Geum.ru
   Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии  

Нааправахарукописи

Демин Виктор Игоревич

ИСТОРИЧЕСКИЙ МИФ И МИФ ОБ ИСТОРИИ

В СОВРЕМЕННОМ ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ РОМАНЕ

Специальности: 10.01.01 - русская литература

10.01.03 - литература народов стран зарубежья (европейская и американская  литературы)

Автореферат

диссертациианаасоисканиеаученойастепени

кандидатаафилологическиханаук

Москва Ч 2012

Работа выполнена на кафедре истории мировой литературы филологического факультета НОУ ВПО Университета Российской академии образования

Научный руководитель:        доктор филологических наук, профессор

       Пахсарьян Наталья Тиграновна

Научный консультант:                 кандидат филологических наук, доцент Абилова Фируза Абуталибовна 

Официальные оппоненты:         Гиленсон Борис Александрович,

доктор филологических наук, профессор

(Московский городской педагогический  университет, профессор кафедры зарубежной филологии)

Газизова Амина Абдуллаевна,

доктор филологических наук, профессор

(Московский педагогический государственный университет, профессор кафедры русской литературы и журналистики XX - XXI веков)

Ведущая организация:                Институт научной информации

по общественным наукам (ИНИОН) РАН

Защита состоится л14  ноября 2012 г. в 14 часов на заседании диссертационного совета Д 212.136.01  в Московском государственном гуманитарном университете имени М.А. Шолохова по адресу: 109240, Москва, ул. Верхняя Радищевская, д. 16-18.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского государственного гуманитарного университета имени М.А. Шолохова по адресу: 109240, Москва, ул. Верхняя Радищевская, д. 16-18.

Автореферат разослан л12 октября 2012 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

кандидат филологических наук, доцент                                С.Ф. Барышева

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Диссертация посвящена исследованию феномена исторического мифа и мифа об истории в современном постмодернистском романе.

В диссертации предпринимается попытка выявить основные особенности мифологизации истории и исторических личностей в современной постмодернистской  литературе. Обращение к прошлому является достаточно распространенной практикой для нынешних романистов постмодерна, которые, взяв за основу расхожий исторический сюжет (миф), переосмысляют его, одновременно проблематизируя и вписывая в сегодняшний контекст.

Актуальность работы обусловлена несколькими причинами: потребностью современной литературной науки в появлении сравнительно-исторических исследований постмодернистской литературы, необходимостью дальнейшей теоретической разработки понятий листорический миф, миф об истории и отсутствием специальных аналитических исследований, посвященных творчеству большинства из тех писателей, которые стали предметом изучения в диссертации.

Предметом настоящего исследования выступают произведения современных отечественных и зарубежных писателей-постмодернистов (В. Пелевин, Дж. Барнс, Т. Финдли и др.). Выбор именно произведений как наиболее репрезентативных для анализа обусловлен, в первую очередь, их тематикой. Отечественные авторы (В. Пелевин, В. Тихомиров, Э. Володарский), чьи произведения анализируются в диссертации, обращаются к образу В.И. Чапаева. Зарубежные писатели в качестве материала для произведений, представленных в работе, обращаются к библейскому сюжету о потопе (Дж. Барнс, Т. Финдли, Х. Лёчер и др.).

Цель работы - исследование исторического мифа и мифа об истории в современной постмодернистской литературе, выявление общих принципов мифологизации и демифологизации в литературе.

Для достижения данных целей были поставлены следующие задачи:

  1. Проанализировать динамику взаимодействия понятий миф и листория;
  2. Выявить связь современного мифа с основополагающими онтологическими понятиями;
  3. Определить источники исторического мифа и мифа об истории;
  4. Проанализировать особенности бытования мифа об истории в современной литературе;
  5. Выявить особенности исторического мифа в литературе и искусстве.

Теоретико-методологическая основа исследования

Исследовательский метод в данной работе выработан с учетом новых трудов  по литературной компаративистике и при использовании как литературоведческого, так и культурологического способов анализа. Список методологической и теоретической литературы достаточно разнообразен. В рамках исследования предпринята попытка уточнить определение исторического мифа, с тем, чтобы отделить его от категории мифа синкретического. В ходе написания диссертации автор обращался к работам психологов, антропологов, психоаналитиков, социологов, этнологов, исследующих особенности синкретического, первичного мифа.  Среди них особо следует выделить труды Дж. Дж. Фрейзера, М. Элиаде, Э. Кассирера и др. В диссертации учтены и литературоведческие работы, посвященные проблеме мифа, в частности, М.И. Стеблина-Каменского, А.Н. Веселовского, Н. Фрая, В.Я. Проппа, А.А. Потебни, А.Ф. Лосева. 

Категория исторического мифа тесно соотносится с понятием массы, поэтому целесообразным было обращение к трудам Гюстава Лебона, Элиаса Канетти, Сержа Московичи, Хосе Ортеги-и-Гассета и еще ряда исследователей этого феномена.

       Понятие мифа неразрывно связано с историей, политикой и идеологией; с памятью и категорией массового; поэтому оказалось необходимым использовать  исследования российских и зарубежных ученых, рассматривающих эти проблемы,  в частности, - Освальда Шпенглера, Ф. Лаку-Лабарта и Ж.-Л. Нанси, Б.В. Дубина, А.М. Пятигорского, П. Нора. При анализе классификации исторических источников важным подспорьем была книга современных отечественных исследователей И.М. Савельевой и А.В. Полетаева.

       Вопрос соотнесения двух типов нарратива (роман и документ) является одним из центральных в эпоху постмодернизма. Это положение отражено, в частности, в работах Линды Хатчен, Элизабет Весселинг, А. Компаньона и др.

       Исторический миф становится предметом активных спекуляций - художественных и псевдонаучных. Одной из таких спекуляций является жанр лальтернативной истории, выступающей одновременно как попытка анализа гипотетического будущего и как предостережение потомкам. Анализ этого феномена отражен в работах многих зарубежных исследователей: Й. Хельбига, Э. Весселинг, Д. Гийо, И. Шаберт, С. Нико и Э. Виаля, Ж. Буаро, П. Корбеля и др.

       В главе, посвященной реальному историческому лицу как субъекту исторического мифа автор опирается на теоретические наработки Р. Рейнольдса, Д. Фингерота, У. Эко, А. Ндалианис, Д. Кон, М. Одесского, Ж. ле Гоффа, Ф.Б. Шенка и др.

       При анализе использовались также работы зарубежных ученых о литературе и искусстве советской эпохи - К. Кларк, М.Дж. Франка, С. Бенедикт-Грэма, М. Гловиньского и др.

Основной критико-литературоведческий корпус текстов представлен статьями, эссе, критическими заметками, рецензиями Л. Виану, М. Мозли, Дж. К. Оутс, Б. Финни, Э.П. Эванса, П. Бирнса, М. Ризингера и др. (в разделе, посвященном роману Дж. Барнса);  Д. Нильсен, А.Г. и А.Е. Бейли, Д. Краузе, Б. Эшкрофта и др. (при анализе произведения Т. Финдли); М.И. Золотоносова, И. Шайтанова, М. Свердлова, В. Шохиной, А. Белова, Е. Прониной и др. (романы В. Пелевина и Э. Володарского).

Научная новизна исследования обусловлена дифференцированным анализом понятий листорический миф и миф об истории, анализом жанра, обращающегося к этим феноменам - лухронии (букв. время, которого нет), а также использованием новейших методов компаративистики для сопоставления  произведений русскоязычных и зарубежных писателей с выявлением общих механизмов синтеза, становления и функционирования исторических мифов в культурном поле, в частности, в литературе.

Теоретическая значимость исследования

Материалы, выводы и основные положения диссертационной работы позволяют не только точнее определить, что собою представляют исторический миф и миф об истории, но и выявить их основные особенности, истоки формирования, поля функционирования и связь с различными культурными категориями. 

Практическая ценность работы

Материалы диссертации  могут оказаться полезными при исследовании современной литературы, в частности, литературы русской, английской и американской, стать основой курсов истории новейшей литературы и спецкурсов по литературе постмодернизма.

Научные положения, выносимые на защиту:

  1. Исторический миф и миф об истории становятся одними из важнейших категорий культуры XX-XXI вв. Являясь, в отличие от синкретического мифа, мифами второго порядка, они оказываются востребованными в культурном поле, в частности, литераторами и кинематографистами.
  2. Исторический миф и миф об истории неразрывно связаны с такими онтологическими и социокультурными понятиями, как история, реальность, идеология, масса, память.
  3. В эпоху краха больших нарративов история, как и представления о ней, становятся релятивными, сомнение в объективности истории вызывает многочисленные попытки ее пересмотра и переписывания. Одним из объектов подобного переписывания становятся наиболее распространенные исторические мифы и мифы об отдельных исторических личностях.
  4. Одной из важных примет современной культуры является ее катастрофичность, лапокалиптичность, вызванные экзистенциальной тревогой, страхом конца света, связанным, в частности, с технологическим скачком и информационным бумом. Этот страх отражается и в современных романах - обращаясь к истории, писатели демифологизируют ее, разрушают властный статус (не в последнюю очередь языковыми средствами и при помощи иронии, пастиша и пародии), показывая весь ее абсурд и жестокость, закладывая одновременно основы новой исторической ремифологизации.
  5. Библия издавна была и до сих пор остается источником вдохновения для многих писателей, в том числе - в период постмодернизма. Сюжет о Потопе  - один из наиболее востребованных у зарубежных писателей ХХ века (Дж. Барнс, Х. Лёчер, Д. Мэйн, Т.Финдли, К. Абэ, П. Нильссон и др.). Актуализируя потенцию к катастрофизму, помещая действие своих произведений в библейский хронотоп, писатели рассуждают об абсурдности и жестокости истории.
  6. В русской  постмодернистской литературе исторический нарратив также становится объектом демифологизации посредством привычного постмодернистского инструментария - иронии, пастиша, пародии. Исторический миф о Чапаеве оказывается востребованным в различные эпохи русской истории, актуализируя миф о нем,  современные русские писатели (Аксенов, Лёвкин, Пелевин, Тихомиров) одновременно развенчивают его и размышляют о ходе движения русской истории, которая также представляется им катастрофичной.

Апробация результатов диссертации.

Материалы и теоретические выводы диссертации использовались в ряде докладов и выступлений на научных конференциях  в УРАО: на научных конференциях Седьмые Андреевские чтения, Восьмые Андреевские чтения. Тезисы докладов опубликованы в сборниках Вестник МГПУ, Проблемы истории, филологии и культуры, Литература ХХ века: итоги и перспективы изучения. Материалы Седьмых Андреевских чтений, Актуальные проблемы литературы и культуры, Язык и культура.

Структура и композиция работы определяется целями и задачами научного исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. Список литературы включает 219 единиц.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

       Во введении дается теоретическое и методологическое обоснование работы, актуальность исследования, определяются цели, задачи и новизна, степень разработанности темы, теоретическая и практическая значимость, формируются научные положения, выносимые на защиту.

       В первой главе Миф и история: динамика взаимодействия делается попытка дать определение понятию листорический миф. В первом параграфе показано, что, являясь мифом второго порядка, исторический миф, в отличие от мифа первичного, синкретического, он не переживается. Исторический миф ближе к таким категориям, как слухи, домыслы, спекуляции. Рождаясь на основе конкретного исторического факта (будь то событие или жизнь какой-либо исторической личности), исторический миф представляет собой знаковый конструкт, со сформировавшейся структурой и границами (параграф второй). Пространства между узловыми точками мифа представляют собой лакуны, требующие заполнения. Подобные лакуны позволяют историческому мифу с легкостью адаптироваться не только в народной культуре (анекдоты, были, сказания), но и адаптироваться авторами в поле культуры. Взяв за основу определенный исторический сюжет (миф), общеизвестный, а потому часто наиболее опустошенный в семантическом плане, автор реанимирует его, включая в иные семантические поля.

       В третьем и четвертом параграфах  обосновывается положение о том, что категория листорического мифа тесно связана с такими важными для культуры и истории понятиями, как политика, память, легитимизация, лидеология. Историческое прошлое является не только объектом исследования, пристального изучения ученых, но и способом внедрения определенных идеологий, которые, несомненно, напрямую связаны с политической деятельностью. Реставрация прошлого с последующей его легитимизацией - практика, частая для исторической науки. Исторический миф тесно связан с таким понятием, как масса: в ХХ веке резко возросло не только число живущих на планете людей, но и возрос объем информации, формирующей представление о мире (параграф пятый). Исторический миф тесно связан с информационным пространством, количеством источников, документов, фактов. Российские историки И.М. Савельева и А.В. Полетаев приводят следующую классификацию источников, на основании которых приобретаются массовые знания о прошлом1: образование, медиа-источники, жизненный мир - информация, которую индивид получает в результате личных впечатлений. Все эти источники в той или иной степени являются источниками не только исторического знания, но и подпитывают исторические мифы (параграф шестой). В седьмом параграфе рассматривается вопрос соотнесения правды и вымысла и их репрезентации в двух типах нарратива (роман и документ), являющийся одним из центральных для теоретиков постмодернизма. Канадский литературовед Линда Хатчен отмечает, что в XIX веке литература и история были ветвями одного древа, древа учености, пытающегося найти [способ] интерпретирования общества с целью просвещения и развития человека2. История становится объектом пристального внимания писателей, раскрывающих не только ее ход, но и показывающих, что, по сути, никакого линеарного движения вперед попросту не существует. Кроме того, постмодернистская ирония, пародия, пастиш - инструменты, которые часто используют писатели-постмодернисты - становятся эффективным средством от застаивания: Постмодернистская литература, предполагающая пере-писывание и репрезентацию прошлого, как в художественных, так и в исторических произведениях, в обоих случаях открывает его настоящему, предохраняя от окончательности и телеологичности3. Своеобразным средством предотвращения этого застаивания является также и жанр лальтернативной истории (лухронии) - этому посвящен восьмой параграф. Описывая события, гипотетически возможные после некоей точки бифуркации, произведения этого жанра вместе с тем являются носителями морально-нравственных императивов: это не просто попытка посмотреть, что случилось бы, выбери история иное русло, но попытка заставить читателя поразмышлять над Историей [Е] с помощью вымысла окинуть критическим взглядом настоящее и понять, что мы, возможно, живем сегодня в лучшем из возможных миров4. Впрочем, источником исторического мифа может стать не только событие, но и историческая личность. Примеров тому множество, в частности, французский историк Жак ле Гофф пишет об этапах мифологизации Карла Великого и Родриго Диаса де Вивара (Сида), а немецкий историк Фритьоф Беньямин Шенк посвятил свою книгу истории бытования образа Александра Невского в русской культуре (девятый параграф).

       Во второй главе Миф об истории: попытки художественной интерпретации сюжета о потопе сквозь призму современности рассматриваются современные варианты библейского сюжета. Первый параграф второй главы посвящен вопросу обращения писателей к библейскому первоисточнику. Библейские сюжеты издавна становились объектом внимания и многочисленных интерпретаций художников и писателей. Амбивалентность подобных сюжетов позволяет воспринимать библейские тексты как факты, с одной стороны, и как отвлеченные притчи с общечеловеческим пафосом - с другой. В связи с обращением современных писателей к мифу о потопе нельзя не отметить и характерную черту постмодерна - внимание к катастрофическому, апокалипсису, концу света. Составляются обширные каталоги и списки, где представлены многочисленные апокалиптические и постапокалиптические романы. Предощущение конца связано с прогрессом, увеличением скоростей, разрывом между человеком и человечеством (Эпштейн5), с другой стороны, его источником оказывается как осознание того, что человек перестает быть центром вселенной (Фоккема6), так и страхи, сопряженные с возникновением и широким распространением новых болезней (Маньковская7) - т.е., в конечном счете, с очередным осознанием хрупкости человеческой жизни. Вместе с тем современным романам свойственно не только тематическое обращение к катастрофизму. Американская исследовательница Барбара Фоли, характеризуя распад традиционного исторического романного нарратива, называет появляющиеся произведения, в которых смещена точка зрения, лапокалиптическими (повествование ведется от первого лица представителей миноритарных, забытых историей групп). Писатели этого направления подчиняют факт мифическому или очень личному взгляду на историю8, подчеркивает исследовательница. Отметим, что, апокалипсис в ряде случаев рассматривается именно как синоним катастрофы; библейские коннотации остаются за скобками. Многие современные писатели, обращаясь к ситуации катастрофы, помещают своих героев в библейские декорации. Это неслучайно. С одной стороны, Библия - это канон, книга книг, служащая моделью для определения и бросающая вызов постмодернистским способам существования9. С другой стороны, постмодернистское видение истории как череды абсурдных катастроф, наблюдаемой глазами конкретного человека, идеально встраивается в библейскую матрицу библейских сюжетов (и, в частности, сюжета о потопе), чья неполнота и универсальность, обобщенность ситуаций и типов, подобно неполноте и универсальности мифа, привлекает к себе внимание интерпретаторов.

Одним из них был английский писатель Алан Александр Милн, чей рассказ Перед потопом (1951) представляет собой вариацию библейского сюжета - исследованию этой авторской интерпретации сюжета о потопе посвящен второй параграф. Анализ этого текста представляет интерес не только в рамках темы диссертации, но и в свете того, что большинство работ, посвященных творчеству Милна, в основном обращаются к его главному (хотя сам автор так не считал) произведению  - детской сказке о Винни Пухе. Милн расширяет и отчасти разрушает канонический текст: рассказ предваряется ироничным авторским вступлением; начинается с безличной конструкции Нам говорят, выносящей за скобки источник сообщения и подчеркивающей доверие (зачастую неуместное) читателя этому источнику. Монолитность повествования в рассказе прерывается авторскими ремарками - анахронизмами, которые подстраивают библейскую историю для восприятия современного (в том числе - англоязычного) читателя. Милн романизирует историю, рассказанную в Библии, вводя психологизирующие подробности и предоставляя право голоса персонажам, отсутствующим в канонической версии. Рассказ Милна - это личный, линтимный вариант потопа.

       Совсем другая версия этого же события представлена в романе швейцарского писателя Хуго Лёчера Ной. Роман об экономическом чуде (1967). Анализу этого романа посвящен третий параграф работы. Лёчер также берет за основу библейский сюжет, но переформатирует его в соответствии со швейцарской действительностью. Экономический подъем, связанный со строительством Ковчега, описываемый в романе - очевидный отклик писателя на экономический подъем Швейцарии в 60-е годы. В центре внимания автора не только экономическое благосостояние, но и сопутствующее ему развитие всех сфер жизни общества, которое, испытав подъем, медленно, но верно меняется к худшему. Главные герои романа - Ной и его семейство, практически ничем не похожие на канонические образы. Лёчер осовременивает библейский сюжет и, формально следуя канону, насыщает текст романа деталями-анахронизмами: не только рассказывает о современной Швейцарии, иронизируя над различными аспектами жизни общества, но и демонстрирует, что история Потопа - история универсальная.

       В четвертом параграфе диссертационной работы анализируется канадский вариант сюжета о потопе - роман Тимоти Финдли Нежеланные пассажиры (лNot wanted on the voyage) (1984). Финдли - один из ярчайших представителей канадской литературы, enfant terrible и нарушитель табу. При обращении к канадской литературе в контексте темы необходимо учитывать несколько важных моментов. По мнению исследовательницы Мари Вотье, Канада, в отличие от многих других стран, успешно проделала долгий путь к тому, чтобы осознать себя страной со множеством исторических правд10. С другой стороны, важно помнить о том, что канадская литература и культура, находясь в непосредственной связи с культурой европейской (в частности, английской), стремится в некотором смысле от этой лопёки избавиться - например, пародируя канонические (мужские, британские/американские) тексты, разрушая тем самым их власть и статус11. Поэтому обращение Финдли к библейскому первоисточнику в этом свете кажется вполне закономерным. Финдли, избегая во многих своих романах местного, локального колорита, обращается к истории, в которой видит во многом цепь несправедливостей, жестокостей и абсурдных ситуаций. Роман Нежеланные пассажиры вызвал оживленную полемику среди критиков. Дороти Нильсен, учитывая экологическую и женскую проблематику текста, назвала его примером лэкофеминистского романа12,. Однако этим проблематика романа не исчерпывается. Финдли задается вопросом, что произойдет, если человек займет место ушедшего на покой Бога. А также, что представляет собой религия - набор ритуалов, утративших смысл, или средство спасения. Для Финдли обращение к тексту Библии исполнено нравственного пафоса; в одном из интервью он так поясняет свою позицию: Я не тыкал пальцем в Господа. Я лишь показывал на тех, кто его именем пытается обеспечить себе право властвовать над миром13. Нарочитый эпатаж, пародия, ирония, пастиш - таковы основные инструменты, при помощи которых Финдли пытается избавиться от догмата истории и мужского, библейского текста.

В центре повествования - семья мистера Нойеса. Помещая своих героев в довольно фантастический мир (где соседствуют фейри, единороги, драконы и привычные библейские персонажи), Финдли психологически точно прописывает характеры своих персонажей. Подобная психологизация библейского сюжета, реалистические подробности позволяют взглянуть на первоисточник под другим, более широким углом. Финдли, вполне в рамках следования постмодернистским стратегиям, предоставляет право слова героям, считающимися второстепенными - в первую очередь это касается женских персонажей (жена мистера Нойеса, жена Хама) и животным (например, любимой кошке миссис Нойес Моттыль). Таким образом, Финдли переписывает и дописывает и историю Потопа, и историю Ноева семейства.

       Господь Бог уходит на покой, и его место занимает мистер Ной. Несмотря на во многом притчевый характер романа, Финдли рисует картину того, как в моменты отсутствия моральных авторитетов устанавливается новая, жестокая власть, подавляющая инакомыслие, инакобытие - и как с этим борются обычные, линакомыслящие люди. Мотив восстания является одним из центральных в романе, и подмеченное одним из критиков обращение Финдли к поэме Милтона Потерянный рай не только справедливо, но и обоснованно: Финдли, описывая историю главной революционерки Люси (Люцифера), цитирует Милтоновскую поэму едва ли не дословно. Однако если у Милтона бунт Сатаны представляет собой лоснованный на гордыне мятеж с целью захвата власти, и, несмотря на всю свободолюбивую риторику, об истинной внутренней свободеЕ Враг не имеет ни малейшего представления14, то в случае Финдли бунт Люси обладает отчетливо гуманистическим пафосом. Обращаясь к библейскому первоисточнику, Финдли включает в текст романа многочисленные анахронизмы. Дагмар Краузе, вторя Э. Ауэрбаху15, отмечает, что они уподобляют роман Финдли средневековым мистериям, которые выступали в качестве моста между минувшими событиями и современными верованиями, а также способствует аллегорическому прочтению романа16. Версия Тимоти Финдли - еще одна версия библейского сюжета, переиначенная и расширенная, переосмысленная в соответствии с действительностью, предощущением катастрофы и краха современного мира.

       Интерпретации исторического мифа и мифа об истории посвящен пятый параграф второй главы. В 1989 году выходит роман Дж. Барнса История мира в 10 главах, который тотчас же вызывает оживленную полемику в кругах критиков и литературоведов. Споры касались не только тематики произведения, его структуры, но и жанрового определения. Основным принципом построения романа (а на таком определении жанра произведения настаивает сам автор17), по мнению американской писательницы и критика Дж. К. Оутс, является принцип повторений, пермутаций и комбинаций18: выбрав в качестве основных темы и мотивы корабля, путешествия и т.п.), Барнс, изменяя их, сплетает воедино все части произведения. Подобная организация текста отвечает намерению Барнса показать нелинейность истории, ее прерывистость; это попытка посредством постмодернистского скепсиса и иронии развенчать властную догматичность Истории. Демифологизация истории как закономерного причинно-следственного процесса явлена уже в начале романа, который представляет собой не просто истории, условно объединенные в один текст сквозными темами и мотивами, но подчеркнуто дробные истории-фрагменты, оставляющие лакуны, структурно и содержательно неполные. Достижению этой цели способствует не только ирония и сарказм, но и смена точки зрения (повествования от первого лица), полижанровый характер романа19, нарушение хронологии, включение в текст произведения различных паратекстов, скрытых цитат и фрагментов документов. Так, первая глава книги, Безбилетники, ведется от лица корабельных червей, незаконно проникших на Ковчег. Писатель берет за основу сюжет о потопе и переписывает его совершенно по-новому; причем, в контексте еврейской и христианской традиций потоп сам по себе можно рассматривать как акт исторической ревизии, попытку в буквальном смысле стереть прошлоеЕ20. Используя документы (например, в главе Религиозные войны), Барнс дискредитирует их как свидетельство, подтверждающее ход истории, ее развитие и факт ее существования. Роман Барнса в некотором роде параисторичен: отталкиваясь от задокументированной, легитимированной истории, он создает свои версии знаковых событий (подобное обращение очевидно, например, в романа Англия, Англия, 1998, или Попугай Флобера, 1984). Линда Хатчен, размышляя о роли исторических документов в литературе, пишет, что паратексты исторического письма (особенно сноски и текстуально инкорпорации написанных документов)Е - используются и злоупотребляются, возможно, [с целью жестокой мести желанию некоторых историков] прочитывать литературу исключительно как исторический документЕ21. Роль подобных паратекстов двояка, подчеркивает Хатчен: с одной стороны, они напоминают о фактуальности нарратива, с другой - привнесенные в художественный текст, они разрушают этот исторический нарратив22. Таким образом, используя постмодернистский инструментарий, инкорпорируя в текст романа документы, Барнс делегитимизирует документ, тем самым разрушая миф о линейности истории.

       Другим вариантом сюжета о потопе является роман американского писателя Дэвида Мэйна Ковчег (2004), представляющий собой попытку защитить подлинную историю. В отличие от Барнса, для которого история представляет собой лэхо голосов во тьме, Мэйн, кажется, полагает, что история как цельный нарратив имеет место быть, о чем недвусмысленно свидетельствует поэтика романа (шестой параграф).

       Таким образом, современные зарубежные писатели-постмодернисты, обращаясь к сюжету о потопе как одному из самых известных, переосмысляют канонический миф об истории, делегитимизируют его, расширяют и дополняют, выстраивая свои, во многом противоречащие источнику, версии.

       Глава третья Исторический миф о Чапаеве в литературных и художественных текстах посвящена исследованию возникновения и трансформации образа Василия Ивановича Чапаева в советской и постсоветской культуре и литературе.

       Основными источниками мифа о Чапаеве является, в первую очередь, роман Дм. Фурманова Чапаев (1923) и одноименный фильм братьев Васильевых, ставший источником цикла анекдотов, едва ли не самого объемного23.  Рассмотрению основных примеров воплощения образа Чапаева в искусстве и культуре посвящен первый параграф. Впоследствии возникали многочисленные перепевы классического сюжета, вариации, приквелы и сиквелы - все эти произведения по-своему интерпретируют факты жизни легендарного комдива и одновременно складываются в определенный чапаевский канон. Говоря о связи романов Фурманова и Пелевина, важно отметить, что первый послужил не только тематическим источником для произведения Чапаев и Пустота (1996) - Пелевин напрямую заимствует фрагменты фурмановского текста, переиначивает их и встраивает в свой роман. Подобное ироническое обыгрывание и демифологизация - типичный пелевинский (впрочем, не только) прием, прием писателя, живущего на пограничье двух культурных и временных пластов.

       Второй параграф третьей главы посвящен анализу романа Дм. Фурманова Чапаев. Для своей эпохи роман Фурманова являлся знаковым произведением. Связано это не столько с художественными достоинствами текста, но и, очевидным образом, с той установкой, что насаждало партийное руководство. Так, славистка Катарина Кларк включила этот роман в Официальный список образцовых романов, составленный по докладам на съездах советских писателей24. Применяя современный аналитический инструментарий, Кларк выявляет основные черты романов эпохи соцреализма и, в частности, Чапаева: формульность, актуализация ментальных и культурных оппозиций, агиографичность, клишированность. Являясь ярким примером соцреалистического романа, Чапаев вместе с тем обладает выраженными сказочными элементами: Чапаев является носителем магического, удивительного имени, Фурманов наделяет его демиургическими чертами; он - проводник в новое царство. Отмеченная Кларк агиографичность соцреалистического романа и связь его с библейскими сюжета видна в романе Фурманова уже на сюжетном уровне. Чапаев - история о походе, об обретении нового царства; новое, советское пространство является пространством сказочным, вызывающим непрестанное удивление героев. Впрочем, нельзя не сказать и еще об одной составляющей романа - он, как и Краткий курс истории ВКП(б), является случаем тоталитарного сказания25: в нем представлен триумф правильного над неправильным, формирование нового мирового порядка, четкая дифференциация на своих и чужих; поступки героев изначально четко заданы и детерминированы в соответствии с заданной целью. Речь в такого рода повествованиях является привилегией власти, противники лишены права голоса. Все это, словно в кривом зеркале, найдет свое отражение в последующих вариациях легенды о Чапаеве.

       Анализ попытки переписывания романа Фурманова в постсоветскую эпоху приводится в третьем параграфе. Романы Пелевина и Фурманова принадлежат к разным культурно-историческим эпохам, однако без знания фурмановского текста (сегодня, кажется, порядком подзабытого) в полной мере понять роман Чапаев и Пустота непросто. Виктор Пелевин стал одним из самых обсуждаемых (и критикуемых) писателей постсоветской эпохи, каждое его новое произведение вызывает шквал благожелательных и уничижительных откликов. Сводя воедино многочисленные культурные пласты (в числе которых - буддизм, массовая культура, классическая литература), Пелевин множит пространство своих романов (отсюда подмеченная критиками двойственность, фрактальность, зеркальность) и не дает читателю окончательного ответа на поставленные вопросы.

Анализируя репрезентации образа Чапаева в постсоветской литературе, нельзя не сказать и о предшественниках Пелевина - в частности, например, о В.П. Аксенове и А. Левкине, в чьих рассказах миф о Чапаеве предстает обломком старого мира, который постигла катастрофа. Для творчества же самого Пелевина обращение к истории весьма традиционно - это видно уже по ранним, первым рассказам писателя, в которых история травестируется, пародируется, разоблачается. Уже в этих ранних рассказах (например, Гибель хрустального мира, Откровение Крегера, Реконструктор (об исследованиях П. Стецюка) и др.) видно сплетение двух типов мифов - мифа синкретического и мифа культурно-исторического.

В романе Чапаев и Пустота  Пелевин опирается на узловые эпизоды романа Фурманова и, инкорпорируя их  в свой роман, разрушает первоисточник. Пелевин иронично переосмысляет и первертирует речь фурмановского Чапаева, дискредитирует его речь, в частности, и речь как форму власти в общем. Для Фурманова характерно воодушевление от толпы, массы революционно настроенных людей - сырая масса податлива и способна принимать любую необходимую форму. У Пелевина впечатление от толпы прямо противоположное: он видит не светлое будущее этих людей, но мрачные маршруты их судеб, уродство и бессмысленность их жизни и смерти. Другим заимствованием, практически дословным, из романа Фурманова является эпизод в поезде; Пелевин иронически переиначивает известную песню Шкулева Мы кузнецы, и дух наш молод, переписывая и высвечивая идеологичность фурмановского текста. Необходимо отметить переклички эпизода в степи и эпизода с концертом, также саркастически переписанных Пелевиным. Ироническому переосмыслению также подвергается и вся структура романа Фурманова, представляющая собой путевые очерки, многие из которых названы по ключевым точкам маршрута Чапаева и его дивизии (Уральск, В Бугуруслан, Уфа, До Белебея и т.п.). В романе Пелевина один из героев говорит, что берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиямиЕ А где это все, кто берет, кто отдает - не очень ясно и, главное, не особо интересно26. Ключевой сценой во многих художественных текстах, посвященных Чапаеву, является эпизод его гибели. Включая этот эпизод в свой роман, Пелевин обыгрывает его по-новому.

       В четвертом параграфе анализируется образ Чапаева, представленный в романах Фурманова и Пелевина. Особенно важно здесь первое упоминание героя. Визуализация образа Чапаева является одной из важнейших составляющих. Если у Фурманова мы знаем, о ком идет речь, но не видим его, то в романе Пелевина ситуация обратная - мы видим героя, но не знаем точно, кто он. Роман Фурманова пытается дать окончательное объяснение личности Чапаева и вписать его в ход исторического процесса, Пелевин же подобного объяснения не дает, оно попросту невозможно, в соответствии с авторской концепцией. В Чапаеве речевая стихия является сюжетообразующей, идеологической и узаконивающей силой; носители Логоса являются носителями властного начала. Враг - это тот, кто лишен голоса. Особое внимание уделяется речам Чапаева и производимому ими на слушателей эффекту. Речь Чапаева исполнена неявного, сакрального смысла, уловить который не всегда можно, но доподлинно известно, что он есть. Чапаевская речь у Фурманова - речь оракула, медиатора, проводника высших сил. Это речь самой власти. Пелевин, скрыто цитируя роман Фурманова, делегитимизирует эту власть, уравнивая дискурс власти с галлюцинаторным бредом Григория Котовского.

        Изначальная тоталитарная заданность героя у Фурманова сменяется комплексом аллюзий, отсылок и цитат. Как и у Фурманова, у Пелевина герой функционально определен - он является учителем, гуру, наставником. Однако здесь ученичество иного свойства, с активным исследовательским элементом, процессом пытливого поиска. Статичность, статуарность образа у Фурманова сменяется расслоением, фрактальностью пелевинского героя.

       Пятый параграф посвящен категориям времени и истории в романе. Два романных пласта оказываются зарифмованными, несмотря на текстуальную разделенность: в обоих случаях речь идет о ситуации, возникающей после смены культурно-исторической парадигмах (крах царской России - крах советской России).

       Подобная двупластовость, двойственность романа Пелевина, реализуется в оппозициях сон/явь, прошлое/настоящее. В соответствии с этой пограничностью формируется и поэтика романа, основными элементами которого является сновидчество, головокружение, фрактальность, зеркальность. Пространство романа населено двойниками, оборотнями (тяга к оборотничеству - одна из примет художественного пространства В. Пелевина). Эта двойственность, по мнению А. Гениса, неслучайна - Пелевин лобживает стыки между реальностями27.

Основной структурной оппозицией романа является сон/явь. Напряжение ее задается тем, что они взаимно отражаются, создавая своеобразную зеркальную галерею, напоминающую барнсовскую с его многочисленными отсылками и сближениями. Мотив сна является сюжетообразующим. Особо следует оговорить визуальность романа Пелевина. Как известно, культура постмодерна является культурой визуальной. Пелевин опирается на продукты этой визуальной культуры - кино, живопись, телевидение. Визуальность пронизывает весь роман Пелевина на различных уровнях, подчеркивая взаимопроницаемость двух культурно-исторических пластов. В частности, это касается костюмов героев, посредством которых они непрестанно преображаются.

       Таким образом,  Пелевин, опираясь на некоторый общеизвестный, общекультурный минимум сведений о Чапаеве, конструирует новый вариант и ремифологизирует Чапаева, давая тому новую жизнь в культурном пространстве.

       Шестой параграф посвящен роману Э. Володарского Страсти по Чапаю  (2007) как попытке пост-соца. Формульность романа, отсылки одновременно к религиозной и любовно-эротической тематике, клишированность - все это свидетельствует, по мнению М. Липовецкого, во многом о попытке воскресить в современной литературе соцреалистические модели и мифы, ло неоконсервативном повороте в РоссииЕ деконструкции бинарной оппозиции между постсоветским настоящим и советским прошлым28. Помимо отчетливо христианских, евангелических мотивов, в романе наличествуют лубочные элементы, элементы жития. На смену дискретным снам об истории В. Пелевина приходит цельное, непротиворечивое и относительно скандальное житие великомученика В. Чапаева.

       Седьмой параграф посвящен роману В. Тихомирова Чапаев-Чапаев (2010), который является своеобразной ностальгической попыткой реанимировать цельного героя, приключенческую литературу.

В заключении подводятся итоги исследования. Исторический миф в эпоху утраты морально-нравственных императивов становится весьма востребованным, являясь попыткой отрефлексировать и закрепить в качестве места памяти (П. Нора) произошедшие в обществе изменения. К историческому мифу обращаются как авторы высокой, так и массовой литературы, поскольку он способен реализовываться на самых различных уровнях. Одной из основных практик постмодерна становится спор с историей, официальной ее версией. Одной из практик является переписывание истории, а воплощением - жанр ухронии, которая позволяет изжить комплексы и дефекты западной истории: этноцентризм, империализм, андроцентризм - и привлекая таким образом историю к суду. Одновременно с этим для постмодернисткого мировидения характерно предощущение катастрофы - и это ощущение в полной мере раскрывается во многих рассмотренных в работе произведениях. История перестает восприниматься как причинно-следственная связь, писатели-постмодернисты вступают в спор с первоисточниками, посредством иронии, пастиша, пародии демифологизируя историю и миф о ней. Кроме того, развенчание мифов создает новое пространство для мифологизации. В литературе обращение к историческому мифу становится поводом к размышлению о сути истории, о состоянии современного общества. Западные литераторы переписывают его, значительно при этом осовременивая. Англичанин Александр Милн в рассказе Перед потопом обращается к каноническому сюжету, реанимируя и выводя психологизирующие подробности. При помощи анахронизмов Милн лосовременивает сюжет о потопе, актуализируя его вновь. Герои Милна - не абстрактные носители грехов или добродетелей, но живые люди, оказавшиеся перед лицом катастрофы. Швейцарский писатель Х. Лёчер в романе Ной. Роман об экономическом чуде размышляет о злободневных проблемах современности. Посредством многочисленных анахронизмов Лёчер вписывает Швейцарию, страдающую, по одному меткому выражению, от комплекса лузости29, не только в пространство допотопного Двуречья, но и, думается, в ход общемировой истории. Переписывает библейский сюжет и канадец Тимоти Финдли, декларирующий уже в первых строках своего романа, что все было совсем не так. Нежеланные пассажиры Финдли стали своего рода лэкофеминистской версией мифа о Потопе. Актуализируя библейский сюжет, Финдли представляет свою версию истории, в которой нет места не только нежеланным пассажирам, несогласным с официальной историей, постановлениями, эдиктами, в которой нет места бунтарям и революционерам.

Джулиан Барнс, известный своим интересом к популярным сюжетам и мифам, в романе История мира в 10 главах предельно дискредитирует понятие истории. История не движется линейно, поступательно. История не является тем, что рассказывается в учебниках, с экранов телевизоров. Настоящая история, та, о существовании которой мы подчас не знаем, рассказывается безмолвными свидетелями, лишенными права голоса. Иронически переосмысливая историю, развенчивая миф о ней, Барнс не только лишает ее связности, разрушает представление о линейном ходе, но и, обращаясь к наиболее расхожим сюжетам, представляет историю как череду не связанных между собой абсурдных, жестоких и катастрофичных событий. Другим примером, продолжающим традицию обращения к библейским текстам, становится роман американского писателя Дэвида Мэйна Ковчег, основным модусом которого является не спор с историей, но ее защита.

Как правило, актуализация исторического мифа приходится на наиболее кризисные моменты истории. В частности, на примере литературных воплощений истории Чапаева можно судить о том, насколько разным может быть один и тот же исторический миф. Чапаев Фурманова, написанный по горячим следам событий, становится первым произведением в ряду последующей чапаевианы, сформированной как последующими перелицовками, так и, что закономерно для мифа, появлением различного рода приквелов, предысторий, историй с продолжениями и так далее. С падением СССР миф о Чапаеве словно бы исчезает, очевидным примером чего могут служить рассказы А. Лёвкина и В. Аксёнова. Новый виток обращения к сокровищам советской Атлантиды30 связан с появлением в 1996 году романа Виктора Пелевина, действие которого происходит на фоне краха царской России и - параллельно - в эпоху первоначального накопления капитала. Сложная, нелинейная, дискретная структура романа Пелевина становится отражением неуверенности в существовании единой, цельной истории; Пелевин словно подтверждает барочный тезис жизнь есть сон, расширяя его: не только жизнь, но и история есть сон (и бред). Возвращением к первоистокам можно считать вышедший в 2007 году роман Эдуарда Володарского, также обратившегося к образу Василия Чапаева в романе Страсти по Чапаю. Помимо отчетливо христианских, евангелических мотивов, в романе наличествуют лубочные элементы, элементы жития, формульные по сути. На смену дискретным снам об истории В. Пелевина приходит цельное, идеологически выверенное, непротиворечивое и относительно скандальное житие великомученика Василия Ивановича Чапаева. Подобный поворот, несомненно, является не только отражением авторских интенций, но и свидетельством происходящих в обществе перемен: обращение к легендарным событиям и персонажам истории с последующей их канонизацией и присвоением стало обычной практикой в начале XXI века. Другим инвариантом мифа о Чапаеве становится роман (лпоэма) Чапаев-Чапаев Виктора Тихомирова - ностальгическая попытка реанимации одного из главных героев советского пантеона.

Таким образом, исторический миф является симптомом для эпистемологической плоскости, где разворачивается постмодернистский дискурс. С другой стороны, это не только симптом,  но и моделирующая матрица. Изучение повествовательных текстов с целью выявления типов исторического мифа и способов его интеграции в повествование есть не столько аналитический подход к отдельным симптомным, знаковым местам культуры, сколько попытка проследить, как исторический миф начинает моделировать способ повествования. История как рассказ моделируется в художественном тексте с помощью исторического мифа.

Основные положения диссертации содержатся в следующих авторских публикациях:

В изданиях, рекомендованных ВАК Минобразования и науки РФ:

  1. Демин В.И. лНежеланные пассажиры Т. Финдли как вариант библейского мифа // Вестник МГПУ. №1 (6), 2011. С. 125-132.
  2. Демин В.И. Миф о Чапаеве в романе Виктор Пелевина Чапаев и Пустота // // Проблемы истории, филологии и культуры / Journal of Historical, Philological and Cultural Studies: Москва - Магнитогорск - Новосибирск, №4 (30), 2010. С. 136-143

Другие публикации:

  1. Демин В.И. Исторический миф в романе В. Пелевина Чапаев и Пустота // Литература ХХ века: итоги и перспективы изучения. Материалы Седьмых Андреевских чтений / Под редакцией Н.Т. Пахсарьян. - М.: Экон-Информ, 2009. С. 325-330.
  2. Демин В.И. Роман Э. Володарского "Страсти по Чапаю" как продолжение "чапаевского эпоса" // Актуальные проблемы литературы и культуры (Вопросы филологии. Выпуск 4.) - Ереван: Лингва, 2011. С. 107-116.
  3. Демин В.И. Миф об истории в романе Дж. Барнса История мира в 10 главах (1989) // Язык и культура. Кутаиси, 2012. С. 17-20.

1 Савельева И.М., Полетаев А.В. Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы истрию. С. 74.

2 Hutcheon L. A poetics of postmodernism: History, theory, fiction. London: Routledge, 2004. P. 105.

3 Ibid, 110.

4 Nico S., Vial E. Les seigneurs de lТhistoire. Notes sur lТuchronie. //

5 Эпштейн М. Информационный взрыв и травма постмодерна. // Эпштейн М. Постмодерн в России. Дитература и теория. М.: Издание Романа Элинина, 2000. С. 36.

6 Fokkema D. The Semantic and Syntactic Organization of Postmodernists Texts // Approaching Postmodernism. /Ed. by Douwe W. Fokkema, Hans Bertens. - Amsterdam; Philadelphia, 1986. P. 82. Однако надо отметить, что подобное мироощущение во многом сходно с барочным - см.: Михайлов А. В. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи. См.:

7 Маньковская Н.Б. Париж со змеями (Введение в эстетику постмодернизма). - М., 1994. С. 189-190.

8 Foley B. From U.S.A. to Ragtime: Notes on the Forms of Historical Consciousness in Modern Fiction / American Literature, Vol.50, No. 1 (Mar., 1978). P. 101.

9 Харт К. Постмодернизм. - М., 2006. С. 135.

10 Vautier M. Сanadian Fiction Meets History and Historiography: Jacques Poulin, Daphne Marlatt, and Wayson Choy // Colby Quarterly, Vol. 35, Iss. 1 [1999], Art.4. P. 3.

11 Hutcheon L. Canadian Postmodern // Canadian culture: an introductory reader / Ed. by Cameron E. - Toronto, 1997. P. 65.

12 Nielsen D. Timothy FindleyТs Not Wanted on the Voyage: an Exemplary Ecofeminist Text. //

13 Цит. по: Krause D. Timothy FindleyТs novels between ethics and postmodernism. Wrzburg, 2005. P. 110.

14 Горбунов А.Н. Еще раз о бунте бессмысленном и беспощадном (Капитанская дочка и Потерянный рай) // Мильтон Д. Потерянный Рай . Возвращенный рай. Другие поэтические произведения. - М., 2006. С. 651.

15 Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. - М., 1976. С. 169-170.

16 Krause D. Timothy FindleyТs novels between ethics and postmodernism... P.90-91.

17 Finney B. A Worm's Eye View of History: Julian Barnes'  A History of the World in 10 1/2 Chapters // URL: (дата доступа 06.07.2011)

18 Oates J.C. But Noah was not a nice man.

19 Guignery V. The Fiiction of Julian Barnes. - NY., 2006. P. 62.

20 Martin J.E. Inventing Towards Truth: Theories of History and the Novels of Julian Barnes. - Arkansas, 2001, p. 40

21 Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. London & New York, 1989. P. 57.

22 Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. London & New York, 1989. P. 57.

23 См.: Одесский М. Героический миф о Чапаеве //

24 Кларк К. Советский романЕ,  с. 224

25 Гловиньский М. Не пускать прошлого на самотек. Краткий курс ВКП(б) как мифическое сказание. //Новое литературное обозрение. - 1996. Ц  №22. С. 144.

26 Пелевин В. Чапаев и Пустота. С. 154.

27 Генис А. Поле чудес //

28 Липовецкий М. Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920-2000-х годов. М., НЛО, 2008 г. С. 728-729

29 Мушг А. Швейцария: время разобраться с собой // Иностранная литература. - 1998. - №9. - С. 252-253.

30 Одесский М. Героический миф о Чапаеве //    Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии