессора, широко распространены и в современной практике социального взаимодействия и с точки зрения лежащих в их основе мотивационно-целевых параметров ничем не отличаются от самых ранних форм представления магических агрессивных оберегов.

Все выше сказанное и предопределяет необходимость поиска некоего универсального феномена психической жизни человека, который побуждает его мстить. Таким феноменом, как показывает анализ литературы по глубинной психологии  (см.: Фрейд 1991, Юнг 1994, Уилсон 1999, Гроф 1996 и др.), можно считать ментальный предикат - желание, который является важнейшей внутренней движущей силой психо-физиологической и социальной активности человека.

2. Из общего для психоаналитиков, физиков и философов понимания энергетической природы бессознательного следует, что и взаимодействие индивида с внешней средой строится по принципу энергетического обмена. Если импульсы-желания, исходящие от индивида и окружающего его информационного пространства, совпадают, как при совпадении двух фаз волн, то они усиливаются и находят выход вовне, обеспечивая его (индивида) нормальное существование. В случае несовпадения - энергия, соответственно, не находит выхода и травмирует единый психо-физиологический организм. То же самое можно сказать и об осознанных желаниях, неудовлетворение которых ведет к аналогичным психо-физиологическим процессам и травмам. И в первом, и во втором случаях энергия нереализуемого по каким-либо причинам желания может вызвать аффективное состояние (фрустрацию), которое в обыденном сознании объективируется словом лобида. Понимание обиды как аффективного состояния в данном случае не ограничивается рамками коммуникативных процессов, в которых она приравнивается к переживаемому предметно-практическому или вербальному оскорблению. Обида, как представляется, может иметь и квази-коммуникативный характер (например, Еза державу обидно), и некоммуникативную природу (В моей душе - обида, тяжесть / В моей душе - тупая боль // За то, что вот уже полгода / Я не в ладах с самим собой. М. Пивоварова. Пилигрим). В любом случае, если травма (обида) достаточно глубока, то это приводит к изменениям в психике индивида, что, в свою очередь, проявляется в его предметно-практическом и коммуникативном поведении. При этом импульс нереализуемого желания по закону сохранения и превращения энергии может устремляться в глубины подсознания (лсистемы конденсированного опыта по С. Грофу), вызывая различные расстройства, в том числе и астенические состояния, которые в той или иной степени поддаются терапевтическому воздействию методом катарсиса (по Й. Брейеру и З. Фрейду).Но энергия нереализуемого желания, помимо вытеснения в область подсознания, может направляться и вовне, превращаясь (как один из вариантов) в виндиктивную (агрессивную) поведенческую реакцию - месть, обеспечивающую индивиду эмоциональную разрядку и самостоятельный выходит из психотравматического состояния. Важнейшим опосредующим звеном между фрустрацией и ответной виндиктивной поведенческой реакцией являются эмоции группы гнева или раздражение, составляющие эмоциональный фон изучаемого нами концепта и активирующие скрипты, один из которых направляет агрессивное действие индивида на источник фрустрации, а другой - на замещающий его объект.

Психоаналитический (с опорой на фрустрационную теорию агрессии) подход к описанию мести дает возможность: во-первых - не ограничивать рассмотрение даной агрессивной поведенческой реакции рамками наличной ситуации социального взаимодействия, в которой моральный или физический вред индивиду уже нанесен или присутствует намерение другого лица причинить ему ущерб, а во-вторых - не связывать ее только с попыткой преодоления преграды целенаправленному поведению.

Именно названный подход к описанию мести позволяет охватывать и такие ситуации социального взаимодействия, в которых один человек мстит другому лишь только потому, что второму в этой жизни просто больше повезло. Примером, иллюстрирующим  данный тезис, является  ветхозаветная история о Каине и Авеле:

Спустя несколько времени, Каин принес отплодов земли дар Господу. И Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его; А на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним. И сказал Каин Авелю, брату своему. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его (Бытие 4. 3-8).

Конечно, в книге Бытия нет слова месть, и мы обычно говорим о том, что Каин убил Авеля из зависти. Но зависть (или обида от того, что кому-то лучше, чем мне) - это обыденный номинант невротического состояния (фрустрации), а не действия. Человек может завидовать всю свою жизнь и не предпринимать при этом никаких агрессивных шагов в отношении объекта зависти (или замещающего его объекта). А вот если данное состояние приводит к эвокации эмоций гнева, ненависти, презрения или раздражения и соответствующей им агрессивной поведенческой реакции, то есть смысл говорить о мести, что, собственно, и делает в своем Соборном послании святой апостол Иуда: А сии злословят то, чего не знают; что же по природе, как бессловесные животные, знают, тем растлевают себя. Горе им, потому что идут путем Каиновым, предаются обольщению мздыЕ (Иуд. 10-11).

Поэтому прав Н.В. Гоголь, который употребляет слово месть в своей повести Страшная месть, основанной, как известно, на выше упомянутом ветхозаветном сюжете о братских взаимоотношениях: л{Е} Как получил Иван жалованье от короля, в тот же день разделил все поровну между собой и Петром. Взял Петро половину королевского жалованья, но не мог вынесть того, что Иван получил такую честь от короля, и затаил глубоко на душе месть.

Ехали оба рыцаря на жалованную королем землю, за Карпат. Посадил козак Иван с собой на коня своего сына, привязав его к себе. {Е} Младенец заснул, стал дремать и сам Иван. {Е} По-над самым провалом дорога - два человека еще могут проехать, а трое ни за что. Стал бережно ступать конь с дремавшим козаком. Рядом ехал Петро, весь дрожал и притаил дух от радости. Оглянулся и толкнул названного брата в провал. И конь с козаком и младенцем полетел в провал.

Если психический процесс, предшествующий виндиктивному предметно-практическому действию Петра, представить в виде последовательности взаимосвязанных феноменов, то он в линейном изображении примет следующий вид: зависть (обида) => гнев, ненависть, презрение или раздражение => активация виндиктивного скрипта (сопровождаемая радостью от предвкушения его реализации) => виндиктивное предметно-практическое действие.

В выше рассмотренных ситуациях социального взаимодействия месть не является ответом индивида на понесенный ущерб или исходящую от какого-либо лица угрозу причинения ему ущерба; не является она и попыткой преодоления преграды целенапрвленному поведению (ведь ни в одном из этих случаев объект мести не чинил преград и не являлся сам преградой на пути своего будущего мстителя к успеху). Между тем, в сознании неудачника успешный человек и связывается с причиной его неудачи, превращается в источник фрустрации и становится объектом виндиктивного воздействия.

Избранным подходом к описанию мести объясняются и такие ситуации социального взаимодействия, в которых человек за свои невзгоды мстит не благополучным людям - источникам фрусирации, а находит себе жертву, какое-либо беззащитное существо, для расплаты за все, что в его жизни не состоялось или состоялось, но то, чего не удалось избежать.

В работе отмечается, что, если у фрустрированного индивида нет возможности разрядиться на подходящих для этого людях, он это делает на неодушевленных объектах. Для подтверждения данного тезиса рассматривается один из эпизодов рассказа А.П. Чехова Обыватели: Проводив в десятом часу вечера гостя, Ляшкевский долго глядит ему вслед и ворчит:

- Проклятый, целый день просидел без всякого делаЕ Только жалованье даром получают, черт бы их побраЕ{Е}.

Он выглядывает в окно, но обывателя уже нет: ушел спать. Ворчать не на кого, и он впервые за весь день закрывает свой рот, но проходит минут десять, он не выдерживает охватывающей его тоски и начинает ворчать, толкая старое, ошарпанное кресло:

- Только место занимаешь, старая дрянь! Давно бы пора тебя сжечь, да все забываю приказать порубить. Безобразие!

А ложась спать, он нажимает ладонью пружину матраца, морщится и брюзжит:

- Про-кля-тая пружина! Она всю ночь будет мне бок резать. Завтра же велю распороть матрац и выбросить тебя, негодная рухлядь.

Засыпает он к полуночи, и снится ему, что он обливает кипятком обывателей, Финкса, старое креслоЕ.

Обращает на себя внимание последний абзац приведенного фрагмента текста. В нем описывается то, как бессознательное помогает единому психо-физиологическому организму освободиться от накопленных психических травм, предоставляя ему возможность во сне сделать и с источниками фрустрации, и с замещающим их объектом то, что не было сделано наяву.

Все выше изложенное показывает, что, когда человек мстит, торжествует бессознательное, сознание же идет у него на поводу и, соизмеряя степень понесенного своим носителем ущерба с мощностью и направлением ответного удара, придает последнему те или иные формы реализации.

Делая это, индивид получает удовольствие: л[Фоминым] овладело чувство злорадства и наслаждения местью (А. Фадеев. Молодая гвардия).

То обстоятельство, что месть как эмоциональная поведенческая реакция оказывается связанной с чувством удовольствия, позволяет предположить, что она становится одним из объектов табуирования в самых первых иерархически организованных человеческих сообществах. У древних народов лимеется амбивалентная направленность по отношению к их запретам табу; в бессознательном им больше всего хотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чем стремление к наслаждению (Фрейд 1998). Такая амбивалентность чувств свойственна и современным людям и является важнейшим психическим фактором, позволяющим регулировать их социальную активность, усиливая страх перед наказанием за совершение данного действия в одной ситуации и инспирируя к совершению этого же действия в другой.

Поэтому при психоаналитическом подходе к описанию мести особую значимость приобретает фактор культуры как дискурсивной деятельности, придающей в зависимости от ситуации общения изучаемому феномену те или иные аксиологические смыслы и влияющей тем самым на процессы социального взаимодействия.

Итак, несмотря на уязвимость, психоаналитический подход к изучаемому концепту представляется оправданным, так как расширяет исследовательское поле, включая в него фактор подсознательного (эмоциональную разрядку) и его диалектику с ценностно-нормативными установками культуры. Описанию того, как эта диалектика проявляется в русском этноязыковом сознании и соответствующем ему коммуникативном поведении, посвящается следующая глава работы.

В третьей главе Эмоциональный поведенческий концепт месть в русской лингвокультуре рассматриваются 1) репрезентации названного концепта в языковом сознании и 2) формы его представления в коммуникативном поведении. В связи с последним обстоятельством в центр исследовательского внимания выдвигается ВД как фрустрационно обусловленная осознанная целенаправленная агрессивная знаковая деятельность, связанная с выражением изучаемого концепта в практике социального взаимодействия, освещаются вопросы, касающиеся истоков ВД, его онтогенеза, ритуализации и косвенной презентации, функций и структуры.

1. Диалектика эмоционального бессознательного и ценностно-нормативных установок культуры освещается в данном разделе на материале номинативных и дескриптивных единиц, репрезентирующих изучаемый концепт в двух векторных проекциях или скриптах, отражающих в сознании реальную или описываемую ситуацию и предписываемый ею план поведения (Демьянков 1994: 72).

Один скрипт направляет виндиктивные действия обиженного против обидчика, другой - против третьего, не имеющего отношения к конфликту, лица.

Первый скрипт, представленный в русском этноязыковом сознании библейской идиомой локо за око, зуб за зуб (Исход 21. 24), в своём зачаточном состоянии существует как общебиологическое предписание, обеспечивающее выживание индивида во внутри- и межвидовой конкурентной борьбе, а также при взаимодействии со средой обитания (см.: Лоренц 1994).

Дело в том, что психофизиологическая энергетика, дифференцированная дискурсивным мышлением на обиду и месть, уходит своими корнями в эмоциональное бессознательное примитивного человека, когда перцепция и инстинктивная реакция, захватывающая весь психофизиологический организм, были связаны подобием рефлективной дуги, когда человек действовал целостно, но не имел свободы выбора (Нойман 1998: 345).

Свобода выбирать появляется по мере развития головного мозга, в процессе которого инстинктивный рефлекс стал задерживаться сознательным вмешательством размышления и взвешивания целесообразности тех или иных социальных действий. Однако глубинная причинно-следственная связь между обидой и местью так и остаётся психофизиологической основой ЗАКОНА, обеспечивающего выживание всего сообщества, - желания лица или группы лиц, знаково оформленного и превращённого в правило для всех, неисполнение которого ведёт к возмездию (коллективной мести).

Желание-правило, принятое всеми, в свою очередь, формирует у членов сообщества устойчивый архетип границы (или предела), который покоится на страхе её нарушения и обусловливает семантические преобразования слов, связанных с представлениями о виндиктивном поведении.

Так, в русском языке складывается оппозиция слов возмездие, мщение (отмщение) - месть, отместка, дифференцирующих в виндиктивном поведении коллективное (санкционированное обществом) и индивидуальное (спонтанное) начала: Тут не до частной мести, когда речь идёт о народном, общем отмщении (И. Тургенев. Накануне.)

Виндиктивное действие, исходящее от Бога или совершаемое от имени сообщества, - возмездие, мщение (отмщение) - воспринимается как направленное на восстановление порядка, мира и согласия и расценивается как добро. То же действие, совершённое индивидом без санкции сообщества, - месть (отместка) - рассматривается как подрывающее его устои и определяется как зло.

Наличие в семантических структурах членов оппозиции коннотативных  компонентов противоположных оценочных знаков предопределяет возможность их использования в высказывании в качестве контекстуальных антонимов: Я не за месть, а за справедливое возмездие (С. Говорухин. Месть надо подавать холодной. ОРТ, 27.02.2004.)

Такая дифференциация виндиктивного поведения, в свою очередь, детерминирована ценностно-нормативными установками христианства, дискредитирующего все виды агрессии (включая и месть) как таковые. (В культуре рода, как известно, кровная месть - обычай мстить за убитого родственника убийством одного из членов рода убийцы - является нормой).

Можно сказать, что собственно христианское (православное) понимание мести и представлено в русскоязычной научной лексикографии.

Месть - лоплата зломъ за зло, обидой за обиду, злопамятство (СД. Т.2:  321); намеренное причинение зла с целью отплатить за оскорбления, обиды и т.п. (МАС-2. Т.2: 258); намеренное причинение зла, неприятностей с целью отплатить за оскорбление, обиду или страдания (ТСУ. Т.2: 194).

В других лингвокультурах месть определяется с нейтральных позиций, не выражающих прямых оценок в категориях добра и зла. См., для примера, дефиницию мести, представленную в англоязычном толковом словаре: retaliation for offence or injury; desire for this, vindictive feeling; chance to win after earlier defeat; (POD: 640) - лотплата за обиду или вред; желание этого, чувство мести; шанс одержать победу после ранее пережитого поражения (перевод мой).

В такой объективной позиции англоязычного интерпретанта выражается наиболее общее отличие рационалистической английской лингвокультуры от мифологизированной и морализованной русской. Ведь в Христианстве нет никаких лобъективных законов, если под объективностью понимать нравственно нейтральные процессы, идущие помимо борения светлого и тёмного начал (Панарин 2002). А Православие долгое время господствовало в России не только в качестве общегосударственного, но и общенародного круга идей, и прежде всего в области обобщающей и систематизирующей мысли.

Этот культурологический фактор естественным образом находит выражение и в паремиологическом фонде русского языка: Не плати зломъ за зло, Нам добро, никому зло - то законное житье!, Дружбу помни, а зло забывай, Зла за зло не вздавай, На зло молящаго Богъ не слушаетъ (т.е. кто молит о мести) (СД.Т.1: 683), Не возмещай обидъ, Другу не дружить, а недругу не мстить, Лесть да месть дружны (СД.Т.2: 748) и др.

Ценностно-нормативные установки культуры, осуждающие месть как произвол личности, подводят носителя языка к необходимости эвфемизации изучаемого концепта, что обусловливает его обозначение косвенными именами из сферы экономических отношений (отплатить, свести счёты, вернуть долг, поквитаться), а также  педагогического дискурса (наказывать, учить (дать урок), воспитывать).

Энантиосемические преобразования последних, вероятно, и оказываются возможными лишь потому, что существует глубинная причинно-следственная связь между нереализуемым желанием (обидой) и виндиктивной поведенческой реакцией (местью). Ведь если наказ как воля, выраженная в слове, не выполняется, то он может обретать и невербальные формы, в том числе и - физического воздействия (см. гиперо-гипонимические межуровневые отношения: наказывать - спускать шкуру, задавать перцу / чёсу, вправлять мозги, намылить шею и др. в ФСРЯ). Это означает, что глагол наказывать, т.е. задавать адресату границы деятельности, содержит скрытую сему кара, которая и предопределяет возможность его использования в ситуации, когда заданные границы адресатом нарушены (ср.: Монич 1998).

То же можно сказать и о глаголах / глагольных словосочетаниях лучить (проучить) / дать урок и воспитывать / проводить воспитательную работу, которые употребляются для обозначения различных видов виндиктивного воздействия.

Чтобы проучить Женю, к вечеру, так и не сказав сестрёнке ни слова, Ольга уехала в Москву (А.  Гайдар. Тимур и его команда).

(Он) решился дать порядочный урок своенравной актрисе. Один вечер, чуть вышла она на сцену, поднялся шум, гвалт, каждое слово её встречали свистками и насмешками (А.  Дружинин. Полинька Сакс).

Использование производных лексико-семантических вариантов названных глаголов и глагольных словосочетаний вместо глагола мстить для обозначения данного виндиктивного действия в данной коммуникативно-прагматической ситуации оправдывает производимое действие, акцентируя внимание на его инструментальном характере и закрывая тем самым фактор подсознательного (эмоционально-энергетическую разрядку), который всегда при этом присутствует.

Показательна в этом отношении кульминационная сцена повести А.С. Пушкина Выстрел. Комментируя представленное в этой сцене поведение Сильвио, респонденты (преподаватели старшего поколения ВГПУ) употребляют глагол проучил, если его одобряют, и глагол лотомстил, если осуждают. (Возможно, что при иных профессиональных, возрастных и прочих параметрах респондентов и результаты опроса могут быть иными).

Здесь же важно подчеркнуть то, что выбор слова определяется не его предметной отнесённостью, а позицией интерпретанта, в языковом сознании которого оно занимает аксиологически определённое место, вступая в семантические оппозиции, отражающие общую структуру соответствующего этно/ социо/ культурного сознания.

Необходимо также иметь в виду и то, что несмотря на ценностно-нормативные установки культуры, осуждающие месть как произвол личности, данная эмоциональная поведенческая реакция остаётся для индивида неизменно желанной, так как санкционирована и оправдана бессознательным. Ведь когда человек мстит, он возвращает себе отобранное обществом право реализовать себя как карающую силу и восстанавливает закон, заложенный в него природой. Можно сказать, что в мести - человек сам себе закон. Отсюда - и сочетания слов жажда мести, наслаждаться местью, намститься вволю, лотвести душу, а также требовать удовлетворения / сатисфакции, т.е. вызывать на дуэль, откровенно указывая на вызванный обидой внутренний (энергетический) дискомфорт.

Следует также отметить, что негативный оценочный компонент в слове месть остается психологически релевантным лишь до тех пор, пока деятельность людей ориентирована на установление мира внутри сообщества, и меняет свое качество в ситуации военного типа, когда данное сообщество преобразуется в единую силу, направленную против чужого закона. В этой ситуации индивидуальное (месть) не противоречит общественному (возмездие, отмщение), так как векторы их совпадают, а отрицательный оценочный компонент в слове месть меняет свой знак на противоположный (лнародные мстители - о партизанах).

Глубинные причинно-следственные связи между лобидой и местью, однако, не ограничиваются логикой диалогического единства и не вписываются в ветхозаветный тезис локо за око, зуб за зуб.

Коммуникативные процессы в обществе подчиняются более сложным психологическим закономерностям, согласно которым обидчик и ответчик очень часто не являются одним и тем же лицом. Такой коммуникативный крен находит своё объяснение в эволюционных процессах, связанных со становлением человеческого сознания. Дело в том, что первые проявления разума, разбивающего рефлекторную дугу, связывающую лобиду и месть, сводились, вероятно, к соотнесению собственных сил индивида с силами противника, чем и определялась целесообразность лответного удара. Если индивиду противостояла намного превосходящая его сила, то лудар направлялся в наиболее безопасное, подсказанное инстинктом самосохранения, русло - на того, кто слабее. Так, собственно, и рождается второй скрипт, который в научном сознании обозначается термином переориентированное действие (Лоренц 1994).

В русском этноязыковом сознании данный скрипт репрезентирован фразеологическими единицами козел отпущения, виноват стрелочник, валить с больной головы на здоровую, в чужом пиру похмелье и др. Эти единицы имеют условно-символический характер и не столько указывают, сколько намекают на стоящую за ними когнитивную структуру.

Поскольку скрипт состоит из действующих лиц, сюжета и ситуации (Демьянков 1994), то для его непрямого наименования дискурсивному мышлению достаточно опоры на одну из его составляющих, имеющую статус прецедента и способную воспроизвести в сознании носителя языка всю ситуативную динамику. Прецедент при этом понимается как дискурсивно обусловленный факт, имевший ранее место в лингвокогнитивной деятельности членов определённого культурно-языкового сообщества и служащий образцом для последующих подобных фактов (Алефиренко 2002).

Известно, что у иудеев существовал обряд отпущения грехов, согласно которому первосвященник возлагал обе руки на голову живого козла в знак возложения на него всех грехов еврейского народа, после чего козел изгонялся в пустыню.

Благодаря Библейским текстам имя действующего лица обряда - козёл отпущения - становится прецедентным, метафоризуется и приобретает условно-символический характер.

Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения? (А. Чехов. Палата №6).

Как метафора идиома связана с эталоном сравнения - ветхозаветным козлом, действующим лицом известного обряда.

Как символ идиома имеет двойную референцию: с одной стороны, отсылает к заместительной жертве, а с другой - (и это особенно важно) к общечеловеческой психологической закономерности - эмоциональной разрядке, проявляющейся в виндиктивных действиях против того, кто слабей; последнее обстоятельство и позволяет рассматривать идиому как условно-символический репрезентант данного скрипта в целом.

Так же (условно-символически) представляют изучаемый концепт и другие, названные в работе, фразеологические единицы. Все они могут рассматриваться как универсальные в том смысле, что их означаемые (лица, сюжеты, ситуации) являются означающими универсальной поведенческой реакции, направленной на замещающий (обидчика) объект.

Анализ материала, таким образом показывает, что

- заданная природой эмоциональная реакция, вступая в знаковое инобытие, обретает аксиологические смыслы, которые, в свою очередь, являются производными от человеческой деятельности, предопределяющей формы культурно-исторического бытия и конкретные коммуникативно-прагматические ситуации;

- семантическая валентность ключевого слова (месть) отражает конфликт между подсознательным и ценностно-нормативными установками культуры;

- как поведенческая реакция, месть реализуется в двух скриптах, отражающих человеческую внутривидовую конкурентную борьбу и структурирующих общественные отношения; в русском этноязыковом сознании данные скрипты представлены условно-символически - посредством фразеологических единиц.

2.1. Концепт месть, являясь источником социальной активности человека, находит свое выражение не только в предметно-практической, но и возникшей на ее основе знаковой, в том числе и вербальной, деятельности.

Во внутривидовой конкуренции на базе общебиологического предписания, именуемого инстинктом агрессии, в сознании индивида формируется ситуативная эмоционально-когнитивная доминанта (месть), представляющая собой комплекс чувств-мыслей-побуждений, объединенных общей модальностью ведения борьбы (см.: Ухтомский 2002; Шаховский, Чесноков 2005). Эмоциональным фоном отражения объекта в сознании субъекта при этом является чувство гнева, играющее роль связующего звена между перцепцией негативного воздействия и ответной виндиктивной реакцией. На таком эмоциональном фоне в сознании субъекта активируется скрипт, который направляет его виндиктивную реакцию на источник фрустрации. Завязке скрипта при этом соответствует момент фиксации субъектом некоторой критической точки в поведении угрожающего объекта, сигнализирующей о том, что надо предпринимать конкретные контрмеры (напугать; оттолкнуть, ударить, убить), сферой приложения которых следует считать коммуникативное пространство, которое субъект стремится преобразовать так, чтобы между ним и источноком угрозы была установлена некая зона безопасности. Развязке скрипта и цели предписываемой им деятельности соответствует момент устранения угрозы и связанного с этим установления границы, отделяющей свое (безопасное) от чужого (враждебного) пространства.

Частотность ситуаций, в которых сталкиваются интересы индивидов, ведущих борьбу за жизненное пространство, обусловливает устойчивый характер названной эмоционально-когнитивной доминанты, которая вызывается в поле внимания всякий раз при адекватном раздражителе и превращается таким образом в стереотип сознания, представляющий собой модель поведения, связанную с выше упоминавшейся целевой установкой, а также стратегиями устрашения и перверсии, обеспечивающими ее реализацию. Можно сказать, что в данном случае мы имеем дело с фиксированным отражением в сознании человека деятельности, продукты которой выступают в роли предметов, удовлетворяющих потребностям его выживания во внутривидовой конкурентной борьбе. По мнению В.В. Красных, такие ментальные образования следует считать стереотипами поведения, хранящимися в сознании в виде штампов сознания и выступающих в роли канона; они, как полагает ученый, представляют собой инварианты деятельности, определяют коммуникативное (и в том числе - вербальное) поведение в той или иной коммуникативной ситуации (2003). Канонизация виндиктивного речеповедения достигается путем регулярного использования субъектом спроецированных с его предметно-практической деятельности на вербально-знаковый уровень стратегий устрашения и перверсии (последняя приобретает здесь имя проклятие), на базе которых, в свою очередь, развиваются речевые тактики угрозы, а также изгнания, поругания и злопожелания. Объективация названных стратегий и тактик в процессе коммуникации предполагает оперирование языковыми и эктралингвистическими средствами, т.е. осуществление фрустрационно обусловленной осознанной и целенаправленной агрессивной деятельности, которая по прагматическим параметрам определяется в реферируемой работе как ВД.

ВД с учетом сложившейся в современном языкознании традиции (Brown, Yule 1983; Шейгал 2000; Карасик 2002; Красных 2003 и др.) рассматривается нами как единство процесса и результата.

ВД как процесс представляет собой текущую в конкретной ситуации общения речевую деятельность, связанную с выбором и аранжировкой имеющихся, а также производством новых языковых и экстралингвистических средств, адекватных ее цели, стратегиям и тактикам. Эта деятельность возникает вследствие реакции единого психо-физиологического организма на фрустрацию, питается энергией ситуативной доминанты - чувствами гнева, ненависти, презрения или раздражения - и завершается вместе с угасанием названных чувств. Но поскольку конкурентная борьба, столкновения индивидов, отстаивающих в ней свои права, и свойственные конфликтным ситуациям виндиктивные речевые реакции сопровождают всю историю развития человечества, то и ВД в данном контексте может быть охарактеризован как процесс перманентный или как одна из констант психической и социальной активности людей в ценностно-коммуникативном пространстве.

ВД как результат - это совокупность порожденных в процессе коммуникации текстов. Созданные тексты в тех или иных своих модификациях или фрагментах включаются в дискурсивную деятельность на последующих этапах ее развития. В этой связи ВД характеризуется как креативно-репродуктивная речевая деятельность. Однако с учетом расплывчатости понятий креативность и репродуктивность (применительно к речевой деятельности), а также того, что в процессе объективации виндиктивных речевых тактик воспроизводятся не столько готовые высказывания, сколько отдельные (пусть и главные смысловые) их компоненты, в работе признается целесообразным говорить о том, что в своем развитии ВД подвергается ритуализации и косвенной презентации, и, соответственно, о продуцировании его субъектом ритуализованных (и стандартизированных этими компонентами) и косвенно-производных форм выражения ЭПК месть в практике социального взаимодействия.

Итак, концепт месть как поведенческий стереотип требует своего выражения в вербальных и паралингвистических формах; ВД - креативно-репродуктивная деятельность с языковыми и экстралингвистическими составляющими, удовлетворяющая эту потребность. Текст (высказывание) - вербально-знаковая форма выражения концепта, которая может быть ритуализованной и косвенно-производной.

2.2. Описание природы и развития ВД опирается на существующий в биосемиотике тезис, согласно которому живой организм познает мир посредством цикла взаимодействий с различными его проявлениями (Степанов 1971). Чем чаще и интенсивнее взаимодействует организм с определенной реалией, тем интенсивнее вычленяются из этой реалии опознавательные признаки, и знаки развиваются прежде всего в тех взаимодействиях, которые наиболее регулярны и значимы для поддержания жизненного цикла.

Для первых людей наиболее регулярными и значимыми в этом смысле являлись ситуации, в которых присутствовала непосредственная, исходящая от природы, животных и особей homo sapiens, угроза их существованию (Леви-Строс 1985, Лоренц 1994). В подобного рода ситуациях, как уже отмечалось, происходит активация общебиологического скрипта, связывающего перцепцию негативного воздействия и ответную виндиктивную реакцию подобием рефлекторной дуги  (Нойман 1998). На психическом уровне организации знания при этом формируется ситуативная эмоционально-когнитивная доминанта (месть), представляющая собой комплекс чувств-мыслей-побуждений, объединенных общей модальностью ведения борьбы. Частотность жизненных ситуаций, в которых пересекаются интересы особей одного вида, ведущих борьбу за жизненное пространство, обусловливает устойчивый характер названной эмоционально-когнитивной доминанты и предопределяет возникновение процесса ритуализации - устойчивого воспроизводства определенной совокупности жизненно значимых действий с изначальной двунаправленной сигнальной функцией: 1) угроза приближающемуся агрессору и 2) призыв к объединению особей одного вида в замкнутую группу (Лоренц 1994). Подобного рода ритуализованные действия, по мнению этологов, возникают естественным путем, в значительной степени аналогичным эволюции социальных инстинктов у животных (Лоренц 1994) и, превращаясь в средство общения между особями одного вида, становятся первичными знаками (Степанов, Проскурин 1992), на базе которых, в свою очередь, развиваются уже собственно языковые явления (Топоров 1988).

Из представленной выше интерпретации семантики ритуализованных действий следует, что ВД (во всем многообразии его современных презентаций) восходит к некогда единому сигналу, посылаемому субъектом угрожающему объекту в качестве ответной угрозы и являющемуся одновременно призывом к объединению сородичей в борьбе с врагом. Данный сигнал ставил адресата-сородича перед выбором: либо становиться в строй для устранения угрозы и защиты своей территории, либо подвергаться виндиктивному воздействию и оказываться выброшенным за ее пределы. Третьего в ситуации военного типа, как известно, не дано. Занимающий место в строю принимал на себя определенные воинские обязанности, чем подтверждал статус своего и, естественно, подвергал себя угрозе наказания со стороны иерархически организованного сообщества за их нарушение. Поэтому клятва как знаково оформленное социальное действие (уже вне наличной ситуации военного противостояния) непременно включает в себя (имплицитно или эксплицитно) идею  возмездия за нарушение принимаемых обязательств. Можно сказать и так, что реализующаяся в акте угрозы инвариантная коммуникативно-прагматическая установка - соблюдай границу, иначе тебя постигнет кара - переориентируется дающим клятву на себя и становится структурообразующим элементом данного социального действия.

Е.Если же я нарушу эту торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара трудового народа, всеобщая ненависть и презрение трудящихся (УВС ВС СССР).

Нарушение клятвы членом данного сообщества, как и игнорирование предостергающего сигнала угрозы противником, ведет к реализации заложенной в данные знаково-вербальные акты виндиктивной составляющей, которая в наиболее общих чертах сводится к предметно-практическим действиям, направленным на физическое уничтожение, выталкивание за пределы своей территории или поругание (т.е. избиение) агрессора. Осуществление названных действий в состоянии повышенного эмоционального напряжения, вероятно, стимулирует знаково-вербальную объективацию и передачу объекту виндиктивного воздействия соответствующих им интенций - убить (или нанести вред здоровью), изгнать, унизить. (Вербальными коррелятами названных интенций в современной русской лингвокультуре являются такие идиоматизированные волитивы, как чтоб ты сдох, пошел в болото; а также инвективные акты, связанные с присвоением адресату различных имен с общим признаком лотвергаемое - мразь, сволочь и мн.др.). Подобного рода деятельность, связанную со знаково-вербальным опредмечиванием и передачей агрессору виндиктивных интенций, зачастую называют одним словом - проклятье. Такое, широкое, понимание проклятья представлено, в частности, в словаре В.И. Даля, где оно определяется посредством глагола проклинать, проклясть, который означает: лцрк. предать анафеме, отлучить от церкви;// в гражд. быту: лишать благоволенья; изгонять от себя, лишая наследья и всякого общенья;// ругать, поносить, призывать на кого бедствия, желать кому зла, ненавидеть (СД.Т.3: 490). Близкое к этому определение проклятья встречается и в Малом академическом словаре русского языка, где оно связывается с 1) крайним, бесповоротным осуждением кого-, чего-л., знаменующим полный разрыв с кем-, чем-л., отторжение (от себя, от общества), а также 2) бранным словом, ругательством (МАС-2.Т.3: 494-495).

Согласно данным дефинициям проклятье предстает как категориальная (стратегическая) составляющая виндиктивного дискурса, реализующаяся (если использовать современные термины) в речеповеденческих тактиках изгнания, поругания и злопожелания, включающего в себя как навлекающие на противника беду паралингвистические, так и вербальные  действия.

Вместе с этим существует и узкое понимание проклятья, которое в данном случае приравнивается к злопожеланию в указанных выше разновидностях. Так, в словаре славянской мифологии оно определяется как словесный ритуал, имеющий целью нанести урон определенному адресату и представляющий собой пожелание смерти, болезней, бедности, неудачи, раздоров в семье и пр., которое может сопровождаться ритуальными актами, например, бросанием камней, в том числе и на могилу уже умершего человека (ССМ: // www. pagan. ru).

Как бы сегодня не трактовалось проклятье, оно обнаруживает онтологическую взаимосвязь с центральным элементом ритуала - клятвой. В русской лингвокультуре эта взаимосвязь подтверждается и формально - однокоренными номинантами данных видов знаково-вербальной деятельности, и функционально - возможностью использования (в обыденном общении) переориентированных речевых формул проклятья в значении клятвы.

См.: Разрази меня гром! Я вас всех выведу на чистую воду!

Такая возможность, в свою очередь, обусловлена симметрическим строением формируемого ритуалом в сознании людей гештальта границы: каждому элементу добра (или задаваемой обществом и принимаемой индивидом норме поведения) соответствует элемент зла (или кары за ее нарушение). А поскольку проклятье является знаково-вербальной разновидностью кары, то и использование соответствующих ему, но переориентированных, речевых формул в значении клятвы представляется вполне естественным, поскольку эксплицирует то, что содержится в любой клятве  - угрозу возмездия за нарушение устанавливаемых границ деятельности.

Нормы поведения в процессе культурно-исторического развития общества могут меняться, но неизменным остается главный атрибут клятвы - неразрывное единство мысли, слова (знака) и дела, за расторжение которого индивид в конечном счете и подвергается проклятью. Данное обстоятельство обусловливает устойчивый характер гештальта границы, на который впоследствии опираются и индивидуальные клятвоприношения, по своему содержанию не имеющие непосредственного отношения к установленным в обществе юридическим или моральным нормам поведения или даже противоречащие им. Проклятье же по-прежнему остается возмездием (если кара осуществляется от имени группы / сообщества) или местью (если речь идет о межличностных отношениях) за нарушение покоя и согласия, образованного когда-то единением в ритуальном акте мысли, слова (знака) и дела.

Изложенное выше подводит к выводу о том, что развитие виндиктивного дискурса связано с двумя уровнями противостояния субъекта (сообщества) угрожающему объекту. На первом уровне происходит знаковая объективация субъектом (членами сообщества) возникающих в его (их) когнитивном сознании образов устрашающих действий и передача их агрессору с целью изменения его поведения и  сохранения в неприкосновенности или демаркации нарушенной им границы. На этом уровне вырабатывается  стратегия устрашения, воплощающаяся в тактике угрозы. На втором уровне (после игнорирования сигнала угрозы противником или нарушения клятвы членом данного сообщества) объективированные и переданные агрессору в акте угрозы образы реализуются в конкретных предметно-практических и производных от них знаково-вербальных действиях. На этом уровне складывается стратегия перверсии (проклятья) и соответствующие ей тактики злопожелания (или проклятья в узком смысле этого слова),  изгнания  и поругания.

Первый и второй уровни противостояния обнаруживают изоморфизм: воображаемым действиям первого соответствуют реальные действия второго. А поскольку первые обусловлены знанием того, как надо вести себя в подобных ситуациях, то можно сказать, что посредством ментально-знаковых презентаций первый и второй уровни относятся друг к другу как предшествующий и последующий опыты участия в ситуациях одного и того же конфликтного типа. Поэтому в виндиктивном высказывании очень часто стратегия устрашения реализуется вместе со стратегией проклятья: Сдавайтесь, сволочи! А не то заживо всех сожгу! или Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку (А. Пушкин. Капитанская дочка).

В своем развитии ВД подвергается двум взаимосвязанным процессам - ритуализации и косвенно-призводной презентации. Данные процессы - феномены неслучайные: в них обнаруживаются некоторые универсальные социально-психологические закономерности формирования дискурсивного сознания и ситуативно обусловленного речеповедения.

Ритуализация виндиктивного речеповедения представляет собой процесс устойчивого воспроизводства речевых структур, связанных своим содержанием с тактиками угрозы, изгнания, поругания, злопожелания, стратегиями устрашения и проклятья и дискурсивно стереотипной ситуацией военного типа, в которой данное лингвокультурное сообщество преобразуется в единую силу, направленную против чужого закона. Этот процесс налагает на ЯЛ, находящуюся в данном лингвокультурном сообществе, определенные ограничения, которые проявляются в том, что говорящему предлагаются готовые формы речи, жестко связанные с определенным содержанием, отчужденным, однако, от адресанта (Алефиренко 2002). Такое отчуждение ведет к стандартизации речи, что обеспечивается лексико-грамматическими средствами, наиболее эффективно и экономно способствующими решению тех или иных коммуникативных задач. Так, устойчивая речевая структура я/мы кого-л/кому-л.+ глагол насильственного действия становится  главным средством выражения  речевой тактики угрозы; а инвективы мразь, сволочь, идиот и др. - тактики поругания. Идиоматизация тактики изгнания достигается за счет использования субъектом ВД требования с главным смысловым компонентом - глаголом идти в форме повелительного наклонения или прошедшего времени, который нередко предваряется усилительной частицей а ну и как правило сопровождается наречиями отсюда, вон или прочь. Иногда субъект ВД для интенсификации своего намерения причинить адресату-агрессору моральный вред использует глаголы проваливай, убирайся и др., а также отправляет своего оппонента к реалиям, ассоциируемым членами этнокультурного сообщества с нечистотой и/или опасностью для здоровья (иди /пошел (ты) в баню, - болото и т.д.). Злопожелание в том виде, в каком оно встречается в обыденном речеповедении, также обнаруживает черты идиоматизации, связанные с регулярным использованием речевых структур, лексически ориентированных на причинение адресату физического и/или морального вреда - чтоб (ты) здох, чтоб (ты) провалился и т.д.

Ритуальные высказывания считаются лингвистически неинформативными (Алефиренко 2002), информативным в них является не содержание, а факт места и роли адресанта и адресата (Гудков 1994). Последнее обстоятельство - дейктический (или ориентационный компонент) ВД - и оказывается особо значимым для ситуации военного типа.

Ведение войны, как известно, предполагает овладение высотами - и не только географическими, но и моральными. Захват последних и осуществляется виндиктивным дискурсом: ведь устрашение и проклятье врага означает также и возвышение над ним адресанта (см.: Карасик 1989). Враг (или объект ВД) в ситуации военного типа может и не понимать содержания сказанного, его активность как слушателя в данном случае имеет второстепенное значение, и в этом смысле его можно считать потенциальным адресатом. Реальными адресатами-слушателями здесь становятся члены одного с отправителем речи лингвокультурного сообщества. Для них открытое и недвусмысленное устрашение и/или проклятье агрессора является и призывом к совместному противостоянию, и инспиративом, поскольку свидетельствует об отсутствии у агента социального действия страха. Последнее обстоятельство, ассоциируемое с наличием силы, и заставляет людей объединяться, так как это означает ее преумножение.

Такая сигнальная двунаправленность ВД - 1) устрашение, проклятье агрессора и 2) призыв к совместному противостоянию - является его онтологическим свойством, восходящим к первым человеческим ритуалам и обусловленным законами внутривидовой конкурентной борьбы. Это свойство закономерно обнаруживается и в текстах - продуктах ВД, наполненных стандартизированными и ритуализованными вербальными формами и обладающих в силу этого мощным эмоциогенным потенциалом. Вот как, к примеру, выглядит письмо запорожских козаков турецкому султану:

Ты шайтан турецкий, проклятого чорта брат и товарыщ и самого Люциперя секретарь! Який ты чорта лыцарь? Чорт выкидае, а твое вийско пожирае. Не будешь ты годен сынив християнських пид собою мати; твого вийска мы не боимось, землею и водою будем бытьця з тобою. Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, иерусалимский броварник, александрийский козолуп, Великого и Малого Египта свынарь, армянська свыня, татарский сагайдак, Каминецкий кат, Подолянський злодиюка, самого гаспида внук и всего свиту и подсвиту блазень, а нашего бога дурень, свиняча морда кобиляча сЕака, ризницка собака, нехрещеный лоб, хай бы взяв тебе чорт! Оттак тоби козаки видсказали, плюгавче! Невгоден еси матери вирных хритиан! Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяц у неба, год у кнызи, а день такий у нас, як и у вас, поцелуй за те в сЕаку нас!. (Цит. по: Крепкое русское слово. М., 2005).

Можно сказать, что все содержание письма сводится к унижению султана и демонстрации превосходства над ним авторов, что достигается за счет использования козаками стратегий проклятья и устрашения своего адресата. Стратегия проклятья воплощается здесь в тактиках поругания и злопожелания. Для реализации первой тактики авторы прибегают к инвективным номинантам султана чорта брат, Люциперя секретарь, самого гаспида внук, свиняча морда и др. и идиоматизированному волитиву поцелуй за те в сЕаку нас. Вторая тактика представлена идиоматизированной волеизъявительной конструкцией хай бы взяв тебя чорт. Стратегия устрашения реализуется в тактике угрозы:  Не будешь ты годен сынив християнських пид собою мати; твого вийска мы не боимось, землею и водою будем бытьця з тобою.

При восприятии текста реципиент, вероятно, идет в обратном направлении: от его вербально выраженной формы к тактикам, стратегиям, цели и, наконец, концепту как психическому эпицентру речевой деятельности автора.        

В контексте выше сказанного ритуализация ВД предстает как санкционированный обществом процесс стандартизации и закрепления в дискурсивном сознании его членов вербальных форм, обеспечивающих однотипную объективацию ЭПК месть. Данный процесс, в свою очередь, направлен на оптимизацию виндиктивного речеповедения, поскольку стандартизированные вербальные формы легче усваивать и проще воспроизводить, они открыто представляют мысли-чувства-побуждения адресантов и не требуют интеллектуальных усилий при декодировании от адресатов. Все это и определяет их социально-психологическую значимость в ситуации военного типа, требующей от индивида и сообщества слаженных, оперативных и недвусмысленных эмоциогенных речедействий.

       На их использование в так называемое мирное время, в ситуации иерархического типа, налагаются запреты морального или юридического свойства, которые лишают фрустрированную ЯЛ права реализовать себя как карающую силу в речеповедении. В такой ситуации фрустрированная ЯЛ обрекается на конфликт, в который вступает ее бессознательное со знанием деонтических норм. Если в этом конфликте гнев подавляет страх перед наказанием со стороны сообщества за нарушение принятых в нем правил поведения, то в ход идут все те же, выработанные в ситуации военного типа, стандартизированные и ритуализованные формы виндиктивной речи, что и происходит всякий раз в обыденном, чаще - непубличном общении.

Если же чувство гнева оказывается неспособным полностью преодолеть деонтический страх, то происходит активизация речемыслительной деятельности, в результате чего и порождаются косвенные виндиктивные высказывания.

       Косвенность виндиктивного речеповедения, основанная на использовании предложений в несвойственных им прагматических функциях, рассчитана, вероятно, на то, что адресат-объект декодирует послание, поскольку имеет общие с адресантом пресуппозиции; а наблюдатель (общество) за неимением таковых может остаться в неведении. Такое, действительно, возможно, если полиинтенциональное высказывание (например: Мы еще встретимся) диагностируется наблюдателем вне коммуникативного события. В реально разворачивающемся или реконструируемом событии наблюдатель без труда определит речевой акт угрозы и в приведенном высказывании, и в других, опирающихся на носители традиционно иных иллокутивных сил (например: Береги себя, Ждите гостей и пр.). Что же в этом случае привлекает агента социального действия в виндиктивных речеактах, смысл которых выводится по правилам импликатур (по Грайсу - conversational implicatures)? Скорее всего - связанная с использованием нетрадиционных носителей виндиктивной информации двусмысленность, дающая ему возможность в случае скандала сослаться на то, что его не так поняли. Наличие плацдарма для отступления, надо полагать, и делает косвенные формы представления ВД столь распространенными в институциональном, и в первую очередь - публичном общении. Много тому подтверждений можно найти в области политической деятельности, как международной, так и внутренней (см.: Шейгал 2000).

       Пример косвенного поругания российских ветеранов Великой Отечественной войны не так давно дала президент Латвии Вайра-Вике-Фрейберга: Конечно, мы не переубедим, не изменим сознание тех пожилых россиян, которые 9 мая будут класть воблу на газету, пить водку, а также вспоминать, как они геройски завоевали Балтию (Комсомольская правда.05.02.2005).

       Выступая от имени своих и констатируя невозможность осуществления желаемых действий (переубедить, изменить), автор презентирует свое высказывание как речевой акт утешения. Однако интенция поругания, ориентированная на российских ветеранов, вполне очевидна: взгляните, мол, какие нецивилизованные люди считаются освободителями прибалтийских стран от фашизма.

       В контексте выше изложенного косвенную презентацию ВД можно рассматривать как уловку речемысли, позволяющую агенту социального действия вербализовывать свои стратегии устрашения и перверсии при формальном соблюдении этических норм общения.

       Итак, ритуализация и косвенная презентация ВД - это феномены, порожденные ситуациями военного и иерархического типа и, соответственно, совпадением и расхождением интересов индивида и общества в части речеповеденческой экспликации древнейшего стереотипа сознания по имени месть. Отсюда - и различия в наборе и иерархии коммуникативно-прагматических установок, реализующихся в ритуализованных и косвенных виндиктивных высказываниях. Первые ориентированы на сплочение и инспирацию адресата-наблюдателя (общество) на фоне устрашения и перверсии адресата-объекта. Вторые - на устрашение и перверсию адресата-объекта и нейтрализацию (в случае скандала) адресата-наблюдателя (общество). Основанные на страхе и двусмысленные, они лишены мобилизирующей и инспиративной силы, которая присуща открытым и понятным ритуализованным виндиктивным высказываниям (текстам).

Из последних рассуждений вытекает и следующий вывод о том, что совпадение / расхождение интересов индивида и общества в части права на реализацию себя как карающей силы также существенно влияет на развитие ВД. Первое (соответствующее ситуации военного типа) ведет к его ритуализации и стандартизации. Второе (определяющее ситуацию иерархического типа) - к дестандартизации и латентности.

Таким образом, если уровни противостояния субъекта (сообщества) угрожающему объекту лответственны за формирование стратегий и тактик ВД, то ситуации военного и иерархического типа - за его идиоматизацию и косвенную презентацию.

2.3. Функциональная характеристика ВД выстраивается с учетом ранее рассмотренных факторов, предопределяющих его порождение, а именно: ситуации общения и мотивационно-целевой базы данного вида речевой деятельности. При этом принимается во внимание набор общеязыковых функций, который был намечен в трудах К. Бюлера (1993) и Р. Якобсона (1975).

Доминантной функцией ВД признается эмотивно-регулятивная, которая характеризуется амбивалентностью, связывающей деструктивное воздействие на психику адресата-агрессора с оптимизацией эмоционального состояния адресанта (и его соратников). Названная функция воплощается в целом ряде взаимосвязанных и противопоставленных по своей направленности и характеру воздействия на коммуникантов производных функций: деморализующей и инспиративной, демобилизующей и мобилизующей, разобщающей и интегрирующей. Наиболее синкретично данные функции реализуются в боевом кличе лура, с которым, угрожая врагу, люди идут в бой и который в силу своей сигнальной двунаправленности воодушевляет, мобилизует и объединяет их на борьбу с агрессором. Синкретизм этих функций обнаруживается и в развернутых виндиктивных высказываниях, таких как: Сломим хребет фашистской гадине!, Сотрем с лица земли фашистскую нечисть! и др. Осуществляя виндиктивную речевую деятельность, направленную на причинение адресату-агрессору психической травмы, говорящий выпускает пар и восстанавливает свой, нарушенный фрустрацией, эмоционально-энергетический баланс. Данное обстоятельство позволяет говорить о выполнении ВД патогенной и терапевтической (или катартической) функции. Подобного рода самотерапия, связанная с эвокацией у адресата-агрессора душевной боли, доставляет речедействующему субъекту удовольствие (вспомним А.С. Пушкина: Приятно дерской эпиграммой взбесить оплошного врагаЕ), а потому ВД можно приписать ноцицептивную и гедонистическую функции.

В ситуации военного типа для речедействующего субъекта и его соратников особо значимыми оказываются функции, оптимизирующие их эмоциональное состояние, поскольку все они в конечном счете повышают уровень резистентности единого социального организма страху и связанной с ним депрессии и во многом предопределяют успех его борьбы против чужого закона.

Опыт виндиктивного речеповедения, приобретенный членами данного сообщества в ситуации военного типа (несмотря на то, что в мирное время на его использование налагается табу), эктраполируется ими на свои внутренние конфликты и с вовлечением в них наблюдателей ведет к образованию групп и объединений, сражающихся за определенные интересы или права. Наиболее интенсивно этот опыт применяется в сфере политики, где в борьбе за власть используются те же способы, а нередко - и средства речевого воздействия на оппонента и наблюдателя, что и в военное время. Поэтому можно говорить о том, что в общем контексте социального взаимодействия людей ВД выполняет агональную (или состязательную) функцию, реализация которой ведет к разделению их на чужих и своих, образованию иерархически организованных сообществ и групп и поддержанию в конечном счете внутривидовой конкурентной борьбы.

В реферируемой работе отмечается, что на ранних стадиях развития человеческого общества ВД приобретает магическую функцию, которая реализуется в различных видах заклятия (или заклинания), предназначенных для воздействия как на таинственные силы природы, представленные духами (демонами) и богами, так и на людей.

Помимо выше названных в работе описываются выполняемые ВД функции социального контроля и дестабилизации общественных отношений.

Онтологически присущая ВД сигнальная двунаправленность предопределяет возможность реализации данным видом речевой деятельности фатической (по Б. Малиновскому, направленной на создание уз общности между людьми) функции, которая заявляет о себе в тех случаях, когда агент социального действия устрашает и / или проклинает как правило отсутствующего в момент речи обидчика своего собеседника и, обозначая тем самым свою позицию в имевшем место конфликте, приближает себя к потерпевшему. Названная функция реализуется и в таких ситуациях, когда адресант для установления добрых отношений с адресатом угрожает его потенциальным недоброжелателям: л- Ты, сосед, живи спокойно. Никто тебя здесь не тронет. А кто осмелится, так я тому в два счета рога пообломаю (ЗЖР). Таким способом, надо отметить, мужчины традиционно завоевывают женщин: л- Приходи к нам вечером на танцы. Прийдешь? - Не знаю. Боязно как-то. - Да ты приходи и никого не бойся. Я за тебя любому голову оторву (ЗЖР).

Близкой к фатической является утешительная функция ВД, о реализации которой можно говорить тогда, когда субъект речи, желая предотвратить ответные насильственные действия обиженного против обидчика, сообщает ему о том, что сам покарает агрессора. Обычно в роли такого утешителя выступает лицо, характеризующееся более высоким по сравнению со своим собеседником возрастным или социальным статусом и располагающее для применения карательных мер необходимыми возможностями и / или полномочиями. Чаще всего такими лицами являются родители, стремящиеся предотвратить разрастание конфликта между детьми: л- Ты не плачь, Митюха, да зуб на брата не точи. Вот явится он, я ему, сукину сыну, сам накостыляю (ЗЖР). Такой способ утешения обиженного является не менее, а скорее всего более эффективным, чем выражение соболезнования, значащее молчание и пр. (см.: Ханский 2002), поскольку дает ему возможность почувствовать, что на его стороне сила, которая покарает обидчика и восстановит справедливость.

Референтивная функция ВД сводится к представлению интенций говорящего в таких формах, которые через разные степени унижения адресата-агрессора и / или замещающего его объекта позволяют ему ощущать свою социальную значимость и заявлять об этом окружающим (в определенных ситуациях способствуя эвокации аналогичных ощущений у адресатов-наблюдателей, которых он считает своими); в результате реализации названной функции и создается карта ситуации социального взаимодействия, на которой адресат-агрессор и / или замещающий его объект оказываются на нижних, а говорящий (и его соратники) на верхних ступенях некой виртуальной или реальной системы иерархических отношений.

Описанные в реферируемой работе функции ВД являются обусловленными глубинной психологической потребностью человека восстанавливать свой, нарушенный фрустрацией, эмоционально-энергетический баланс за счет устрашения ее источника и / или причинения ему морального и / или физического вреда.

2.4. ВД как и любой другой вид предметно-практической или речевой деятельности имеет две стороны: внутреннюю (ментальную) и внешнюю (операциональную). В этой связи и описание структуры изучаемого феномена строится с учетом его внутренней организации, т.е. мотива, цели, стратегий и тактик ее достижения, и внешней, т.е. с точки зрения языковых форм воплощения последних.

       Внутренняя структура ВД предопределяется его мотивом, целью, стратегиями и складывается из тактик угрозы, изгнания, поругания и злопожелания.

       В практике социального взаимодействия названные тактики подвергаются процессам ритуализации и косвенной презентации, поэтому каждая из них с точки зрения форм своего вербального воплощения обладает структурой языкового (в данном случае - коммуникативно-семантического) поля, ядро и околоядерное пространство которого занимают ритуализованные (прямые и, соответственно, конвенциональные косвенные), а периферию - неконвенциональные косвенные или транспонированные вербальные построения.

       В ядро КСП форм выражения тактики угрозы входят высказываемые субъектом речи предупреждения-предсказания-обещания с прямыми (я тебя ударю, мы вас побьем, я прикажу тебя выпороть и т.д.), в околоядерное пространство - с конвенциональными косвенными (я тебе покажу кузькину мать, мы вам зададим жару и т.д.) номинантами карательных мер, которые говорящий (или группа лиц, в которую он себя включает) намеревается применить к адресату-агрессору или позаботиться об их применении третьими лицами. Ближнюю периферию данного поля образуют предупреждения-предсказания с прямыми (я буду вынужден тебя ударить, нам придется тебя повесить, он тебя побьет, тебя побьют, быть тебе битым, тебе не поздоровится и т.д.) и конвенциональными косвенными (он тебе задаст перцу, тебя научат свободу любить и т.д.) номинантами карательных мер, которые говорящий (или группа лиц, в которую он себя включает) будет вынужден(а) применить к адресату-агрессору, применят определенные или неопределенные третьи лица или которые воплотятся как бы сами собой в неблагоприятных для адресата-агрессора событиях. Дальнюю периферию составляют предупреждения с прямыми (я могу и ударить, нам ничего не стоит свернуть тебе шею, ты можешь лишиться головы, тебя могут побить и др.) и конвенциональными косвенными (не взнуздал бы я тебя, как бы тебе здесь не накостыляли и т.д.) номинантами карательных мер, которые говорящий (или группа лиц, в которую он себя включает), определенные или неопределенные третьи лица могут применить к адресату-агрессору или которые могут как бы сами собой воплотиться в неблагоприятных для него событиях. В отдельный сегмент моделируемого поля входят формы, имплицирующие угрожающую информацию (я расскажу всем о твоем прошлом, я тебе этого не забуду, ты меня еще вспомнишь, мы еще встретимся, я про тебя все знаю, добром прошу и т.д.).

       В ядро КСП форм выражения тактики изгнания входят высказываемые субъектом речи требования, ключевым смыслообразующим компонентом которых является глагол лидти в форме повелительного наклонения или прошедшего времени, нередко предваряемый усилительной частицей ла ну и как правило сопровождаемый наречиями лотсюда, вон, или прочь (Иди отсюда, А ну иди отсюда, Пошел вон / прочь, А ну пошел вон / прочь). Здесь же находятся требования, представленные такими устойчивыми императивными конструкциями, как не попадайся мне на глаза, чтоб я тебя (здесь) больше не видел, чтоб духу твоего / ноги твоей (здесь) больше не было и др. В ядре данного поля оказываются также требования, в которых говорящий для интенсификации своего намерения причинить адресату-агрессору моральный вред использует глаголы убирайся, проваливай, катись, дергай, выметайся и др., междометия брысь или кыш или наименования реалий, к которым он отправляет своего оппонента - болото, баня, леший, черт и др. Околоядерное пространство данного поля занимают советы, просьбы и мольбы, которыми субъект речи побуждает оппонента уйти, удалиться (Вам лучше уйти, Попрошу Вас покинуть зал заседаний, Выйдите, пожалуйста, из аудитории, Я вас умоляю: идите со своим футболом на стадион, не бегайте под окнами). На периферии моделируемого поля находятся вербальные построения, не содержащие формальных показателей намерения говорящего побудить оппонента покинуть определенную территорию - лексических и фразеологических единиц с семантикой удаления. Они рассматриваются нами как формы импликации изучаемой тактики и включают в себя как вопросительные (рогативы), так и утвердительные (репрезентативы) предложения, содержащие самую разную, ситуативно обусловленную, информацию, которая с точки зрения отправителя сообщения способна побудить реципиента уйти, удалиться (Ты не хочешь подышать свежим воздухом?, Ты можешь опоздать на автобус и т.д.).

       В ядро КСП форм объективации тактики поругания входят такие высказываемые субъектом речи предложения, в которых при помощи пейоративов и обсценной лексики выражается оценочная нефактуальная квалификация лица (Ты - негодяй, Ты - вор и т.д.), при помощи глаголов, обозначающих аморальные или противоправные действия, - оценочная фактуальная квалификация лица (Ты каждый день пьянствуешь, Ты украл у меня часы  и др.), при помощи устойчивых конструкций типа плевал я на тебя, пошел вон, черт бы тебя побрал, черт тебя носит или где тебя черти носят? эксплицируется негативное эмоциональное отношение к его намерениям или действиям и тем самым оказывается деструктивное воздействие на его психику, здесь же находятся имплицирующие угрожающую информацию резкие (не выражающие конкретно-коммуникативных смыслов изгнания и злопожелания) директивы, в том числе и персональные запреты (А ну иди сюда, Чтоб через две минуты все было готово, Не смей трогать спички, Прекратите безобразничать, Заткнись и т.д.). Околоядерное пространство данного поля занимают высказываемые субъектом речи вопросительные предложения (Ты дурак?), которые представляют собой продукты трансформации выражающих посредством пейоративов оценочную нефактуальную квалификацию лица утвердительных предложений (Ты дурак), утвердительные предложения, в которых посредством сравнительной конструкции или речевых структур с обобщающим значением выражается оценочная нефактуальная квалификация лица (Ты ведешь себя как дурак, Так поступают трусы и т.д.), а также различные по своей синтаксической организации предложения, в которых посредством маркеров пейоративного отчуждения (имени собственного оппонента, используемого говорящим во множественном числе в качестве нарицательного, местоимений всякий, каждый, разный, какой-нибудь, этот, частиц там, тоже и некоторых других языковых единиц) выражается оценочная нефактуальная квалификация лица (л- Я же вам ясно, гражданин, сказала: начальника нет и сегодня не будет. Ходят тут всякиеЕ (Н. Гейко. Под откос) и др.), здесь же оказываются дразнилки и передразнивания как формы выражения негативного эмоционального отношения к поведению оппонента и деструктивного воздействия на его психику (Жадина-говядина!, л- Где? - На бороде и т.д.). На ближней периферии моделируемого поля располагаются различные по своей синтаксической организации предложения, в которых посредством нейтральных в оценочном отношении имен или мелиоративов, способных в конфликтной ситуации общения выполнять инвективные функции, выражается оценочная нефактуальная квалификация лица (л- Если ты, ветеринар, еще раз позволишь себе смотреть на мою жену таким сальным взглядом, я тебя раздавлю (В. Платова. Хрустальная ловушка), л- Ну что, голубчик, попался?! Теперь я научу тебя, как по чужим огородам лазать (ЗЖР), утвердительные предлжения, в которых посредством предицирования ему признаков, имплицирующих негативную эмоциональную оценку его морально-волевых качеств, интеллектуального развития и пр., выражается фактуальная квалификация лица (л[Жириновский]У меня дома десять тысяч книг. Пойдемте к Зюганову - у него только Дед Мазай и зайцы (РТР, Вести, 18.11.2007), а также вопросительные предложения, которые используются для выражения негативного эмоционального отношения к поведению оппонента и деструктивного воздействия на его психику и которые не содержат пейоративных имен или глаголов, обозначающих его аморальные или противоправные действия (Президент Грузии, выступая перед телезрителями, вдруг начал жевать собственный галстук. Вот тут непонятно: неужели батоно Мишико забыл вшить туда ампулу с ядом - на случай провала? (Комсомольская правда, 21-28.08.2008). На дальней периферии располагаются директивы, в том числе и персональные запреты, которые используются говорящим в конфликтной ситуации общения в качестве реплик-реакций на противоречащее его воле поведение реципиента (Сколько можно развлекаться?! Займитесь делом!, Не вмешивайся в наши дела! Без тебя разберемся! и др.).

       В ядро КСП форм выражения тактики злопожелания входят высказываемые субъектом речи вне наличной конфликтной ситуации общения магические заклинания, являющие собой логические доказательства желаемого через моделируемое (действительное) или обращенные к могущественным силам природы просьбы или мольбы причинить его оппоненту вред (Как на восине лисцья вянуць, так пусть у злодея руки, ноги отсохнуць, Как стоит приворотный столп нем, глух, глуп, так бы мои супротивники были немые, и глухие, и глупые, и слепые (цит. по: Левкиевская 2000: 64, 271; 71, 271), Окаянные духи, придайте мне силы, помогите и пособите мне, чтобы не было (имярек) ни в день житья, ни в ночь спанья, ни в час моготы, ни в полчаса терпежу (цит. по: Забылин 2003: 373); здесь же находятся предназначенные для использования в наличной конфликтной ситуации общения краткие оптативные конструкции, которыми субъект речи выражает желание причинить оппоненту вред и, делая это, фактически эксплицирует негативное эмоциональное к нему отношение и тем самым оказывает деструктивное воздействие на его эмоциональную сферу (чтоб ты сдох, чтоб у тебя язык отсох, черт бы тебя побрал, пропади ты пропадом и др.). Околоядерное пространство данного поля занимают высказываемые субъектом речи предложения, характеризующиеся репрезентативным синтаксисом и выстраивающиеся по моделям: 1) имя носителя зла + имя или местоимение, указывающее на объект воздействия, + предикативная единица нет (Холеры на вас нет), 2) глагол, обозначающий насильственное действие, + имя или местоимение, указывающее на объект воздействия, + местоимение некому (Бить тебя некому), а также риторические вопросы о том, когда какое-либо несчастье случится с объектом воздействия (Когда ты только сдохнешь?, Когда же черт возьмет тебя? и т.д.). На периферии моделируемого поля оказываются оптативные конструкции, которые не содержат формальных показателей желания говорящего причинить оппоненту вред - лексических единиц и их сочетаний, обозначающих уход из жизни или состояния, связанные с физическими и / или душевными страданиями, и которые рассматриваются в работе как формы импликации изучаемой тактики (Чтоб тебя дети так кормили, Чтоб ты жил на одну зарплату и т.д.).

       Жестких границ, отделяющих транспонированные (периферийные) от конвенциональных косвенных (околоядерных) форм выражения изучаемых тактик, нет. В процессе социального взаимодействия транспонированные формы подвергаются ритуализации и переходят в разряд конвенциональных.

       В заключении диссертации подводятся основные итоги исследования, отмечается, что анализ форм объективации ЭПК месть в русской лингвокультуре в целом подтверждает жизнеспособность излагаемой в работе концепции. Вместе с этим, подчеркивается, что в диссертации затронута лишь малая часть проблемы, касающейся концептуализации и вербализации знаний, получаемых индивидом при помощи биологического механизма наследования, и что дальнейшие изыскания в области антропологической лингвистики прольют свет на многие вопросы, качающиеся диалектики генетического (эмоционального) и этноязыкового кодов. 

 

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

I. Книги

       1. Чесноков И.И. Месть как эмоциональный поведенческий концепт (опыт когнитивно-коммуникативного описания в контексте русской лингвокультуры): Монография. - Волгоград: Перемена, 2008. -  256 с. (16 п.л.).

       2. Чесноков И.И. Концепты основных инстинктов в русской лингвокультуре: Учеб. пособие по курсу Лингвострановедение. - Волгоград: Перемена, 2005. - 60 с. (3, 5 п.л.).

II. Статьи в изданиях, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией

       3. Чесноков И.И. Истоки и социотворческий потенциал виндиктивного дискурса / И.И. Чесноков // Изв. Волгогр. гос. пед. ун-та. - Сер. Филол. науки. - 2005. - № 3 (12). - С. 74 - 77 (0, 3  п.л.).

       4. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс: интенциональный и операциональный аспекты / И.И. Чесноков // Научная мысль Кавказа: Прил. - 2006. - № 6. - С. 278 - 284 (0, 4 п.л.).

       5. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс: ритуализация и косвенная презентация / И.И. Чесноков // Вестн. Волгогр. гос. архитект.-строит. ун-та. - Сер. Гуманит. науки. - 2006. - Вып. 7 (19). - С. 166 - 170 (0, 4 п.л.).

       6. Чесноков И.И. Онтогенез виндиктивного дискурса / И.И. Чесноков // Вестн. Волгогр. гос. мед. ун-та: Прил. - 2006. - № 2 (18). - С. 7 - 10 (0, 4 п.л.).

       7. Чесноков И.И. Концепт месть в лингвокультурном аспккте / И.И. Чесноков // Изв. Волгогр. гос. пед. ун-та. - Сер. Филол.науки. - 2006. - № 3 (16). - С. 7 - 14 (0, 6 п.л.).

       8. Чесноков И.И. Концепт секс в русской лингвокультуре / И.И. Чесноков // Изв. Волгогр. гос. пед. ун-та. - Сер. Филол. науки. - 2006. - № 5 (18). - С. 79 - 85 (0, 5 п.л.).

       9. Чесноков И.И. Тактика угрозы как структурная составляющая виндиктивного дискурса (прямые формы объективации) / И.И. Чесноков // Изв. Волгогр. гос. пед. ун-та. - Сер. Филол. науки. - 2008. - № 5 (29). - С. 8 - 12 (0, 5 п.л.).

III. Статьи в научных журналах, сборниках трудов и материалов конференций

       10. Чесноков И.И. От логической к эмотивной парадигматике / И.И. Чесноков // Языковые парадигмы и их функционирование. Сб. науч. тр. - Волгоград: ВГПУ, 1992. - С. 90 - 97 (0, 3  п.л.).

       11. Чесноков И.И. О когнитивном аспекте коммуникативных неудач / И.И. Чесноков // Reflexie aktualneho vyskumu ruskeho jazyka. Medzinarodna konferencia. - Nitra, 1999. - С.  113 - 117 (0, 2 п.л.).

       12. Чесноков И.И. Русские лингвострановедческие реалии как концепты национального менталитета / И.И. Чесноков // Opera Slavica. - 2002. - № 2. - С. 26 - 32 (0, 3 п.л.).

       13. Чесноков И.И. Концепт власть и концептуальная схема Бог - власть - народ / И.И. Чесноков // Кирилло - Мефодиевские традиции на Нижней Волге. Сб. ст. - Волгогад: Перемена, 2002. - Вып. 5. - С. 99 - 104 (0, 3 п.л.).

       14. Чесноков И.И. Культурные концепты и ономастическое пространство языка / И.И. Чесноков // Ономастика Поволжья: Мат-лы IX Междунар. конф. по ономастике Поволжья. - М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 2004. - С. 91 - 96 (0, 3 п.л.).

       15. Чесноков И.И. Психологическая значимость и языковая репрезентативность концепта / И.И. Чесноков // Opera Slavica. - 2004. - № 2. - С. 1 - 10 (0, 5 п.л.).

       16. Чесноков И.И. Концепт прощение: история ключевого слова / И.И. Чесноков // Кирилло - Мефодиевские традиции на Нижней Волге. Сб. ст. - Волгоград: Перемена, 2004. - Вып. 6. - С. 71 - 76 (0, 3 п.л.).

       17. Чесноков И.И. Иностранец в этноязыковой оценке / И.И. Чесноков // Opera Slavica. - 2005. - № 2. - С. 32 - 35 (0, 2 п.л.).

       18. Чесноков И.И. Эмоционально-когнитивная доминанта и дискурсивная деятельность / И.И. Чесноков // Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов: мат-лы Междунар. науч. конф. - Волгоград: Изд-во ВоГУ, 2005. - С. 456 - 460 (0, 3 п.л.).

       19. Чесноков И.И. Фрустрации - эмоции - дискурс (к теории виндиктивного дискурса) / В.И. Шаховский, И.И. Чесноков // Языковая личность в дискурсе: Полифония структур и культур: мат-лы Междунар. науч.-практ. конф. - М.; Тверь: ИЯ РАН: ТвГУ: ТГСХА, 2005. - С. 152 - 159 (в соавт.; личный вклад - 0, 3 п.л.).

       20. Чесноков И.И. Концепт прощение как ценностно-коммуникативный ориентир сознания (к проблеме этноязыкового кодирования универсальных эмоционально-смысловых единиц) / И.И. Чесноков // Русистика. Сб. науч. тр. - Киев, 2006. - Вып. 5-6. - С. 67 - 69 (0, 4 п.л.).

       21. Чесноков И.И. Эмоциональный концепт как объект лингвокультурологии / И.И. Чесноков // Наследие академика В.И. Борковского и проблемы современной лингвистики: статьи, исследования, материалы. - Волгоград: Изд-во ВоГУ, 2006. - С. 229 - 236 (0, 4 п.л.).

       22. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс: стратегии, тактики, презентемы / И.И. Чесноков // Язык. Культура. Коммуникация: мат-лы Междунар. науч. конф. - Волгоград: Волгогр. науч. изд-во, 2006. - Ч. 3. - С. 175 - 179 (0, 3 п.л.).

       23. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс в обрядовой терапии / И.И. Чесноков // Известия на Научен център Св. Дазий Доростолски. - Силистра към Русенски университет Ангел Кънчев, 2006. - С. 172 - 176 (0, 3 п.л.).

       24. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс и нечистая сила / И.И. Чесноков // Мир лингвистики и коммуникации [Электронный ресурс]. - Тверь: ТГСХА, ТИПЛиМК, 2007. - № 1 (6). - Режим доступа: // www.tverlingua.by.ru (0, 3 п.л.).

       25. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс в ситуации военного типа / И.И. Чесноков // Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов: мат-лы Второй Междунар. науч. конф. - Волгоград: Изд-во ВоГУ, 2007. - Т. I. - С. 830 - 834 (0, 3 п.л.).

       26. Чесноков И.И. Концепт месть как эпицентр виндиктивного дискурса / И.И. Чесноков // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. - Сер. 2. Языкознание. - 2007. - Вып. 6. - С. 61 - 65 (0, 5 п.л.).

       27. Чесноков И.И. Функции виндиктивного дискурса / И.И. Чесноков // Известия на Научен център Св. Дазий Доростолски. - Силистра към Русенски университет Ангел Кънчев, 2007. - С. 310 - 316 (0, 4 п.л.).

       28. Чесноков И.И. Структура виндиктивного дискурса / И.И. Чесноков // Динамика и функционирование русского языка: факторы и векторы. Сб. науч. ст. по мат-лам Междунар. конф. - Волгоград: Изд-во ВГИПК РО, 2007. - С. 125 - 127 (0, 25 п.л.).

       29. Чесноков И.И. Виндиктивный дискурс: истоки, функции, структура / И.И. Чесноков // Меняющаяся коммуникация в меняющемся мире - 2. Сб. ст. - Волгоград: Изд-во ФГОУ ВПО ВАГС, 2008. - Т. I. - С. 31 - 35 (0, 5 п.л.).

       30. Чесноков И.И. Тактика угрозы как структурная составляющая виндиктивного дискурса (косвенные формы объективации: предупреждения-предсказания-обещания) / И.И. Чесноков // У чистого источника родного языка. Сб. науч. ст. к 60-летию проф. В.И. Супруна. - Волгоград: Изд-во ВГПУ Перемена, 2008. - С. 358 - 363 (0, 3 п.л.).

       31. Чесноков И.И. Маркеры интенции перверсии в речевой тактике изгнания / И.И. Чесноков // Теоретические и лингводидактические проблемы исследования русского и других славянских языков. Сб. науч. тр. - Волгоград: Изд-во ВоГУ, 2008. - С. 66 - 71 (0, 25 п.л.).

       32. Чесноков И.И. Тактика изгнания как структурная составляющая виндиктивного дискурса (посылы и их локусы) / И.И. Чесноков // Человек в коммуникации: лингвокультурология и прагматика. Сб. науч. тр. - Волгоград: Изд-во ВГПУ Перемена, 2008. - С. 18 - 24 (0, 25 п.л.).

       33. Чесноков И.И. Тактики виндиктивного дискура и перформативные высказывания / И.И. Чесноков // Русистика. Сб. науч. тр. - Киев, 2008. - № 8. - С. 16 - 18 (0, 3 п.л.).

       

  Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии