ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В РОССИИ 1830

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

На правах рукописи

Боярченков Владислав Викторович

ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В РОССИИ 1830 Ц 1870-х гг.:

ПОИСК НОВОЙ КОНЦЕПЦИИ РУССКОЙ ИСТОРИИ

07.00.09 - Историография, источниковедение

и методы исторического исследования

А В Т О Р Е Ф Е Р А Т

диссертации на соискание ученой степени

доктора исторических наук

Нижний Новгород - 2009

РАБОТА ВЫПОЛНЕНА В ГОУ ВПО РЯЗАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РАДИОТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

___________________________________________________________________________________________________

Официальные оппоненты:

доктор исторических наук, профессор Цамутали Алексей Николаевич,

доктор исторических наук, профессор Китаев Владимир Анатольевич,

доктор исторических наук, доцент Маловичко Сергей Иванович

Ведущая организация

ГОУ ВПО Саратовский государственный университет

им. Н.Г. Чернышевского

Защита состоится 24 декабря 2009 года в 13 часов на заседании диссертационного совета ДМ 212.162.06 при ГОУ ВПО Нижегородский государственный архитектурно-строительный университет по адресу: 603950, г. Нижний Новгород, ул. Ильинская, 65, корпус 5, аудитория 202.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГОУ ВПО Нижегородский государственный архитектурно-строительный университет.

Автореферат разослан л___________________ 2009 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

доктор исторических наук, профессор Г.В. Серебрянская

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. Идейное наследие, оставленное историками 1830 - 1870-х гг., вплоть до настоящего времени продолжает питать исследования, посвященные прошлому России. Авторы исторических монографий, появляющихся в наши дни, ссылаются на труды М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и их современников, - в них уже на протяжении полутора столетий черпаются наблюдения, все еще не перечеркнутые усилиями ученых последующих эпох. Более того, многие важнейшие элементы структуры исторического знания, впервые отчетливо обозначившиеся в указанный период, настолько глубоко укоренились с тех пор в отечественной историографической традиции, что безотчетно воспроизводятся в российской исторической науке, несмотря на переживавшиеся затем ею внутренние кризисы и внешние потрясения. Это и закрепление русской истории в университетском пространстве на уровне специальных кафедр, согласно уставу 1835 г., и превращение монографии в основную форму научного исторического письма, и появление собственно исторической периодики. Даже отголоски споров славянофилов с К.Д. Кавелиным, С.М. Соловьевым и их последователями, давно отошедшие в область историографического предания, временами подспудно проявляются и за пределами исторической публицистики.

Столь непосредственное освоение историографического наследия середины XIX в. указывает на безусловную преемственность современного исторического знания по отношению к этой эпохе. По сравнению с историческими текстами XVIII - начала XIX в., за редким исключением представляющими сегодня сугубо источниковедческий и историографический интерес, плоды изучения русской истории в 1830 - 1870-е гг. востребованы гораздо шире. Между тем наличие общих научных форм и требований, вызывающее у современного исследователя ощущение непрерывности историографического процесса, подчас позволяет забыть о своеобразии историографической ситуации указанной эпохи.

Такое невольное пренебрежение к временной дистанции, отделяющей современного историка от ученого середины XIX в., в исследовательской практике неизбежно оборачивается анахронизмом, который лишает картину становления исторической науки в России временной перспективы. Другое следствие этого упущения - схематизм, подгоняющий сложное и противоречивое содержание этого процесса под незамысловатую формулу неотвратимого торжества передовых идей, не важно, понимается ли под последними марксистско-ленинское учение или позитивистский проект социальных наук. Вытекающие отсюда трудности препятствовали пониманию причин небывало интенсивных концептуальных поисков, развернувшихся в эту эпоху и завершившихся созданием нескольких соперничавших, явно или скрыто, между собой оригинальных построений, призванных дать исчерпывающую интерпретацию хода русской истории.

Отчасти невнимание к проявлениям специфики историографической ситуации середины XIX в. объясняется отсутствием труда, который вобрал бы в себя все устремления исторической мысли того времени. О том, что монументальная История России с древнейших времен С.М. Соловьева, при всем ее выдающемся научном значении, не смогла претендовать на создание объединяющего образа национального прошлого, писал в 1930-е гг. еще Г.П. Федотов1. Другими словами, середина XIX в. лишена такой доминанты, которыми для предшествующего и последующего периода в развитии отечественной историографии стали История государства Российского Н.М. Карамзина и лекционный Курс русской истории В.О. Ключевского.

Эта особенность, как известно, не помешала ученым той поры впервые сформулировать (если не разрешить) ряд принципиальных вопросов, на многие десятилетия определивших проблемное поле отечественной исторической науки. Генезис российской государственности и место общины на разных этапах истории страны, доваряжское прошлое восточного славянства и положительное содержание лудельной эпохи, причины крепостничества и истоки московской централизации - этот перечень проблем, затронутых историками середины XIX в. и впоследствии, по сути, не выходивших из исследовательского обихода, без труда может быть дополнен.

Итак, только тщательное рассмотрение принципов, с одной стороны, обусловивших концептуальное единство исследовательских поисков в области русской истории в 1830 - 1870-е гг., а с другой - обеспечивших ей плодотворное и долговременное воздействие на разработку проблематики отечественного прошлого, позволит по достоинству оценить значение этой эпохи в истории исторического знания в России. Опыт такого рассмотрения, представленный в настоящем исследовании, заставляет по-новому взглянуть на потенциал научных замыслов полуторавековой давности, что и определяет его актуальность.

Объектом настоящего исследования является историография отечественной истории в 1830 - 1870-е гг.

Концептуальные поиски в России 1830 - 1870-х гг. сделали возможным складывание исторических знаний об отечественном прошлом в единую научную традицию исследования русской истории. Процесс становления этой традиции, запечатлевшейся в реализованных и нереализованных исторических проектах той поры, составляет, таким образом, предмет данной диссертации. Исследование указанного процесса предполагает рассмотрение структуры исторического знания середины XIX в., требований, предъявляемых учеными и публикой к концептуальному оформлению исторических работ, изменений научных замыслов, обусловленных как внутренней их эволюцией, так и выбором социальных стратегий, накладывавших свою печать на ход и содержание исторических изысканий.

Хронологические рамки исследования обусловлены принципиальным единством рассматриваемого периода. Обоснованность этих рамок - 1830 - 1870-е гг. - не вызывает сомнений после исследования взаимной связи между отечественной исторической наукой и журналистикой, недавно проведенного М.П. Мохначевой. Высказанные ею аргументы2 можно дополнить еще и соображениями о преемственности исследовательских программ этого времени, вдохновляемых народностью и изысканиями в сфере внутренней истории и о непосредственных контактах между исследователями прошлого, оказавшимися современниками одной эпохи, центральным событием для которой стали либеральные преобразования начала 1860-х гг.

Итак, верхней границей работы являются 1830-е гг., когда в результате исторической полемики вокруг Истории государства Российского Н.М. Карамзина преодолевались классицистические тенденции, господствовавшие до этого в отечественной историографии. Нижней границей исследованию служат 1870-е гг., когда проникновение позитивистской социологии в исследования по русской истории приводит к новому осмыслению задач и методов исторического знания, выходящему за рамки историографической традиции середины XIX в.

Цель диссертационного исследования заключается в том, чтобы путем внимательного анализа исторических текстов полуторавековой давности, а также сопутствующих им материалов - периодики, мемуаров, дневников, переписки, официальных документов - реконструировать результаты концептуальных исканий историков той поры. Для достижения этой цели необходимо решить ряд исследовательских задач:

1) выявить основные тенденции в изучении отечественного прошлого, наметившиеся в результате усвоения уроков публичного обсуждения Истории государства Российского в конце 1820-х - 1830-е гг.;

2) определить организационные основы и концептуальное содержание деятельности наиболее устойчивого и многочисленного института исторического знания в Российской империи времен николаевского царствования - Общества истории и древностей российских при Московском университете;

3) установить степень преемственности исторических построений славянофилов и школы К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева в отношении к концептуальным практикам российских историков 1830 - начала 1840-х гг.;

4) проследить развитие исторических школ 1840 - начала 1860-х гг., исходя из заявленной их участниками задачи построения целостной концепции русской истории;

5) выявить связь между конструированием исследователями истории России собственной социальной идентичности в середине XIX в. с их научными замыслами.

Теоретико-методологическая основа работы сочетает в себе приемы, вполне традиционные для исследований, решающих историографические задачи, и подходы, которые в настоящее время только завоевывают себе место в исторической науке. К числу первых следует отнести историко-генетический метод, позволяющий проследить преемственность в развитии исторических концепций, и историко-сравнительный, который дает возможность соотнести содержание этих концепций с общенаучным и социальным контекстом эпохи. Особое значение в диссертации имеет метод реконструкции, с помощью которого, на основе анализа исторических текстов 1830 - 1870-х гг., восстанавливаются породившие их системы взглядов.

Среди новых подходов, разрабатываемых в современной интеллектуальной истории, в исследовании учитываются, главным образом, те, что еще в 1980-е гг. отнесены Роже Шартье к социальной истории идей3. Наиболее близкими к настоящему диссертационному исследованию по своим задачам можно назвать работы Ф. Левин (Любители и профессионалы: антикварии, историки и археологи в викторианской АнглииЕ, 1986) и Р. Стивена Тернера (Историзм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год, 1983)4. И в том, и в другом случае сюжет из истории гуманитарного знания рассматривается на фоне социальных процессов, и это приводит авторов к любопытным выводам. Ф. Левин проследила переход от любительских занятий изучением прошлого к становлению профессионального сообщества историков и археологов в Великобритании. Р. Тернер показал, каким образом прусскому ученому сословию на рубеже XVIII - XIX вв. удалось, благодаря разработке и усвоению приемов филологической критики, адаптироваться в условиях изменившихся запросов общества к гуманитарному знанию. Впрочем, наблюдения упомянутых авторов могут послужить лишь в качестве одного из импульсов для предпринимаемого нами исследования: российская университетская традиция в середине XIX в. едва ли отличалась такой же устойчивостью, как прусская, история которой к тому времени исчислялась столетиями; так же вряд ли есть основания полагать, что предпосылки для профессионализации исторической науки в России накануне и в эпоху великих реформ были столь же развиты, как и в современной ей Британии. Очевидно, использование этих новых подходов может оказаться плодотворным при условии внимательного учета специфики российской историографической ситуации 1830 - 1870-х гг.

Степень изученности темы. Изучение концептуальных исканий в науке русской истории середины XIX в. имеет давнюю традицию. Своеобразным прологом к ее становлению можно считать обзоры исторической литературы А.Н. Афанасьева, публиковавшиеся в Современнике и Отечественных записках в начале 1850-х гг., рецензии К.Н. Бестужева-Рюмина и А.А. Григорьева рубежа 1850 - 1860-х гг. на труды С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина, Н.И. Костомарова и других авторов этой эпохи5. Эти работы, нередко обращающиеся к наследию карамзинской эпохи, а иногда и к более ранним пластам русской исторической мысли, дают немало ценных сведений о том, какими виделись тенденции развития отечественной историографии середины XIX в. ее современникам. Однако, несмотря на множество интереснейших наблюдений, содержащихся в этих сочинениях, сами они составляют неразрывное целое со своей эпохой: следы полемики, которыми в большей или меньшей степени богато каждое из них, свидетельствуют о горячем желании их авторов не только понять, но и повлиять на ход развития исторического знания в России.

Достоянием науки вопросы, поднятые учеными 1830 - 1870-х гг., вновь могли стать, лишь освободившись от налета политической и публицистической злободневности, который заметен в исследованиях М.О. Кояловича, А.Н. Пыпина и Н.П. Барсукова, появившихся в последние десятилетия XIX в. В них, особенно в биографических хрониках Н.П. Барсукова, представлен огромный, но лишь едва затронутый критикой массив свидетельств интересующей нас эпохи 6.

Вопрос о ее концептуальном содержании, пожалуй, впервые был поставлен на исходе XIX в. П.Н. Милюковым в лекционном курсе по русской историографии, который читался им в Московском университете. Интересующий нас период, по большей части, не вошел в первый и единственный том Главных течений русской исторической мысли, между тем, как свидетельствуют материалы его литографированного курса лекций7, их обработка обещала обогатить отечественную историографию интересными наблюдениями.

Работы, созданные в первые советские десятилетия, решительно порывают с дореволюционной традицией. И в дальнейшем, вплоть до 1980-х гг. советскими авторами, изучавшими историографическую ситуацию 1830 - 1870-х гг., преимущественно руководило стремление выявить если не классовую, то, во всяком случае, общественно-политическую подоплеку исторических изысканий ученых XIX - начала XX в.

Концептуальным поискам, которые, несмотря на частые разногласия между учеными, могли свидетельствовать о непрерывности историографического процесса 1830 - 1870-х гг., о понимании современниками общности задач, стоящих перед наукой русской истории, находилось немного места на той арене борьбы революционно-демократического, либерально-буржуазного и официально-охранительного дворянского течений, в виде которой обычно изображалась историческая наука этого периода.

Во всяком случае, после Русской историографии Н.Л. Рубинштейна (1941), реконструкция единого историографического пространства середины XIX в. надолго выпадает из перечня исследовательских проблем. Из значимых попыток заново осмыслить концептуальное содержание этой эпохи можно назвать монографию А.Н. Цамутали, где либеральное направление перестает выглядеть привычным для советской литературы монолитом, противостоящим революционерам-демократам и готовым за небольшие уступки стать опорой реакционной политике царского правительства8.

Компенсировать однобокость схемы, во главу угла которой были положены социально-политические характеристики ученых, было призвано обращение к биографическому жанру, интерес к которому в историографических исследованиях еще в советское время был возрожден во многом стараниями М.В. Нечкиной9. Одним из итоговых трудов, запечатлевших усилия исследователей в этом направлении, стал недавно появившийся сборник Историки России. Биографии10.

Достоинства биографии как историографического жанра неоспоримы. Не случайно и в иностранной литературе, посвященной российскому историографическому процессу, этот жанр так же получил широкое распространение11. Единственная работа зарубежного автора, выходящая за рамки конкретного, чаще всего, биографического сюжета - Современная русская историография А.Г. Мазура - носит, скорее, обзорный характер и небогата оригинальными наблюдениями12.

Однако чрезмерное увлечение биографиями чревато издержками, поскольку зачастую оно приводит исследователей к малообоснованной апологетике и заставляет забывать об активном и постоянном участии в деятельности историка и сложившейся историографической традиции, и меняющихся общественных запросов. Преодоление этих недостатков выводит исследователей за пределы биографического жанра, но успехи этих новых разыскания, по большому счету, миновали середину XIX в., остающуюся, таким образом, своеобразной лакуной в реконструируемом исследователями российском историографическом процессе.

Попытки истолкования историографической ситуации 1830 - 1870-х гг., исходя из становления в эту пору научных исторических школ в университетских центрах, выглядят пока мало убедительными. Так, весьма спорной видится точка зрения, которой руководствовался А.Н. Шаханов при выборе лисследовательской, педагогической и организационной деятельности профессоров и приват-доцентов кафедр русской истории столичных университетов в качестве предмета предпринятого им исследовательского анализа. Исходный посыл А.Н. Шаханова о том, что лименно их труды, лекционные курсы и диссертации определяли главные течения отечественной науки, толкали мысль вперед, расширяя и углубляя ее Ерусло на протяжении всей второй половины XIX и в начале XX в.13, еще сам нуждается в доказательствах. При анализе историографической ситуации 1830 - 1870-х гг. следует считаться с хорошо обоснованным М.П. Мохначевой выводом, что в середине XIX в. не было еще строго очерченных профессиональным статусом границ между научной, литературной, журналистской деятельностью14.

А это вновь возвращает к проблеме социальной природы того сообщества, занятием которого в 1830 - 1870-е гг. было изучение русской старины. Подступы к решению этой проблемы намечены в любопытных, но, к сожалению, не вызвавших серьезного обсуждения статьях В.П. Козлова и американской исследовательницы Э. Катцев.

Изыскания В.П. Козлова, сосредоточенные на проблеме статуса истории в России в конце XVIII - первой четверти XIX в., примечательны в плане выявления лусловий для того взлета исторической науки, который мы наблюдаем в последующее время, т.е. в рассматриваемый в настоящей диссертации период15. К большим удачам исследователя следует отнести проведенный им анализ деятельности официально учрежденных и неформально существующих обществ, кружков и салонов, тщательно собранные репрезентативные данные о множестве авторов исторических текстов той поры.

Вместе с тем, В.П. Козлов явно переоценивает уровень профессионализма, достигнутый русскими учеными к исходу первой четверти XIX в.: Их нельзя назвать профессиональными историками по основному роду службы (исключая Калайдовича и Строева, работавших в Московском архиве Коллегии иностранных дел), но они безусловно являлись таковыми по своей научной квалификации в области истории16. Эта квалификация, в которой В.П. Козлов справедливо видит один из важнейших показателей профессионализации исторического знания, очевидно, предполагает не одни только умения и знания ученых, но и их соответствующее социальное признание. Однако даже такой бесспорный, по мнению Козлова, профессионал, как П.М. Строев признавался в 1850 г., что за тридцать пять лет своей деятельности постиг только горькую истину: специальным, чисто-ученым трудом существовать не можно; многосторонние знания и великая опытность не спасут от бедности17.

Вопрос о происхождении профессиональной автономии в российской исторической науке - центральный в работе Эллисон Катцев, посвященной выяснению историографических позиций московского профессора и издателя Вестника Европы М.Т. Каченовского. Но и здесь главный тезис автора о том, что знаменитый глава скептической школы выступил с требованием профессиональной автономии для историков18, как представляется, недостаточно обоснован. Проблема профессионализации исторической науки едва ли может быть решена в отрыве от анализа научных концепций, составляющих содержательную сторону историографического процесса

Итак, среди задач, стоящих сегодня перед историей отечественной исторической науки, как показывает приведенный обзор литературы, по-прежнему важнейшее место принадлежит интерпретации концептуальных построений в науке русской истории 1830 - 1870-х гг., в которой необходимо учесть как многообразие бытовавших в эту пору исследовательских практик, так и социальные установки ученых, трудившихся тогда над разработкой вопросов отечественного прошлого. Пока же обращения к опыту историографии середины XIX в., выходящие за рамки жанра научной биографии, носят в основном характер обзорных очерков, страдающих недостатком анализа.

Источники исследования. Решению поставленных в настоящей диссертации задач должно содействовать привлечение широкого круга используемых источников. Использованная в настоящем исследовании источниковая база включает в себя как опубликованные, так и неопубликованные материалы. Последние извлечены из фондов нескольких архивохранилищ Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Казани и Саратова: Государственном архиве Российской Федерации, Российском государственном архиве древних актов, Российском государственном архиве литературы и искусства, Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, Отдела письменных источников Государственного исторического музея, Российском государственном историческом архиве, Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома), Отделе рукописей и редкой книги Российской национальной библиотеки, Архиве Географического общества, Институте рукописей Национальной библиотеки Украины имени В.И. Вернадского, Центральном государственном историческом архиве Украины, Государственном архиве города Киева, Национальном архиве Республики Татарстан, Отделе рукописей и редкой книги Научной библиотеки им. Н.И. Лобачевского Казанского университета, Государственном архиве Саратовской области.

Привлеченные для решения задач настоящего исследования можно разделить на шесть групп:

1. Авторские исследовательские тексты историков 1830 - 1870-х гг. образуют главную группу источников, используемых в настоящем исследовании. К этой группе относятся монографии, диссертационные рассуждения, статьи, очерки, рецензии, тексты лекций, черновики и подготовительные материалы различных исторических работ, путешественные заметки, служащие прологом к критической работе историка, как это случалось с Н.И. Костомаровым и Д.И. Иловайским.

Опубликованные источники, относящиеся к этой группе, получают обстоятельную характеристику в основной части диссертационной работы. В целом, они позволяют в общих чертах проследить происхождение, развитие и дальнейшие судьбы концептуальных поисков русских историков. Находящиеся в архивных фондах творческие тексты в виде готовых работ имеют для настоящего исследования, как правило, только вспомогательное значение.

Из них наибольший интерес представляют тексты лекций Костомарова в Петербургском университете, отложившиеся в архивном фонде Н.П. Барсукова19. Они до сих пор почти не привлекали внимания исследователей. Все лекции от вступительной и до последней, датируемой 31 марта 1861 г., аккуратно переплетены во внушительный по объему том, большую часть которого составляют записи, сделанные рукой Н.П. Барсукова. Несколько лекций, судя по пометкам Барсукова, были составлены Л.Н. Модзалевским. Обильную пищу для наблюдений представляет также рукопись Ю.Ф. Самарина О ходе русской истории как науки - обширное предисловие к незавершенному труду по новгородской истории20.

2. Источники эпистолярного жанра, использованные в настоящей работе, представлены письмами, авторами которых были несколько десятков деятелей науки русской истории изучаемого времени. Привлекаемые эпистолярные материалы призваны, главным образом, помочь в воссоздании повседневной действительности, окружавшей историков в эту эпоху - той атмосферы, которая с трудом передаваема историческими источниками иного рода. Даже давно опубликованные усилиями еще дореволюционных авторов - Н.П. Барсукова, Е.В. Барсова, А.А. Титова, П.И. Бартенева, С.А. Белокурова - письма до сих пор лишь в крайне незначительной степени введены в научный оборот. Многие привлекаемые нами эпистолярные материалы не только не опубликованы, но и не использовались исследователями. К числу особенно любопытных относятся письма Д.И Иловайского к К.Н. Бестужеву-Рюмину 1860-х гг.21, письмо С.В. Максимова к И.Е. Забелину 1864 г., где очень обстоятельно рассказывается о намерении создать в Петербурге историческо-этнографическое общество при активном участии Костомарова22.

3. Сравнительно немногочисленны привлекаемые в настоящем исследовании источники мемуарного жанра. Большинство рассматриваемых в настоящей диссертации авторов не оставили после себя воспоминаний, по крайней мере, о зрелых годах своей жизни. ЗапискиЕ С.М. Соловьева, Мои воспоминания Ф.И. Буслаева и Автобиография Костомарова23 - ценнейшие источники, очень верно характеризующие исторические взгляды и общественные позиции этих ученых. Однако концептуальные поиски, подробная характеристика исследовательской деятельности остаются, по сути, вне поля зрения мемуаристов. Воспоминания Бестужева-Рюмина, обрывающиеся на 1860 г.24, в этом плане более содержательны. Интересны признания Бестужева-Рюмина о том большом влиянии, которое на него имели в те годы французские историки и публицисты федералистского направления.

4. Немало пользы при решении поставленных в диссертации задач оказало знакомство с дневниковыми записями деятелей эпохи. Стоит отметить и знаменитый дневник А.В. Никитенко, и извлеченные Н.П. Барсуковым места из записей Погодина, и менее известные материалы А.Н. Афанасьева, И.М. Снегирева, О.М. Бодянского, И.Е. Забелина25. Отдельно следует упомянуть дневниковые записи И. Смирнова, вкрапленные в его воспоминания о Казанском университете, а также Дневник Е.Ф. Шмурло, содержащий любопытный рассказ о научной биографии Борзаковского26. В целом же, мемуарная литература и дневники использована в работе при уточнении деталей тех историографических событий, общие сведения о которых известны из других источников и при обрисовке общего историографического фона, на котором велись концептуальные поиски историков середины XIX в.

5. Этим же целям служат и привлекаемые в данном исследовании материалы периодики. Для выяснения журнальной подоплеки концептуальных выступлений в науке русской истории 1830 - 1870-х гг. потребовалось проработать материалы не только тех изданий, где постоянно сотрудничали интересующие нас историки (Отечественные записки, Современник, Чтения в ОИДР, Временник ОИДР, Век, Очерки, Московское обозрение, Московские ведомости и др.), но и большинства наиболее крупных изданий этой эпохи, такие как Московский телеграф, Русский вестник, Москвитянин, Библиотека для чтения, Русская беседа, Русское слово, Голос и многие другие. Знакомство со всеми этими материалами существенным образом повлияло на ход данного исследования и на его результаты, хотя только небольшая их часть стала предметом непосредственного рассмотрения на его страницах.

6. Использование делопроизводственных материалов также отразилось на выводах настоящего исследования. К ним относятся, главным образом, программы учебных курсов в Казанском и Киевском университетах, отчеты о прочитанных лекциях в Казанской духовной академии. Особенного внимания заслуживают такие документы, как Программа истории русского народа А.П. Щапова, ежегодные отчеты и протоколы Русского географического общества и Общества истории и древностей российских при Московском университете27. Программа курса Русских древностей Н.И. Костомарова, представленная Н.И. Костомаровым для преподавания в Казанском университете28, может быть отнесена к числу незаслуженно забытых исследователями источников. Эта программа, датируемая 6 декабря 1857 г., была введена в научный оборот Е.А. Бобровым в 1903 г.29, но до настоящего времени она не становилась предметом историографического анализа. Другая рукопись Костомарова - Проэкт историко-этнографического путешествия и сопутствующие ему материалы, отложившиеся в делопроизводстве канцелярии РГО, - открывают неизвестную страницу в истории научных исканий эпохи великих реформ30. Немалую ценность представляет официальная переписка С.Г. Строганова с министром народного просвещения и начальником III отделения, вызванная публикацией сочинения Флетчера на страницах Чтений в ОИДР31.

Однако, несмотря на все значение делопроизводственных материалов, периодики, произведений мемуарного и эпистолярного жанра, главными для исследования концептуальных поисков историков России середины XIX в. являются все же научные авторские тексты этой эпохи.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в анализе концептуальных условий развития научного знания об истории России в середине XIX в. Воззрения большинства участников историографического процесса этого периода не раз становились предметом изучения. Поэтому настоящее исследование, предпринимаемое не с целью простого количественного приращения уже изрядной суммы имеющихся сведений, претендует на получение новых результатов при условии реализации следующих принципов:

Во-первых, научные тексты указанной эпохи рассматриваются сквозь призму историзма, исходную установку которого - коренная историзация нашего знания и мышления Е о человеке, его культуре и его ценностях, - одним из первых сформулировал в начале прошлого века Эрнст Трельч. По мнению немецкого историка и философа, историзм в указанном смысле с конца XVIII в. стал неизменным спутником европейской мысли32. В отечественной литературе преобладает более широкое понимание историзма как новоевропейского феномена33. Интересные соображения о природе романтического историзма и его судьбах во второй половине XIX в., правда, в основном, на западноевропейских материалах, высказали недавно И.М. Савельева и А.В. Полетаев34. Попытка представить русских историков этой эпохи как проводников идей универсального и всепронизывающего историзма, думается, впервые дает возможность ощутить единство историографического пространства, в котором они жили и творили. Рассматриваемые как современники века Истории государственник Кавелин и славянофил Самарин, расколовед Щапов и летописевед Бестужев-Рюмин, либерал Костомаров и консерватор Иловайский, их учителя и последователи, оказывается, выявляют в своей деятельности общие тенденции в развитии исторического знания в России.

Во-вторых, динамика российского историографического процесса представлена в связи со сменой поколений, непрерывно происходящей на протяжении этих лет в науке русской истории. Заявленная в период между двумя мировыми войнами западноевропейскими интеллектуалами - К. Мангеймом и Х. Ортегой-и-Гассетом35, - проблема поколений до сих пор остается периферийной для отечественной гуманитарной традиции, не говоря уже об историографии российской истории. Между тем, примерив на судьбах М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и других участников российского историографического процесса середины XIX в., нетрудно убедиться в немалых эвристических возможностях моделей, предложенных Х. Ортегой-и-Гассетом и К. Мангеймом, если, разумеется, не стараться втиснуть в эти модели, как в прокрустово ложе, всю пестроту биографических подробностей героев рассматриваемой эпохи.

В-третьих, изучение поисков историков 1830 - 1870-х гг. в российском прошлом сопряжено с анализом социальных проекций их научных практик. Рассмотрение в одной исследовательской плоскости концептуальных исканий и порождаемых ими и легитимирующих их результаты общественных институтов, прочно вошедшее в обиход современной социологии знания36, пока еще не нашло последовательного применения при изучении российской историографической ситуации середины XIX в. Между тем, без такого рассмотрения исторические концепции оказываются оторванными от социальной почвы, на которой они вызревали, а научные общества и школы выглядят как монолиты, способные существовать помимо воли их участников.

Продуктивность указанных принципов подтверждают в настоящем исследовании новые для истории отечественной историографии наблюдения об эволюции научных замыслов П.М. Строева, О.М. Бодянского, К.Д. Кавелина, Н.В. Калачова, Н.И. Костомарова, Д.И. Иловайского и их современников. По-новому осмыслены организационные основы ученых обществ и школ в середине XIX в., проблема соотношения исторического знания с археологией и этнографией, карьеры ученых-историков рассмотрены в социальном и политическом контексте, сопутствующем становлению науки русской истории в годы николаевского царствования и в эпоху великих реформ.

Основные положениями диссертации, выносимые на защиту:

1) соблюдение новых археографических и источниковедческих требований и нацеленность на поиски начал, призванных установить внутреннюю связь между историческими явлениями, стали в первые послекарамзинские десятилетия важными критериями оценки сочинений по русской истории;

2) крупнейшее из ученых исторических обществ в середине XIX в., Общество истории и древностей российских при Московском университете, в институциональном отношении представляло собой центр, функционирование которого опиралось на принцип солидарности лученого сословия, находящегося под покровительством просвещенного аристократа, который облачен правительственным доверием;

3) структура Общества истории и древностей российских благоприятствовала организации оживленной издательской деятельности, во многом строившейся на завоеваниях исторической критики рубежа 1820 - 1830-х гг., но весьма мало способствовала ведению научных поисков, нацеленных на новое понимание хода русской истории;

4) возможность нового построения отечественного прошлого, обосновывалась славянофилом Ю.Ф. Самариным и сторонником учения о родовом быте в древней России К.Д. Кавелиным в середине 1840-х гг. с помощью почти тождественных аргументов;

5) исследовательская программа, предложенная в конце 1840-х гг. К.Д. Кавелиным, и сразу нашедшая единомышленников, изначально мыслилась в неразрывной связи с задачами народного самопознания и потому была ориентирована на воссоздание листории народа, выходящей за рамки политической истории;

6) новая историческая школа, основание которой обычно связывается с именами С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, как и другие школы в науке русской истории той поры, представляла собой аморфное образование, обусловленное, преимущественно, потребностями журнальной борьбы. Такие школы не имели институциональной основы и объединяли ученых лишь на основе признания ими главенства одних и тех же исторических начал;

7) кризис новой исторической школы с ее приоритетным вниманием к развитию государственного начала на рубеже 1850 - 1860-х гг. был обусловлен дискредитацией российской государственности в конце николаевского царствования и переосмыслением в обществе проблемы народности, оказавшейся периферийной для этой школы, в свете предстоящей крестьянской реформы;

8) самоопределение поколения ученых, выступившего с оригинальными историческими построениями в годы великих реформ, было связано с темой местной истории, политическим выражением которой стал федерализм, - в нем Н.И. Костомаров, А.П. Щапов, Д.И. Иловайский, К.Н. Бестужев-Рюмин, отчасти Ф.И. Буслаев и С.В. Ешевский видели средство преодоления апологии политической централизации в исторической науке и общественной жизни;

9) корректировка концепций и новой исторической школы, и историков-федералистов в годы великих реформ и распространения позитивистского учения привела к тематической специализации исторического знания. Поднятые в историографии 1830 - 1860-х гг. проблемы общины, государственных институтов, раскола, местных исторических особенностей в пореформенные десятилетия решались в пределах относительно автономных разделов исторического знания: истории общества, истории права, истории литературы, истории церкви;

10) модель ученого сословия, опекаемого просвещенными аристократами, господствовавшая в середине XIX в., постепенно отмирает в пореформенное время, освобождая простор для формирования научных исторических школ. Это, впрочем, не дает оснований преувеличивать степень завершенности этого процесса смены социальных парадигм в историческом знании рассматриваемой эпохи.

Практическая значимость диссертации состоит в том, что ее материалы и выводы могут послужить дальнейшему изучению исторической науки в России; опробованные в ней подходы, показавшие эффективность при рассмотрении историографической ситуации 1830 - 1870-х гг., применимы в исследованиях предшествующей и последующей эпох в развитии отечественной историографии. Произведенный в диссертации анализ концептуальных построений века Истории может быть использован в учебно-образовательных целях в вузовских курсах историографии российской истории, историографических специальных курсов и специальных семинаров. Представленные в настоящем исследовании соображения об опыте социальной самоидентификации ученых середины XIX в. будут полезны современному российскому сообществу историков, судя по некоторым признакам, переживающему сейчас кризис идентичности.

Апробация результатов работы. Материалы и выводы диссертационного исследования изложены в докладах на международных и всероссийских научных конференциях, отражены в 25 публикациях, в том числе в монографии и 7 статьях, вышедших на страницах ведущих рецензируемых научных журналов, рекомендованных ВАК.

Исследовательский проект по теме диссертации был поддержан Советом по грантам Президента Российской Федерации для поддержки молодых российских ученых и ведущих научных школ Российской Федерации.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, шести глав, заключения, списка использованных источников и литературы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Введение включает в себя обоснование актуальности темы и новизны работы, определение объекта, предмета, хронологических границ исследования, его целей и задач, изложение использованных в нем теоретико-методологических подходов, анализ истории изучения рассматриваемой проблематики и характеристика источниковой базы диссертации.

В первой главе Критика УИстории государства РоссийскогоФ Н.М. Карамзина и осмысление перспектив науки русской истории в 1820 Ц 1830-е гг. рассматриваются основные итоги полемики, развернувшейся вокруг главного сочинения знаменитого историографа. Споры, возникшие в процессе осмысления исторического наследия Н.М. Карамзина, не привели в 1820 - 1830-е гг. к однозначным результатам. Критика источников в сочетании с недоверием к художественным интенциям исторического письма и путешествия в поисках местного колорита, наполненные ожиданиями нового слова в историографии от освоения народной словесности, скрупулезные археографические изыскания и высшие взгляды, призванные отыскать начала русской истории, история народа и обновленная археология - все эти требования, с которыми выступали критики Истории государства Российского, не столько дополняли друг друга, сколько соперничали в качестве самостоятельных исследовательских парадигм. Выразителями новых тенденций в отечественной историографии стали Н.А. Полевой, З.Я. Доленга-Ходаковский, П.М. Строев, М.П. Погодин, В.В. Пассек, И.И. Срезневский, И.М. Снегирев. Несмотря на разнообразие их устремлений, само их появление было знаком начавшегося становления русской истории как науки, поскольку каждый из них либо стремился придать историческое измерение изучаемой действительности, либо во главу угла ставил достоверность получаемого исторического знания.

При всем этом сам образ большой Истории как обобщения всех достижений исторической мысли отнюдь не был дискредитирован в ходе полемики и сохранял немало привлекательности даже для тех, кто считал идеалы, вдохновлявшие Карамзина, безнадежно устаревшими. Только теперь, в свете новых научных задач, отчасти унаследованных от прежней традиции, а отчасти продиктованных романтическими веяниями, достижение этого обобщения виделось исследователям очень далеким, требующим значительных предварительных усилий. Впрочем, неизбежность новой работы мало кого из них пугала: проникновение во внутреннюю историю и археографические труды уже на первых порах открыло перед учеными перспективы познания славянской предыстории Русского государства и упорядочения хаоса событий удельной эпохи, введения в оборот науки почти не осваивавшихся прежде фольклорных материалов и наблюдения черт своеобразия различных местностей России.

Неустойчивость историографического пространства, едва ли не впервые приобретавшего после извлечения уроков из критики Истории государства Российского единые очертания, делала крайне уязвимыми социальные позиции исследователя отечественной старины. Покинув императорский дворец со смертью Карамзина, историография еще не нашла себе нового прочного пристанища.

Вторая глава - Общество истории и древностей российских в 1830 Ц 1850-е гг.: принципы организации историографического пространства - состоит из четырех параграфов.

В первом параграфе Традиции и нововведения в организации ОИДР под председательством С.Г. Строганова (1836 - 1848 гг.) речь идет о том, как унаследованные от карамзинской эпохи принципы существования ученого общества претерпевали изменения под воздействием новых требований к историческому знанию. Главным инициатором этих выступлений в Обществе истории и древностей российских при Московском университете выступил попечитель московского учебного округа граф С.Г. Строганов. Результатом его десятилетнего пребывания на посту председателя Общества следует признать то, что едва ли не впервые за все время своего существования эта институция по-настоящему смогла заявить свои претензии на роль одного из главных и к тому же постоянно функционирующих центров исторического знания в России. В наибольшей степени этим успехом ОИДР было обязано плодотворной издательской деятельности, налаженной к 1846 г. благодаря усилиям протеже Строганова секретаря Общества О.М. Бодянского. К концу первого строгановского десятилетия в периодическом издании - ЧтенияхЕ, которые стремительно завоевали почти всеобщее признание, - ОИДР обрело подлинное средоточие своей деятельности.

Формула успешной деятельности, реализуемая ОИДР в 1840-е гг., в известной степени была не нова. Объединение организаторских усилий просвещенного аристократа с широкими финансовыми возможностями с энтузиазмом трудолюбивых чернорабочих науки древностей доказало свою состоятельность еще в деятельности т.н. Румянцевского кружка, за четверть века до рассматриваемых событий. Союзу Строганова и Бодянского приходилось переосмысливать этот давний опыт с учетом реалий николаевского царствования, среди которых - постоянно расширявшийся круг тех, кто проявлял интерес к отечественной историей, с чем, например, не могла не считаться стремительно развивающаяся сеть периодики, а также вписанные в жестко регламентированную правительством институциональную конструкцию научной сферы Археографическая комиссия и университетские кафедры.

Успехи действий председателя и секретаря в этом направлении можно назвать половинчатыми: Строганов не преуспел в легитимации произведенных затем перемен. Так, проект нового устава так и не был утвержден в министерстве народного просвещения. Главным ресурсом поддержания внутреннего единства и заинтересованности в Обществе среди его действительных и потенциальных членов оставались все эти годы элементы академической автономии: растущий доступ к участию в его бесцензурных изданиях, регулярная публикация протоколов заседаний, годовых отчетов и, прежде всего, баллотировка при решении наиболее важных вопросов, особенно настойчиво практиковавшаяся обновленным руководством. При этом нерешенным оставался вопрос, насколько все эти меры могли быть действенны для погашения разногласий, обозначившихся при обсуждении нового устава. В концептуальном отношении руководство ОИДР, несмотря на все изменения, придерживалось принципов, ставших достоянием отечественной исторической науки на рубеже 1820 - 1830-х гг.

Во втором параграфе Принципы обновления состава ОИДР в конце 1830-х - 1840-х гг. основное внимание уделено анализу установок, которыми руководствовался Строганов при подборе действительных членов возглавлявшегося им ученого общества. Конец 1830 - начало 1840-х гг. было временем компромисса нового председателя ОИДР с его старым составом, олицетворением устремлений которого стала деятельность на посту секретаря Общества М.П. Погодина (1838 - 1845 гг.). Консерватизм, которого придерживался в кадровой политике Погодин, препятствовал реализации амбициозных замыслов Строганова.

Повышение интенсивности работы ОИДР, как главная задача, возложенная на Бодянского в 1845 г., потребовала радикального обновления рядов ученого общества. Такие завсегдатаи заседаний ОИДР, как И.М. Снегирев, Ф.Л. Морошкин, С.П. Шевырев, М.П. Погодин, А.Д. Чертков, П.М. Строев, почти совсем перестали посещать заседания. И хотя инициированное руководителями ОИДР рекрутирование новых членов восполнило образовавшийся было кадровый дефицит, - среди принятых в эту пору были С.М. Соловьев, Н.В. Калачов, В.М. Ундольский, И.Д. Беляев, К.Д. Кавелин, - смена поколений в Обществе оказалась чреватой конфликтными ситуациями. Демаркационная линия, разделявшая потенциальных участников этого противоборства, фиксировала границы сфер личностного и административного влияния председателя Общества и тех, кто пытался найти противовес этому влиянию в фигуре министра народного просвещения графа С.С. Уварова. Принадлежность к строгановской или уваровской партиям, выстроенным в соответствие с принципами патроната, влияла на доступ исследователей к организационным и издательским ресурсам, которыми располагало ОИДР, и определяла линию поведения его действительных членов.

Представление о сословном единстве исследователей истории и древностей, которым Бодянский пытался дополнить строгановскую формулу союза просвещенного вельможи с покровительствуемыми им учеными, лишь отчасти корректировало господствовавшие в ОИДР патронатные отношения. Принцип общности ученого сословия, отстаивавшийся секретарем Общества в полемике с И.П. Сахаровым, который предлагал ввести в состав ОИДР далеких от научных занятий купцов, так и не стал основной моделью социальной идентичности для его членов.

В третьем параграфе ОИДР и Уистория ФлетчераФ анализируются события осени 1848 г., последовавшие за публикацией в Чтениях ОИДР перевода сочинения английского посланника Дж. Флетчера О государстве Русском, написанного в 1591 г. и содержавшего нелицеприятные отзывы о тогдашних политических и церковных порядках в России. Эта публикация дала министру С.С. Уварову, в течение долгих лет пребывавшему в состоянии конфронтации со Строгановым, возможность дискредитировать руководство ОИДР в глазах императора. История Флетчера завершилась отставкой Строганова и Бодянского с постов председателя и секретаря Общества в ноябре 1848 г.

Столкновение интересов просвещенных вельмож создавало, можно сказать, идеальные условия для осуществления надзора за лученым сословием, политическая благонадежность которого постоянно вызывала подозрения Николая I: Строганов и Уваров вынуждены были состязаться за право первого всеподданнейшего доклада об инциденте. Вместо отстаивания принципов университетской автономии и выработки критериев профессионализма в исторической науке, ученые, объединенные в противоборствующие строгановскую и луваровскую партии, были поглощены интригами друг против друга как клиентов влиятельных аристократов-чиновников. Тем более не приходилось говорить о ведомственной солидарности действий Уварова и Строганова в рамках министерства народного просвещения.

Вместе с тем история противостояния министра народного просвещения и попечителя московского учебного округа показала, что защита аристократа со связями при дворе служила для ученых едва ли не единственной относительно надежной гарантией безопасности от произвола начальства.

В четвертом параграфе ОИДР под руководством А.Д. Черткова и И.Д. Беляева рассматривается деятельность пришедшего на смену Строганову и Бодянскому новым руководителям ученого общества. Утверждение Черткова и Беляева в должностях председателя и секретаря означал кризис тех принципов, которые исповедались прежним руководством. Не восприняв в полной мере ни идеи просвещенного аристократического покровительства науке, ни представления о единстве ученого сословия, не мыслимого без элементов выборности и гласности, новые руководители Общества не сумели предложить ничего содержательного взамен. Заявленный Беляевым интерес к внутреннему быту не нашел сколько-нибудь последовательного отражения в занятиях ОИДР.

Только археографическая направленность издававшегося новым секретарем Временника свидетельствовала в глазах современников о продолжении Беляевым и Чертковым традиций Общества. Нововведения были настоящем бременем для преемников Строганова и Бодянского, которые очевидно тяготились и регулярностью заседаний, и необходимостью ежегодных отчетов. В результате к середине 1850-х гг. существенно поредевшие члены Общества больше помышляли о возвращении утрат, произошедших по вине Черткова и Беляева, чем о новых способах утверждения себя в историографическом пространстве России.

Третья глава Концептуальные поиски славянофилов и Уновой исторической школыФ середины 1840 Ц 1850-х гг. включает в себя четыре параграфа.

В первом параграфе Программы изучения русской истории К.Д. Кавелина и Ю.Ф. Самарина в середине 1840-х гг. воззрения одного из основоположников новой исторической школы на исследовательские подходы, преобладавшие в русской исторической литературе со времен обсуждения Истории государства Российского Н.М. Карамзина сопоставляются с представлениями известного славянофила, изложенными в рукописном очерке О ходе русской истории как науки. Категории народности, внутреннего быта, листорических начал, на которые и Кавелин, и Самарин опирались в своей критике предшествующей и текущей исторической литературы и при формулировке собственных требований к изучению русской истории, во многих существенных моментах совпадали в трактовке.

Опираясь на глубоко укорененные в отечественной историографической традиции первых послекарамзинских десятилетий концепты, историк-юрист и оппонент его Взгляда на юридический быт древней России выдвигали и новые задачи перед исторической наукой, главной из которых была органическая интерпретация всего хода русской истории. Отсюда и общий для Кавелина и Самарина тезис о взаимной обусловленности исторического знания и потребности общества в самопознании. Но если у славянофила больше доверия вызывают прочно связанные с допетровским прошлым община и православие, то Кавелин изначально рассматривает государство как центральную проблему народной истории. Новизна кавелинской концепции состояла в истолковании отечественного прошлого как результата постепенно сменяющих друг друга в историческом развитии России начал, соответствующих последовательно переживаемым ею возрастам.

Во втором параграфе Последователи К.Д. Кавелина на рубеже 1840 - 1850-х гг.: обретение статуса школы представлены идейные поиски молодых исследователей, воспринявших исходные установки предложенной автором Взгляда на юридический быт древней России концепции русской истории. К числу таких исследователей следует отнести адъюнкта Киевского университета П.В. Павлова, историка-юриста Н.В. Калачова и магистра Московского университета, начинающего фольклориста А.Н. Афанасьева. Все трое интенсивно обсуждали в 1849 - 1850 гг. открывавшиеся благодаря построениям Кавелина перспективы преодоления засилья политических вопросов при изучении отечественного прошлого.

Усвоение новой исторической концепции стало для каждого из них отправным пунктом для собственных изысканий. П.В. Павлов в диссертации, посвященной царствованию Бориса Годунова (1850), попытался рассмотреть за сменяющими друг друга историческими началами органически созревающее русское общество. Н.В. Калачов, предпринимая в это же время издание Архива историко-юридических сведений, относящихся до России, преследовал цель обнаружить во внутреннем быте ту тесную, неразрывную связь, которою во всех отношениях соединяется Русь древняя с новою37. Наконец, прямой ученик Кавелина А.Н. Афанасьев в помещавшихся в Современнике и Отечественных записках начала 1850-х гг. ежегодных историко-литературных обозрениях и рецензиях на исторические труды предлагал собственную интерпретацию историографических позиций своего университетского наставника и его единомышленников. Он опровергал мнение оппонентов Кавелина о безосновательности его притязаний на новое слово в науке русской истории. Пущенное в ход одним из наиболее рьяных оппонентов, Погодиным, ироническое клише новая историческая школа, обозначавшее Кавелина и его сторонников, Афанасьев наделил положительным содержанием. Поиск исторических начал с опорой на недооцененные историками приемы археологии и филологической критики внушал молодому ученому оптимизм по поводу исследовательской программы его учителя.

В третьем параграфе Спор С.М. Соловьева со славянофилами об Уантиисторическом направленииФ 1857 г. анализируется один из эпизодов идейного соперничества между журналами Русский вестник и Русская беседа, продолжавшейся с перерывами несколько лет и ставшего одним из примечательных фактом общественной жизни России накануне отмены крепостного права. С.М. Соловьеву довелось выступить со статьей Шлецер и антиисторическое направление, содержавшей разбор исторических построений участников славянофильской Русской беседы. Эти построения, с точки зрения автора Истории России с древнейших времен, были чужды научной традиции изучения отечественного прошлого, восходящей к трудам А.Л. Шлецера.

За выступлением С.М. Соловьева последовала серия журнальных статей и заметок, авторы которых - А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, П.А. Бессонов, С.П. Шевырев - не только отвергли упрек московского профессора русской истории в антиисторичности своих взглядов, но и попытались показать, каким образом их наблюдения и подходы могли бы расширить возможности той научной школы, к которой причислял себя их критик.

В четвертом параграфе Судьба историографического наследия К.Д. Кавелина в годы Увеликих реформФ рассматривается частичная ревизия первоначальной концепции новой исторической школы, состоявшаяся во второй половине 1850-х гг. Далеко не все из былых приверженцев кавелинских воззрений в эпоху великих реформ продолжали по-прежнему истолковывать переход от древней России к новой как смену родового или вотчинного начала государственным.

Н.В. Калачов раньше прочих перестал скрывать сомнения по поводу целесообразности изучения внутреннего быта допетровской Руси исходя из родового начала, как его понимали Кавелин и Соловьев. Изменения в его позиции отчетливо обозначились в разборе диссертации Б.Н. Чичерина, опубликованном в 1857 г. Постоянные участники калачовского Архива историко-юридических сведенийЕ Ф.И. Буслаев и А.Н. Афанасьев, которые пытались осваивать так и оставшуюся периферийной для Кавелина проблематику народной истории с помощью лархеологии и филологии, в эпоху великих реформ уже не ассоциируются с новой исторической школой ни ее сторонниками, ни противниками.

К.Н. Бестужев-Рюмин, представитель следующего поколения выпускников юридического факультета Московского университета, как показывают материалы его полемики с Ф.М. Дмитриевым вокруг вышедшего собрания сочинения Кавелина, уже был полон решимости отказать листорической школе сороковых годов в актуальности. При этом и Бестужев-Рюмин, и Дмитриев исходили из убеждения, что институциональная и социальная природа этой школы вполне исчерпывается концептуальным уровнем: признанием ее участниками господства одних и тех же исторических начал в отечественном прошлом.

Четвертая глава лМестная история и построения историков-федералистов в эпоху Увеликих реформФ содержит в себе четыре параграфа.

В первом параграфе Изучение местных сюжетов в рамках исторических концепций 1840 - 1850-х гг. рассматриваются подходы представителей новой исторической школы и славянофилов к изучению местной истории. И те, и другие, претендуя на универсальность своих построений, не могли обойти вниманием проблему соотнесения обнаруженных ими общих исторических начал с проявлением их на местном уровне.

Наиболее влиятельная тогда новая историческая школа, исходившая при оценке значимости исторического явления из степени его выраженности в формуле права, приходила к выводу о ничтожности провинциализма в русской истории перед лицом господствующего и постоянно усиливающегося государственного начала. Последовательнее всего такое понимание было выражено в концепции Б.Н. Чичерина. С другой стороны, славянофилы и особенно К. Аксаков стремились представить местную жизнь, основанную на общинном начале, в виде некоего надисторического идеала, отказываясь, таким образом, в трактовке этой темы от каких бы то ни было вариаций и лишая ее всякой динамики. В сущности, указанные позиции в подходах к местной исторической проблематике являлись крайностями, которые, как правило, смягчались, как только представители новой исторической школы и славянофильства переходили от своих обобщающих конструкций к исследованию конкретных сюжетов. Тем не менее, проблема своеобразия местной исторической жизни, заслоненная для одних - ростом государственности, для других - малоподвижным и однообразным общинным началом, все время оставалась периферийной.

Второй параграф Местная история в федеративной концепции Н.И. Костомарова посвящен одной из первых попыток найти концептуальное равновесие между общим ходом русской истории и течением исторической жизни на местном уровне. Н.И. Костомаров, в отличие от новой исторической школы, с неослабевающим интересом разрабатывал проблему народности в духе романтического фольклоризма 1830-х гг., в то же время оставаясь равнодушным к общинной проблематике, на которой сосредоточили свое внимание славянофилы.

К концу 1850-х гг. Костомаров сформулировал учение о двух укладах - лудельно-вечевом и лединодержавном, - последовательным развитием которых объяснялось содержание российского исторического процесса. Усматривая в эпоху господства удельно-вечевых порядков раздробление целого без совершенного его уничтожения, самобытную жизнь частей без нарушения взаимного сходства38, ученый трактовал это как проявления изначально свойственного русской истории федеративного начала. Основанная на этом убеждении концепция истории России излагалась Костомаровым в курсе лекций, читавшемся в Петербургском университете на рубеже 1850 - 1860-х гг. Впрочем, концептуальные поиски не привели в ту пору историка к однозначным ответам на вопросы о соотношении внутренней, бытовой, и внешней, событийной истории и о природе единодержавного уклада. А без решения этих проблем федеративная теория Н.И. Костомарова выглядела всего лишь как многообещающая, но не вполне зрелая гипотеза.

В третьем параграфе От государственности к местной истории: молодые последователи Уновой исторической школыФ на рубеже 1850 - 1860-х гг. анализируется эволюция исторических взглядов П.В. Павлова, С.В. Ешевского, Д.И. Иловайского и К.Н. Бестужева-Рюмина в годы великих реформ. Все они начинали свой путь в науке с признания концепции К.Д. Кавелина и его единомышленников, но впоследствии осознали ее недостаточность при освещении местной истории. Это не стало для них предлогом к возрождению традиций местного колорита. Не останавливаясь на критике новой исторической школы, молодые историки выдвинули ряд новых проблем в изучении местной исторической жизни в России. И хотя поначалу сами замыслы существенно опережали их реализацию, к началу 1860-х гг. этим историкам удалось произнести свое, значимое для историографии слово.

Д.И. Иловайский стал автором первой магистерской диссертации, посвященной исключительно местному сюжету Ц истории Рязанского княжества. В отличие от диссертации Соловьева, посвященной Новгороду, Иловайский много внимания уделил внутренней жизни одной из русских земель, не принимая историографических традиций, восходящих к владимирско-московскому великокняжескому летописанию, в качестве единственно возможных. К.Н. Бестужев-Рюмин призывал историков прослеживать судьбы провинциализма - местного элемента русской исторической жизни. Ему принадлежит предварительный набросок новой концепции, в которой история отдельных областей должна была занять одно из центральных мест. Анализ наследия С.В. Ешевского, специалиста не столько в области русской, сколько всеобщей истории убеждает, что пробуждению интереса к местной проблематике в русской истории в1850-е гг. способствовали те же тенденции историографического процесса, которые вызывали к жизни новый, плодотворный взгляд на историю античного мира. И изучение славянской колонизации с опорой на данные этнографии, и учет провинциального фактора в становлении имперских традиций Древнего Рима в равной степени были обусловлены логикой научно-исторического развития. Их старший коллега, П.В. Павлов, также внес свою лепту в освоение местной исторической проблематики. Ему удалось показать относительность и историческую обусловленность сферы права, абсолютизированной Кавелиным и, особенно, Чичериным в качестве критерия для оценки всех исторических проявлений народной жизни. Поэтому местная историческая жизнь, областная и общинная, в значительной степени реализовавшая начала свободы и самоуправления, заслуживает его внимания в качестве одного из основных предметов исторического изучения.

В четвертом параграфе Концепция местного саморазвития в земской теории А.П. Щапова рассматривается наиболее последовательный опыт концептуального осмысления местной истории в отечественной историографии рубежа 1850 - 1860-х гг. Начав свои исторические изыскания с попытки приложить к истории раскола чичеринскую концепцию перехода средневекового гражданского общества в государство в XVIIЦXVIII вв., Щапов остался неудовлетворен ею, из-за неспособности этого историко-юридического подхода объяснить проявившуюся в старообрядчестве устойчивость догосударственного быта.

Поиски такого объяснения привели историка к созданию своеобразной органической концепции развития русского народа, или земства. В противоположность чичеринской концепции, новая, земская теория Щапова открывала широкий простор для изучения местной истории, поскольку сам ученый первостепенной задачей считал изучение отдельных органов народного организма, каковыми в его концепции представали села, деревни, волости, города, уезды и области. Щапов предлагал целостный взгляд на судьбы местной исторической жизни в России, рассматривая ее в контексте общерусской истории, от колонизационных истоков вплоть до начала XIX в.

Пятая глава лИсторики в обновленном обществе 1860 Ц 1870-х гг. и проблема выбора модели социальной идентичности состоит из четырех параграфов.

В первом параграфе Аполлон Григорьев об исторических школах в России в эпоху Увеликих реформФ освещается предложенная известным литературным критиком трактовка российской историографической ситуации на рубеже 1850 - 1860-х гг. Именно Аполлон Григорьев с его учением об лорганической критике первым заметил принципиальную близость в воззрениях молодого поколения русских ученых, сделавших ставку на изучение местной истории.

В Костомарове, Павлове, Щапове, Иловайском, а возможно - еще и в Бестужеве-Рюмине, Ешевском и Буслаеве литературный критик видел будущее отечественной исторической науки. Правда, его попытки привлечь их к сотрудничеству в идейно близких ему журналах успеха не имели. Примечательно, что замеченное Григорьевым новое явление в науке русской истории осмысливается им в привычных категориях - историческая школа федералистов, к которой он относил упомянутых историков, в его понимании, предполагает концептуальное единство, но не требует ни внутренней структуры, ни институциональной основы. А принадлежность к школе, точно так же, как это было у А.Н. Афанасьева десятилетием раньше, определяется приверженностью ряда авторов к отслеживанию судеб одного исторического начала как исходного пункта в интерпретации российского прошлого.

Второй параграф Российская историографическая традиция и исторический опыт в осмыслении историков-лфедералистов в начале 1860-х гг. посвящен рассмотрению попыток самоидентификации в историографическом пространстве ученых, выступивших в годы великих реформ с новым пониманием истории России. А.П. Щапова, Н.И. Костомарова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина, Д.И. Иловайского беспокоил вопрос о собственном месте в науке русской истории. Их научные поиски были неразлучны с историографической рефлексией, цель которой - оправдание собственных концептуальных построений.

Осознавая свою преемственность с предшествующим развитием историографии, все они, в большей или меньшей степени, были склонны отмежевывать себя и от славянофилов, и от школы, связанной с именами Кавелина и Соловьева. Знакомство с трудами друг друга, а также с работами таких ученых, как Ф.И. Буслаев, который отстаивал в эти годы тезис о содержательности местных традиций в допетровской литературе, искусстве и устном творчестве, давало повод некоторым из них считать себя представителями зарождающейся научной школы. При этом празднование тысячелетия России, воспринятое ими как повод заявить о себе, не повлекло за собой консолидации их выступлений в науке. Публицистические и научные публикации П.В. Павлова, Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, направленные на осмысление тысячелетнего исторического опыта России, носили разрозненный характер и не отличались концептуальной новизной.

В третьем параграфе Историки-УфедералистыФ и этнографическая экспедиция Русского географического общества говорится о проекте, в котором могли быть реализованы концептуальные замыслы поколения историков-шестидесятников. Главным центром притяжения для некоторых из них стало Русское географическое общество, предполагавшее провести этнографическое и статистическое изучение Западного края.

Представители молодого поколения не просто рассчитывали на разгадку, с помощью исследований внутреннего быта современного крестьянства и купечества, слабо освещенных в письменных памятниках сюжетов, но и видели в синтезе исторического знания и этнографии ключ к полновесному решению проблемы народной истории. Такие намерения нашли выражение, прежде всего, в двух программных записках Костомарова о необходимости историко-этнографического путешествия как средства решения научных вопросов. Польское восстание 1863 г. заставило историков на время оставить эти планы. А когда опасность, угрожавшая предполагаемым участникам экспедиции в Западном крае, миновала, Костомарову и его прежним единомышленникам перспектива этнографической экспедиции уже не представлялась такой актуальной. Сотрудничество историков, причислявшихся в начале 1860-х гг. Григорьевым к школе федералистов, в Русском географическом обществе постепенно сходит на нет.

В четвертом параграфе Кризис федеративных построений в науке русской истории рассматриваются мотивы, побуждавшие Костомарова, Павлова, Щапова, Бестужева-Рюмина и Иловайского отказаться от поисков федеративного начала, представлявшихся им плодотворными в разгар эпохи великих реформ.

Отходу этих историков от освоения местной проблематики способствовала критика, с которой выступали оппоненты федералистов, указывавшие на слабые места в их построениях, нередко преувеличивая при этом масштабы присущих этим концепциям внутренних противоречий. Более важным фактором, определявшим эволюцию исторических воззрений Костомарова, Щапова и их единомышленников в середине 1860-х гг., стал пережитый ими в эту пору кризис идентичности. В общественно-политической сфере в пореформенные годы им пришлось считаться, с одной стороны, с крепнувшим самосознанием интеллигенции, озабоченной конструированием собственной социальной генеалогии, с другой - с вызовом, брошенным исследователям русской истории в лице национализма окраин Российской империи. В собственно научной плоскости бывшие сторонники федерализма были вынуждены адаптировать свои построения к стандартам позитивистской историографии, одним из первых вестников которой в России стали переводы работы Г.Т. Бокля История цивилизации в Англии. Все это не оставляло места тем органическим интенциям, которые обусловливали концептуальные поиски поколения историков эпохи великих реформ и их предшественников.

В шестой главе лПреемственность и новые тенденции в изучении русской истории на исходе эпохи Увеликих реформФ рассматриваются значение историографического наследия 1830 - 1870-х гг. для последующего развития исторического знания в России. Глубокие изменения в обществе и науке о нем, происшедшие в пореформенное время, привнесли немало нового в российскую историографическую ситуацию. Позитивистский проект социальных наук, частью которого на протяжении 1860 - 1870-х гг. постепенно становится русская история, нанеся удар по романтическому в своих истоках интуитивному постижению народных начал, способствовал профессионализации исторических занятий.

При этом новые тенденции во многом продолжали и дополняли те традиции, которые закладывались еще в годы осмысления карамзинского наследия. Разыскания в области внутреннего быта увенчались открытием истории русского общества, в котором деятельное участие принял Щапов; дилемма народности и государства, неразрешенная в спорах исторической школы 1840-х гг. и славянофилов, нашла свой исход в заявленной Иловайским теме национальной истории. Местная история, которую поколение историков-шестидесятников принесло в жертву новым научным поискам, нашла себе достойное место в трудах их последователей, хотя и не прямых учеников.

Не исчерпал своих возможностей в пореформенное время и принцип покровительства знанию о прошлом со стороны просвещенных аристократов, облаченных, как правило, особым доверием верховной власти. Регулярные археологические съезды и Исторический музей в Москве обязаны своим существованием графу А.С. Уварову в не меньшей степени, чем успехи Общества истории и древностей российских 1830 - 1840-х гг. сопернику его отца, графу С.Г. Строганову.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования. 1830 - 1870-е гг. в развитии исторической науки в России представляют собой целостную эпоху, ознаменованную единством организационной структуры историографического пространства и преемственностью концептуальных исканий. Наука русской истории, какой она виделась и рецензентам Истории государства Российского Н.М. Карамзина, и К.Д. Кавелину, С.М. Соловьеву с их сторонниками и оппонентами должна была с помощью критических приемов выявлять внутренний смысл событий отечественного прошлого. Публичный характер исторических занятий обеспечивал им покровительство со стороны высокопоставленных государственных чиновников, открывал исследователям старины постоянный доступ на страницы наиболее читаемых журналов и газет, превращал заседания ученых обществ и университетские лекции в социально значимые события.

Каждое поколение, вступавшее в науку русской истории в эту эпоху, обогащало ее новыми идеями и подходами. М.П. Погодин, П.М. Строев и их сверстники в большинстве своем, потеряв доверие к развернутым историческим повествованиям, подобным сочинению Карамзина, предпочитали полагаться на археографию и критику источников. Воспринятый ими романтический историзм с его интересом к проблеме народности сделал недоступные прежде стороны прошедшей жизни предметом историографического опыта. Но освоение этих новых пластов исторической действительности представители этого поколения производили либо с помощью описательной археологии, либо прибегая к художественной реконструкции.

Их младшие современники, О.М. Бодянский и И.Д. Беляев, усвоив достижения предшественников, сделали шаг вперед по пути хронологической специализации исторического знания. Разработка славянских древностей и памятников московской эпохи соответственно принесла этим историкам признание в науке. На их долю, при поддержке графа С.Г. Строганова, выпало вдохнуть новую жизнь в Общество истории и древностей российских, деятельность которого послужила своего рода образцом для ученых исторических и археологических обществ, появившихся позднее.

С возрождением интереса к концептуальным построениям связано появление в конце 1840-х гг. новой исторической школы, у истоков которой стояли представители следующего поколения К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев. Эта школа, лишенная институциональных оснований, тем не менее, по крайней мере, на десятилетие превратилась в средоточие новых поисков в науке русской истории. Тем, кто оспаривал ее положения, приходилось конструировать собственные концепции по правилам, изложенным основоположниками школы: прошлое истолковывалось как процесс органического саморазвития исторических начал.

Этими правилами руководствуются историки, вновь обратившиеся к проблеме народности в годы великих реформ. Темы церковного раскола, казачества, самобытного Новгорода и вообще независимой от центра местной исторической жизни, казавшиеся периферийными десятилетием раньше, пользуются у ученых поколения шестидесятников, а также их читателей и слушателей, повышенной популярностью. Концептуальные поиски Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина и некоторых других дают даже современникам основания говорить о рождении в историографии новой школы - федералистов.

Однако представителям этого поколения пришлось столкнуться с радикальными изменениями, затронувшими едва ли не все стороны российского историографического процесса. Обособленная область знания, какой была в середине XIX в. наука русской истории, под воздействием распространявшегося позитивизма постепенно теряла самостоятельное значение, подчиняясь социологии с ее универсалистскими притязаниями. Судьба концептуальных построений прежней эпохи зависела от того, насколько они могли быть переосмыслены в соответствии с новыми требованиями. Появление в результате великих реформ предпосылок для формирования профессиональной среды в сфере исторического знания превращало ученых, по разным причинам оказавшихся за ее пределами, в маргиналов. Впрочем, грань между любительством и профессионализмом в российской историографии 1870-х гг. остается весьма зыбкой: в институциональном пространстве по-прежнему жизнеспособным остается принцип покровительства и опеки научных начинаний со стороны представителей высшего чиновничества и аристократии.

Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях автора:

Монография:

1. Боярченков, В. В. Историки-федералисты: Концепция местной истории в русской мысли 20 - 70-х годов XIX века : монография / В. В. Боярченков. - СПб. : Дмитрий Буланин, 2005. Ц 256 с.

Публикации в изданиях, входящих в Перечень ведущих рецензируемых журналов и изданий, рекомендуемых ВАК:

2. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в середине 1840-х гг. / В. В. Боярченков // Вопросы истории. - 2008. - № 4. - С. 114-121.

3. Боярченков, В. В. Каталог личных архивных фондов отечественных историков. Вып.2. Первая половина XIX в. / В. В. Боярченков // Отечественные архивы. - 2008. - № 3. - С. 103-106.

4. Боярченков, В. В. Секретарь антикварского сословия: О.М. Бодянский в Обществе истории и древностей российских / В. В. Боярченков // Славяноведение. - 2009. - № 2. - С. 91-102.

5. Боярченков, В. В. Аполлон Григорьев о российской историографии в эпоху великих реформ / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 3(96). - С. 9-17.

6. Боярченков, В. В. Новая историческая школа и исследовательская программа К.Д. Кавелина конца 1840-х гг. / В. В. Боярченков // Научные проблемы гуманитарных исследований. - 2009. - Вып. 6(2). - С. 21-27.

7. Боярченков, В. В. Местная история в контексте концептуальных поисков российской историографии 1820 - 1830-х гг. / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 8(118). - С. 9-15.

8. Боярченков, В. В. С. Г. Строганов, С. С. Уваров и листория Флетчера 1848 г. / В. В. Боярченков // Российская история. - 2009. - №5. - С. 144-150.

Статьи и тезисы докладов и выступлений:

9. Боярченков, В. В. О генезисе земско-областной теории А.П. Щапова (по материалам ранних работ историка) / В. В. Боярченков // Региональная история в российской и зарубежной историографии: Материалы междунар. науч. конф. - Рязань, 1999. - Ч.1. - С. 145-148.

10. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в ранних работах К.Н. Бестужева-Рюмина / В. В. Боярченков // Историк и историография: Материалы науч. конф. - Саратов, 1999. - С. 40-43.

11. Боярченков, В. В. Древнерусская культура в земской концепции А.П. Щапова / В. В. Боярченков // 200 лет первому изданию Слова о полку Игореве: Материалы юбилейных чтений по истории и культуре древней и новой России. - Ярославль, 2001. - С. 300-304.

12. Боярченков, В. В. Попытка органического построения истории русского народа в земской теории А.П. Щапова / В. В. Боярченков // Россия в Новое время: поиск формулы национальной истории: Материалы межвузовской конф. - М., 2001. - С. 42-44.

13. Боярченков, В. В. История Рязанского княжества Д.И. Иловайского в оценке А.А. Григорьева / В. В. Боярченков // Материалы и исследования по рязанскому краеведению: Сб. ст. - Рязань, 2001. - Т.2. - С. 165-170.

14. Боярченков, В. В. Становление исторических взглядов А.П. Щапова (до формулировки им земской теории) / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб.ст. - Рязань, 2001. - Вып. 1. - С. 13-26.

15. Боярченков, В. В. Русский город домосковской эпохи в построениях историков рубежа 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Города европейской России конца XV - первой половины XIX века: Материалы междунар. науч. конф. - Тверь, 2002. - Ч.1. - С. 29-37.

16. Боярченков, В. В. Д.И. Иловайский: из рязанских гимназистов в московские студенты / В. В. Боярченков // Вторые Яхонтовские чтения: Материалы науч. конф. - Рязань, 2003. - С. 181-186.

17. Боярченков, В. В. Местная проблематика в славянофильской историографической традиции / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб. ст. - Рязань, 2003. - Вып. 2. - С. 3-13.

18. Боярченков, В. В. Культурная среда рязанской школы середины XIX века в эпистолярных материалах / В. В. Боярченков // Провинциальное культурное гнездо (1778 - 1920-е годы): Сб. ст. - Рязань, 2005. - С. 68-96.

19. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в научном наследии Д.И. Иловайского / В. В. Боярченков // Третьи Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2005. - С. 117-123.

20. Боярченков, В. В. Поиски федеративного начала в русской историографии середины XIX века / В. В. Боярченков // Государство и общество в России: исторические традиции и современность: Сб. ст. - Саратов, 2005. - С. 30-42.

21. Боярченков, В. В. Историки-федералисты на праздновании тысячелетия России / В. В. Боярченков // Досужий мир: Отдых как форма культурного диалога: Сб. науч. работ. - Орел, 2006. - С. 64-70.

22. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в культурном пространстве России 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Ломоносовские чтения-2005: Россия в XXI веке и мировые проблемы современности: Сб. докл. науч. конф. - М., 2006. - С. 543-546.

23. Боярченков, В. В. Российская археография и провинциальные архивы в 1850-е гг.: у истоков программы преобразований / В. В. Боярченков // 120 лет учреждения губернских ученых архивных комиссий в России: Материалы науч. конф. - Рязань, 2007. - С. 19-24.

24. Боярченков, В. В. Милый братец! Вы пишите побывать на родинеЕ (Письма И.И. Срезневскому из села Срезнево) / В. В. Боярченков // Четвертые Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2008. - С. 95-105.

25. Боярченков, В. В. Журнальный поединок О.М. Бодянского с В.Г. Тизенгаузеном (к истокам полемики филолога-слависта и нумизмата-ориенталиста в 1866 г.) / В. В. Боярченков // Историографическое наследие провинции: Сб. ст. Ц Рязань, 2009. - С. 174-180.

1 Федотов Г.П. Россия Ключевского // Наше наследие. 1991. №3. С. 97.

2 Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. Кн.2: Журналистика и историографическая традиция в России 30 - 70-х гг. XIX в. М., 1999. С.10.

3 Шартье Р. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004. №66.

4 Levine Ph. The Amateur and the Professional: antiquarians, historians and archeologists in Victorian England, 1838 - 1886. Cambridge University Press. Cambridge, London, New York etc, 1986; Тернер Р. Стивен. Историзм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год // Новое литературное обозрение. 2006. №82.

5 [Афанасьев А.Н.] Обзор русской истории в 1850 году // Современник. 1851. №1; [Он же] Русская литература в 1850 году // Отечественные записки. 1851. №1; Григорьев А.А. Взгляд на Историю России, сочинение С. Соловьева // Русское слово. 1859. № 1; Бестужев-Рюмин К.Н. Сочинения Кавелина. Статьи I - III // Отечественные записки. 1860. №4, 5, 8 и др.

6 Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Изд. 3-е. СПб., 1901; Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т.2; Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878; Он же. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб, 1888-1910. Кн.1-22.

7 Милюков П.Н. Русская историография. Лекции, читанные Е в I-м полугодии 1886/1887 года. [М., 1887].

8 Цамутали А.Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX в. Л., 1977.

9 Нечкина М.В. В.О. Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974. С.5.

10 Историки России. Биографии. М., 2001.

11 Wachendorf Josef, Regionalismus, Raskol und Volk als Hauptprobleme der Russischen Geschichte bei A.P. Sиapov. Kцln, 1964; Klinger Hartmut, K.N. Bestuzev-Rjumins stellung in der russischen Historiographie und seine gesselschaftliche Tдtigkeit. Frankfurt a.Meine, 1980; Siljak Ana, Christianinity, Sciense, and Progress in Sergei M. SolovТevТs History of Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Armonk, NY, 1999. P.215-238: Prymak Thomas, Mykola Kostomarov as a Historian // Ibid. P.332-343, etc.

12 Mazour Anatole G. Modern Russia Historiography. Princeton, 1958.

13 Шаханов А.Н. Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX в.: Московский и Петербургский университеты. М., 2003. С.8.

14 Мохначева М.П. Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. Кн.1: Журналистика в контексте наукотворчества в России XVIII - XIX вв. М., 1998. С.19-21, 106, 229, 259.

15 Козлов В.П. Статус истории в России в конце XVIII - первой четверти XIX в. // Всемирная история и Восток. Сб.ст. М., 1989. С.221.

16 Там же. С.219.

17 Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878. С.469.

18 Katsev Allison Y. In the Forge of Criticism: M.T. Kachenovskii and Professional Autonomy in Pre-Reform Russia// Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Armonk, NY, 1999. P.47.

19 ОРРК РНБ. Ф.47. Ед.хр.2.

20 НИОР РГБ. Ф.265. П.92. Ед.хр.6.

21 РО ИРЛИ (ПД). Ф.27. Ед.хр. 24812.

22 ОПИ ГИМ. Ф.440. Оп.1. Ед.хр.66. Л.31 об.-32 об.

23 Соловьев С.М. Записки для детей моих, а если можно, и для других // Он же. Избранные труды. Записки. М., 1983; Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897 Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897; Костомаров Н.И. Исторические произведения. Автобиография. Киев,1989.

24 Бестужев-Рюмин К.Н. Воспоминания // Сб. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1900. Т. 67. № 4. С. 3-59.

25 Никитенко А.В. Дневник. М., 1955-1956. Т.1-3; ГАРФ. Ф.279. Оп.1. Ед.хр.1059; Снегирев И.М. Дневник. М., 1904-1905. Т.1-2; Кочубинский А.А. О.М. Бодянский в его дневнике // Исторический вестник. 1887. №12; Забелин И.Е. Дневники. Записные книжки. М., 2001.

26 Смирнов И. В Казанском университете. 1860-1861 // Русские ведомости. 1905. № 45; НИОР РГБ. Ф.178. Ед.хр.7774. Л.121-122.

27 Щапов А.П. Программа истории русского народа // Аристов Н.Я. Указ. соч. С. 143Ц154; Отчет о действиях РГО за 1860 г. СПб., 1860; Отчет о действиях РГО за 1861 г. СПб., 1861; Отчет о действиях РГО за 1862 г. СПб., 1863; Отчет о действиях РГО за 1867 г. СПб., 1868; НИОР РГБ. Ф.203. Кн.7-16; ОПИ ГИМ. Ф.440. Оп.1. Ед.хр.749.

28 НАРТ. Ф. 977. Историко-филологический факультет. Ед.хр.774. Л.3-8 об.

29 Бобров Е.А. Эпизод из жизни Н.И. Костомарова // Русская старина.1904. №3. С.

30 Архив РГО. Ф.1. 1862. Оп.1. Д.26. Л.35-38.

31 РГАДА. Ф.1278.Оп.1. Ед.хр.176.

32 Трельч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 15, 82; анализ основной современной литературы об историзме конца XVIII - XIX вв. см.: Эксле О.Г. Культурная память под воздействием историзма // Одиссей. Человек в истории. 2001. М., 2001. С. 180-199.

33 Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М., 1987.

34 Савельева И.М., Полетаев А.В. История и интуиция: наследие романтиков. М., 2003.

35 Мангейм К. Проблема поколений // Новое литературное обозрение. 1998. №30; Ортега-и-Гассет Х. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Он же. Избр. труды. М., 1997. С.251-294.

36 Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., 1995.

37 Калачов Н.В. [Предисловие] // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. М., 1850. Кн.1. С.3.

38 Костомаров Н.И. Вступительная лекция в курс русской истории // Русское слово.1859.№ 12. С.IX.

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по разное

Blog