Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии  

На правах рукописи

КОВАЛЕВА Татьяна Михайловна

КАТЕГОРИЯ ИДЕАЛЬНОГО ЧИТАТЕЛЯ В ПОВЕСТЯХ
Н.В. ГОГОЛЯ

Специальность 10.01.08 - теория литературы. Текстология

(филологические науки)

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Новосибирск

2012

Работа выполнена на кафедре русской литературы и теории литературы федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования Новосибирский государственный педагогический университет

Научный руководитель:  Шатин Юрий Васильевич,

доктор филологических наук, профессор, профессор ФГБОУ ВПО Новосибирский

государственный педагогический университет

 

Официальные оппоненты:  Кузнецов Илья Владимирович,

доктор филологических наук, доцент,

профессор ГАОУ ДПО Новосибирской области Новосибирский институт повышения

квалификации и переподготовки работников

образования;

  Ковалев Олег Александрович,

кандидат филологических наук, доцент,

доцент  ФГБОУ ВПО Алтайский  государственный университет

  Ведущая организация:  ФГБОУ ВПО Иркутский государственный

  университет

Защита состоится 21 декабря 2012 года в 13.30 на заседании диссертационного совета Д 212.172.03 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при ФГБОУ ВПО Новосибирский государственный педагогический университет по адресу: 630126, г.аНовосибирск, ул. Вилюйская, 28. www.nspu.net.

  С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ФГБОУ ВПО Новосибирский государственный педагогический университет по адресу: 630126, г. Новосибирск, ул. Вилюйская, 28.

Автореферат разослан л ноября  2012 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

кандидат филологических наук, профессор                 Е.Ю. Булыгина

Общая характеристика работы

В.В. Зеньковский в работе Возврат к церковному мировоззрениюЕ пишет о своеобразной лэстетической утопии Гоголя, лявно неосуществимой и продиктованной потребностью доказать самому себе полезность искусства <Е> он загорается верой, что искусство может вызвать в людях подлинное движение к добру [Зеньковский, 1989, т. 1, с. 183Ц186]. При этом
М.Я.  Вайскопф отмечает, что натуралистическая сатира, эстетическая и прочая дидактика пробивается еще в период Вечеров (даже его [Гоголя] юношеские письма родным содержат в себе въедливые хозяйственные наставления, предвосхитившие направление ВМ [Выбранные местаЕ] и МД2 [второй том Мертвых душ] [Вайскопф, 2002, с. 14]. Изначально присутствующая в творческом сознании Гоголя установка на полезность искусства противоречит теоретическому положению рецептивистов о том, что основным свойством лэстетической деятельности  является ее бесцельность (Х.Р. Яусс). Это противоречие делает актуальным один из главных вопросов теории коммуникативных событий - вопрос о механизме УэманацииФ эйдосов в знаки текста и фантазмы сознания [Тюпа, 1996, с. 34]. Важным становится то, каким образом реализуется вышеназванная установка в повестях Н.В. Гоголя: разрушает/не разрушает остраняющую функцию художественности. Кроме того, историко-литературный факт большой полемики вокруг Выбранных местЕ вскрывает проблему несоответствия коммуникативных установок Гоголя-автора и реакций конкретных реципиентов, что мотивирует интерес исследователя к инстанции идеального читателя.

Актуальность исследования определяется повышенным вниманием различных исследователей к риторической организации художественного текста и общей тенденцией по переосмыслению ряда классических понятий коммуникологии (дискурс, коммуникативная стратегия, перформатив, иллокуция/перлокуция и др.) в контексте тезиса о семиоэстетической природе искусства и, в частности, в контексте художественной системы Н.В. Гоголя. 

История изучения вопроса. Исследованиям, посвященным описанию инстанций автора и читателя в текстах Н.В. Гоголя, предшествовали работы русских формалистов, в которых описание сказовой формы повествования дало возможность указать на неоднородность гоголевского нарратива.
В.В. Виноградов, разрабатывая тезисы Б.М. Эйхенбаума, писал о том, что Гоголь моделировал сложные повествовательные комбинации, в которых лоркестр голосов создает иллюзию непрестанной смены рассказчиков и неожиданной метаморфозы их в писателя - УкнижникаФ [Виноградов, 1976,
с. 254Ц255]. При этом исследователь отметил, что вопрос о функциях рассказчика является проблемой семантики, т.е. указывал на герменевтический аспект исследования текстов Н.В. Гоголя. Книга Поэтика сказа, ставшая этапной в осмыслении сказовой формы повествования, задала семантико-прагматический ракурс описания гоголевских текстов.  Выделяя жанр сказовой новеллы, авторы книги находят два коммуникативных плана художественного высказывания - автор/читатель и рассказчик/его адресат. Специфику данной повествовательной формы исследователи видели в некоем сказовом мы - в авторской  установке на ментальную целостность заданной группы. В контексте этого мы особый статус приобретает инстанция повествователя: выступая в качестве субъекта речи, повествователь предстает как объект авторского исследования и читательского понимания [Мущенко,а Скобелев, аКройчик, 1978, с. 28]. Данный тезис не находит своего развития по причине ограниченности монографии предметом исследования (лсказовой новеллой). Кроме того, в работе выявляется непоследовательность в соблюдении единой концепции авторской инстанции (виноградовское понимание автора как фокуса целого дискредитируется идеей о том, что в художественном тексте может существовать прямое слово автора). Н.А. Кожевникова в монографии Типы повествования в русской литературе XIX-XX веков (М., 1994, 336 с.) выдерживая виноградовское определение автора, вносит уточнения в описание повествовательной структуры гоголевского текста. Вводя оппозицию сказовый/лкнижный, ученый делает предметом исследования композиционные единства, организованные определенной точкой зрения (автора, рассказчика, персонажа). При этом акцент смещается в сторону инстанций, репрезентирующих креативную функцию гоголевского художественного дискурса. Ценным становится то, что исследователь проблематизирует эксплицитного читателя Мертвых душ в статусе текстовой инстанции, вовлекающей реального читателя в диалог с имплицитным автором, т.е. по сути дела, ученый указывает на один из механизмов, организующих процесс чтения.  М. Дрозда продолжает эту мысль в работе Нарративные маски русской художественной прозы (Amsterdam, 1994, С. 287Ц548). Рассматривая нарративную структуру в рецептивном аспекте,  исследователь акцентирует внимание на проблеме соотношения эксплицитного и имплицитного читателя, которая наиболее развернуто была описана В.Ш. Кривоносом. Актуализируя вопрос о соотношении реального/текстового автора и публики в пьесе Театральный разъезд, В.Ш. Кривонос описывает различные формы эксплицитной драматизации читателя в гоголевском нарративе. Ученый выделяет два коммуникативных уровня (повествовательЦфиктивный читатель соотносится с горизонтом автора, в который входит реальный читатель) и делает вывод о том, что в повествовании концепированный читатель (Б.О. Корман) манифестирует единство конкретного читателя с позицией автора. Но при этом инстанция читателя проблематизируется в свете того, как в писательской практике и эстетике Гоголя осуществлялась взаимосвязь проблем смеха и читателя [Кривонос, 1981, с. 145]. Д. Фангер в работах Гоголь и его читатель, Творение Гоголя расширяет круг проблем. Вводя понятие лопыт, исследователь делает предметом исследования механизмы, благодаря которым эстетический опыт автора оказывается доступен читателю. Исследователь рассматривает эту категорию с точки зрения высших повествовательных инстанций:  в гоголевском тексте проблематика вызывающе смещена с опыта, переданного в тексте (лсодержание) на читательский опыт текста [Fanger, 1978, p. 80]. Д. Фангер также указывает на новаторство гоголевского фольклоризма, в рамках которого смешиваются сверхъестественные элементы народной традиции с элементами современного, личного нарративного сознания [Ibid. P. 91]. Это, по мнению ученого,  приводит к тому, что замешательство <Е> не ограничивается опытом гоголевских персонажей, а окрашивает читательский опыт гоголевского протеического повествования [Ibid. P. 92]. С.В. Овечкин в диссертации Повести Гоголя. Принципы нарратива (СПб, 2005, с. 187), развивая тезисы Д. Фангера, делает вывод о том, что гетерогенность субъекта повествования (В.В. Маркович) в ВечерахЕ приводит к полидискурсивности и деконструкции истории в петербургских повестях. Системно описывая коммуникативные стратегии автора в зависимости от специфики жанра, исследователь последовательно переводит эти идеи на уровень имплицитного читателя. Проблематизация листории дает новый толчок для исследования гоголевского читателя. Немного ранее Кэти Попкин в работе Прагматика незначительности: Чехов, Зощенко, Гоголь (Stanford, 1993, 289 р.) актуализирует вопрос о статусе персонажей, выступающих как субъект говорения в рамках истории. Подробно описывая различные виды словесной избыточности, исследователь квалифицирует персонажей как линскрипцию, дискурсивную пустоту. По мнению К. Попкин, Рудый Панек и Поприщин являются своеобразной тематизацией дискурсивных практик имплицитного автора и читателя. Этот тезис стал точкой отсчета для данной диссертационной работы, в которой методологически обосновывается метадискурсивный статус диегетических коммуникативных моделей.

Объектом исследования является категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя.

Предметом исследования являются коммуникативные стратегии идеального читателя, который понимается вслед за рецептивистами и нарратологами (Р. Ингарден, В.Изер, В. Шмид) как имплицитный читатель - предполагаемое самой структурой текста рецептивное сознание, которое способно адекватно актуализировать коммуникативные стратегии, реализованные в тексте.

Научная новизна заключается в том, что впервые вырабатывается интегральная методология описания имплицитного читателя, посредством которой можно  дать ответ на ряд актуальных вопросов, касающихся организации гоголевского дискурса. Описание креативной и рецептивной функций в повестях Н.В. Гоголя сделало возможным выявить дискурсивные механизмы, позволяющие рассматривать весь корпус текстов Н.В. Гоголя как целостную систему. Введение и последовательное применение термина коммуникативная стратегия позволяет снять оценочность в осмыслении таких текстов как Выбранные местаЕ, Авторская исповедь и рассмотреть их как логичный и мотивированный результат высвобождения изначально присутствующей в творческом сознании Н.В. Гоголя интенции полезности. В эту теоретическую модель также встраиваются гоголевские тексты-комментарии, переход Гоголя-автора в иную родовую парадигму и ряд поведенческих тактик автора. За счет разработки методологии исследования диегетических актантов, основанной на переосмыслении ряда герменевтических и деконструктивистских тезисов о коммуникативном статусе автора, героя и читателя, в работе научно обосновывается автореферентный статус некоторых гоголевских персонажей. Кроме того, в диссертации впервые выявляются коммуникативные предпосылки, спровоцировавшие различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.

Целью данного исследования является описание категории идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя с точки зрения набора коммуникативных стратегий, реализующихся на различных повествовательных уровнях.

Для достижения цели следует решить несколько задач:

1. Описать специфику креативной и рецептивной функций в различных дискурсивных моделях, реализованных в диегезисе повестей Н.В. Гоголя.

2.Выявить метадискурсивный потенциал диегетических коммуникативных моделей через обнаружение соответствий/несоответствий коммуникативным стратегиям нарратора/его адресата (через описание элементов изоморфизма между коммуникативными моделями, репрезентированными на разных повествовательных уровнях).

3. Эксплицировать нарративные приемы с целью выявления коммуникативных стратегий имплицитного читателя.

4. Проанализировать паратекстуальные элементы в повестях (и циклах в целом) в статусе композиционных структур, эксплицирующих авторскую/читательскую коммуникативную стратегию.

5. Проследить эволюцию модели идеального читателя (цикл ВечераЕ - цикл Миргород - петербургские повести) через выявление изменений в коммуникативной стратегии автора/читателя.

Материалом исследования послужили повести цикла Вечера на хуторе близ Диканьки, цикла Миргород и петербургские повести. Такой выбор текстов мотивирован жанрово-родовыми ограничениями, которые актуализируют частную систему внутри гоголевской системы в целом. Подобная актуализация определяется принципами, которые заложены в универсальный научный метод рекурсивной петли (В. Изер). За пределами исследования остаются повести, которые не входят в циклы,  поэма Мертвые души и драматургические тексты Н.В. Гоголя, описание категории идеального читателя в которых в силу иной жанровой и родовой отнесенности требует отдельного исследования (например, при исследовании драматургических текстов актуализация категории читателя усложняется за счет статуса зритель). При необходимости привлекаются данные о ранних редакциях повестей и неповествовательные тексты Н.В. Гоголя.

Методологическая база данного диссертационного исследования строится на традициях рецептивной эстетики (В. Изер, Р. Ингарден, Х.Р. Яусс); нарратологии (В. Шмид, М. Баль, Я. Линтвельт), в частности, на приемах дискурсного анализа (В.И. Тюпа), базирующегося на теории М.М. Бахтина о диалогической природе искусства; на приемах семиоэстетического анализа (В.И. Тюпа, Ю.В. Шатин), восходящего к идеям о знаковой природе искусства. Также мы опираемся на работы М. Риффатерра и П. де Мана, в которых представлены основные термины и постулаты неориторики. Кроме того, активно привлекаются исследования, посвященные изучению различных аспектов творчества Н.В. Гоголя: Ю.В. Манна, В.М. Марковича, С.Г. Бочарова, М.Я. Вайскопфа, С.В. Овечкина, М.Б. Ямпольского, С.А. Шульца,
М.О. Эпштейна, Р. Лахманна и других.

Положения, выносимые на защиту:

1. В процессе моделирования рецептивной стратегии читателя помимо паратекстуальных знаков и эксплицитных нарративных инстанций участвует диегетическая развертка различных коммуникативных моделей. Выявление метадискурсивного потенциала этих моделей позволяет вскрыть автореферентный коммуникативный  статус гоголевских текстовых актантов.
2. На всех уровнях наррации выявляется авторская стратегия со/противопоставления различных коммуникативных механизмов. Коммуникативные модели, реализованные в повестях Н.В. Гоголя, характеризуются общей тенденцией к совмещению этической интенции, связанной с репродуктивной трансляцией смысла, и эстетической интенции, связанной с априорной неоднозначностью интерпретации художественного текста. Практическая реализация этого совмещения выражается, с одной стороны, во вмешательстве автора (через присвоение им свободных интерпретационных возможностей) в процесс выявления читателем цели художественной репрезентации, с другой стороны - в игровой рефлексии автора/читателя над репродуктивностью смысла. Сопряжение этих конфликтных установок является коммуникативной предпосылкой, которая спровоцировала различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.
3. В повестях Н.В. Гоголя функциональное значение приобретают проницаемость границ между различными повествовательными уровнями, с одной стороны, и, с другой стороны, рефлексия над границами художественного текста, репрезентированная: в нарративной развертке дискурса слухи, сопрягающей реальное и вымышленное; в актуализации магического потенциала слова; в метаметафоре лискусство-зеркало и т.д. За счет этого актуализируется рецептивный принцип идентификации читателя с текстовыми актантами и механизм экстраполяции знаковой системы текста на нехудожественную реальность и наоборот. Именно этот принцип позволяет Гоголю-автору управлять имагинарным-воображаемым (В.Изер) читателя, имплицируя в него инерцию процесса смыслообразования.
4. Видоизменение коммуникативной стратегии читателя связано с различными художественными способами экспликации экзистенциального статуса всех субъектов коммуникации. В цикле ВечераЕ коммуникация между автором и читателем функционирует по законам карнавального мира, в рамках которого изначально чужой читатель инициируется в национальное мы. В цикле Миргород интерференция нарративных позиций лизнутри/лизвне проблематизирует  коммуникативную стратегию автора/читателя в аспекте идеи  апостасийного разрушения модели ля-в-мире (В.И. Тюпа). Субъект-субъектные отношения между автором и читателем, зафиксированные в цикле ВечераЕ и осмысленные в цикле Миргород как неустойчивые, в петербургских повестях распадаются. Это провоцирует распад конкретизации, связанной с активным поиском авторитетной смысломоделирующей инстанции, и лимагинарной рецепции, связанной с пассивным присвоением  авторской точки зрения на реальность, которая никогда не существовала в ней в статусе априорной.
5. В творчестве Н.В. Гоголя стратегия автокомментирования является одной из центральных авторских коммуникативных стратегий, позволяющих рассматривать весь корпус его текстов как единую художественную систему.

Теоретическая значимость работы состоит в развитии научных концепций, актуализирующих функциональную роль читателя, и выработке интегральной методологии в описании категории идеального читателя. В диссертации выявляется и теоретически обосновывается высокая значимость диегетических дискурсивных моделей в исследовании коммуникативных стратегий имплицитного автора/читателя.

Достоверность результатов исследования обеспечивается опорой на большой научно-исследовательский материал (268 источников), тексты
(6 источников) и словари (3 источника).

Практическая значимость исследования определяется возможностью использования результатов исследования в учебном процессе при подготовке основных и специальных курсов по истории русской литературы первой половины XIX века, при разработке спецсеминаров, спецкурсов по творчеству Н.В. Гоголя. Установки и интерпретационные приемы могут быть использованы для построения методик дискурсивного анализа.

Апробация работы.  Основные положения и результаты исследования были представлены в виде научных докладов на аспирантских семинарах кафедры русской литературы и теории литературы ФГБОУ ВПО Новосибирский государственный педагогический университет (2008Ц2012), на ежегодных конференциях молодых ученых, проводимых ФГБОУ ВПО Новосибирский государственный педагогический университет (2009Ц2012), на межрегиональной научной конференции Надо любить РоссиюЕ (Оренбург, 2009); на VII и VIII международной летней школе по русской литературе (СПб, 2011Ц2012).

Структура работы. Работа объемом в 284 страницы состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы, включающего 277 наименований.

Основное содержание работы 

Во введении обосновывается тема работы, ее актуальность и научная новизна, описывается история изучения вопроса, обосновываются цели, задачи, материал и методологическая база исследования, формулируется теоретическая и практическая значимость работы, представляются положения, выносимые на защиту.

В первой главе Читатель как предмет теоретической и эстетической рефлексии излагаются и анализируются основные теоретические категории и понятия, связанные с рецепцией художественного текста.

В разделе 1.1. Категория читателя и процесс чтения как предмет теоретической рефлексии рассматривается ряд герменевтических концепций (Ф. Шлейермахер В. Дильтей, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, Г.Г. Гадамер) и прослеживается генезис центральных для работы понятий читатель и чтение, излагаются теоретические тезисы непосредственных предшественников и основных представителей рецептивной эстетики
(Я. Мукаржовский, Ф. Водичка, Р. Ингарден, Х.Р. Яусс, В. Изер). Внутри данной научной парадигмы выявляется два противоположных направления теоретической мысли. Х.Р. Яусс говорит о том, что изучение инстанции читателя невозможно без исследования горизонта ожидания и эстетического опыта, т.е. того контекста, в котором сознание реципиента формировалось. Смысл произведения - это совокупность всех читательских интерпретаций, совокупность реализаций потенциальной, непроговоренной в тексте действительности. Обобщение читательских интерпретаций и комментирование условий их формирования является, по мнению ученого, целью исследователя.
В. Изер задает иные методологические принципы. Смысл произведения - это некая абстракция, не принадлежащая в полном объеме ни тексту, ни конкретизации - ни автору, ни конкретному читателю. Целью исследователя становится поиск и описание специфических текстовых условий, провоцирующих и контролирующих рецептивную активность читателя. Ученый предлагает игнорировать контекст, поскольку ментальное преодоление различного рода дистанций между автором и читателем невозможно. Существует лишь некая направленность сознания читателя (интенциональность) на эстетический объект, который сам демонстрирует механизмы адекватной интерпретации. Концепция В. Изера становится основополагающей для диссертационной работы, поскольку именно в ней формулируются принципы описания категории идеального читателя - научной абстракции, верифицируемой текстовыми механизмами. Кроме того, именно она дает возможность открыть поле научного диалога  с различными деконструктивистскими теориями, в которых нивелируется инстанция автора в статусе единственной смысломоделирующей инстанции. Имманентное изучение читателя, поддерживаемое презумпцией коммуникативности любого искусства (М.М. Бахтин), определяет связь теории В. Изера с нарратологическими принципами исследования текста (В. Шмид, М. Баль, Я. Линтвельт). Именно в рамках нарратологии разрабатывается метаязык описания категории идеального читателя: выделяются повествовательные уровни текста и соответствующие им инстанции. Важное для нарратологии понятие дискурс (коммуникативное событие - Т. ван Дейк) определяет активное привлечение исследований
В.И. Тюпы, который разработал и практически продемонстрировал основные механизмы дискурсного анализа. Принципиально важным для работы оказывается еще и то, что исследователь, актуализируя знаковую природу искусства, дает предпосылки для контаминации дискурсного анализа с семиоэстетическим.

В разделе 1.2. Способы экспликации рецептивной функции в художественном дискурсе посредством уточнения и систематизации актуальных для работы методологических концепций разрабатываются принципы анализа категории идеального читателя, а также  демонстрируется степень их эффективности, адекватности заявленному объекту исследования. Универсальный метод рекурсивной петли, основанный на идее существования разрыва между двумя произвольно избранными системами и коррекции информационных данных на входе и выходе из одной из них (В. Изер), в применении к повестям Н.В. Гоголя открывает множество систем, в парном соотношении которых возможно концептуализировать фигуру идеального читателя. Учитывая специфику нарративных текстов,  можно выявить разрыв, существующий между разными повествовательными инстанциями, каждая из которых характеризуется определенной коммуникативной стратегией (диегетический субъект говорения/восприятия - нарратор/ наррататор - имплицитный автор/читатель), между двумя формами репрезентации креативной и рецептивной инстанций (имплицитные и эксплицитные), между диегетическим и экзегетическим планом наррации и т.д.  Выявленные в одной из парных систем дискурсивные закономерности по принципу аналогии, через выявление элементов изоморфизма и механизмов интерференции поверяются закономерностями, выявленными в другой, парной системе. На основе этого конструируется коммуникативная модель, реализующаяся на метадискурсивном уровне, уровне высших текстовых инстанций.

Идентификация - один из универсальных механизмов рецепции, наряду с фактом существующего разрыва между двумя системами актуализирует значимое для описания метадискурсивного уровня коммуникации понятие границы как знака. В художественной системе Н.В. Гоголя это понятие имплицируется в одну из центральных метаметафор лискусствоЦзеркало, вскрывающих взаимосвязь мимесиса и семиосиса. Механизм идентификации также оказывается предметом рефлексии Гоголя-автора (например, в цикле ВечераЕ он осмысляется мифопоэтически - через актуализацию оппозиции свой/чужой). Для описания этого механизма, посредством которого конкретный читатель адекватно встраивается в художественный  дискурс автора в статусе его рецептивной функции, в работу вводится триада реальное (эмпирическое) Цфиктивное (вымышленное) - имагинарное (воображаемое). В теории В. Изера имагинарное в противопоставлении миметическому определяется как характеристика определенного состояния сознания читателя, при котором им присваивается и экстраполируется на эмпирическую реальность авторское видение некоего фиктивного объекта. В этом обретении нового фокуса, не присутствующего в реальности в статусе априорного, и состоит, по мнению ученого, смысл вхождения конкретного реципиента в область эстетических переживаний. Ответы на вопросы о том, какими характеристиками обладает именно гоголевский фокус и какова его прагматическая направленность, и фиксирует факт научного описания коммуникативных стратегий всех членов коммуникативного треугольника, реализованных в повестях Н.В. Гоголя.

Во второй главе  Дискурсивные модели в повестях цикла Вечера на хуторе близ Диканьки Н.В. Гоголя выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в контексте двух актуализированных на разных повествовательных уровнях оппозиций: лустный/ письменный, свой/ чужой.

Раздел 2.1. Конфликтное коммуникативное поле в повестях цикла Вечера на хуторе близ Диканьки Н.В. Гоголя посвящен описанию общих коммуникативных механизмов, организующих цикл Вечера на хуторе близ Диканьки. В повестях цикла Вечера на хуторе близ Диканьки формируется конфликтное коммуникативное поле, которое  эксплицируется на уровне диегезиса через противопоставление и взамопародирование двух дискурсивных систем: лустной, в рамках которой моделируется репродуктивный механизм восприятия, основанный на вере в факт инфернального вторжения в мир, и письменной, в рамках которой моделируется активно-интерпретационный механизм, основанный на критическом потенциале сознания реципиента. На уровне первичного нарратора Рудого Панька, который выступает не только в статусе диегетического нарратора, но и в статусе издателя - инстанции, репрезентирующей стратегию высшей повествовательной инстанции, оппозиция этих двух дискурсивных моделей дезактуализируется (реплика Рудого Панька-издателя Лишь бы слушали да читалиЕ указывает на тенденцию к совмещению двух стратегий). Имплицитный читатель, игнорируя эту дезактуализацию, неизбежно оказывается в ситуации квазиинтерпретации, поскольку на уровне первичного нарратора задается иная идентификационная оппозиция свой/лчужой. Через эту мифологическую оппозицию, актуализирующую для всех членов коммуникации экзистенциальную позицию карнавально-национального мы, снимается конфликтность, развернутая в диегезисе повестей. Изначальный статус имплицитного читателя, зафиксированный на уровне эксплицитных рецептивных инстанций, означивается через второй элемент оппозиции - чужой. Посредством принципа идентификации читатель, погружаясь в конфликтный диегетический мир ВечеровЕ, проходит ряд дискурсивных инициаций, после чего, актуализируя целостность сверхжанровой конструкции (в частности, через паратекст) - целостность карнавального мира, приобретает статус своего. Целостность конструкции определяет взаимную обусловленность двух дискурсивных систем в процессе актуализации цели репрезентации. Через лустную дискурсивную модель транслируется априорная, репродуктивная экзистенциальная позиция мы-в-мире. Тогда как через письменный дискурс, актуализирующий критическую интенцию реципиента (в частности, через нарративную, риторическую организацию - через фигуральный язык, допускающий вариативность трактовок), транслируется потенциальное распадение модели мы. Те смыслы, которые эксплицируются автором через персонажей как устойчивые, встраиваются в поле свободных рецептивных возможностей читателя, знаменуя слияние этического посыла автора (перевоспитание читателя) и эстетической позиции читателя, в рамках которой он может проигнорировать этот посыл, актуализируя лишь игровую природу авторской конструкции. Но собственно эстетическая позиция читателя, эксплицированная в рамках письменного дискурса, оказывается этически маркирована в лустном дискурсе (воровство господ писак как вольность переложения первоисточника). На метадискурсивном уровне совмещение этих двух различных дискурсивных систем моделирует имагинарную конструкцию читателя, в рамках которой фиксируется модель мы-в-мире и эксплицируется факт возможного разрушения этой модели через отклонение читателя от репродуктивного механизма восприятия. Прагматический  посыл имплицитного автора оказывается направлен на восстановление этого механизма через актуализацию процесса национальной самоидентификации в статусе единственно возможного способа сохранить устойчивость мира. 

В разделе 2.2. Квазикоммуникативные модели в повести Иван Федорович Шпонька и его тетушка Н.В. Гоголя выявляется особый коммуникативный статус данной повести в рамках цикла. В повести Иван ФедоровичЕ сталкиваются и комически переосмысляются вышеописанные стратегии, что становится своеобразным тестом для читателя на способность выявлять ложные механизмы самоопределения. В повести разворачивается ряд коммуникативных ситуаций, в которых каждый из участников демонстрирует искаженные варианты использования коммуникативных стратегий лустного и письменного дискурсов. Монолог Ивана Ивановича об индейках, картофеле, дынях и т.п. превращается в своеобразную мимикрию под сказовый нарратив. Суть искажения лустного дискурса заключается в том, что в монологическом дискурсе персонажа смешиваются два типа референта - бытовой и фантастический, что провоцирует появление эксплицитной стратегии верификации со стороны Григория Григорьевича: Еты жешь!. Кроме того, луслаждающий душу разговор о еде, который для Рудого Панька является сверфункциональным (посредством него выявляется степень причастности другого субъекта к своим), для Ивана Ивановича оказывается чистым самоуслаждением, в рамках которого субъект говорения превращается в театральную репрезентацию всех актуализированных им референтов. Данный персонаж начинает выступать в статусе саркастического, нулевого УяФ
(В.И. Тюпа).

Молчание как знак активного слушания, репродуктивное воспроизведение первичного авторского слова как знак причастности к своим превращаются в пустое калькирование - методичное пересказывание/перечитывание без интерпретационного приращения смысла. Иван Федорович предстает как рецептивный фон для реализации дискурса Ивана Ивановича, как вторичная нулевая инстанция, дискредитирующая коммуникативный аспект языка и эксплицирующая в знаке лишь печатную роспись.

Дискурсивная власть Фомы Григорьевича, мыслимая в рамках лустного дискурса как продуктивная, трансформируется в коммуникативный авторитаризм Григория Григорьевича, активно разрушающего любую коммуникативную модель за счет уничтожения интенции говорения в другом субъекте и за счет самоустранения (имитация глухоты).

Вступительное слово Рудого Панька, в котором сообщается, что читатель имеет дело с незавершенным текстом, и нарративная игра в финале повести, которая фиксирует факт незавершенности истории для первичного нарратора и факт произвольно означенной завершенности текста для имплицитного читателя, на метадискурсивном уровне оказывается экспликацией одной и той же коммуникативной интенции - указание на потенциальную бесконечность дискурса имплицитного автора. Дискурсивная пустота, открываемая репликой первичного нарратора о том, что в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором узнаете в следующей главе [Гоголь, т. 1, с. 308], переводит имплицитного читателя из статуса наблюдателя за различными вариантами квазикоммуникации в статус участника коммуникативной игры. Принятие одной из эксплицированных стратегий (например, коммуникативный авторитаризм читателя, при котором он занимает позицию Творца и додумывает историю, или фиксация на форме, форме незаконченности, при которой читатель останавливается на идее игры как намеренного авторского запутывания) неизбежно введет читателя в область квазиинтерпретации. Открытая структура повести, демонстрирующая неоднозначность коммуникативной стратегии автора и читателя, выявляет идею бесконечности реализаций дискурса (выразится, в частности, в стратегии автокомментирования, в феномене коллективного авторства) и неустойчивости экзистенциальной позиции имплицитного автора (выразится в появлении сакральной и инфернальной мифопоэтик, в рамках которых читатель может оказаться как соавтором, так и объектом авторских манипуляций).

В третьей главе Дискурсивные модели в повестях цикла Миргород Н.В. Гоголя выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в контексте основной циклообразующей фокализационной оппозиции лизнутри/ лизвне.

В разделе 3.1. Актуализация магического потенциала слова в коммуникативной модели повести Старосветские помещики
Н.В. Гоголя эксплицируются коммуникативные механизмы, разрушающие изначально зафиксированную имплицитным автором модель идиллического мироустройства, в рамках которой  возникает интенция нейтрализовать конфликтность и установить торжество меры и равновесия
(И.П. Золотусский). Важным оказывается то, что разрушение происходит не по причине вторжения чужого - эксплицитного нарратора ля, который сюжетно реализует коммуникативную стратегию имплицитного читателя ВечеровЕ, а по причине нарушения идиллической модальности в дискурсе персонажа, принадлежащего мир-городу. Иронические допущения Афанасия Ивановича об уходе на войну фиксируют преступление заданных автором ролевых границ, что приводит к событийной реализации трагического. Если причинно-следственная связь между собственным высказыванием и смертью Пульхерии Ивановны оказывается недоступна для Афанасия Ивановича, то для читателя оказывается доступна экспликация магического механизма творения действительности, который характеризуется гипотетической модальностью (Н.Б. Мечковская) высказывания. Данный факт поддерживается рядом коммуникативных тактик Пульхерии Ивановны, выражающихся в свершении защитных обрядов (крестится), произнесении вербальных защитных формул типа Вот это боже сохрани! и рядом нарративных приемов. В момент трансцендентного прозрения Афанасия Ивановича в эпизоде с таинственным зовом эксплицитная стратегия нарратора  направлена на фиксацию странности и немотивированности данного события, тогда как тот факт, что субъективированному нарратору оказывается известно это событие, указывает на существование другой стратегии. Нарратор сливается с персонажем в момент персонификации таинственного голоса и восстановления коммуникации, существующей в идиллическом  мире (Это Пульхерия Ивановна зовет меня!). Фокализационный вектор направлен на персонажа, которому оказываются доступны интерпретационные механизмы.

Имплицитный читатель, который вслед за нарратором балансирует между позициями лизнутри и лизвне, находится в ситуации напряженного выбора между двумя стратегиями. Читатель может по законам идиллического мира идентифицироваться с диегетическими субъектами и, тем самым, нейтрализовать ментальную дистанцию, актуализированную в ВечерахЕ, а может иронически осмыслить самостоятельное отклонение персонажей от изначально заданной автором идиллической конструкции - осмыслить этот факт как явление внешнее, не затрагивающее его собственных бытийных границ. Факт равноправия этих стратегий, входя в имагинарную конструкцию читателя, вскрывает суть апостасийной модели взаимодействия ля-с-миром.

В разделе 3.2. Концепция живого слова в повести Тарас Бульба Н.В. Гоголя рассматриваются коммуникативные стратегии в рамках концепции живого слова, актуализированной на разных повествовательных уровнях. В повести Тарас Бульба возникает отличный от повестей цикла ВечераЕ рецептивный эффект - молчание, которое одновременно оказывается знаком национального единения, маркированным нарратором как глас народа, и экспликатором эстетических установок говорящего, маркированных как сердечное слово. Неконфликтное сопряжение двух функций в дискурсе одного субъекта означивается нарратором как живое слово, которое как искры, падавшие на сухое дерево. Суть данного феномена заключается в том, что иллокутивный акт говорящего (назидания, призыва к действию и др.) обладает перформативной силой, способной творить диегетическую реальность - в повести выявляется тенденция к лейтмотивному сопряжению нарративных событий с фактом говорения персонажей. Этот механизм начинает функционировать и на уровне нарратора, в дискурсе которого выявляется принципиальная неразрывность рецептивной и текстопорождающей стратегий. Пересказывание летописи в 12 главе повести, с одной стороны, репрезентирует фактологическое содержание первоисточника, с другой стороны, вербально оформленная интенция пересказа одномоментно становится нарративной тканью вторичного по отношению к летописи текста. Нарратив сплавляет два источника в одну знаковую систему. В рамках этой системы вторичные по отношению к исторической действительности знаки летописи трансформируются в реальность диегезиса: В летописных страницах изображено подробно как <Е> Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого <Е>. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул: УЭй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела!Ф... [Гоголь, т. 2,
с. 167]. Переход от пересказа к дискурсу персонажа оказывается слабомаркированным. Такой нарративный прием репрезентирует слиянность зафиксированной в летописи исторической действительности и художественного вымысла. В данном контексте имплицитный читатель оказывается свидетелем нарративного воскрешения исторических событий - воскрешения лабсолютного прошлого (М.М. Бахтин). Кроме того, в дискурсе нарратора выявляется и другая тенденция. В описании казни Остапа нарратор, не желающий смущать читателей картиною адских мук [Там же. С. 164], начинает рассуждать о порождениях тогдашнего грубого, свирепого века [Там же], трансформируя настоящее в прошлое.

В обратимости этих коммуникативных механизмов обнаруживается стремление автора наделить свое художественное высказывание способностью трансформировать затекстовую реальность. Если в предельном варианте перформативный механизм исключает опосредующую функцию имагинарного, то в данной повести она оказывается сверфункциональной. Именно читатель, апеллируя к  суггестивно-мифологическому потенциалу собственного сознания,  способен утвердить фикциональное как реальное, утвердить связь прошлого с настоящим.

В разделе 3.3. Коммуникативный провал в аспекте трагической модальности в повести Вий Н.В. Гоголя проблематизируется экзистенциальный статус реципиента, актуализирующего вышеописанный коммуникативный механизм. Хома Брут, который оказывается способен разглядеть событийный параллелизм между не-текстом собственной жизни и рассказываемыми ему историями о ведьме, становится текстовой репрезентацией суггестивно-мифологической коммуникативной стратегии. Принципиально важным является то, что молитва, которая представляет собой лиллокутивный акт прямого речевого воздействия [Тюпа, 2009, с. 147] и функционирует по законам перформативности, оказывается в этой системе недейственной. Трансцедентный выход к пребывающему во мне Святому Духу [Там же], означенный в тексте как появление внутреннего голоса, доступен Хоме Бруту, но это не преобразует диегетическую реальность - коммуникативный провал означивается событием смерти персонажа. Причина этого раскрывается через экспликацию механизмов  чтения:  Он только крестился да читал как попало молитвы [Гоголь, т. 2, с. 216], С усилием начал читать молитвы и произносить заклинанияЕ [Там же. С. 208]. Искажения в конвенциональном процессе чтения молитв провоцирует подмену молитвенного дискурса онтологически противоположным, в котором субъект говорения занимает позицию Творца. Смещение дискурсивной позиции определяет дальнейшую событийную развертку, в которой сам персонаж творит инобытие: вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из гроба [Там же. С. 207] - и через абзац панночка действительно идет к нему. Подобная взаимосвязь дискурса персонажа и событийного ряда возникает  вследствие экзистенциальной неопределенности персонажа: сам я - чорт знает что [Там же. С. 197], которая, в отличие от саркастического нулевого УяФ начинает осмысляться в рамках трагической модальности.

В финале повести  возникает маркер слухи, переводящий диегетическую реальность во вторичную знаковую систему, поддающуюся дешифровке. Реакции персонажей вскрывают две стратегии: Тиберий Горобец, экстраполируя события жизни Хомы на собственную бытовую реальность, репрезентирует квазихудожественную реакцию, богослов Халява дублирует суггестивно-мифологическую реакцию на рассказанное ему событие - история Хомы предстает как культурный миф о великом грешнике. Имплицитный читатель, ощущая гипотетическую возможность метальной экстраполяции вымысла на реальность, должен осознать коммуникативное предупреждение автора о возможности реального участия читателя в сюжетном инварианте столкновения с инфернальным миром. Сверхзадачей данной художественной конструкции становится проблематизация экзистенциального статуса читателя. 

В разделе 3.4. Комические вариации коммуникативных провалов в Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем Н.В. Гоголя рассматриваются комические трансформации коммуникативных сбоев и провалов как репрезентативное следствие апостасийности в модели ля-в-мире. Центральный диалог-конфликт двух персонажей, оборачивающийся классической сценой статической репрезентации, ориентированной на снятие индивидуальных различий между персонажами [Ямпольский, 2007, с. 413], вскрывает бытийную пустоту персонажей, которая определяет бесконечность развертки конфликта. Стремление двух персонажей трансформировать вербальный конфликт в безобъектный контакт субъекта с адресатом, которое лесть их чисто физическое взаимодействие [Тюпа, 1996, с. 30], не преобразуется в событие-развязку, что подготавливает авторское вторжение в диегетический мир. Искажение коммуникативной матрицы персонажами мотивирует  появление бурой свиньи, которая реализует бессубъектное воздействие  объекта на адресата, который лесть казус, несчастный случай, катастрофа [Там же] - событие,  детерминированное авторской инстанцией. Уничтожение прошения подобным образом можно помылить как попытку автора демонстративно уничтожить принцип конфликтности, организующий мир персонажей, и, как следствие, эксплицировать для читателя продуктивную читательскую стратегию непричастности диегетичесокму миру. Эта идея поддерживается фактом отъезда нарратора-я из Миргорода и введением в ряд эпизодов эксплицированного наблюдателя, демонстрирующего несобытийность диегетического события: мальчик, наблюдающий за спором, который стоял довольно покойно и чистил пальцем свой нос [Гоголь, т. 2, с. 238], секретарь, который сморкается так, как сморкаются все секретари [Там же. C. 248].

Нарративная организация повести, эксплицируя эти стратегии, создает альтернативную позицию для читателя - в рассуждениях о том, лоткуда выходят эти сплетни [Там же. С. 226], дистанцированность нарратора перебивается свершившимся фактом трансляции читателю коллективной выдумки. Если названия глав предформируют их событийное содержание, то название шестой главы  Глава VI, из которой читатель легко может узнать все то, что в ней содержится [Там же. C. 261] выявляет демонстративный отказ автора от функции формирования компетентности читателя. В этом смысле, читатель оказывается втянут в поток конфликтного речевого поведения нарратора, спроецированного на диегезис повести. Карнавальный смех как стратегия, в рамках которой нет субъект-объектных отношений, и игровая проверка читателя в повести Иван Федорович Шпонька в данной повести трансформируются  в стратегию осмеяния, в рамках которой все члены коммуникативного треугольника по законам сатирической модальности становятся одновременно и субъектом и объектом осмеяния. 

В четвертой главе Дискурсивные модели в петербургских повестях Н.В. Гоголя коммуникативные стратегии имплицитного автора и читателя рассматриваются как один из принципов циклизации, эксплицируются дискурсивные механизмы, мотивирующие появление различных коммуникативных тактик Гоголя-автора.

В разделе 4.1. УВизуальныйФ и УвербальныйФ коммуникативный провал в повести Невский проспект Н.В. Гоголя выявляется специфика вербальной и визуальной коммуникативных моделей. В первой части повести Невский проспект актуализируется проблема особого видения. Специфика визуального восприятия художника Пискарева, который одновременно видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса [Гоголь, т. 3, с. 17], заключается в интенции художественного, статического оцельнения внешнего объекта, который принадлежит хаотическому миру Петербурга. При этом нарративная организация повести эксплицирует и другую направленность: внешний инфернальный мир вторгается в онейрическую идиллию персонажа и разрушает идеальную визуальную модель коммуникации. Феномен ложившей картины оказывается связан с феноменом всеобщей коммуникации Петербурга, в которой линтимное общение без слов невозможно. Исчезновение этой коммуникативной модели мотивирует событие смерти персонажа, которое оказывается репрезентацией тотальности инфернальной фантасмагории. Повествовательная организация текста, в которой  нарратор актуализирует принципы и внешней и внутренней фокализации, ставит вопрос о том, что первично: диегетическая реальность или сознание субъекта, оцельняющего эту реальность. Креативаня интенция Пискарева, которую можно помыслить как проекцию интенциональной направленности сознания читателя (поиск мотивировки появления фантастического), разрушается автором. Это дает возможность ввести фантастическое в имагинарную конструкцию читателя в статусе онтологического свойства реальности. При этом Пискарев, который, выступая в роли проповедника, репрезентирует этическую составляющую гоголевского дискурса, попадает в сферу инфернального - сходит с ума. Для имплицитного автора дискурсивная власть над читателем оказывается важнее, чем свобода читателя в отношении последующей работы над собственным ля.

Идея вторжения во второй части реализуется в травестийно-бытовом плане. Физическая расправа над Пироговым, которую можно помыслить как воплощение нереализованного в Повести о том, какЕ безобъектного контакта субъекта с адресатом, не превращается в событие, точно так же, как и смерть Пискарева. Финальные реплики нарратора в обеих частях (Я не люблю трупов и покойниковЕ [Там же. C. 33], Далее, ради бога, далее от фонаря [Там же. C. 46]) актуализируют противоположный рассказанным историям пафос. Перекрестное соответствие нарратора историям создают напряженное коммуникативное поле, в рамках которого читатель не может лустановить <Е> единую смысловую перспективу [Овечкин, 2005, с. 228]. Оцельнение и поиск смысла (Пискарев), инерционное существование по заданным законам семиосферы Невского проспекта (Пирогов) оказываются равноправными характеристиками интерпретационной позиции читателя. Первоначальное включение повести в сборник Арабески подкрепляет эту идею. Арабеска действует <Е> как импульс к восстановлению целостности, а, следовательно, и смысла. Но дальше импульса арабеска не идет, ее смысл остается неясным [Ямпольский, 2007, с. 350]. В петербургских повестях намечается распад конкретизации и лимагинарной рецепции, цель которого сводится к тому, чтобы глаза читателя гоголизировались (В.В. Набоков).

В разделе 4.2. Экфразис как дискурсивная модель в повести Портрет Н.В. Гоголя выявляется метадискурсивная значимость экфрастического нарратива. В повести Портрет созерцание произведения великой кисти сопровождается молчанием, превращающимся в знак трансцендентного выхода, тогда как визуальное взаимодействие с демоническим портретом провоцирует нанизывание на экфразис новых историй [Шатин, 2004, с. 224]. С одной стороны, это становится знаком открытости семиотической системы, которая в сознании имплицитного читателя эксплицирует факт смены плана рассказываемой истории планом внедискурсивной реальности - кража портрета допускает возможность появления его в реальности не-текста. Принцип проницаемости границ оказывается заложен в нарративную структуру повести. Например, в первом описании портрета за счет слабой маркированности фокализационных переходов от рецептивной реакции нарратора к рецептивным реакциям персонажей возникает эффект лостранения экфразиса и превращения его в диегезис [Там же. C. 220].

С другой стороны, исчезновение портрета можно помыслить как репрезентацию особой формы предсуществования. Теоретически говорение о портрете должно утверждать его бытийность (В. Руднев), но за счет создания нарративной ланфилады (дискурс художника-проповедника встраивается в дискурс художника Б. и т.д.), активизирующей временной портал в прошлое, говорение начинает осмысляться как способ преодоления инфернального. Кроме того, такая нарративная организация художественно мотивирует гоголевскую концептуализацию фигуры Творца и дает возможность вскрыть дискурсивную мотивацию появления данной повести. Проповеднеческий дискурс художника-отца эксплицирует следующую интенцию:  говорение об инфернальном должно вытеснить его  в небытие. Но при этом диегетическая реализация этой интенции выявляет альтернативную трактовку. Художник Б., отвлекший зрителей занимательным рассказом о портрете, задает инерцию появления инфернального в бытии. Проповедь и занимательный рассказ, сталкиваясь в творческом сознании Гоголя, определяют неоднозначность финала. Имплицитный читатель вынужден постоянно колебаться  между тем, чтобы дать законченную интерпретацию (Гоголь-бес, Гоголь-проповедник) в ущерб альтернативно существующей и, тем самым, покинуть поле коммуникативных неопределенностей и тем, чтобы помыслить этот намеренный конфликт как множественность стратегий и, тем самым, осознать принципиальную бесконечность существования себя внутри этого поля неоднозначности.

В разделе 4.3. Автокоммуникативная модель в повести Нос
Н.В. Гоголя выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в рамках метаметафоры лискусство-зеркало. Коммуникативные сбои, развернутые  в диегезисе повести, актуализируют, с одной стороны, отсутствие общего пресуппозиционного поля между коммуникантами (адекватное считывание Подточиной обвинительных интенций Ковалева сопрягается с полным непониманием несправедливых укоризн), с другой стороны, стремление найти адекватный интерпретационный код (лнесообразность, ложный слух, шутка, редкое произведение натуры, ланекдот - дискурсивные означивания газетного чиновника; майор Ковалев актуализирует феноменом измененного сознания, в рамках которого подобный невероятный случай не нуждается в верификации - грезится, выпил водку).  В совокупности все эти эксплицитные трактовки, основанные на сопряжении вымышленного и достоверного, дают возможность выявить особый статус дискурса слухи - квазихудожественного феномена, посредством которого в текст вводятся две взаимодисредитирующие рецептивные стратегии. Разворачивая в финале повести дискурс слухи, нарратор классифицирует толкования странного случая: все жители столицы поделились на тех, чьи умы настроены были к чрезвычайному и тех, кто говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут распространяться нелепые выдумки [Гоголь, т. 3, с. 72]. Нарратор в рассуждениях о том, как авторы могут брать подобные сюжеты, репрезентируя и креативную и рецептивную инстанцию, одновременно оказывается и субъектом и объектом иронической оценки. Авторская самоирония не дает читателю возможности занять четко фиксированную позицию: осмеивающего или осмеянного. И то и другое входит в компетенцию имплицитного автора. Ключом к пониманию  становится эпизод разговора Ковалева с носом, в котором не просто констатируется факт распада внутреннего и внешнего человека
(С. Бочаров), а эксплицируется коммуникативный посыл автора. Гипостазирование внешнего человека оказывается приемом репрезентации автокоммуникативного дискурса, в котором выявляется идея не фиксированного, а становящегося смысла. Эвфемистический дискурс Ковалева (неспособность напрямик реализовать обличительную функцию, провоцирующая трансформации в коммуникации) оказывается гоголевской проекцией собственного творчества: эстетически осмысленная инвектива распространяет ироническую интенцию на всех субъектов коммуникации. Явление некоммуникативности гоголевского языка [Вайскопф, 2003, с. 50], в контексте метафоры зеркальности, реализующейся, в частности, и на уровне детализации, оказывается знаком автокоммуникативности. Сама художественная конструкция, апеллируя к тому, что читатель должен повернуть смех над героями Уна самого себя, противу собственного лицаФ [Бочаров, 1999, с. 113],  имплицирует в сознание читателя инерцию процесса самоидентификации. 

В разделе 4.4. Креативный потенциал рецепции в коммуникативной модели повести Шинель Н.В. Гоголя эксплицируются принципы идеальной коммуникативной модели. Идея коллективного авторства не раз эксплицировалась в творчестве Н.В. Гоголя. Эта идея воплощается и в данной повести - в феномене героя-переписчика. Суть этого феномена заключается в том, что процесс переписывания начинает актуализировать как рецептивные, так и креативные потенциалы Акакия Акакиевича. С одной стороны, лицо персонажа, на котором можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его [Гоголь, т. 3, с. 144],  оказывается для имплицитного автора своеобразной лактантной бумагой, инскрипцией (К. Попкин) - средством тематизации своих собственных дискурсивных практик. Вторичность инскрипции позволила многим исследователям говорить о пародийной сути данного персонажа. С другой стороны, идея сакральности, связанная с феноменом средневекового переписчика, усложняет коммуникативный статус Акакия Акакиевича. Персонаж оказывается инстанцией, способной воплотить графический знак в диегетической реальности - на собственном лице, как части этой реальности. Если для персонажа этот факт оказывается недоступен, то для читателя становится доступна прямая связь между действием персонажа и наполнением диегетического мира. Эта идея поддерживается инверсией строка-улица, закрепленной в дискурсе нарратора, но характеризующей специфическую способность персонажа дезактуализировать границы между переписываемыми текстами и его собственной реальностью. Отказ Акакия Акакиевича от креативных вольностей утверждает его коммуникативный механизм как рецептивный, но при этом порождающий (в отличие, например, от пустого калькирования Шпоньки). То, что М. Вайскопф называет пародийностью, можно помыслить как репрезентацию принципа рецептивного соответствия - метафоры превращения текста в произведение, апеллирующей к превращению графических знаков данного текста в реальность головной пьесы (М. Вайскопф) читателя, но фиксирующей при этом жесткие условия адекватности этого превращения. Этот факт эксплицируется нарратором в начале повести в рассуждениях о всяком частном человеке, вольно экстраполирующем текст на реальность. При этом нарративная развертка дискурса слухи в конце повести вновь вводит читателя в область интерпретационных неопределенностей. Коммуникативное предупреждение о том, что читатель, игнорируя требования адекватности, может быть встроен в нарратив и идентифицирован как всякий частный человек, поддерживается актуализацией ролевых и событийных границ Акакия Акакиевича. За отказом лот самого себя во имя сакрального и во имя прекрасного [Лахманн, 2009,
с. 157] следует отказ от сакрального во имя шинели, что уничтожает  контролирующую позицию соавторства и, в конечном счете, провоцирует Акакия Акакиевича на вступление в коммуникацию с другими персонажами, в рамках которой он превращается в незначительное лицо, какого-то чиновника. Экзистенционально маркированная интенция адекватности и структура текста, в которой могут быть найдены условия ее реализации, начинают сопротивляться друг другу, что обусловливает дискурсивную власть над читателем, в рамках которой целью становится не конечная идентификация читателя, а постоянно актуализируемый процесс самоопределения.

В разделе 4.5. Автореферентный дискурс в повести Записки сумасшедшего Н.В. Гоголя диегетические коммуникативные модели рассматриваются как центр автомифологизации гоголевского дискурса. Акториальный тип нарратива, актуализирующий двойной статус субъекта говорения (изображенный автором и изображающий), проблематизирует границы дискурса Поприщина. В эпизоде комментированного чтения, с одной стороны, письма собачки оказываются репрезентантом дискурса другого, с другой стороны, встроенные в записки Поприщина, они становятся воплощением дискурса чужого в себе (автокоммуникативность). И другой и чужой оказываются инстанциями, пресекающими автореферентные требования Поприщина (Мне подайте человека трансформируется в черепаху в мешке, в того чиновника) и провоцирующими коммуникативный провал - уничтожение писем как уничтожение враждебной дискурсивной позиции. Эта позиция социально маркирована. Дискурс ло той, котораяЕ, сдерживающийся рефренной репликой ничего, ничего, молчание, требует повышение статуса, которое возможно при наличии вакантного места. Чтение газет провоцирует окончательный переход Поприщина на позицию другого - короля, статусно регламентирующую переход от молчания, механистического переписывания, в котором существуют конвенциональные границы между своим и чужим, к вольности означивания, расторгающей contrat social между знаком и означаемым [Там же. C. 158]. Двойной статус Поприщина и автореферентный посыл, имплицированный в заглавие повести (в конечном варианте субстантивация прилагательного сумасшедший оставляет вакантным место субъекта говорения) позволяет экстраполировать вышесказанное на метадискурсивный уровень. В статусе другого, недоступного для Гоголя-автора рецептивного сознания, читатель оказывается в сотворческой позиции, по аналогии допускающей произвольность интерпретации. Коммуникативное поле становится полем обоюдного непонимания. Но эта идея, входя в компетенцию автора, преодолевается и актуализирует читателя в статусе  чужого в себе (рефлексируемой Гоголем-автором рецептивной функции своего дискурса). Читатель оказывается свидетелем вытеснения нарратива перформативной (С. Шульц) манифестацией аутентичного сознания и, как следствие, вытеснения рецептивной инстанции как таковой/ замещение ее автором. Подобное является парадоксальным и одновременно логичным следствием понимания читателя как со-творца - идеальной коммуникативной модели, в рамках которой читатель способен предельно адекватно понять авторский замысел.

В заключении подводятся итоги исследования, определяются перспективы дальнейшей работы. Практическая реализация лэстетической утопии, в рамках  которой сопрягаются противоположные установки, формирует конфликтное коммуникативное поле, провоцирующее трансформации в коммуникативных стратегиях читателя и мотивирующее дальнейшее развитие как вербальных, так и поведенческих тактик Гоголя-автора. Их описание сделает возможным осмыслить весь корпус гоголевских текстов как единую систему.  Исходя из проделанной работы следует выделить несколько направлений дальнейшего исследования: 1) стратегия автокомментирования может быть рассмотрена как процесс восстановления единства смысла и, в то же время, как вторжение автора в поле свободных интерпретационных стратегий читателя; 2) переход к драматургическим текстам, как переход к непосредственной репрезентации события, свершающегося здесь и сейчас, в рамках которого актуализируются перформативные механизмы; 3) создание квазихудожественных конструктов типа Театральный разъездЕ, в котором стирается эстетическая дистанция между автором и героем, может быть помыслено как попытка Гоголя опосредованно (через соблюдение формальных характеристик художественного, драматургического текста) манифестировать собственную концепцию творчества; 4) поэма Мертвые души может быть осмыслена как  прецедентная художественная форма, жанрово узаконивающая присутствие голоса автора в нарративе; 5) текстовые построения типа Выбранные местаЕ - как рефлексия автора над границами художественности и переход к эксплицитному конструированию своего читателя; 6) символическое и буквальное уничтожение текстов может быть рассмотрено как вытеснение инстанции реципиента и восстановление идеального авторского замысла.

По теме диссертации опубликованы работы:

а) статьи в рецензированных ВАК изданиях:

1. Ковалева, Т.М. Коммуникативные стратегии в творчестве Н.В. Гоголя /
Т.М. Ковалева // Сибирский филологический журнал. - 2012. - №2 - С. 81Ц85.  (0,3 п.л.)

б) статьи в сборниках научных трудов, материалов конференций и др.:

2. Ковалева, Т.М. К вопросу о читательской стратегиях в Вечерах на хуторе близ Диканьки Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // Нужно любить РоссиюЕ : материалы межрегион. науч. конференции / под ред. Н.П. Сысоевой,
Т.Е. Беленьковой.  - Оренбург : Изд-во ОГПУ, 2009. - С. 52Ц57. (0, 3 п.л.)

3. Ковалева, Т.М. Автокомментирование как авторская стратегия в творчестве Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // Седьмая международная летняя школа по русской литературе : сб. науч. тр. / под ред. А.Ю. Балакина, А.А. Долинина. - СПб. : Свое издательство, 2011. - С. 180Ц185. (0,3 п.л.)

4. Ковалева, Т.М. Читательская стратегия в повестях Н.В. Гоголя /
Т.М. Ковалева // Восьмая международная летняя школа по русской литературе : сб. науч. тр. / под. ред. А.Ю. Балакина, А.А. Долинина. - СПб. : Свое издательство, 2012. - С. 236Ц243. (0,4 п.л.)

   Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии