ОКАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ Н. П. АНЦИФЕРОВА И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1920

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

На правах рукописи

МОСКОВСКАЯ Дарья Сергеевна

ОКАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД

В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ Н. П. АНЦИФЕРОВА

И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1920Ц1930-х гг.

(Проблемы взаимосвязей краеведения и художественной литературы)

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Москва - 2010

I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Настоящая работа посвящена выявлению, реконструкции и анализу широкого круга проблематики взаимосвязей русской литературы 1920Ц1930-х гг. с краеведческой мыслью времени. Предмет исследования: локально-исторический метод в литературоведении Н. П. Анциферова (1889Ц1958) и местнографическая образность ряда художественных произведений 1920Ц1930-х гг.

Имя Николая Павловича Анциферова, выдающегося историка-градоведа, краеведа, литературоведа, хорошо известно современным ученым-гуманитариям. Публикация в конце 1980-х - начале 1990-х гг. мемуаров Анциферова и сопровождавшие ее биобиблиографические разыскания восстановили духовный облик и канву жизни ученого. Переизданные в те же годы знаковые книги Анциферова Душа Петербурга (1922), Петербург Достоевского (1923), Быль и миф Петербурга (1924) ввели в науку о литературе тему отношения урбанистической художественной образности к реальному источнику - монументальному городу. Первые публикаторы трудов Анциферова закономерно ощущали необходимость дать определение их научной ценности. Но особенности исторического момента, переживаемого Россией на рубеже столетий, заслонили эту задачу на тот момент более злободневной - установить связь с прерванной гуманитарной традицией и воскресить непростую судьбу ее хранителя. И потому знакомство научной общественности с работами Анциферова ограничилось указанными выше книгами, а их рецепция была встроена в интеллектуальную ситуацию конца 1980-х - начала 1990-х гг. и оторвана от реального исторического контекста, откликом на который явилась петербургская трилогия. В результате - исследования Анциферова не получили должного анализа. Массовое обращение к открытой им теме не углубило понимания ее проблематики, не привело к осознанию подлинного значения его трудов для истории и теории литературы, не способствовало использованию его методологии. Напротив, в литературоведении утвердилось мнение о работах Анциферова как о поэтических эссе писателя, которому мешала рефлексия и не хватало литературного дарования, а не как об основополагающих научных исследованиях.

Одной из причин того, что научные открытия Анциферова до сих пор должным образом не поняты, стало то обстоятельство, что большая часть его наследия и, прежде всего, основополагающий труд - диссертационное исследование Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций - оставались неопубликованными. Издание в 2009 г. в ИМЛИ РАН монографии Анциферова1 открыло новый этап изучения в историко-культурном и литературном контекстах первой половины XX века работ этого выдающегося литературоведа, филолога-краеведа.

Диссертационное исследование Анциферова, подведшее итог его многолетней историко-литературной работе, как и другие его литературоведческие штудии, посвящены хронотопической образности. По-мнению ученого, художественные хронотопы сублимируют в себе важнейшие исторические процессы эпохи и отражают авторское мировоззрение, указывая на достигнутый обществом уровень постижения истории и исторического человека. Историко-литературные исследования образов местности у Анциферова, как и посвященные пространственно-временным приметам в структуре художественного образа работы М. М. Бахтина, вдохновляет убеждение, что источник хронотопической образности следует искать во внетекстовой - социальной действительности и что художественный хронотоп, в конечном счете, к ней обращен и находится с ней в эмоционально напряженном диалоге. Однако если предложенный Бахтиным научный язык описания ориентирован на осмысление художественных форм воплощения социального опыта, то обращение к социальной реальности остается у него все же в рамках философско-эстетической, культурологической проблематики, тогда как научный метод Анциферова возвращает исследователя непосредственно к некнижному первоисточнику художественных образов.

Историко-литературные исследования Анциферова выявили важную особенность русской литературы как литературы, созданной писателями с талантом и установками социального историка - краеведа, и продемонстрировали достоверность социальных наблюдений и прогнозов, следующих из хронотопической образности русской словесности. Вот почему Анциферов был убежден, что изучение истории литературы требует и от литературоведа конкретно-исторических знаний и некнижного источника впечатлений. Методология Анциферова предполагает полевые исследования, требует выезда историка литературы на местность, где развивается действие изучаемого художественного произведения, и сравнения увиденного с хронотопом, созданным писателем. Итогом станет, как утверждал ученый, смирение филолога перед открывшейся ему действительностью, преодоление исследовательского эгоизма, порожденного интеллектуальными привычками.

Как и образы местности, запечатленные русской литературой 1920Ц1930-х гг., разработанный Анциферовым в 1920-е гг. локально-исторический метод их анализа является приметой времени. Он современен методологическим спорам в марксистской социологии, социологическим методам в литературоведении, разрабатывавшимся бахтинским кругом. Он складывался и опробовался в одно время с научными поисками ленинградских формалистов и развивал конкретно-исторический метод предреволюционной отечественной исторической науки применительно к художественной литературе. Метод Анциферова позволяет объяснить напряженный интерес к образам местности в литературе первых пореволюционных десятилетий и выявить содержание ее художественной местнографии. Наконец, труды Анциферова обладают самостоятельной теоретической ценностью для филологии, предлагая аутентичный художественному языку русской литературы оригинальный метод историко-литературного анализа.

Указанные достоинства историко-литературных исследований Анциферова сделали научную биографию ученого композиционным и методологическим стержнем данной работы. Научные открытия Анциферова и их генезис рассмотрены здесь на широком биографическом, историко-литературном и общественно-историческом фоне. При подготовке данной работы были выявлены новые архивные материалы к биографии и научному творчеству Анциферова, изучены его публикации в периодике 1920Ц1950-х годов. Жизненный путь ученого, этапы становления методологии составили хронологическую канву исследования, вокруг которой естественным образом выстроился поясняющий его идейную борьбу и научно-практическую деятельность литературно-художественный и внелитературный социальный материал. Как комментарий к методологии ученого и в качестве самостоятельного объекта изучения выступили произведения Андрея Платонова, Сергея Есенина, Константина Вагинова, Николая Заболоцкого, Леонида Добычина, Михаила Пришвина.

Столбцы Н. Заболоцкого, поэмы С. Есенина, рассказы и роман Город Эн Л. Добычина, ленинградская тетралогия К. Вагинова уже давно являются предметом литературоведческого анализа и углубленного научного комментирования. Использование научных подходов Анциферова позволило впервые выявить в классических произведениях огромный, ранее не видимый (и не анализировавшийся) аллюзийный слой, восходящий в идейном плане к культурно-исторической, политико-юридической, этнографической проблематике краеведческих исследований. Локально-исторический метод ученого указал на необходимость обратиться к истории, идеологии и научным открытиям краеведения при комментировании художественных текстов русской пореволюционной литературы.

Можно с определенной долей условности говорить о единстве лязыка природно-ландшафтных зарисовок у писателей 1920Ц1930-х гг. и научного описания местности у краеведов-ученых: о существовании общего для них ряда тем, образов и формул, не вызванных плагиатом, но оживленных единым социальным контекстом и общей ценностной парадигмой. Проблемы земли в том виде, в каком они формулировались в работах ученых-краеведов 1920-х гг. разных специальностей, были самыми больными социальными вопросами времени. То были вопросы взаимоотношения местности и населения: традиционной его деятельности и сегодняшнего трудоустройства, расселения и демографии, земле- и природопользования, проблемы политико-экономического деления областей, хозяйственно-экономической специализации, вопросы обычного права, традиционного быта, языка, верований. Краеведческая мысль 1920-х гг. отличалась исключительной зоркостью в отношении этих проблем вследствие присущего ученым-краеведам ненаучного, любовно-сочувственного отношения к объекту исследования. Это свойство, как показал Анциферов, - главная причина появления совпадавших с научно-практической мыслью краеведов мотивов, тем и образных клише в русской литературе первых советских десятилетий.

итература как самый чуткий, самый чувствительный аппарат человечества (П. Муратов) замечает рождение болезненных социальных проблем и противоречий подчас лучше, чем это делает ученый-теоретик, чиновник или политический деятель. Глухое брожение в недрах <Е> Уобщественной идеологииФ2 она претворяет в сюжеты, образы и темы произведений. Через них в структуру художественного целого врывается преломленная личностью писателя сырая действительность. Любовно-сострадательное внимание у писателей вызывала пореволюционная судьба родины детства. В произведениях К. Вагинова, Л. Добычина, С. Есенина, Н. Заболоцкого, А. Золотарева, А. Платонова, М. Пришвина, рассмотренных в данной работе, портрет, биография и душа родной земли становятся едва ли не главным предметом изображения. Источник напряженного внимания писателей к местности, причину выдвижения географических, природно-климатических, этиологических, этнографических, топонимических, архитектурно-монументальных ее примет в центр материализации многообразного идеологического и эмоционального содержания созданных ими в эти годы художественных произведений историк литературы обнаружит в страданиях родной земли. Результаты данного диссертационного исследования позволяют увидеть 1920Ц1930-е годы как единственный период в отечественном литературном процессе, когда краеведение становится его неотъемлемой частью, когда хронотопическая образность наполняется краеведческим историко-культурным содержанием.

Актуальность исследования обусловлена новыми задачами изучения истории русской литературы первых пореволюционных десятилетий - необходимостью представить литературный процесс 1920Ц1930-х гг. в системе контекстных связей с социально-идеологическим пространством времени.

Методологическая основа диссертации. При исследовании генезиса локально-исторического метода Анциферова и происхождения местнографической образности был использован историко-генетический и конкретно-исторический метод (Н. П. Анциферов, М. М. Бахтин, А. В. Михайлов), метод историко-литературного и филологического комментария, принципы комплексности изучения текстологических фактов (Б. В. Томашевский, Д. С. Лихачев, Л. Д. Опульская-Громова, Н. В. Корниенко, Н. И. Шубникова-Гусева).

Теоретической основой диссертации стали труды Н. П. Анциферова и М. М. Бахтина, посвященные вопросам актуализации содержания художественных хронотопов.

Источниковедческая и текстологическая база данного исследования формировалась в ходе подготовки научного издания Сочинений А. П. Платонова, принципы комментирования в котором нацелены на максимально возможную полноту в представлении реальной и документированной истории текстов.

Источниковедческую базу составили выявленные при подготовке к публикации диссертации Анциферова новые архивные документы его научной биографии; ранее неизвестные материалы к истории взаимосвязей общественного движения краеведения и литературного процесса 1920Ц1930-х гг. из фондов общественных организаций и учреждений: Центрального бюро краеведения, общества Старый Петербург, Петроградского 2-го педагогического института, Петроградского экскурсионного института, Российского института истории искусств, Академии наук СССР, Коммунистической академии, Государственного литературного музея, секции писателей-краеведов Всероссийского союза писателей, издательств ГИХЛ и Academia, редакций История фабрик и заводов и История городов ОГИЗа, отложившихся в литературных и исторических архивах: РНБ, РГБ, ЦГА Спб, ОР ИМЛИ, ЦГАЛИ, РГАЛИ, ГА РФ, Архиве РАН, Архиве А.М. Горького, в архиве Народного музея Ленинградского металлического завода и семейных архивах участников краеведческого движения; а также материалы краеведческой периодической печати как центральной, так и местной.

Новизна работы заключается в установлении значения краеведческой научной мысли для литературы 1920Ц1930-х гг.; в представлении научного метода Анциферова как специально разработанного для достижения полноты понимания идейного комплекса литературно-художественной местнографии; в апробации научной методологии Анциферова при анализе содержания и поэтики хронотопической образности литературы первых советских десятилетий.

Цель исследования Ч описать связи художественной литературы 1920Ц1930-х гг. и краеведения, исследовать содержание и определить особенности поэтики литературно-художественной местнографии времени, установить ценность научных открытий Н. П. Анциферова для современной филологии.

Задачи исследования:

восстановить научные предпосылки, идеологический контекст и диалогизующий фон, предопределивший возникновение локально-исторического метода в отечественном литературоведении 1920-х гг.;
рассмотреть основные идеи и понятия методологии Анциферова в их связи с историей русской литературы 1920Ц1930-х гг.;
составить реальную документированную историю взаимосвязей краеведческой мысли с русской литературой 1920Ц1930-х гг.;
выявить лаллюзийный слой краеведческой проблематики в литературе первых советских десятилетий;
произвести реконструкцию и анализ идейно-ценностного контекста русской литературно-художественной местнографии 1920Ц1930-х гг.;
применить локально-исторический метод Анциферова к изучению содержания местнографической образности литературы времени;
исследовать содержание и своеобразие поэтики художественной хронотопической образности произведений К. Вагинова, Л. Добычина, Н. Заболоцкого, А. Платонова;
обосновать предложенные локально-историческим методом Анциферова стратегию и язык реального комментария хронотопической образности как наиболее соответствующие содержанию образов местности в литературе 1920Ц1930-х гг.

Положения, выносимые на защиту:

1. Новое политико-экономическое деление земли и социальная неустроенность местного населения - основная причина выдвижения географических, природно-климатических, этиологических, этнографических, топонимических, архитектурно-монументальных примет местности в центр материализации идеологического и эмоционального содержания произведений русской пореволюционной литературы.

2.а Объекты краеведческих исследований и научные выводы ученых-краеведов, сведения об идейной борьбе внутри краеведческого движения и условиях деятельности краеведов, документированные связи и отношения краеведческого движения с литературой являются важнейшим и необходимым источником при составлении историко-литературного и реального комментария к местнографической образности литературы времени.

3. Обусловленный революционными событиями новый уровень постижения обществом своей истории и исторического человека определил единство понимания социальных ценностей, ловеществленных природно-архитектурным обликом родных поселений, среди ученых-краеведов и писателей 1920Ц1930-х гг.

4. Локально-исторический метод изучения содержания и поэтики хронотопической образности выявил новое в литературоведении понимание приемов художественной обработки реальности писателями-краеведами/идиографами, позволившее установить схождения и параллели между творческими принципами Платонова, Добычина, Вагинова, Заболоцкого и ряда русских писателей XIX века.

5. Язык историко-литературного анализа обогащается новыми понятиями, предложенными Анциферовым. Понятия легенда местности, литературный миф, художественная идиография, писатель-краевед, локальное чутье, власть местности, локально-исторический метод и некоторые другие не существовали до Анциферова и в его работах обрели смысл и содержание, служащее сегодня актуальным задачам реального и историко-литературного комментария.

6. Использование локально-исторического метода Анциферова выявляет в художественной пореволюционной литературе мотивно-образный комплекс, восходящий к проблематике краеведческих публикаций, и общность приемов идиографической (индивидуализирующей) обработки социальной действительности в художественной местнографии целого ряда известных произведений - Поэме о 36 и Пугачеве Есенина, повестях Эфирный тракт, Город Градов, Котлован, романе Чевенгур, рассказах, очерках, заводских сценариях Платонова, в образах крестьянского быта в поэме Введенского Пять или шесть и Заболоцкого Торжество земледелия, в художественных ведутах его Столбцов и ленинградской тетралогии Вагинова, малой и романной прозе Добычина, в топографических и картографических мотивах бытовой прозы Пришвина и Пильняка.

7. Массовое обращение к открытой Анциферовым теме отношения художественного хронотопа к реальному источнику обошло стороной изучение причин ее постановки и предложенного ученым метода историко-литературного исследования. Новые архивные и документальные материалы позволили обнаружить в ряде случаев глубокое непонимание содержания научных открытий Анциферова, историко-литературного и теоретического значения выдвинутой им проблематики и ее научных перспектив.

8. Предмет литературоведческих исследований Анциферова находится в русле национальной духовно-культурной традиции русской литературы, выдвигающей в качестве основополагающей ценности отношение к родной земле как к святыне. Локально-исторический метод исследования образов местности, разработанный ученым, служит задаче выявления своеобразия бытования и преломления этой традиции в русской литературе 1920Ц1930-х гг.

Практическое значение диссертации. Полученные результаты могут быть использованы при составлении реального и историко-литературного комментария, при составлении литературоведческих словарей, в лекционных курсах по истории русской литературы 1920-1930-х гг., в спецкурсах.

Апробация работы. Основные положения исследования были апробированы:

на Международных научных конференциях, посвященных творчеству Платонова (Москва, ИМЛИ РАН, 2000, 2003, 2009 гг.), Международном текстологическом семинаре (Москва, ИМЛИ РАН, 2007 г.), Международных научных конференциях Нижегородский текст русской литературы (Нижний Новгород, НГПУ, 2007, 2009 гг.), на XII Международных научных чтениях памяти Н. Ф.аФедорова (Москва, ИМЛИ РАН, 2009), на XIII Лосевских чтениях (Культурно-просветительское общество Лосевскиe беседы, Библиотека истории русской философии и культуры Дом А.Ф. Лосева, 2010); на круглых столах, посвященных первой публикации диссертации Анциферова и 120-летию со дня рождения ученого, состоявшихся в РГГУ, Доме Лосева, Государственном литературном музее (Москва, 2009, 2010 гг.); на Международной научной конференции Русское литературоведение ХХ века: имена, школы, концепции (МГУ, филологический факультет, 2010 г.) и др.;

нашли свое отражение в книгах:

Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций. М.: ИМЛИ РАН, 2009 / Предисловие Н. В. Корниенко; составление, послесловие Д. С. Московской;

МосковскаяаД.С. Н. П. Анциферов и художественная местнография русской литературы 1920Ц1930-х гг.: К истории взаимосвязей русской литературы и краеведения. М.: ИМЛИ РАН, 2010 / Под научн. ред. Н. В. Корниенко;

в ряде статей (см. список публикаций), лекциях по курсу истории русской литературы ХХ века, прочитанных в Государственной академии славянской культуры в 2008Ц2010 уч. гг.

Структура и объем диссертационного исследования. Диссертационное исследование состоит из пяти глав, введения, заключения и библиографии (320 позиций).

II. СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается выбор темы; теоретический и историко-литературный контекст исследования; определены степень и характер изученности проблемы и ее актуальность; обозначены цели исследования, источниковедческая и текстологическая основа и методы, необходимые для его осуществления.

Первая глава Н. П. Анциферов: Унаучная идея жизниФ Ц этапы развития состоит из двух разделов Прикладное градоведение и Московский период и охватывает весь жизненный путь ученого с 1889 по 1958 год. В данной главе на известных и новых архивных материалах восстановлен широкий контекст формирования в историко-литературных исследованиях Анциферова методологии литературоведческого урбанизма. Определено место научно-практических работ и самой личности ученого в социально-политическом и историко-литературном процессах времени. В главе впервые сообщаются имена представителей гуманитарной интеллигенции (среди них О. Мандельштам, М. Лозинский и А. Толстой, А. Ахматова, Н. Заболоцкий и К. Вагинов), которые в непосредственном общении с Анциферовым узнавали о ходе его исследований души города по архитектурным и литературным памятникам.

Обстоятельства жизни способствовали тому, что с раннего детства будущий ученый воспринимал природно-архитектурный ландшафт как свидетеля и соучастника человеческой истории, и лик местности, одухотворенный местными легендами, он впоследствии считал историческим документом. В нем рано развился вкус к сопоставлению собственного топографического чувства с историческими данными о местности и свидетельствами художественной литературы. Детское и юношеское увлечение Анциферова европейской средневековой культурой превратилось в научный интерес в градоведческих семинариях профессора Петербургского университета историка-медиевиста И. М. Гревса. Во время обучающих поездок с учителем по Европе он овладел локальным методом изучения истории культуры. Но начавшееся после революции уничтожение вещественных форм исторической памяти Родины - отмена исторической топонимики, разрушение памятников культа и царизма и проч. - придали личный характер научным исследованиям Анциферова. Оставив специальность медиевиста, он лушел в краеведение, которое его теснее связывало с родиной3. Сохранение камней культуры казалось ему важнейшей нравственной задачей времени. Анциферов стал у истоков собирательской и охранительной музейно-научной деятельности, развернувшейся в Петрограде в пореволюционные годы.

В диссертации впервые показано, что диалогизующим фоном для научно-практической деятельности Анциферова и побудительным толчком к разработке им локально-исторического метода в литературоведении стала полемика о значении исторического предания, развернувшаяся в краеведческом движении Петрограда. Еще в годы Гражданской войны прозвучал призыв партийных идеологов разоблачать всяческие сказки, мифы, легенды и предания, которыми, по их мнению, были переполнены дореволюционные гуманитарные науки: Человечество только тогда идет вперед, когда оно всякому явлению подыскивает естественное объяснение4. В контексте политических разоблачений неоднозначным было отношение петроградской интеллигенции к прошлому, настоящему и будущему вошедшего в возраст исторических свершений Юного града. В 1918 г. были опубликованы в виде местнографического очерка архивные разыскания известного петроградского краеведа П. Н. Столпянского. Книга Столпянского Петербург выполняла актуальную идеологическую задачу времени: используя логику лестественных причин, она разоблачала легенду названия города. Разыскания Столпянского были призваны продемонстрировать, что название города утверждало не имевший места в действительности факт создания северной столицы Петром I, что только благодаря исключительной силе вымысла пушкинской петербургской повести в его подлинность уверовали все. Опубликованное в октябре 1922 г. исследование Анциферова Душа Петербурга было ответом разоблачительному пафосу времени. Оно утверждало историческую верность этиологической легенды, закрепленной литературным мифом города. Художественный вымысел петербургского литературного мифа Анциферов объяснял как плод думы и мысли писателя в данной местности, как голос свидетельствующей о себе самой земли.

Отношение к легендам и литературному мифу города, которое противопоставило идейно-нравственную позицию историка-краеведа Анциферова точке зрения историка-краеведа Столпянского, отражало состояние идеологического брожения в общественном сознании первых пореволюционных лет. Отрицательная рецензия на Душу Петербурга В. Я. Брюсова (1923), упрекнувшего Анциферова в пассеизме, совпала по содержанию и пафосу с исследованиями Столпянского и предварила последующие оценки работ Анциферова в среде литературоведов и краеведов-марксистов. В то же время значение историко-литературных штудий Анциферова было оценено учеными бахтинского круга.

Следующие книги Анциферова - Петербург Достоевского, названная Л. П. Гроссманом неумирающей книгой, и Быль и миф Петербурга - родились из научно-практической деятельности в обществе Старый Петербург и преподавания в Экскурсионном институте. В этих трудах обосновывалась и углублялась генеральная мысль петербургской трилогии Анциферова: для того чтобы зародился литературный миф, должны были произойти чрезвычайные события, которые бы потрясли душу целого народа. Ибо миф не может быть созданием единичного сознания5

В целом петербургская трилогия Анциферова существенно отличалась от типа книг о городе и его культуре и истории, что выходили в двадцатые годы, и не имела аналогов. Вывод Брюсова о пассеизме ученого, чьи научные интересы устремлены в прошлое, а не будущее, был не точен. Проблема, которую решал Анциферов на материале собранной им галереи художественных образов Петербурга, не имела отношения к пассеизму, так как была направлена на изучение прогностического аспекта имперского урбанистического хронотопа.

Отношение к историческим преданиям местности, разделившее научную и творческую интеллигенцию города на два непримиримых лагеря, нашло свое символическое разрешение в судьбе Старого Петербурга. Общество в составе подавляющего большинства своих старинных членов прекратило существование. На смену ему пришел Старый Петербург - Новый Ленинград, который в 1925 г. возглавил Столпянский. Анциферов прекратил свою работу, так как летом того же года был впервые арестован и сослан. Последовавшее вскоре освобождение позволило ученому продолжить начатую научную и практическую работу. Он становится преподавателем Российского института истории искусств, входит в состав членов Центрального бюро краеведения, сотрудничает с издательством Academia, для которого готовит научную биографию А. И. Герцена.

Однако все усиливающееся политическое давление на руководство ЦБК разрушает первоначальное единство в понимании задач, идеологии и ценностей участников краеведческого движения. В год официального провозглашения культурной революции в Правде были опубликованы Злые заметки Н. Бухарина (январь 1927 г.), давшие старт травле древлей идеологии в художественной литературе. Спустя ровно год в Институте литературы и искусства Комакадемии начала работать Секция писателей-краеведов, где уничтожение памяти прошлого в национальных литературах формулировалось как первоочередная задача. На борьбу с ложным образом родины в подсекции критики Секции литературы, искусства и языка поднялись О. М. Бескин, И. М. Беспалов и А. И. Ревякин. Предметом их пристального классового анализа стало творчество крестьянских поэтов и писателей. В том же 1928 г. Анциферов был арестован по делу философско-религиозного кружка А. А. Мейера. В ходе допросов и следственных процедур ученому напомнили его шовинистическую речь на 3 Всероссийской конференции краеведов, где Анциферов указал присутствующим на право русских на любовь к своей старине, как это признано за другими нациями, не предполагающее, как он подчеркнул, каких-либо преимуществ для русских.

В апреле 1929 г. на Пленуме ЦК ВКП(б) было закреплено начало реконструктивного периода во всех областях жизни. Академическое краеведение было объявлено гробокопательским, обвинено в не пролетарском характере и физически уничтожено. Новое краеведение переместилось в Общество краеведов-марксистов Комакадемии и озаботилось своим непосредственным участием в социалистическом строительстве. В том же году при Всероссийском союзе писателей в Москве образовалась секция писателей краеведов под кураторством чиновников Комакадемии. Писательский интерес к истории родных мест и его поселенцев был направлен по организованному РАППом производственно-очерковому руслу. Однако опасность краеведения как формы сохранения предания постоянно упоминалась в секретных сводках ОГПУ. В 1929 г. на заседании ЦБК специалист по производственному краеведению В. А. Федоров вновь вспомнил книгу Душа Петербурга и предложил собравшимся отмежеваться от этого труда как антимарксистского. В 1930 г. Анциферов был дополнительно привлечен по Академическому делу вредительства на историческом фронте. После более чем четырех лет лагерей осенью 1933 г. Анциферов был освобожден. В том же году начался московский период жизни и творчества ученого.

Московский период жизни Анциферова не изменил его интересы градоведа-литературоведа. Продолжалась работа и над книгой о жизни и творчестве А. И. Герцена, в которой оттачивалась методология реального комментария ученого как текстолога и историка литературы. Характерной чертой его штудий было скрупулезное составление итинерариев - обширного списка адресов писателя. Реальный комментарий к отвергнутой редакцией первой книге Анциферова Герцен в воспоминаниях современников стремился к лцелокупной полноте представления не только судьбы, но самой личности русского европейца. Эта установка и послужила главной причиной расторжения договора на книгу. Отзыв заместителя руководителя редакционного совета Я. Э. Эльсберга (1936), закрывший путь к изданию герценовской штудии Анциферова, в качестве главного недостатка указывал недопустимо широкий охват биографическим монтажом фактического материала, который раскрывал чрезвычайно спорные проблемы творческого наследия Герцена. Ни одна из книг о Герцене, составленных Анциферовым для Academia, не увидела свет, собранные материалы позже были им редуцированно использованы в других своих, более узких по тематике и научным заданиям публикациях.

Тридцатые годы, несмотря на то, что семь лет из них (1929Ц1933 и 1937Ц1939) Анциферов провел в тюрьме и ссылках, были чрезвычайно насыщенными научно-исследовательской работой. Начатое после второго ареста его сотрудничество с Государственным литературным музеем (ГЛМ), затем, в марте 1937 г. переход туда на работу в качестве старшего научного сотрудника экспозиционного отдела позволили ему профессионально углубиться в историю русской словесности. В научной деятельности тех лет он сохранял верность своим интересам градоведа и методам социального историка в изучении художественной литературы.

Великая Отечественная война ознаменовала новый трагический виток в судьбе Родины и биографии Анциферова. Вновь, как во время революции, когда ученый работал над Душой Петербурга, его исследования, среди них диссертация, посвященная реконструкции образа Петербурга в творчестве Достоевского, задумывались в живой связи с совершающимися событиями, а научные наблюдения и выводы удостоверялись живой историей. В декабре 1943 г. Б. В. Томашевский ознакомился с заключительной главой Идея Петербурга и Золотой век диссертации Анциферова. Этот, по словам Анциферова, лочень скупой на похвалы критик, на основании уже одной главы считал возможным поднять вопрос о предоставлении автору сразу степени доктора. Томашевский отметил существенную черту новой методологии, позволившей в художественном изображении местности вскрыть особенности мировоззрения писателя, обнаружить глубинные связи его музы с пространством и временем современной ему социальной истории. Его отзыв акцентировал появление литературоведческого урбанизма как историко-литературного метода, ставящего во главу угла власть места над сознанием, волей, судьбой человека - литературного ли героя или его создателя, автора. В диссертации Анциферов вернулся к возражениям прежних своих оппонентов, отвергавших право художественной литературы считаться историческим документом. В пятой главе Панорамы классического города (Северная Пальмира) он повторит столь важную для него мысль о том, что для создания петербургского мифа Пушкину все было дано самой историей. Главный вопрос, на который искал ответ в своей диссертации Анциферов, был вопрос о последствиях, которые ожидают общество, попытавшееся отменить историческую духовную надстройку местностей, разрушившее вещественные формы ее существования, однако оставшееся заложником исторического природного своеобразия и географического положения своей Родины. Этот вопрос не был услышан большинством его оппонентов.

Являясь в годы Великой Отечественной войны заведующим отделом русской литературы XIX века ГЛМ, Анциферов разрабатывал темы, связанные с мировоззренческими особенностями отечественной словесности. Еще в двадцатые годы он утверждал, что русская литература создана художниками с талантом и установками социального историка - краеведа-местнографа. Эта точка зрения Анциферова в сороковые годы нашла полную поддержку у Томашевского и дополнительную с его стороны аргументацию.

Послевоенная научная деятельность Анциферова определялась во многом его профессиональными обязанностями. Об этих годах сложилось мнение как о времени увядания Анциферова-ученого. Вероятно, эта точка зрения в какой-то степени повлияла на первых биографов и исследователей научного наследия Анциферова: московский период не изучался, работами ученого, созданными в Москве, не интересовались. За Анциферовым закреплялось представление как об авторе Души Петербурга, канонизировалось его имя человека трагической судьбы и создателя блестящей мемуарно-документальной прозы. С таким отношением к поздним научным работам Анциферова нельзя согласиться. Архивные документы показывают, что в московский период ученый был, как прежде, деятелен. В своих работах он развивает прежнюю научную позицию - необходимость социально-исторической и биографической конкретности в историко-литературном исследовании Ц и доказывает ее научную ценность на деле. Он составляет реальные комментарии к произведениям А. И. Герцена и И. С. Тургенева, участвует в создании музеев Герцена и Достоевского, занят в экспозиционной деятельности Литературного музея, консультирует киносценаристов, литературоведов, театральных режиссеров. Он предпринимает попытки переиздать свой Петербург Достоевского, дополнив главами из неопубликованной диссертации, справедливо полагая, что его научные открытия нужны достоевистике. Хотя книги Анциферова не переиздаются, подспудно, в СССР и за рубежом происходит освоение поднятой им урбанистической тематики и введенного в его трудах понятия литературный миф города.

Разработанный Анциферовым локально-исторический метод не потерял научной актуальности и сегодня. В равной степени он отвечает тенденциям современной исторической науки, которая апробирует новые методики и подходы социальной истории, и научным задачам литературоведения. Здесь особо следует выделить сферу истории и текстологии русской литературы, где он может послужить в деле разработки идеологии реального комментария исторического события и текста литературного памятника6.

Глава 2 Локально-исторический метод в литературоведении Н. П. Анциферова. Научные предпосылки. Содержание посвящена генезису анциферовского метода историко-литературного анализа, комплексному исследованию истории основных идей и содержания важнейших понятий научной методологии ученого. Отдельные параграфы главы раскрывают значение открытий петербургских историков для формирования локально-исторического метода в литературоведении, дают представление о происхождении и смысле понятий легенда местности и внутренняя действительность истории, освещают и анализируют ход обсуждения и защиты диссертационного исследования Анциферова в ИМЛИ.

На формирование локально-исторического метода Анциферова существенное воздействие оказали научные разработки университетских профессоров, преподавателей Анциферова по историко-филологическому факультету Петербургского университета - И. М. Гревса и А. С. Лаппо-Данилевского. Предложенные этими учеными методы изучения исторических свидетельств позволяли вжиться в мир прошлого, указывали пути преодоления естественной преграды времени и возможные ошибки исследовательского воображения, мешающие правильному восприятию документа. Так, локальный метод изучения истории, разрабатывавшийся Гревсом, исключал вероятность схематического представления известного события. Детальное обследование узкого района служило установлению новых фактов, подчас опровергающих устоявшиеся представления. В терминах Лаппо-Данилевского локальный метод был методом идиографического (индивидуализирующего) познания исторической действительности, которому этот ученый отдавал большее предпочтение, чем номотетическому (обобщающему) подходу. Историческая идиография, сосредотачиваясь на единичном явлении, с собственным именем, отмеченном топографически и хронологически, рассматривала его в перспективе целого - как самостоятельное целое и как его часть.

На формирование локально-исторического метода Анциферова оказало влияние состояние общественного сознания. Новые предметы, темы и проблемы, которые были выдвинуты пореволюционной русской литературой, потребовали обновления языка историко-литературного анализа хронотопической образности. (Среди лоткликнувшихся на требование времени кроме Анциферова были Бахтин и Пиксанов.) В эти годы Анциферовым впервые был введен в литературоведение ряд понятий, неизвестных ранее ни в исторической науке, ни в науке о литературе: беллетристы-краеведы, локальное чутье, легенда местности, внутренняя действительность предания, власть местности, власть идей и некоторые другие. Они были вызваны к жизни политическими обстоятельствами России 1920-х гг., когда революционные потрясения обнажили морфологию традиционного языка отечественной художественной литературы как языка живой социологии.

Так, понятие власть местности историко-литературного анализа Анциферова указывало на то, что именно воздействует на воображение писателя в историческом месте. Согласно Анциферову, это атмосфера местности, дорогие для населения воспоминания, любовь к которым обостряется в момент геологических катастроф революции. Воспоминания управляют эмоциями, мыслями и желаниями, здесь пробуждающимися. Они прочитываются писателем как сюжет, запечатленный местной архитектурой или силуэтом ландшафта и нашептанный местным преданием. Историческая атмосфера обладает властью над писателем - гостем или жителем местности.

Анциферов углубляет понимание того, что способен рассмотреть и понять в историческом ландшафте художник-творец. Опыт социального историка говорил ему: для того чтобы писатель мог ощутить присутствие на местности неких общественно значимых ценностей, необходимы соответствующие исторические условия. Ученый показал, что локальное чутье писателя подчинено уровню освоения обществом своей истории и исторического человека. Локально-исторический метод анализа позволяет выявить в художественном хронотопе предопределенное конкретным историческим пространством и временем содержание.

В университетских семинариях Гревса, в практике экскурсионного дела Анциферов совершенствовал опыт чтения города как исторического документа. Вслед за Лаппо-Данилевским, Анциферов считал город нечеловеческим социальным существом со своей анатомией, предопределенной природно-географическими условиями; физиологией, обусловленной экономическими и социально-политическими функциями времени; психологией, или душой, отраженной современной местной культурой.

Методология чтения города Анциферова совершенствовалась под влиянием работ Б. М. Энгельгардта. Исследования Энгельгардта (1913) представили пушкинскую версию чтения монументального облика Петербурга, восстановили логику пушкинской художественной интерпретации символики фальконетова Всадника, указав, что в отвлеченном архитектурном лике города символически запечатлена его историческая миссия. Благодаря этому свойству городские панорамы часто избираются авторами художественных произведений в качестве действующих лиц, с помощью которых писатели решают главные содержательные задачи своего творчества.

Структура градоведческих работ Анциферова - к ним относятся петербургская трилогия (1922Ц1924), Ярославль. История. Культура. Быт (1934), Москва - героический город (1942) и итоговое диссертационное исследование Проблемы урбанизма в русской художественной литературе (1944) - обнаруживает, что их композиционным и смысловым центром является легенда местности.

егенда местности была центром научного внимания Анциферова в течение почти двадцати пяти лет, с 1918 года по 1942 год. В это время ученый не раз возвращается к научному дневнику своей жизни - эссе Историческая наука как одна из форм борьбы за вечность, посвященному глубинным силам исторического процесса. Здесь впервые им было использовано нигде больше им не применявшееся, заимствованное из археологических наук понятие. Легенда, в словоупотреблении Анциферова, - это комплекс материальных, архитектурно-монументальных и природно-ландшафтных примет и доминант, которые сообщают о причинах возникновения поселения, о политико-экономической и духовно-культурной его функциях. Легенда живет в камнях, которые действительно вопиют и доселе; она краеугольный камень исторических процессов, здесь развивающихся. Зародившаяся в неповторимом природно-географическом окружении, легенда как бы материализовала душу (идею, замысел, общественную миссию) поселения. Порой она вносила в историю факт, не имевший места во внешней действительности. Но от того она не теряла исторической истинности, так как обладала чем-то большим - исторической действенностью. Анциферов не соглашался с позитивизмом современной ему исторической науки, которая, как он писал, начиная с ХУШ века, пристрастилась к изобличению легенд. Научную задачу докопаться до конкретной исторической действительности он считал необходимым дополнить изучением внутренней действительности, т.е. тех событий, которые восприняты сознанием человеческих обществ, уверовавших в них, и которые в этом сознании обрели свое бытие и стали фактами, влиявшими так или иначе на ход истории7.

егенду местности Анциферов называл лизлучением веры миллионов ее жителей. Вкупе с природно-географическими условиями она способна формировать экономические и политические обстоятельства жизни, историю и футурологию уверовавшего в нее народа. Внутренняя действительность народной веры в истинность легенды обладает исторической действенностью. В методологии истории Лаппо-Данилевского этот термин концентрировал представление о том, какие из доступных знанию исторических свидетельств можно считать историческим фактом. С этих позиций оценивал Анциферов содержание и значение каменной летописи русских городов для художественной литературы.

Анциферов стал свидетелем неумолимого уничтожения или трансформации монументальной легенды российских земель. Шел через Дворцовую площадь. Всматривался в Александрийский столп, следил за спокойным движением легкого ангела, державшего крест и показывавшего на небо. Не могу поверить, что с любимого лика Петербурга будет стерта эта столь существенная черта беспощадной рукой8, - записал он в 1924 г. в своем дневнике. Анциферов обратил внимание на сознательный исторический идеализм большевиков, словно бы признававших историческую действенность мифа: Был в музее Революции. Этот музей <Е> создает новую священную историю. Это исход, Книга Царств, Паралипоменон и Маккавеи. Есть свои пророки, апостолы, мученики и Иуды. Нельзя оставаться равнодушным, осматривая эти комнаты и вспоминая о героических деяниях и подвижнических УжитияхФ. Как коммунисты превращаются в исторических идеалистов, как они прекрасно осмыслили силу пропаганды, т. е. Увласть идейФ, как они умеют культивировать личность9. Власть идей многажды была проверена в двадцатые годы в Советской России. Их историческую ценность и действенность предстояло определить грядущему.

Символическое иносказание легенды местности, как показал в своих исследованиях Анциферов, дано понять не каждому писателю, а лишь тому, кто обладает психологическими свойствами краеведа - ученого или творца. В статье Беллетристы-краеведы Анциферов объясняет вошедшее в заглавие понятие: беллетрист-краевед - писатель, чей творческий метод устремлен к познанию конкретной индивидуальности края. Он постигает особенности анатомии, физиологии и психологии местности целокупно (термин Гревса) в их живой, реальной, непосредственно раскрывающейся ему связи10. Этот путь Анциферов считал путем интуитивного идиографического познания.

Интуитивный, художественный метод познания мира нужен краеведу: Писатели, чутко откликающиеся на Увпечатления бытияФ, не могли пройти мимо того материала, который является предметом изучения краеведов. <...> Художнику нужно знать с полной точностью тот материал, который он вводит в лабораторию своего творчества. Художественный вымысел (Dichtung) исходит из жизненной правды (Warcheit)11. Интуиция писателя-краеведа поможет профессиональному историку вскрыть глубокую, часто неведомую правду о различных уголках нашей страны.

Разрабатывавшийся Анциферовым в пореволюционные годы метод справедливо может быть назван социологическим. Однако он противоположен марксистской социологии, отнесенной в методологии истории Лаппо-Данилевского к разряду номотетических наук. Социологические наблюдения Анциферова строились на скрупулезном изучении авторской индивидуальности и научной готовности принять открывающиеся факты, даже если они не соответствуют интеллектуальным привычкам или предпочтениям созерцателя. Здесь Анциферов отчасти близок ленинградским формалистам, в те годы напряженно искавшим методологию, освобождающую науку о литературе от опасности субъективизма, однако предложенный Анциферовым метод ее избежать - лэкскурсии в литературу - был инороден их теории. Анциферов высоко ставил значение экскурсии для научных целей литературоведения. Экскурсия требует готовности к известному самозабвению, отрешения от своих случайно сложившихся вкусов и навыков мысли ради проникновения в душу иных стран, иных времен12. Погружение в бытовую реальность при изучении художественной литературы, имеющей дело с духовным видением, особенно актуально для текстолога, так как конкретизирует текст. Если театральные инсценировки или художественные иллюстрации, как правило, навязывают воображению субъективные представления художника или режиссера, то экскурсия способствует подлинному познанию художественного образа.

Анциферов уподобил экскурсию реальному комментарию. Как и реальный комментарий, она возвращает и читателя, и исследователя к миру действительности, обязывая их принести в жертву ему наши фантазии, как бы мы ими ни дорожили. <Е> Сопоставление художественного образа с явлением, которое вызвало его к жизни, содействовало его образованию, приведет к более полному его постижению 13.

Работы Анциферова обнаруживают принципиальное единство его научных взглядов, интересов и подходов с комплексом идей мыслительного коллектива Бахтина в отношении хронотопической образности. В ней, согласно Анциферову, проявляется способность писателя, не искажая исторической действительности, ее истолковать, переключая в символические образы глубокие исторические процессы. Так же считал и Бахтин. Образы местности, как он утверждал, наделены особой идейно-содержательной и ценностной нагрузкой, определяя художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности. Хронотопические ценности, и здесь Бахтин разделяет научные выводы, следующие из петербургской трилогии Анциферова, раздвигают историческое время в прошлое и будущее. Имея дело с социальной реальностью, с кругом социальных проблем и противоречий, увиденных с краеведческой наблюдательностью и художественной целокупностью, хронотопические образы степенью своей зрелости свидетельствуют о глубине постижения общественным сознанием собственной истории.

Обращение к материалам защиты Анциферовым диссертации позволило вместе со сведениями о ее творческой истории и замысле рассмотреть данные по существу затронутой ученым литературоведческой проблематики и рецепции его идей научным сообществом. Локально-исторический метод, примененный Анциферовым в диссертации, позволил ему избежать искусственных ограничений лабораторно-научного подхода к художественному творчеству. Тема города в художественном произведении была рассмотрена им в необычном виде - как некоторое социально-историческое сопереживание (Е. Б. Тагер). Философско-эстетические выводы о содержании хронотопической образности, сделанные Бахтиным на широком материале европейского романа, у Анциферова подтверждаются на примере произведений Бальзака, Диккенса, Достоевского благодаря разработанной им методологии историко-литературного анализа урбанистического хронотопа.

Анциферов сумел выявить особое ценностно-эмоциональное содержание, которое присутствует в образе Петербурга Достоевского, то содержание, которое, как считал Бахтин, может стать доступным только в результате абстрактного анализа. Метод Анциферова позволил работать с хронотопами Достоевского не чуждыми художественному телу хирургическими инструментами научной абстракции, но одноприродными средствами краеведческого собирания и наблюдения, накопления и соположения фактов, вживания в реальные источники впечатлений Достоевского и его героев. Анциферов сумел достичь беспрецедентного единства исследовательского видения реальности с позицией писателя. Он вошел внутрь сложнейшего образно-драматического единства художественного произведения, не разрушив его целостности, и оно предстало как динамическое взаимодействие творческих воль двух великих художников - материальной природы мира и его человеческой духовно-психологической ипостаси.

Особенности научного метода Анциферова осложняли адаптацию современниками его научных идей. Ученое сообщество, плодотворно использовав выявленную Бахтиным формально-содержательную категорию художественного хронотопа, не обратило внимания на апробированную Анциферовым методологию конкретного историко-литературного его анализа, способную выявить индивидуально-неповторимое содержание хронотопического образа, вмещавшего, в то же время, объективное социально-историческое свидетельство о местности в прогностическом его аспекте.

Индивидуализирующий подход ученого к исследуемому материалу предполагал строго определенную форму участия исследователя в том диалоге, что начал художник с жизнью. Историк литературы должен добровольно принять на себя роль, требующую исключительной тактичности по отношению к каждому из собеседников и желание принять и понять их точку зрения. Такой диалогичный, драматически-поэтический подход противоположен самозванному серьезничанью науки, стремящейся к авторитетным обобщениям, к непререкаемой и мертвенной абстракции общих выводов. Живущий в Анциферове социальный историк требовал от него как литературоведа накопления материала и предельной конкретности описания; момент выводов и обобщений он относил к будущему, когда собранные и соположенные факты проявят свою историческую действенность.

Предмет Главы 3 Краеведение и образы местности в художественной литературе 1920-х гг. подсказан сквозной в литературе времени темой истории местного народного быта, а также разнообразием и обилием вынесенных в экспозиции к художественным произведениям природно-архитектурных ландшафтных зарисовок.

Глава посвящена общественно-политическому и духовно-культурному контексту, предопределившему возникновение движения краеведения и местнографической образности в художественной словесности времени. В ней исследован генезис и содержание присущего краеведам и писателям 1920-х гг. единого понимания значений и ценностей, запечатленных легендой местности. Предметом реального комментария становятся хронотопы, исторические и этнографические экскурсы, природно-географические ландшафтные зарисовки, краеведческая тематика литературы первого советского десятилетия. Анализируются поэмы Есенина Пугачев (1921) и ряд произведений крестьянских поэтов; бытовые очерки Пришвина; повести Эфирный тракт (1926Ц1927) и Город Градов (1927), роман Чевенгур (1927), статья Фабрика литературы (1927), рассказы Усомнившийся Макар (1929) и Че-Че-О (1929), повесть Котлован (1929) и рассказ Среди животных и растений (1936) Платонова; поэма Заболоцкого Торжество земледелия (1929); малая проза Добычина и роман Козлиная песнь (1927) Вагинова.

В главе значительное место уделено краеведческой мысли 1920-х гг., потому что именно она указывает истоки особенностей мировоззрения писателей-краеведов и новых форм художественной обработки освоенных литературой сторон действительности. Обращение к общественной и научной деятельности краеведов необходимо для того, чтобы с помощью указанных ими тем и объектов определить важнейшие социально-политические проблемы времени, идейно-эмоциональные доминанты общественного сознания и обосновать с их помощью стратегию комментирования художественных хронотопов.

В з 1 К проблеме комментирования хронотопической образности продемонстрировано многообразие подходов к интерпретации литературно-художественных хронотопов в истории отечественного литературоведения: в марксистской и пролетарской критике, в концепциях формалистов 1920-х гг., в работах представителей традиционного биографического и историко-генетического метода, в исследованиях современных историков литературы. Проведенный анализ показал, что роль местнографических зарисовок в замысле произведения, содержащаяся в них идея власти земли над большой историей и судьбами населения, как правило, оставались незамеченными. В то же время, как показали работы Анциферова, конституционной особенностью отечественной литературы является близость ее художественным началам предмета и научного подхода социальной истории. Разрабатывавшийся Анциферовым локально-исторический метод анализа хронотопической образности своим рождением во многом был обязан этому свойству русской словесности. Ученый полагал, что социальная зрячесть и историческое чутье писателя вырабатывались под воздействием исключительной эмоциональной остроты, с какой в России традиционно ставились проблемы земли и человека от земли. Если с позиции присущего отечественной словесности свойства иметь дело не с отвлеченной мыслью, а мыслью, луглубленной жизнью (Ф. Степун), оценить местнографию 1920-х гг., то окажется, что в многообразии систем координат, которыми можно руководствоваться, историку литературы ближе будет та, что настроена на выявление существенных социальных проблем изображенной местности.

Бахтин считал, что хронотопы обладают свойством связывать реальную историю с реальной землей. Образ детской родины (А. Платонов), который настойчиво заявляет о себе среди других хронотопических образов в художественной литературе 1920-х гг., обладает особой художественной и мировоззренческой силой. В нем неразрывно соединились родословие и биография автора с конкретной землей, и потому предельно усилилось личностное начало повествования. Вот почему образы местности, созданные пером писателей-краеведов - Есениным, Платоновым, Добычиным, Вагиновым - в эпоху геологических сдвигов не вписываются во вторичную роль фона и обладают в художественном произведении сюжетообразующей мощью, становясь своего рода действующими лицами.

Новые хронотопические ценности, сгущенные в образе детской страны (А. Платонов), были ответом революционным переменам, явив новое художественно-интуитивное постижение исторического человека и новый, географический, аспект писательского умозрения: не земля принадлежит людям, но люди - родимой земле. И здесь в понимании содержания драматической местности особую помощь историку литературы может оказать научно-практическая деятельность отечественных краеведов, которой посвящен з 2 Краеведческая научная мысль 1920-х гг. как исторический источник для реального комментария.

Особенностью краеведения двадцатых годов, тогда самого массового вида науки, были внимание и почет, которое ему оказали столичные академические учреждения и университеты. Если для писателей-краеведов земля была детской родиной, объектом любви, то для ученых-краеведов она была, помимо этого, предметом антропогеографии - научной школы, которая изучает Землю, основываясь на принципе основополагающей связи между человеком и землей, культурой и природной средой. Представители научного центра страны осознали, что перспективы своей профессиональной деятельности они должны искать в местной антропогеографии, в знаниях, практическом опыте, документах и свидетельствах местной науки. Исследования ученых-краеведов периода нэпа сосредоточились на проблемах, теснее всего сопряженных с изменениями национально-исторической легенды земли. Эти проблемы были вызваны: 1) произволом районирований и изменения политэкономического статуса поселений; 2) ошибками при составлении новых карт и при организации всеобщей переписи населения; 3) разрушением природно-архитектурного ландшафта местностей. Можно сказать, что российская пореволюционная история была географией.

Письма во власть, которыми, в сущности, были опубликованные в центральной и местной печати статьи и отчеты ученых-краеведов, рассмотрены в данной главе не только с позиций практических рекомендаций строителям страны (А. Платонов). В первую очередь, они оценены здесь с точки зрения проясняющей причины особого интереса к краеведческим изысканиям со стороны писателей, - с точки зрения этоса науки, или нравственной позиции, глубинных мотивировок научного поиска, ценностных установок краеведов. Обзор краеведческой периодики выявил ценностно-эмоциональную сторону общественного сознания, болезненно затронутую социалистическим землеустроением. Советское земледелие объявленной Троцким эпохи культурничества коснулось быта и судеб старинных отеческих поселений. В моральном сознании местных жителей оно потревожило предков (Н. Заболоцкий, Торжество земледелия): душу родимой земли, ее историческую идею и предназначение быть домом, семейным очагом, где когда-нибудь обретет духовно и материально полную вечную жизнь их род. Статьи краеведов обнажают социально-экономическую разруху, культурное и духовное опустошение семейных гнезд России эпохи нэпа, берут на себя не актуальную в 1920-е гг. роль печальников за народ. В то же время они полны социального оптимизма: в местной антропогеографии находится подлинный источник духовных и материальных возможностей для восстановления страны.

Однако объем и лцелостные географические масштабы задач пролетарской диктатуры настолько превосходили районные границы земских частных интересов, что чаяния и надежды краеведов, подменявших новорожденную историю мирового рабочего класса местной географией, смотревших на общественную жизнь из крестьянских окошек (А. К. Воронский), были обречены на забвение. Решение, какие из провинциальных центров считать крупными, деятельными и влиятельными, каким отвести роль сельсовета, в какие переместить административный центр, принимались центральной властью с подачи кочевников. Кочевников нового времени упоминает Платонов в романе Чевенгур. Они прибывают из центра на железнодорожные станции далеких провинций и, пугая местных, переговариваются друг с другом странными, как чужие племена, голосами. Платоновское словоупотребление отсылает к местнографической реальности южных областей России начала двадцатых, где кочевниками назвали пришлых руководителей, каждые три месяца присылаемых Москвой для укрепления органов местной власти.

Краеведческая печать 1920-х гг. создает образ бессудной земли (название книги писателя-краеведа С. С. Анисимова 1929 г., посвященной итогам столыпинской реформы), с которой Москва обращается согласно правилу наибольшей классовой выгоды, хотя бы для этого требовалось умерщвлять целые народы (А. Платонов. Война, 1927). Словно бы в ответ краеведческим исследованиям, героев А. Платонова, Б. Пильняка, М. Пришвина посещают картографические сны и лурбанистические видения. В Городе Градове Платонов описывает тот тип государственного мышления, который циркулярами сверху определяет местный природный ландшафт. Пришвин видит государственное строительство эпохи борьбы за новый быт как процесс, являющийся в моральном сознании борьбой добра и зла. Причем зло воплощено в борьбе хозяина линий прямых - городских линий против линий деревенских кривых (Хозяин прямых линий, 1924). Революция явила свое лицо в картографии, пишет Пришвин, но только тогда она станет подлинной, когда ее планы (карты) войдут в сколько-нибудь живое взаимодействие с действительностью. Очевидна связь платоновских и пришвинских образов со статьями ученых-краеведов, убедительно показавших, что у центральной власти о старинных отеческих поселениях лимеются только самые общие сведения, как будто города являются на самом деле точками или кружочками, какими они изображаются на картах небольшого масштаба14. Задремавший посланник Москвы в провинциальный центр Шмаков, увидев во сне кошмарное видение, что рельсы лежат не на земле, а на диаграмме и означают пунктир, то есть косвенное подчинение, в тревоге просыпается (Город Градов).

Унифицирующая и упрощающая роль Москвы сказалась и на топографической образности прозы Б. Пильняка. В рассказе Волки (1921) Россия предстает бегущей от нивелирующей ее своеобразие государственности, которую в 1920-е годы представлял пролетарий. Это он над Россией из метели поставил бескровную, черную, всесильную машину, рычаг которой в Кремле, и построил Россию как карту, как план машины.

В принятии решения о новых судьбах русских городов важную, если не определяющую, роль играло их недавнее прошлое: среди поселений тоже появлялись лишенцы, терявшие свои политические и экономические права и свободы за неверное отношение к Москве. Так политическую судьбу имперского Петербурга разделил черноземный, хлебный губернский центр Тамбов. Он потерял свой губернский статус, как Петроград - столичный. Тамбов - за то, что одним из первых противостал беспределу продразверстки, стал эпицентром народного крестьянского восстания - лантоновщины, Петроград - за то, что был неуничтожимой памятью о Царском доме. Историческая судьба Тамбова была отчасти воспроизведена Платоновым в Че-Че-О (Областные организационно-философские очерки) и в повести Город Градов, которую и по сей день многие принимают за сатиру в духе гоголевского губернского города NN и щедринского города Глупова. Однако в экспозиции к Городу Градову читается краткий очерк судьбы русского областничества и его духовной истории. В ней - хроника подавления самодеятельной жизни некогда богатой, экономически независимой и политически самостоятельной сельскохозяйственной православной губернии. Ирония, пронизавшая Город Градов, не принадлежит Платонову. Она закреплена автором за чужим голосом, голосом лцентрального города, чтобы под его прикрытием можно было напомнить читателю базовые категории местного самосознания и так сохранить деловую родственность со старым временем (Город Градов).

В формировании областнической идеи некогда существенную роль сыграла духовная жизнь края. Вот почему тема районирования в рассказах Платонова 1920-х гг. связана с мотивом души местности, как души ее населения. В статье Фабрика литературы он напишет, что по границам новых районов прошли водоразделы души, быта, истории. Не раз в связи с районированием он вернется к образу харизматичного устроителя русской земли нового времени в рассказах о быте 1920-х гг. и в исторической повести Епифанские шлюзы (1927): Петр I некогда изменил облик его детской родины, ненадолго сделав ее центром развития кораблестроения, но одновременно в прошлое, как не имеющие значения для развития государства, были отодвинуты местные духовно-культурные ценности и связанные с ними жизненные цели. Отечественных краеведов - ученых и писателей - более всего в разрушении природно-архитектурной легенды местности тревожили те изменения, которые произойдут в общественной психологии. Они не видели исторического будущего у общества, которое воздвигает пустые здания, в каких люди живут лишь из-за непогоды (Котлован).

Эпоха культурничества пересмотрела духовное содержание местного ландшафта. С лица русской земли беспощадно искореняли ее важнейшие архитектурные доминанты - храмы и монастыри с овеществленной ими верой народа в Преображение отечества. Культурники считали вековую народную мечту осуществленной революционными деяниями. Курс на культуртрегерство (Н. И. Бухарин) среди нехорошего (Торжество земледелия) крестьянства марксистская критика приняла как лестный социальный заказ: задача писателя сейчас заключается в борьбе во имя испытанных лозунгов революции с новым мещанством, которое заражает советский воздух (А. К. Воронский). Мистицизм и стихийный уклон жизни к новому чумазому во всех ее областях - вот главные враги молодой литературы. В бытописи русской литературы Воронский, как представитель новой просветительской идеологии лцентральной Москвы, видел ложное движение из идеологического лцентра жизни на периферию мещанских местных интересов. Ответом Воронскому можно считать сделанную в 1924 г. дневниковую запись Пришвина: Вдруг ясна стала та первопричина моего расхождения с коммунистами в практическом деле и отчего <Е> мне почти невозможно стало писать журнальные очерки. Вот это что: все явления быта у меня относятся к некоему высшему, универсальному15.

В художественной местнографии 1920-х гг. особо выделяются повторяющиеся темы, мотивы, образы, сюжетные клише, которые восходят к тематике и проблематике краеведческих научных публикаций. Конкретно-исторический смысл картографических снов и вопрошаний что это за страна, лурбанистических портретов и образов кочевников; социально-экономическое содержание мотива странничества и образов бобыль, крестьянин-лмуравей, изба-лхлев; оценка успехов государственного строительства в мотивном комплексе сиротства и сыновства, в противопоставлении провинции Москве, земляка чужеземцу, житейского смысла книжной учености, общего частному; значение историко-географических экскурсов в экспозициях - восходят к краеведческой проблематике и выявлены с ее помощью в анализируемых нами произведениях: поэме Пугачев Есенина, Торжество земледелия Заболоцкого, Пять или шесть Введенского, в повести Эфирный тракт, романе Чевенгур и ряде рассказов Платонова и Добычина, в бытовых очерках Пришвина и литературной критике времени. Способ обработки этого мотивно-образного местнографического комплекса соответствует приемам реалистической эмблематики. Этот вид образности, по Бахтину, не содержит в себе ни единой не то что мистической, но и просто символической черточки, ни один элемент не привлекается даже в метафорическом порядке - все в нем дано в совершенно реальной плоскости. И, не отрываясь от этой конкретной социально-исторической почвы, он, однако, сгущает в себе настолько существенные и большие моменты жизни, что значение его далеко перерастает все пространственные, временные, социально-исторические ограничения16.

Эмблематические хронотопы 1920-х гг. концентрируют то национально-родовое и всегда конкретное, бытовое, всегда индивидуально-личное содержание, которое включает представление о земле как доме, о государстве - как семье, о власти - как власти святости.

В Главе 4 Русская земля и Золотой век. А. Платонов, К. Вагинов, Н. Заболоцкий, Л. Добычин. Точки соприкосновения предметом изучения становятся урбанистические провинциальные хронотопы 1920-х гг. повести Эфирный тракт Платонова, рассказов Добычина, ленинградских ведут в Столбцах Заболоцкого и романе Козлиная песнь Вагинова.

окально-исторический метод Анциферова, послуживший в данной главе для разбора содержания и поэтики хронотопической образности, требовал учета всех сторон исторической реальности изображаемой местности, в том числе, изменчивой традиции ее литературных портретов. Здесь используются выявленные в предыдущих главах данные о магистральных социальных проблемах провинциальных городов (в разряд которых перешел пореволюционный Петрополь) и Красной столицы. Привлечен также литературный материал, иллюстрирующий содержание этих проблем на основе новых тенденций в традиции урбанистических портретов у поэтов лефовцев и конструктивистов: В. Маяковского, В. Луговского и Н. Асеева.

Выбор столь разных писателей вызван необходимостью объяснить единством присущего им локально-топографического чувства черты стилевого и идейного сходства их произведений и исследовать на различном материале возможности анциферовского подхода.

з 1 Мотив странничества, кочевничества в произведениях А. П. Платонова. Опыт краеведческого комментария обращается к традиции изображения природного ландшафта русской земли в литературе XIX века. Как свидетельствует запечатленный этой традицией социальный опыт, во власти земли над сознанием и судьбой ее обитателей следует искать источник реальных и метафизических странствий героев пореволюционной словесности.

Героев повести Платонова Эфирный тракт срывает с оседлых земель открытый в годы военного коммунизма социологом П. А. Сорокиным революционизирующий фактор голода. Тематически вторя экспозиции есенинского Пугачева, этногенией и исторической географией родных просторов, социологическим очерком быта земляков открывает Платонов свою повесть. Вслед за Есениным он обращает внимание на роль естественного чувства жизни, на желание людей превратить суровую землю в Дом, в семейный очаг. Только внешняя катастрофа может превратить оседлый народ в кочевое племя, или, в терминах социальной истории времени, - в отходников. Датой внешней катастрофы, что сдвинула древние геологические пласты воронежской степи и пустила в земное и метафизическое странствие Михаила Кирпичникова, духовного преемника оренбургского однофамильца, лесенинского казака Кирпичникова, Платонов считает события революции и нэп. Освобожденный от духовных и материальных связей с домом детства платоновский герой может без боли повернуть от родных околиц и мчаться в новый край, чтоб новой жизнью жить.

В изображении ландшафта центральной России Платонов наследует ветреному, лосеннему, неприютному хронотопу русской классики. Центробежная сила космических просторов великорусской равнины оставила след в фабуле Эфирного тракта. Гонимый жаждой материального благополучия Кирпичников уходит в своих поисках на Запад; его путь подобен блужданиям есенинских героев Поэмы о 36, лежит через много троп: Что ни тропа - // То гроб. // Что ни верста - // То крест. Другой путь открывается Копенкину (Чевенгур) и Прушевскому (Котлован). На пустынных дорогах эпохи культурничества им суждена знаменательная встреча с белым сюжетом национальной антропогеографии, запечатленным сельской церквушкой и древним монастырем.

Эти образы не являются у Платонова частью городского пейзажа: они приметы детства героев, нового и показательного для освоения исторического времени и исторического человека образа пореволюционной литературы. Личное, биографическое начало платоновских героев связано с храмом. Храм - словесно-образное выражение того, что для Платонова одухотворяет вещественные формы жизни. Здесь человеческий дух выплескивается за грани быта, личная биография сливается с биографией родины детства, и духовно-ценностные начала судьбы оказываются ценностями и перспективами, указанными местным архитектурным сюжетом.

Художественная обработка локального переживания храмовой постройки у Платонова обнаруживает черты сходства с поэтикой этого образа у Л. И. Добычина. Они определены единой для этих писателей краеведческой интуицией, указывающей на присущую русскому храму приземленность, посюсторонность представления о местонахождении Преображенной земли будущего века. У Добычина православный русский храм предстает укорененным в земной почве, низеньким, серым под стать неяркому цвету русского неба. Платонов увидел и запечатлел его детски радостным, собравшим в успокоенном сиянии весь свет серого цвета родины (Котлован), проникнутым запахами детской страны (Чевенгур). В замеченных писателями приметах внешнего облика русских церквей самосветящегося закона для серого цвета своей родины обнаруживается единство их понимания главной легенды русской земли как веры в исторически и топографически конкретное, земное, местное Преображение отечества. Эта легенда, прочитанная Добычиным и Платоновым в облике русского храма, составляет также национально-историческую память мотива странничества в произведениях Платонова 1920-х гг. У Добычина она осваивается темой детства в романе Город Эн, который становится предметом особого рассмотрения в следующей главе диссертации.

Идейно-ценностное содержание хронотопа храма у Платонова и Добычина позволяет установить его родство с краеугольными положениями философии Общего дела Федорова и образом Золотого века у Достоевского.

з 2 Ленинградская ведута Константина Вагинова в призме УлегендыФ местности посвящен ленинградскому хронотопу романа Вагинова Козлиная песнь.

енинградский урбанизм Козлиной песни подчеркнуто опирается на образы второго и третьего поколения. Сюжет романа развивается в привычной традиции петербургских сказок: Петербург не то, что кажется. Однако обращение к традиции петербургских литературных портретов у Вагинова имеет истоком реальные процессы, происходившие в городе, в первую очередь, те, что касались легенды местности. О ней, живущей в самом именовании Петербурга, напомнили России высылкой и расстрелом семьи Романовых, сменой названия Царского Дома, разоблачением исторических мифов, инициированным теоретиками эпохи культурничества. На фоне разрушающегося города и подвергшейся научной критике легенды его имени, на фоне краха исторического замысла и предназначения Петра творения Вагинов с краеведческой социологической наблюдательностью фиксирует неизбежные изменения в психологии населения города, находя подтверждение исторической дальновидности литературных сказок Невского проспекта Гоголя и городских видений Блока. Вопрос души города, проблема сохранения лучших ожиданий, заложенных в литературный миф Петербурга его филостратами (певцами Петрополя - поэтами и писателями), являются темой Козлиной песни и содержанием ее хронотопической образности. В диалектике антропогеографических категорий власть местности - власть идей Вагинов акцентирует власть идей, значение веры в высокие идеалы русской литературы. В уста одного из героев Козлиной песни литературоведа Тептелкина он вкладывает емкую формулу: Не мечты наши, а мы были ложью. Размышления, порожденные в Вагинове судьбой любимого им города, находят художественное выражение в обработке им урбанистических образов города-поэмы, как назвал Петрополь В. Ф. Ходасевич, Дома искусств, как называл его Вагинов.

В образе красного Ленинграда Вагинов допускает присутствие Преображенной земли как лучшей мечты человечества. Ее индивидуальные воплощения Вагинов рассыпал в картинах счастливого семейного быта, в подмеченных им чертах домашней повседневности с ее человеческим теплом. Предчувствие рая, пронизавшее эти картины, дарует читателю и автору веру в возможность прикровенного под маской псевдонимии существования первоначальной идеи, высокого замысла и прекрасной души города - даруют надежду на неизбывную реальность и действенность высокого, данного городу при рождении имени Санкт-Петербург.

В з 3 Душа Ленинграда в УСтолбцахФ Н. Заболоцкого принят предложенный в работах Анциферова порядок анализа хронотопической образности. Обращение к традиции изображения Петербурга в поэзии Г. Р. Державина, С. П. Шевырева, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Н. А. Некрасова, А. А. Блока, З. Н. Гиппиус, В. В. Маяковского позволяет высветить новые черты в ленинградской ведуте Заболоцкого.

В традиционных природно-климатических (цветовых, световых, водных) характеристиках Петрополя, в иронических перепевах блоковских и гоголевских мотивов петербургских обманов, в нигилистически насмешливых образах последних петербургских сказок Маяковского, использованных в Столбцах Заболоцкого, просвечивает предельно умалившийся идеал тайной России и мысль о не завершившейся еще судьбе города. В заложенной Заболоцким новой художественной традиции преобладает желание разобраться в причинах искажения высокого замысла Юного града, у Заболоцкого - недоноска или лангела. Портреты города раскрывают разные аспекты художественного постижения исторической трагедии Санкт-Петербурга. Обездвиженный желеобразной водой, терзаемый волнами - взбесившимися кошками, город-лпароход, город Посейдон (Н. Заболоцкий), бывшее посольство полумира (О. Мандельштам), он явлен в новом для петербургского литературного мифа ореоле авторского сочувствия и сожаления, а не ставшего традиционным в предреволюционные годы раздражения и пожеланий скорой гибели.

окальное чутье Заболоцкого, вошедшее в соприкосновение с литературной традицией, позволило выявить новое аксиологическое, духовно-нравственное содержание исторического предания Петербурга, раскрыло женственную, жертвенную природу города. Она открылась Заболоцкому в виде не осмысленной русской литературой петербургского периода архитектурной доминанты бывшей имперской столицы - в фигуре Ангела Дворцовой площади. Забытый или попранный русской литературой XIX века, замеченный и разоблаченный эпохой культурничества, элемент предания о городе как Царском Доме сопровождается мечтой о государственной власти как власти святости, о топографической конкретности Града Золотого века. Именно эти свидетельства петербургского архитектурного предания становятся важны Заболоцкому в год появления Злых заметок Бухарина. Поэт, луправляя взглядом читателя, указывает на незамеченную русскими писателями и читателями, поглощенными созерцанием Медного всадника, фигуру Ангела Александрийского столба. Здесь, по мнению Заболоцкого, должны были сойтись координаты нравственных исканий гражданской поэзии XIX века. В этой монументальной форме поэт нашел воплощение трагической судьбы прекраснейшего из человеческих творений и предвестие горестной участи города, чада которого искали ответы и исторические решения у демона местности, а не у его лангела.

Своеобразие историко-литературного содержания урбанистических пейзажей эпохи культурничества определено идеей неверно выбранного курса исторического странничества страны, решившей отвергнуть легенду своей земли. Образ скитальца в русской словесности традиционно отмечен поиском истины, которую находили в реальных географических точках лишь герои житийной литературы и только редкие герои литературы светской. Городские фланеры и бесприютные бродяги классической русской литературы XIX века не находили места на земле, где сбывается истина и обретается искомое счастье. Не нашли (или потеряли) его есенинские пугачевцы и шлиссельбургцы, платоновские, добычинские и вагиновские герои. И все же именно им, продолжившим галерею русских странников, было предназначено завершить вековое блуждание теряющего духовные координаты русского человека. Им предстоит найти не в отдаленных странах, а на детской родине сокровенный сюжет. По нему они сверят направление русской истории и собственной жизни.

В Главе 5 Краеведческие издательские проекты 1930-х гг. рассматриваются связи русской литературы первых лет социалистической реконструкции с новым, советским краеведением, ярким образцом которого стали литературно-художественные и научно-документальные проекты А. М. Горького. Истории заводских пьес и киносценариев Платонова, написанных в рамках Истории фабрик и заводов, лурбанистических романов Вагинова и Добычина, научно-популярного исследования Золотарева и Анциферова, темы которых были заданы проектом публикации Истории русских городов как истории быта, связаны с пребыванием авторов на местах действия своих произведений и основательным знакомством с социальной действительностью этих мест. Изучение истории создания названных произведений позволило выявить краеведческие интуиции создателей, их взгляд на прошлое и будущее изображаемых местностей, определить особенности поэтики урбанистических хронотопов.

В з 1 л УМолчанья грозный сонЕФ: УИстория фабрик и заводовФ в заводских сюжетах Андрея Платонова описывается исследовательский опыт автора данной диссертации по сопоставлению реального и художественного хронотопа заводского сюжета писателя, потребовавший изучения места действия производственной пьесы Высокое напряжение и киносценария Турбинщики.

В ходе посещения территории Ленинградского металлического завода нами было изучено его реальное положение на карте города в соотношении с природно-ландшафтными особенностями и архитектурными доминантами окружающей местности. По архивным документам были реконструированы исторические изменения облика заводских и окружающих завод строений. Особое внимание уделялось особенностям природной среды в то предположительное время года и суток, когда завод впервые посетил Платонов и разворачивались события его производственных сюжетов. При исследовании конкретных локусов, упомянутых Платоновым, учитывались архивные данные и сведения местной и центральной печати о социально-политических событиях в городе и стране, хроника центральной и местной литературной жизни - таким образом был восстановлен общий социально-психологический фон времени и местности, где проживал автор и действовали его герои. Кроме того, были учтены обстоятельства личной и литературной биографии Платонова в период работы над производственными сюжетами. В результате был воссоздан весьма сложный, но устроенный согласно указанной Анциферовым иерархии значимости элементов ближайшего и дальнего контекста комплекс впечатлений, ставших источником сюжетов, образов, тем и содержания заводских пьес и сценариев писателя.

Реконструкция истории текста пьесы Высокое напряжение свидетельствует о ее документальности. События можно датировать по дням, а под вымышленными фамилиями действующих лиц ставить реальные фамилии и публиковать биографические справки. Документально точны поступки, состояния и реакция персонажей - психологические мотивировки списаны автором с себя, угаданы в ближайшем окружении. Однако после посещения территории завода и знакомства с тем реальным локусом, где совершались драматические события производственного киносценария и пьесы, возник вопрос, не ограничивает ли документальная интерпретация подлинной глубины их содержания. Работавший в жанре документального очерка, в духе времени и горьковского проекта, Платонов, имея готовый материал, реальные события и реальных фигурантов под рукой, вступил в непосредственное взаимодействие с той многомерной реальностью, которая воздействовала на содержание произведения, расширяя и углубляя его. Эта реальность явилась Платонову в монументальном облике местности, в связанных с нею преданиях, в особенностях природно-климатического ландшафта, в собственном переживании времени суток и года на своеобразно устроенной территории завода.

Исследовательская лэкскурсия на место действия платоновской пьесы заострила внимание на весьма лаконичных ландшафтных зарисовках в авторских ремарках, потребовала сопоставить их со сходными образами в других произведениях писателя и традицией бытования этих образов в русской классике. Духовно-культурная память, ими сохраняемая, помогла уяснить подлинное идейно-эмоциональное значение для Платонова сада с несбываемой (один из платоновских эпитетов) музыкой и клуба им. Сталина, скупо охарактеризованного как здание с колоннами. Эти пропадающие в авторских ремарках при незнании конкретной местности локусы имеют в виду реальный дворец-дачу Дурново, архитектурный шедевр XVIII века, превращенный после революции в рабочий клуб, с дивным садом вокруг него. Восстановление истории дворянской усадьбы на заводской территории позволило говорить об особой смысловой нагрузке платоновской местнографии, в которой актуализировались столь дорогие писателю традиционные ценности лидиллического хронотопа русской литературы XVIII - XIX вв.

Платоновские хронотопы обращены к державинской традиции храмовидного семейного дома, однако их первоисточник не в художественной литературе, а на заводской территории желанного, как он пишет, для России города. Реальная история расширяет документальный заводской сюжет традиционной для общественного сознания России мыслью народной как мыслью семейной. Так в платоновскую документальную хронику входит на правах самостоятельного героя драматическая местность.

енинградский ландшафт не имеет в пьесе смысла фона, но получает огромную конструктивно-смысловую нагрузку, возвышая документально-хронологическое начало до проблем исторического поиска и выбора народом своей судьбы. Ландшафт расширяет пространственно-временные характеристики сюжета и идейного содержания производственной пьесы. Зарисовки природно-климатического и архитектурного Манчестера на Неве выводят острую социальную проблематику платоновского сценария за пределы, предписанные документальной хроникой. Этот ландшафт превратил фактическую историю завода в большую русскую историю, в историю трагического финала ее петербургского периода.

з 2 История городов как история быта и последний его раздел УЯрославльФ А. А. Золотарева и Н. П. Анциферова Ц неизданная история русского быта посвящены судьбам горьковского урбанистического издательского проекта. История проекта представлена на материале новых архивных разысканий. Документы редакции Истории городов, отчеты об очерковых поездках писателей краеведческой секции Всероссийского союза писателей в Ярославль, впервые представленные в этом разделе, позволили утверждать, что закрытие этого проекта было подготовлено обнаружившейся в ходе его осуществления реальностью пореволюционных судеб русских городов. Краеведческие наблюдения неумолимо свидетельствовали об уничтожении их исторического предания, обеднении духовно-нравственных ценностей населения и появлении советского мещанства. Смерть Горького лишь ускорила неизбежное сворачивание проекта. Раскрытые его участниками при составлении историй русских городов социальные процессы служат реальным комментарием к содержанию художественной местнографии последних урбанистических романов Вагинова и Добычина.

В разделе УГород ЭнФ Л. Добычина в контексте горьковского УкраеведенияФ предметом рассмотрения становится сатирический пафос Города Эн. Уже отмеченные в литературоведении стилевые особенности романа, главная из которых - наивные умозаключения рассказчика-ребенка, одушевляющие городские пейзажные зарисовки и описания нравов, могут быть оценены как скрытая форма сочувствия Добычина спущенной сверху краеведческо-разоблачительной серии Истории городов как истории русского быта. Однако в этом случае остается открытым вопрос о причинах, побудивших автора, вооруженного опытом художественного воспроизведения нэпманского Брянска в рассказах 1920-х гг., обратить разоблачительный пафос романа на предреволюционное мещанство и сделать это в эпоху, когда Горький призывал к борьбе с мещанином советского времени.

Как показало исследование, в художественном постижении мещанского провинциального мира Добычин не следовал горьковскому плану. Его волновали не столько цепко живущие в мещанской среде суеверия, сколько лотслоение духовных ценностей от их обозначений, то развоплощение духа, что делает предреволюционный город Эн близнецом Брянска времен нэпа из цикла Встречи с Лиз. Добычина могло поразить сходство двух эпох кризиса российского общественного сознания: революционной смуты 1904Ц1909 гг., ставшей предметом изображения в Городе Эн, и эпохи культурничества в циклах рассказов о быте. Техническую возможность вернуться из 1920Ц1930-х гг. советской России в предреволюционное прошлое Добычину дал лидиллический хронотоп - воссозданный взглядом ребенка, руссоистского дикаря, город N.

Точка зрения ребенка, не умудренного ни знанием истории, ни пониманием политического момента, не владеющего идеологическими контекстами чужих слов, рождается из непосредственного чувства реальности. В родовом урбанистическом названии романа Добычина есть метафорическая обращенность к Ленинграду, тем более что, неназванная, бывшая северная столица присутствует в романе указанием на один из самых известных архитектурных ее символов. Метафорическое расширение Добычиным урбанистической символики гоголевского города имярек на советские провинциальные центры обращает читателей к традициям петербургского периода отечественной социальной сатиры. Но не только к ней. Прекрасные здания города Эн, переосмысленные топографической интуицией рассказчика, адресуют их идее преображенной земли у Достоевского, его знаменитой иконографии петербургского ада, сквозь агрессивное небытие которого, как показал в своей диссертации Анциферов, проступали предвечные и незыблемые очертания народной мечты - града Золотого века. Прекрасные здания города Эн - это реальный архитектурный облик российских городов с их исторической душой и предназначением. Герой Города Эн увидел города родины в их главной жизни, как сказал бы Платонов, которая всегда скрывалась в листории быта, но не никогда не исчезала в нем.

В разделе Советский урбанизм глазами автора УГарпагонианыФ прослеживается идейно-эмоциональная эволюция ленинградских сказок Вагинова. В работе над последним романом непосредственная связь писателя с действительностью окрепла, почти совершенно освободившись от книжных влияний, хотя в романе об обновляемом политической волей С. М. Кирова Петрополе, в событиях, выборе персонажей и мест действия проступают контуры Петербургских тайн В. В. Крестовского и Петербургских сновидений в стихах и прозе Ф. М. Достоевского. Однако отсылки к первооткрывателям темы городских низов, создателям образов тех, кому некуда больше идти, для Гарпагонианы более чем закономерны. Вагинов, подобно работавшему в те же годы над образом счастливой социалистической Москвы Платонову, обращается в своей художественной рефлексии к тем, кто выброшен за борт истории, но все еще влачит гротескно-механическое существование в ожидании неизбежного конца.

Общее для вагиновских героев состояние предельного унижения и бесполезности, выразившееся в столь разных и красочных формах отклонения от социальной нормы, декорированы ведутами с новыми видами бывшего города-поэмы. Взгляд беллетриста-краеведа фиксирует новые доминанты родины детства - например, дико окрашенный вокзал на проспекте 25 Октября, формирующие неповторимо своеобразные уродства души местных жителей. Вагинов рисует новый город в ореоле запахов, звуков, цветов, форм и материалов рабочих окраин. Город в самотеке истории втягивает своих жителей в свое бытие, лишая их права на поступок, отнимая волю и самую жизнь. Отвечая политическим требованиям эпохи, стремясь к политической актуальности последнего своего романа, Вагинов вносил свой вклад в горьковский проект создания Истории русских городов как истории быта. Глазами социального историка он вглядывался в незнакомый ландшафт, разрушающий архитектурные традиции Петербурга, в котором на смену старой душе должна прийти душа разбойника и убийцы, душа человека, лишившегося имени, обозначенного номером на жетоне.

Общей чертой художественной обработки местнографического переживания Добычина, Вагинова, Платонова был способ утверждения невнятно великого, как писал Платонов, - идиографический путь утверждения главной жизни общества через уяснение того, что ею не является.

В Заключении сформулированы основные итоги исследования.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

Монографическое исследование

1. МосковскаяаД.С. Н. П. Анциферов и художественная местнография русской литературы 1920Ц1930-х гг.: К истории взаимосвязей русской литературы и краеведения. - М.: ИМЛИ РАН, 2010 - 432 с. ISBN 978-5-9208-0373-3 (27 п.л.)

Научные издания

2. Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций - М.: ИМЛИ РАН, 2009 - 581 с. [Составление, послесловие]. - С. 491Ц569. ISBN 978-5-9208-0325-2 (текст: 31,0 п.л. ; послеслов.: 5,5 п.л.)

3. Московская Д. С. Николай Павлович Анциферов: арбатский период жизни // Арбатский архив. Историко-краеведческий альманах. Вып. II. Под ред. С. О. Шмидта. - М.: Наука, 2009. - С. 496Ц506. ISBN 978-5-02-037081-4 (0,5 п.л.)

4. Андрей Платонов. Сочинения. - М.: ИМЛИ РАН, 2004Ц

Т.1. Кн.1. - М.: ИМЛИ РАН, 2004 [Научная подготовка текстов, комментарии: Антисексус]. Ц С. 123Ц136, 547Ц572. ISBN 5-9208-0141-8 (тексты: 0,5 п.л. ; комм.: 1,5 п.л.)

Московская Д. С. Художественное осмысление политической реальности первого десятилетия революции в прозе А. Платонова 1926Ц1927 гг. // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. - М.: ИМЛИ РАН, 2000. - С. 395Ц430. ISBN 5-9208-0040-2 (3,0 п.л.)
Андрей Платонов. Война // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. - М.: ИМЛИ РАН, 2003. - Вып. 5 [Научная подготовка текстов, комментарии]. Ц С. 657Ц692. ISBN 5-9208-0175-1 (тексты: 1,0 п.л. ; комм.: 1,0 п.л.)

7. Московская Д. С. Платонов и краеведение // Там же. - С. 7Ц35 (2,2 п.л.).

Московская Д. С. Биография местности в русской литературе эпохи борьбы за новый быт // В поисках новой идеологии: социокультурные аспекты русского литературного процесса 1920Ц1930-х гг. - М.: ИМЛИ РАН, 2010. - С. 60Ц154. ISBN 978-5-9208-0349-8 (4,5 п.л.)

9. Московская Д. С. Первая редакция пьесы Высокое напряжение: Объявление о смерти. // Архив А. П. Платонова. Кн. 1. - М.: ИМЛИ РАН, 2009 [Научная подготовка текстов, комментарии]. - С. 178Ц237. ISBN 978-5-9208-0341-2 (3,5 п.л.)

10. Московская Д. С. Динамика текста пьесы А. Платонова Высокое напряжение: к проблеме выбора основного текста // Текстологический временник. Русская литература ХХ века: Вопросы текстологии и источниковедения. - М.: ИМЛИ РАН, 2009. - С. 345Ц358. ISBN 978-5-9208-0322-1 (0,8 п.л.)

11. Московская Д. С. Нэп в оценке краеведов - ученых и писателей // НЭП в истории культуры: от центра к периферии. - Саратов: Издательский центр Наука, 2010. - С. 284Ц290. ISBN 978-5-9999-0558-1 (0,4 п.л.)

Статьи, напечатанные в изданиях, рекомендованных ВАК

для публикации основных результатов докторских диссертаций

Московская Д. С. Частные мыслители 30-х годов: поставангард в русской прозе // Вопросы философии. - 1993. - №8. - С. 97Ц104. ISBN 0042-8744 (1,0 п.л.)
Московская Д. С. В поисках Слова: странная проза 20Ц30-х годов // Вопросы литературы. - 1999. - №6. - С. 31Ц66. ISSN 0042-8795(1,0 п.л.)
Московская Д. С. Любовь к родному пепелищуЕ К проблеме хронотопа земли в повести Платонова Котлован // Русская словесность. - № 5. - 2008. - С. 25Ц32. ISSN 0868-9539 (0,5 п.л.)
Московская Д. С. Литературоведческий урбанизм Николая Анциферова (К 120-летию со дня рождения) // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2009. - Т. 68. - № 4. - С. 18Ц33. ISSN 0321-1711(2,0 п.л.)
Московская Д. С. Николай Павлович Анциферов: Новые материалы к биобиблиографии // Русская литература. Ц 2009. - № 4. - С. 192Ц206. ISSN 0131-6095 (1,1 п.л.)
Московская Д. С. Диссертация Н. П. Анциферова: история защиты // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2010. - Т. 69. - № 1. - С. 44Ц62. ISSN 0321-1711 (2,1 п.л.)
Московская Д. С. Образ Ленинграда в Столбцах Н. Заболоцкого в свете литературной традиции // Русская словесность. Ц - 2010. - № 5. - С. 37Ц41 ISSN 0868-9539 (0,5 п.л.)
Московская Д. С. Финал ленинградской сказки Константина Вагинова // Вестник славянских культур. - № 4. - 2010. ISSN 2073-9567 (0,5 п.л.) (В печати).

Статьи в академических трудах и периодических изданиях

Андрей Платонов. Война // Октябрь. - 1999. - № 7. - [Научная подготовка текстов, комментарии] - С.101Ц119. ISSN 0132-0637а(1,0 п.л.)
Московская Д. С. Самосветящийся закон для Родины: православное миросозерцание Андрея Платонова // Воскресная школа. Еженедельное приложение к газете Первое сентября - 2000. - № 7. - С.8Ц10. ISSN не указан (1,0 п.л.)
Московская Д. С. Проблемы текстологии творческого наследия А. П. Платонова в контексте общественно-политической ситуации второй половины 1920 - начала 1930-х гг. // Наследие Д. С. Лихачева в культуре и образовании России. Т.1. - М.: МГПИ, 2007. - С. 171 - 177. ISBN 5-902296-42-0 (0,3 п.л.)
Московская Д. С. Стирая ошибки: Платонов - критик Короленко // Нижегородский текст русской литературы. Межвузовский сборник научных статей. 18Ц20 октября 2007 г. - Н. Новгород: НГПУ, 2007. - С. 76Ц84. ISSN не указан (0,3 п.л.)
Московская Д. С. Локальный метод как язык большой русской литературы: исследования Н. П. Анциферова // Язык классической литературы. Доклады международной конференции. Ч. I. - М., Кругъ, 2007. - С. 183Ц197. ISBN 978-5-7396-0125-8 (0,3 п.л.)
Московская Д. С. К хронике горьковского проекта История русских городов на материале неопубликованной монографии А. А. Золотарева и Н. П. Анциферова Ярославль // Нижегородский текст русской словесности: межвузовский сборник научных статей. - Н. Новгород: НГПУ, 2009. Ц С. 144Ц150. ISSN не указан (0,3 п.л.)
Московская Д. С. Локально-исторический метод в литературоведении Н. П. Анциферова: генезис и контексты // Филологическая регионалистика. - 2009. - № 1Ц2. Ц С. 6Ц20. ISSN 2074-7292 (2,1 п.л.)

1 Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций / Предисл. Н.В. Корниенко; сост., послесл. Д.С. Московской. М.: ИМЛИ РАН, 2009.

2 Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику // Бахтин М.М. (под маской). Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М.: Лабиринт, 2000. С. 199.

3 Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания / Сост., вступит. стат., прим. А.И. Добкина. М.: Феникс: Культурная инициатива, 1992. С. 326

4 Бухарин Н. Церковь и школа в Советской республике. М.: ВЦИК, 1918. С. 8.

5 Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Быль и миф Петербурга. Пб.: Брокгауз-Ефрон, 1922. [Репринтное воспроизведение изданий 1922, 1923, 1924 гг.] М.: Книга, 1991 // Анциферов Н.П. Быль и миф Петербурга. С. 50

6 Корниенко Н.В. Филология прошлого и будущего // Анциферов Н. П. Проблемы урбанизма... С. 12.

7 Анциферов Н. П. Историческая наука как одна из форм борьбы за вечность // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2003 (6). М.: Модест Колеров, 2004. С. 147.

8 ОР РНБ. Ф. 27. Ед. хр. 31. Л. 14 об.

9 Там же.

10 Анциферов Н. П. Беллетристы-краеведы. (Вопрос о связи краеведения с художественной литературой) // Краеведение. - 1927. - Т.4. - № 1. - С. 32.

11 Там же. С. 35.

12 Анциферов Н.П. О методах и типах историко-культурных экскурсий. Пг.: Культурно-просветительское товарищество Начатки знаний, 1923. С. 6.

13 Анциферов Н.П. Теория и практика литературных экскурсий. Л.: Сеятель, 1926. С. 8Ц9.

14 Миронов П. Краеведение в вопросах градоустройства // Краеведение. - 1925. - № 3Ц4. - С. 218.

15 Пришвин М. М. Дневники. 1923Ц1925. М.: Русская книга, 1999. С. 149.

16 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Художественная литература,1975. С. 372.

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

Blog