Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии  

На правах рукописи

Шеметова Татьяна Геннадьевна

БИОГРАФИЧЕСКИЙ МИФ О ПУШКИНЕ

В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

СОВЕТСКОГО И ПОСТСОВЕТСКОГО ПЕРИОДОВ

Специальность 10.01.01. - русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Москва

2011

Работа выполнена на кафедре литературы Московского государственного университета

Научный консультант:

доктор филологических наук, профессор

Голубков Михаил Михайлович

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Выгон Наталья Семеновнаа

Московский педагогический государственный университет

доктор филологических наук, профессор Новиков Владимир Ивановича

Московский государственный университет, факультет журналистики

доктор филологических наук Соколов Борис Вадимович

Ведущая организация - ИМЛИ им. М.аГорького

Защита состоится л13 октября 2011 г. на заседании диссертационного совета Д.501.001.32 при Московском государственном университете имени М.В.аЛомоносова по адресу: Москва, Ленинские горы, МГУ, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет, ауд. 11.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке 1-го корпуса гуманитарных факультетов Московского государственного университета.

Автореферат разослан л_______________________2011 г.

Ученый секретарь диссертационного совета,

доктор филологических наук, профессор  М.М.аГолубков

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСКТИКА РАБОТЫ

Как атеист я в Пушкина не верю1 - так современный поэт Константин Арбенин сформулировал собственные взаимоотношения с пушкинским мифом. В этом стихе содержится провозглашение божественной сущности Пушкина (мифологизация) и опровержение ее (демифологизация). Несовпадение образа Пушкина, закрепившегося в русской ментальности, и реального человека, так называемого биографического автора, чьи творения столь высоко ценимы современниками и потомками, создает особую диалектику пушкинского мифа, его динамическое равновесие. Строка из поэмы Арбенина восходит к письму Пушкина: В вопросе счастья я атеист; я не верю в него <Е>2, что наряду с языковой игрой может свидетельствовать о провозглашаемом современным поэтом тождестве между понятиями счастье и Пушкин, то есть являться мифологической гранью сознания поэта.

Это отождествление, свойственное многим писателям ХХав.3,  демонстрирует, с одной стороны, концептуализацию слова Пушкин, то есть максимальное взаимоудаление означающего и означаемого. С другой стороны, концептосфера каждого носителя языка зависит от его культурного опыта, и в этом отношении богатство культурных ассоциаций, вызываемых образом Пушкина, не имеет аналогов. Этот факт свидетельствует о том, что созидание мифа о Пушкине является одним из способов национального самоопределения.

Поэтому актуальность исследования диктуется, во-первых, тем, что оно находится в русле тенденций современного литературоведения, активно разрабатывающего проблему обновления рецепции пушкинского творчества.

Во-вторых, опыт литературы ХХ в. показал, что не только нация нуждается в самоопределении, но и писатели, являющиеся наиболее адекватными выразителями национального самосознания, в той или иной мере стремятся к самоидентификации с образом Пушкина, символизирующим максимальную реализованность творческого дара. Выявление этого процесса сближает данную работу с проблематикой современных исследований о биографическом мифе.

В-третьих, обращение в нашей работе к произведениям представителей различных течений и направлений русской литературы советского и постсоветского периодов позволяет увидеть ее как некий континуум, в котором пушкинский миф играет роль одного из организующих центров. При этом мы не ограничиваемся рамками литературы метрополии: порой в сферу наших размышлений попадают произведения литературы русского зарубежья указанного периода, без учета которых отражение современной литературной ситуации не представляется адекватным. Прослеживая определенный этап функционирования пушкинского мифа, мы не можем не обращаться время от времени к предшествующим этапам его существования.

В-четвертых, процесс демифологизации, анализируемый в данной работе, находится в центре современных культурологических и литературоведческих исследований, согласно которым, когда демифологизация разоблачается как миф, миф вновь приобретает жизнь4. Взаимосвязанность процессов мифологизации и демифологизации является одной из наиболее актуальных проблем современной науки о литературе.

Предмет изучения - биографический миф о Пушкине как особый феномен, отличающийся от архаического мифа. Биографический миф - это миф Нового времени, который не может существовать без своего субъекта - автора, осознающего первоначальную версию собственной судьбы, которая затем многократно переосмысливается как массовым сознанием, так и художниками, исследователями. В отличие от традиционных мифов, он не является порождением коллективного бессознательного, напротив, именно коллективное сознание в различных формах вновь и вновь воспроизводит автобиографический миф.

Объект рассмотрения - литературные произведения тех авторов, судьбы и творчество которых дают достаточное представление о функционировании пушкинского мифа в изменяющемся национальном самосознании. Это произведения различной жанровой природы: А.аАхматовой, М.аЦветаевой, В.аМаяковского, Ю. Тынянова, А.аПлатонова, А.аСинявского-Терца, Е.Евтушенко, Б. Ахмадулиной, И. Бродского, Л. Лосева, Т.аКибирова, Д.аПригова, А.аБитова, Т. Толстой. Кроме того, в ряде случаев мы обращаемся  к произведениям второго и третьего литературных рядов, опубликованных в малодоступных источниках, которые демонстрируют ту или иную манифестацию мифа о Пушкине. Масштаб исследования позволяет показать воздействие мифа о Пушкине на специфику художественных произведений и обратное влияние писательской рецепции на такие компоненты, как язык мифа, мифологемы и мифемы, иконография, инварианты и варианты мифа о Первом поэте.

Необходимость историко-литературного исследования рецепции пушкинского мифа русскими писателями советского и постсоветского периодов обусловила выбор темы, обстоятельный анализ которой позволяет увидеть диалектику мифотворчества и мифоборчества в литературе указанного периода, что является целью нашей работы.

Научная новизна исследования определяется:

• рассмотрением онтологического статуса пушкинского мифа в литературе ХХ в., то есть его бытия в пространстве художественных текстов;
• выявлением ряда специфических мифологем и мифем, из которых сконструирован биографический миф о Пушкине;
• изучением того, как биографический миф о Пушкине становится материалом для вторичного моделирования в литературе ХХ в.

Методологическую основу исследования составили научные труды по мифологии, проблематика которых связана с изучением сущности мифа: миф как дух музыки и основание культуры (Ф.Ницше), мифологическая апперцепция (И. Кант, В.Вундт), миф как форма проявления индивидуального и коллективного бессознательного (З.аФрейд, К.Г.аЮнг), миф как имманентная символическая форма сознания (Э.аКассирер). При анализе механизмов функционирования мифа большое значение для данной работы имели исследования Л.аЛеви-Брюля (закон парципации - сопричастия) и К.аЛеви-Строса (структурные компоненты мифа).

Наличие мифологического компонента даже в самом объективном научном исследовании точно выражено в словах А.А.аПотебни: Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах5. Разграничение мифотворчества, основанного на абсолютной вере, и мифологизации как сознательного процесса не всегда возможно и в литературе ХХ в. Мифогенность событий биографической легенды (выражение Б.Томашевского) Пушкина связана с их способностью генерировать новые трактовки как в художественной, так и в научной сферах. 

Сознание исследователя (в том числе автора работы) зачастую становится составной частью предмета изучения, то есть мифотворчества как процесса. Отсюда вывод о смежности понятий мифотворчества и художественной условности, мифотворчества и научной рецепции, которые, безусловно, не тождественны, но пограничны. Анализ мифотворчества в современной литературе и культуре опирался на концептуальные положения в трудах В.Е.аХализева и А.И.аЖуравлевой. Теоретическое обоснование понятия пушкинский миф основывалось преимущественно на идеях В.И.аНовикова и М.В. Загидуллиной.

Рассмотрение автобиографических мифологем базировалось на трудах А.А.аПотебни (проблема субъекта мифотворчества) и А.Ф.аЛосева (мифологизм любой личности). Определение структуры пушкинского мифа и выявление ее элементов в текстах литературы ХХ в. было ориентировано соответственно на структурную поэтику (семиотику) Ю.М.аЛотмана и мотивный анализ Б.М.аГаспарова. Анализ панхронического диалога с Пушкиным отдельных писателей и переосмысления мифа о нем в полифоническом сознании литературы ХХ в. был ориентирован на теоретические построения М.М.Бахтина.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

1. Пушкинский миф представляет собой своеобразный континуум, объединяющий реальные события прошлого и метафизические открытия, связанные с именем Пушкина в русской культуре последующих времен.
2. Особый язык, сформировавшийся как отражение сакрализующей тенденции пушкинского мифа, имеет свои очертания, в качестве лохранной грамоты сохраняя набор континуальных мифем.
3. Пушкинская иконография, как прижизненная, так и современная, активно участвует в строительстве и обновлении современного мифа о Пушкине, порождая новые образы и мифологемы.
4. Основы онтологии пушкинского мифа, заложенные в философской критике серебряного века, получают свое развитие в современной философской прозе. Гносеологическим поиском истока пушкинской гениальности занят преимущественно роман ХХ в. о Пушкине. Аксиологический аспект наиболее востребован в поэзии и драматургии.
5. Две вехи - рождение и смерть поэта - создают рамку биографического мифа, внутри которой варьируются различные мифологемы, подразумевающие многоаспектное толкование этапов биографии поэта и его образа. Мифологемы-образы составляют фундаментальную часть мифа. Мифологемы-акции  формируют аксиологию пушкинского мифа в русской литературе ХХ в.
6. Ситуация редукции до стереотипической схемы как одна из особенностей пушкинского биографического мифа повторяется в современной ситуации с биографическими легендами некоторых других писателей ХХ в.
7. Процесс мифологизации значимых объектов в культуре непрерывен и включает в себя в качестве одного из этапов демифологизацию (ср. средневековую карнавализацию), которую можно рассматривать как элемент антиутопического сознания ХХав.

Практическая значимость исследования состоит в возможности использования его материалов в преподавании учебных курсов Современная русская литература и Историческая поэтика литературы ХХ века на филологических факультетах вузов, а также при разработке спецкурсов, спецсеминаров и элективных (факультативных) курсов по истории русской литературы ХХ - XXI вв.

Структура и содержание работы определены логикой развертывания проблемы. Первая глава раскрывает предысторию пушкинского мифа: очерчивает основные мифемы (языковые формулы), конституирующие пушкинский миф от его зарождения в художественном сознании Пушкина до рецепции в иконографии и философской критике начала ХХ в. Включение в первую главу анализа не только литературных, но и металитературных явлений объясняется попыткой  очертить представление о пушкинском мифе как социокультурном феномене, а в следующих главах погрузить его в чисто литературный контекст. Иконография и философское осмысление мифа представляются нам наиболее приближенными к этому феномену факторами, наряду с литературой сформировавшими наиболее общее представление о роли Пушкина в культуре и истории России.

Во второй главе выделены мифологемы (образы и события) биографической легенды, наиболее репрезентативные для литературы ХХ столетия. В рамках этой парадигмы проанализированы конструктивные возможности свода мифологем (от реконструкции до деконструкции) на примере художественных и жизненных стратегий некоторых авторов конца ХХ в.

В третьей главе конструктивные возможности пушкинского мифа рассмотрены на синтагматическом уровне: в текстах писателей ХХ в., от В.аНабокова и Ю.аТынянова до А.аБитова и И.аБродского. Эта последовательность выводит нас к основной особенности функционирования пушкинского мифа в литературе ХХ в. - поиску божественной нормы (выражение А.аБитова) национального самосознания, которую многие писатели находят в Пушкине.

Три главы, составившие работу, объединены своим предметом и общими теоретическими установками. Библиографический список включает  353 наименования.

Апробация работы: результаты исследования представлялись в форме докладов на международных и межвузовских научных конференциях: Русская литература XX - XXI вв.: проблемы теории и методологии изучения (МГУ, 2004, 2006 и 2008), Поспеловские чтения (МГУ, 2005 и 2007), Феномен заглавия (РГГУ, 2009, 2010 и 2011), Современные методы исследования в гуманитарных науках (ИРЛИ, 2011), Литература в контексте современности (Челябинск, 2005 и 2007), Время в социальном, культурном и языковом измерении (Иркутск, 2004),  Филологические чтения, посвященные 200-летию Ф.И.Тютчева (Улан-Удэ,  2004), Литература в диалоге культур (Ростов-на-Дону, 2007), Русская литература в современном культурном пространстве (Томск, 2004), Байкальская международная конференция (Улан-Удэ, 2004), Интерпретация текста: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты (Чита, 2007), Проблемы становления и развития национального самосознания (Улан-Удэ, 2005, 2006 и 2007), Символическое и архетипическое в культуре и социальных отношениях (Пенза - Прага, 2011).

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении дается обзор критических статей и исследований, посвященных пушкинскому мифу и его рецепции в литературе ХХ в., рассматривается степень изученности темы, обосновывается актуальность, формулируются цели и задачи исследования, определяются методы их разрешения, научная новизна и практическая значимость диссертации, объясняются используемые в работе термины.

Биографический миф о Пушкине по структуре, происхождению и функционированию отличается как от архаического мифа, так и от модернистского неомифа и имеет свою, совершенно особую природу. Первый понимается как способ выражения мироощущения и миропонимания человека, не создавшего аппарата абстрактных понятий и техники логических умозаключений; второй возрождает и реконструирует архаические и классические мифы, синтезируя историю культуры и ее новейшие формы. Пушкинский миф в отличие от вышеназванных форм представляет собой сюжет, опирающийся на реальную биографию поэта, его творчество, письма, прозу и публицистику, то есть является биографическим мифом. Вместе с тем миф о Пушкине оказывается не только весьма значимым в контексте русской культуры последних двух столетий, но и одним из самых гибких объектов, допускающих различные интерпретации и трансляции в литературе ХХ в. При этом каждая манифестация мифа (от агиографических до развенчивающих тенденций), не теряя мифологических интенций, содержит элемент позитивного знания, из которого возникают многие вторичные культурные феномены.

Назовем основные этапы формирования мифа о Пушкине: создание образа национального поэта во время празднований юбилеев в ХIХ в.; сакрализация образа поэта в литературе серебряного века; логосударствление образа товарища Пушкина в соцреализме (начиная со  столетней годовщины смерти в 1937 г. и ста пятидесятилетней годовщины со дня рождения в 1949 г.); интимизация образа в индивидуальных манифестациях мифа в эпоху лоттепели; демифологизация в литературе постмодернизма; распад концепта Пушкин в концептуализме; разнообразные попытки воскрешения Пушкина в современной литературе.

Русская литература советского и постсоветского периодов легитимирует пушкинский миф, доставшийся ей в наследство от прежних эпох, и, обновляя его собственными средствами, создает художественные феномены, призванные осовременить его устаревшую форму. Инвариантный набор черт внешнего облика и вех биографии, остававшийся в литературе советского времени неизменным при характеристике образа Пушкина, в конце ХХ в. сменяется принципом варьирования, изменения объема, качества и количества тех или иных компонентов образа с целью демонстрации влияния современного миросозерцания на восприятие протеистического образа Пушкина. Необходимость фиксации этих изменений объясняет обращение в данной работе преимущественно к советскому и постсоветскому периодам функционирования мифа.

В главе первой Биографический миф о Пушкине. К вопросу об истории создания исследование развертывается в следующем порядке: в разделе 1.1. Автомиф Пушкина как исходная модель рассматривается связь эстетизации посмертной судьбы Пушкина в ХХ в. с его автобиографическим мифом, под которым мы понимаем исходную сюжетную модель, сформировавшуюся в сознании поэта как схема собственной судьбы, соотносимая с главными событиями его жизни и всесторонне отраженная в творчестве. Используя данный термин, мы учитываем его амбивалентность и близость к понятию художественного образа. Вместе с тем нельзя не отметить в этой связи такое свойство мифотворческого сознания, как неразличение объекта и его образа в сознании субъекта6. В эпистолярном наследии Пушкина, как мы показали в тексте диссертации, есть немало примеров неразличения (сознательного или бессознательного - не поддается определению) автора и лирического субъекта. Ср., например, историю публикации стихотворения Редеет облаков летучая грядаЕ или самоотождествление с героем поэмы Кавказский пленник в письме к В.П.аГорчакову: Характер Пленника неудачен; это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения (Х, 42).

Формируя свой образ в стихах, прозаических и публицистических произведениях, поэт неоднократно прибегал к вымыслу, который нельзя объяснить только художественной условностью. Воплощая автомиф при создании образа автора (и лирического героя), на раннем этапе поэт соединял в нем собственные индивидуальные черты с чертами обобщенного поэта-лирика, заимствованные им у поэтов-современников: Державина, Жуковского, Батюшкова. Это особенно занметно в лицейских стихотворениях: автор и одописец, наследующий классицистинческий героический стиль, и нежный элегик, любующийся красотами садов, и леннивец - баловень муз. Это позволило старшим друзьям, не смевшим входить в стинлистические владения друг друга, создать первоначальный миф о чудо-ренбенке.

Наряду с созданием автомифа в поэзии Пушкин постоянно демифологизирует его. Это связано как с журнальной полемикой с оппонентами, так и с постепенной эволюцией взглядов в ходе общения с близкими по духу людьми (например, с будущими декабристами). Процесс разрушения первоначального мифа о вольнолюбивом поэте сопровождался утратой репутации Пушкина как романтического поэта. По этой причине внутренний монолог переходит в эпистолярий, и Пушкин начинает настойчиво говорить об листинном романтизме (Х, 148), стремясь к демифологизации застывшего образа романтического поэта, который ассоциировался у русских читателей (в том числе у близких друзей) прежде всего с образом Пушкина.

Завершающим звеном автомифа становится создание стихотворения Я памятник себе воздвиг нерукотворныйЕ, где достигает апогея тенденция остраненного, объективированного видения собственной личности, названной Герценом лявлением, которым ответила Россия на реформы Петра I. В нем можно увидеть весь набор автомифологем жизни Пушкина, композиционно развертывающихся от настоящего (лпамятник) к прошлому (лбаловень муз). Сюжет, напротив, движется от свободолюбивой юношеской лирики (лглавою непокорной) к соперничеству-равенству с царем (лвышеЕ Александрийского столпа) и верности дружеству с декабристами (лмилость к падшим призывал), а  в финале возвращается на новом витке к героико-элегическому стилю лицейской поэзии (разговор с музой в последнем четверостишии).

Резюмируем механизм формирования автомифа. В поэтическом творчестве чаще всего воплощаются основные мифологемы, которые затем последовательно демифологизируются в письмах, черновиках, критических опусах в адрес литературных врагов. Очевидно, что карикатурно заостренные фигуры, вроде доносчика Булгарина (Фиглярин из Моей родословной), графоманааХвостова (Седой Свистов в эпиграмме), архаистааШишкова (названного в личном письме свиньей русской Академии), были необходимы Пушкину для создания антитезы к автомифу.

Из отдельных ярких запоминающихся мифологем формируется непротиворечивый лирический сюжет пушкинской поэзии. Антимиф в сознании поэта уравновешивает автомиф, придает ему диалектическую устойчивость. Ценность антимифа для поэта в том, что он с негативной точки зрения дублирует и заставляет уточнять автомиф, делая образ автора все более детализированным, интригующим для будущего читателя. Эта диалектика автомифа стала одной из возможных причин того, что в творческой деятельности последующих поколений пушкинский миф становится объективированной реальностью, независимо от субъективных и исторических факторов, на которых данная категория была основана.

Раздел 1.2. Континуальные мифемы в языке пушкинского мифа посвящен анализу  языка, используемого писателями, обращающимися к нему. Чрезвычайно характерным для пушкинского мифа является то, что строительным материалом для него становятся устные и письменные предания, быт, историко-культурная реальность так называемой пушкинской поры. Особый язык, сформировавшийся как отражение сакрализующей тенденции пушкинского мифа, в качестве лохранной грамоты сохраняет набор континуальных мифем. В роли последних выступает ряд авторитетных высказываний, оторвавшихся от своего ближайшего контекста и получивших в этом усеченном виде широкое распространение как в русской литературе ХХ в., так и в науке о ней.

Поскольку данные компоненты в языке пушкинского мифа породили не совсем ту трактовку, которая имелась в виду их создателями, а противоречие между трактовками снимается в ходе различных его манифестаций, то мы сочли возможным воспользоваться в данном случае термином К.аЛеви-Строса мифема. Ученый выделил три основных компонента мифа: сообщение, остов и код7. Сообщение и остов, то есть события и образы пушкинского мифа,  мы назвали мифологемами, воспользовавшись термином К.Г.аЮнга, а те высказывания, о которых пойдет речь ниже, играют роль кодов, или мифем, с помощью которых национальное сознание ориентируется в континууме пушкинского мифа.

В ряде случаев формулы могут наполняться образным содержанием, приобретая характер мифологем. В отличие от мифологем (образов и событий), конституирующих миф о Пушкине, мифемы обеспечивают его коммуникативную связь с современностью, являясь его неделимыми и обобщающими  (континуальными) языковыми кодами, формулами пушкинского мифа. В роли мифем могут выступать как механически воспроизводимые фразы, изъятые из произведений поэта (Мороз и солнце, день чудесный!, Я помню чудное мгновеньеЕ и т.д.), так и наиболее авторитетные высказывания о нем, которые приобрели характер афоризмов.

Русский человек через двести лет. Мифема, получившая свое развитие после смерти Пушкина и особенно к концу ХХ в., - времени, когда должно было сбыться буквально понятое пророчество, восходит к знаменитой фразе Гоголя о Пушкине: русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет8. К концу ХХ столетия метафорическая природа знаменитого высказывания отходит на задний план, и современный писатель А.Битов рассуждает: Гоголь напророчил нам Пушкина как Фнового человекаУ через двести лет; через три года мы отметим столетие Набокова и двухсотлетие Пушкина; кто же это родится у нас в 1999-м?9. Герои Татьяны Толстой, не дождавшись самостоятельного лявления Пушкина, предполагают родить его: л<Е>этот союз униженных и оскорбленных, уязвленных и отверженных, этот минус, помноженный на минус, даст плюс, - курчавый, пузатый, смуглый такой плюс10. Традиционная курчавость ахматовского смуглого отрока не подлежит сомнению, тогда как эпитет пузатый снимает высоту поднятой темы и одновременно формирует совершенно новый, иронически переосмысленный образ Пушкина-младенца в ХХав.

Солнце русской поэзии. Формирование образа солнце нашей поэзии закатилось в некрологе В.Ф.аОдоевского исследователи объясняют сходным выражением  из Истории государства Российского Н.М.аКарамзина, где повествуется о том, как на Руси восприняли весть о смерти Александра Невского. Образ солнца с точки зрения этой традиции восходит к образам правителя и основателя русской литературы как целостности. Образ Пушкина как солнца русской поэзии и культуры особенно актуален для начала ХХ в. К нему обратились, например, О.аМандельштам в статье Пушкин и Скрябин (1915) и В.аХодасевич в речи Колеблемый треножник (1921). В том и в другом случае образ связан с тревогой за судьбы русской культуры, то есть актуализируется коннотация закатившегося солнца. В ХХ в. уподобление Пушкина солнцу становится ритуальным. Кризису пушкиноведческой науки посвящена книга И.аСурат с многозначительным названием Вчерашнее солнце.

Пушкин - наше все. Данная формула А.А.аГригорьева  живет в национальном сознании уже как бы в отрыве от ее автора. Если обратиться к первоисточнику, статье Григорьева Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина (1859), то уже по заглавию видно, что она посвящена не столько Пушкину, сколько развитию русской литературы первых десятилетий XIX в. Центральную же роль Пушкина в русской литературе, по мнению критика, определяет способность воплотить в своей натуре национальное сознание, в частности такие его черты, как смирение перед действительностью и одновременно готовность к протесту. В статье Григорьева нет утверждения, что Пушкин - первый и последний совершенный поэт. Апокалиптичность мышления, развитая у его современника Ф.М.аДостоевского, была чужда Григорьеву. Итак, несмотря на кажущуюся тотальность фразы, ставшей мифемой, на деле Григорьев являлся противником светского лобожествления поэта. Как показывает опыт исследования литературы ХХ в., крылатая фраза УПушкин - наше всеФ становится эмблематическим знаком выражения постмодерности11. При этом кощунственно-шутовское, иронико-игровое звучание этой сентенции (которое, по мнению исследователя, она приобрела в конце ХХ в.)  соперничает с серьезным содержанием этой максимы. Ср., например, конкретизацию формулы Григорьева в эссе А.аБитова: Рассчитываясь с ним, мы отвели ему первое место во всем том, чему не просоответствовали сами. Он не только первый наш поэт, но и первый прозаик, историк, гражданин, профессионал, издатель, лицеист, лингвист, спортсмен, любовник, друг...12.

Всемирная отзывчивость. Характеристика поэзии и личности Пушкина стала итогом многолетних раздумий Ф.М.аДостоевского; слова, ставшие многократно повторяемой формулой,  впервые прозвучали в его речи, произнесенной на торжествах по случаю открытия памятника поэту (1880). Мифотворческая природа этой речи проявилась в самом способе произнесения, зафиксированном современниками: Да, это была не речь, а скорее долгое заклинание, словесное колдовство13. Результатом этого колдовства стал духовный, неортодоксально христианский образ Пушкина, который активно развивался в философской и религиозной пушкинистике серебряного века. После длительного забвения в советской литературе и критике Пушкинская речь Достоевского вновь вернулась в зону активной читательской рецепции в начале 80-х гг. ХХ в. благодаря статье В.аКожинова И назовет меня всяк сущий в ней языкЕ. Полемика вокруг речи Достоевского, не прекращавшаяся и в последующие годы, подвергла демифологизации его абсолютизирующую точку зрения. Тем не менее, очевидно, что мифема всемирной отзывчивости Пушкина, закрепившаяся в национальном сознании благодаря потребности сохранения национальной идентичности, является одним из наиболее важных компонентов пушкинского мифа в ХХ в.

Раздел 1.3. Роль иконографии в конструировании и трансформациях мифа о Пушкине посвящен анализу социального стереотипа - классического облика Пушкина, порожденного тиражированием портретов работы О.А.аКипренского и В.А.аТропинина. Льстивое зеркало портрета Кипренского - мифологизация внешнего облика Пушкина. По собственному признанию художника, Кипренский писал гения. Именно этот образ является самым распространённым, каноническим, а значит, на него ориентируется большинство создателей образа Пушкина в литературе ХХ в. Портрет художника Тропинина порождает популярный московский миф о Пушкине, хорошем человеке, добром семьянине.  Тропинин писал поэта в Москве: это домашний московский портрет, вместо парадного, питерского портрета Кипренского. Таким образом,  обобщенный хрестоматийный иконографический образ уже живет сам по себе, вне времени. Не случайно в этот парадный (чаще Кипренского, чем Тропинина) образ по принципу коллажа вклеиваются харизматичные лица политиков: Ельцина, Жириновского и Путина.

Помимо хрестоматийного образа существует прижизненная карикатура П.И.Челищева Пушкин и Хвостов, на которой поэт, отличавшийся небольшим ростом, изображен великаном, за которым пытается угнаться карлик Д.И.аХвостов. Очевидно, что данная карикатура апологетична по отношению к Пушкину на фоне с карикатуры неизвестного художника, изобразившего непричесанного Пушкина, уводящего с бала упирающуюся М.И.аХвостову, как и поэт, не отличавшуюся красотой. Характерно, что именно этот портрет поместил  на обложке четвертого издания книги Пушкин. Непричесанная биография (М.: Российский фонд культуры, 2007) Л.М.аАринштейн. Напротив, традиционная пушкинистика, как правило, сопровождается в качестве иллюстраций для обложки рисунками Пушкина, представляющими собой мифологизирующие рисунки-автопортреты. Характерно, что на обложке жизнеописания Пушкина в книге И.аСурат и С.аБочарова Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества (СПб.: Языки славянской культуры, 2002) воспроизводится самоироничный рисунок Пушкина, изобразившего себя в лавровом венке.

Из общего ряда портретов советского времени, написанных к Пушкинскому живописному конкурсу, проводившемуся в 1936 г. в Ленинграде, резко выделяется портрет смеющегося Пушкина кисти Н.аШведе-Радловой. Он актуализирует множество свидетельств современников о заразительном, обаятельном  смехе Пушкина. Отвергнутый с эстетических позиций соцреализма портрет кисти Шведе-Радловой на сегодняшний день  вызывает двойственное впечатление. Неестественная широкая улыбка на фоне статики тела и вместе с тем черты вполне конкретного человека, по сравнению с  обобщено-романтическими, наследующими черты знаменитого портрета О.Кипренского советскими изображениями поэта, вызывают эффект остранения, сближаясь по эстетическому воздействию с поэтикой соц-арта.

Характерной чертой современной иконографии Пушкина как структурного элемента пушкинского мифа являются концептуальные портреты в графической стилистике рисунков Пушкина. Рисунок М. Шемякина, оформившего обложку книги Абрама Терца Прогулки с Пушкиным санкт-петербургского издательства Всемирное слово, изображает Пушкина и Терца. Тонкий длинный Пушкин в цилиндре и с тросточкой и округлый приземистый Терц в ушанке, ватнике и валенках, больше похожий на самого Синявского, чем на его alter ego - одесского бандита Абрашку Терца. О лагерной тематике, помимо специфической одежды одного из героев, напоминает рамка, в которую заключен рисунок, - двойная колючая проволока, прибитая гвоздями. Шемякинский образ вызывает целый спектр аллюзий, проясняющих поэтику Прогулок с Пушкиным: суды над Абрамом Терцем; Пушкин в роли Дон Кихота, сопровождаемого своим лукавым и житейски смекалистым Санчо; тени, отбрасываемые героями, напоминают одну гордую птицу (сирин?) с округлым крылом, что, возможно, сигнализирует о модернистской символике ПрогулокЕ по вечности.

Рисунки современного карикатуриста А.аБильжо подчеркивают мифологическую природу пушкинского образа, ставшего концептом. На одном из рисунков художник изображает знакомый образ (кудри, бакенбарды) в компании Чебурашки, героя сказки Э.Н.аУспенского. Соединение образов свидетельствует о том, что в массовом сознании и тот и другой символизируют преимущественно детское  чтение.

Еще одна мифологема (о жажде Пушкина вырваться за пределы России) отрефлектирована А.аБитовым и художником Р.аГабриадзе в книге Метаморфоза, которая строится вокруг цикла ранее не публиковавшихся живописных работ Габриадзе Пушкин-бабочка. В ней Пушкин бежит с Натальей Николаевной от своих недругов через Грузию и, превращаясь по дороге в бабочку, улетает за границу, где много путешествует и проживает счастливо до глубокой старости. Мрачный пафос романа-исследования Ю.аДружникова Узник России, разрабатывающего эту мифологему, а также новеллы Ф.аКафки Превращение, аллюзией на которую, по всей видимости, является книга, снимается легкостью необыкновенной рисунков Габриадзе и сопровождающих текстов Битова.

Таким образом, пушкинская иконография, как прижизненная, так и современная, активно участвует в строительстве и обновлении мифа о Пушкине, порождая новые образы и мифологемы. Современная иконография свободно варьирует различные мифологемы пушкинской биографии, отражая актуальные представления о месте поэта в культурном пространстве. В этом она является безусловным отражением аналогичной тенденции в литературе.

В разделе 1.4. Философские аспекты пушкинского мифа мы рассматриваем онтологический, гносеологический и аксиологический аспекты пушкинского мифа. Одним из наиболее значительных философских аспектов можно считать гносеологический его аспект. Первичная функция мифа - это удовлетворение человеческой любознательности путем ответа на вопросы почему именно Пушкин стал первым национальным поэтом? и лоткуда берет начало его гениальность?. В решении этих вопросов в русском национальном сознании огромную роль сыграли первые биографы Пушкина, своеобразные апостолы (Петр и Павел) пушкинского мифа: автор  первого критически подготовленного собрания сочинений Пушкина и первой обширной биографии Пушкина ПавелаВасильевич Анненков и записавший воспоминания современников о поэте Петр Иванович Бартенев. Художественный текст, препарирующий пушкинский миф в гносеологических целях, начинает уподобляться последнему по своей структуре - стремится охватить все знаковые моменты биографии поэта, разгадать загадку его гения. Особенно это касается произведений в жанре биографии: Пушкин Ю.аТынянова, Пушкин в изгнании И.аНовикова, Пушкин Л. аГроссмана, Жизнь Пушкина Г.аЧулкова, Жизнь поэта А.Гессена, Александр Пушкин и его время Вс.аИванова. В том случае, если писатель сознательно подчиняет язык существующей социально-политической парадигме, как это происходит с житийными текстами И.аНовикова и А.аГессена, то язык утрачивает функцию инструмента познания, становится инструментом экспликации готовых представлений, фиксации существующих топосов, сопровождающих в сознании русскоязычного читателя национальный концепт Пушкин. 

Следующий аспект - онтологический, то есть касающийся характера бытия внутри  пушкинского мифа, а также как следствие - бытования самого мифа. Это бытие многослойно, иерархично и определяется структурой пушкинского мифа. Иначе говоря, осознание содержательного ядра мифа, фиксация основных мифологем определяет бытие пушкинского мифа в пространстве художественной литературы. Подробно этот вопрос рассмотрен в главе второй. Онтологические основы пушкинского мифа, как нам представляется, были заложены  в русской философской критике конца XIX Ч первой половины XX в. Одной из первых попыток онтологизации пушкинского мифа стала концептуальная статья В.аСоловьева Судьба Пушкина (1897), в которой философ разъяснил свое понимание категории судьба. Последующие высказывания философов серебряного века на эту тему, так или иначе, отталкивались от воззрений Соловьева. Мы рассмотрели позиции Д.Мережковского, В.Розанова, Л.Шестова, М.аГершензона и др. и увидели, что основная полемика развернулась вокруг соотношения Пушкина-поэта и Пушкина-человека. Важно подчеркнуть, что во всех случаях речь идет все же не о конкретном человеке (Пушкине); скорее это представления о нем, позволяющие каждому из философов достаточно плодотворно иллюстрировать свою позицию относительно смысла человеческого бытия.

Наконец, необходимо сказать об аксиологическом аспекте пушкинского мифа. Разумеется, миф никакого специально выделенного учения о ценностях не несет, но когда человек ощущает дисгармонию с миром, на помощь приходит пушкинский миф. Его основные мифологемы представляют собой для русскоязычного сознания набор непреходящих ценностей, а потому и точку отсчета в размышленниях о тех или иных нравственных категориях. Так, например, стихотворение Пушкина Я вас любиЕ является отправной точкой в шестом из Двадцати сонетов к Марии Стюарт И.аБродского.

Если подойти к пушкинскому мифу не просто аксиологически, но попытаться вычленить основания мифологической аксиологии, то мы никуда не уйдем от тех же самых предельных крайностей мифа, от космоса и хаоса, белого и черного, в роли которых традиционно выступают Пушкин и Дантес. В литературе конца ХХ в. эти образы становятся обратимыми, взаимозаменяемыми.

Как видим, философские аспекты пушкинского мифа актуализируют его основные мифологемы, демонстрируя, что одни и те же события могут по-разному переживаться различными реципиентами (философами, критиками, писателями), а значит, и существовать в разных системах ценностей. Весь спектр прочтений формирует континуум пушкинского мифа и делает его не только объектом познания, но и его инструментом.

Во второй главе Операциональный потенциал набора мифологем мы исследуем конструктивные возможности различных мифологем: сформировавшихся при жизни Пушкина, устоявшихся в ходе биографических разысканий первых биографов, закрепившихся в национальном сознании в виде иконографических изображений и отрефлектированных философской критикой рубежа веков.

В разделе 2.1. Мифологемы (образы и акции) из всего корпуса мифологем мы выделяем те, которые наиболее полно отразились в литературе ХХ в. Важнейшими элементами сюжета о Пушкине являются рождение и смерть поэта. Рождение человека не всегда совпадает с рождением поэта - факт общественного признания на лицейском экзамене знаменует второе. Смерть поэта (формула, закрепившаяся в национальном сознании благодаря одноименному стихотворению М.аЛермонтова) - не менее важный этап его мифологизации. Две вехи - рождение и смерть поэта - создают рамку мифа, внутри которой варьируются различные мифологемы, подразумевающие многоаспектное толкование этапов биографии поэта и его образа. Каждая веха судьбы национального поэта представляется знаковой в контексте мифа, а потому может соотноситься с разнообразными явлениями русской духовной и социальной жизни. Весь свод мифологем, формирующих пушкинский миф, условно можно разделить на две части: мифологемы-образы и мифологемы-акции.

1. Мифологемы-образы.

Чудо-ребенок. Мифологема рождения чудесного ребенка присутствует в культуре разных народов, не является исключением и пушкинский миф. Мемуаристы приводят исторические анекдоты о детстве Пушкина, свидетельствующие о раннем творческом развитии будущего поэта (Л.аПушкин, О.аПавлищева, М.аМакаров). Большинство биографов (П.аАнненков, П.аБартенев, А.аСкабичевский)  склоняются к тому, что детство было несчастным, по крайней мере трудным (по причине нелюбви родителей к ребенку). Реже встречается противоположная точка зрения о счастливом детстве (Д. Благой, Н.аСкатов).

Сверчок. Прозвище поэта в литературном обществе Арзамас,  восходящее к строкам из поэмы Жуковского Светлана. Юношеское прозвище поэта стало толчком к рождению развивающейся по сей день мифологемы. Она связана с переходным для поэта периодом от замкнутой монашеской жизни в Лицее к вольному Петербургу - от юношества к первому этапу молодости.

Потомок негров.  Начало этой мифологемы заложено в известных стихах Пушкина Юрьеву и Моя родословная, неоконченном романе Арап Петра Великого и др. Происходя от таинственных Аннибалов и одновременно являясь представителем одного из древнейших русских дворянских родов, Пушкин воплощает в себе гармонию черного и белого, животного (вариант: сверхчеловеческого) и человеческого начал.

Няня. Арина Родионовна, как известно, считается не только героиней лирических стихотворений Пушкина Зимний вечер (1825), Няне (1826) и др., но и прототипом нянек Татьяны Лариной, Владимира Дубровского, Ксении изаБориса Годунова. Образ пожилой бражницы, разделяющей трапезу и беседу полных юности и вольных молодых людей, из стихотворений Н.Языкова, воспевшего Арину Родионовну, лишь отчасти совпадает, а иногда коренным образом  расходится с народнической и впоследствии советской мифологемой о няне как второй матери, наставнице гения,  которая не только подсказывала мотивы и образы  стихотворений, но и обсуждала с Пушкиным последние политические события.

Пророк. Мифологема божественного призвания поэта, характеризующая середину пути, ситуацию жизненного выбора. Компонентом этой мифологемы является представление о поэте как о проводнике божественного глагола, которое имеет глубоко архаическую природу. Мифологема поэта как пророка из одноименного стихотворения Пушкина является одним их наиболее продуктивных сюжетообразующих элементов в литературе ХХ в.

2. Мифологемы-акции.

Я вас любил (утаенная любовь). Сюжет о высоком, но болезненном, неразделенном чувстве, которое поэт пронес через всю жизнь. Существует также точка зрения, согласно которой легенда об утаённой любви Пушкина представляет собой вымысел (пушкинская биография Ю.аЛотмана). Споры известных пушкинистов о том, кто является объектом скрытой страсти поэта: М.аРаевская, Е.аВоронцова, К.аСобаньская, Е.аКарамзина, - привели к формированию устойчивой мифологемы, активно разрабатывавшейся поэтами ХХ столетия.

Я памятник себе воздвиг (памятник). Высокая сакральная миссия поэта как пророка позволяет ему отстраниться от себя как человека и в памятнике поэту увидеть памятник поэзии. Следовательно,  основной смысл произведений ХХ в., обращающихся к мифологеме памятника, - в понимании и признании предназначения, смысла дарованного Богом таланта.

Дуэль.  Многие аспекты последней дуэли Пушкина стали важнейшим импульсом философской критики ХХ в., легли в основу концептуальных статей В.Соловьева, Д.аМережковского, В.аРозанова, М.аГершензона и др. Причины этого события, образы ее участников, общая расстановка сил многообразно отразились в литературе ХХ столетия.

Вновь я посетил (заповедник). Одной из важнейших мифологем, конституирующих пушкинский миф, является мифологема музея-заповедника. Эта мифологема лишь косвенно относится к автобиографическому мифу: стихотворения, созданные в период ссылки в Михайловское, породили мифологему Северной ссылки поэта как периода окончательного осознания поэтического предназначения. Период же создания мифологемы Пушкинского заповедника - это по преимуществу советское время. Таким образом, мифологема заповедника является одной из немногих посмертных мифологем, к созданию которых Пушкин имеет лишь косвенное отношение.

В разделе 2.2. Реконструкция мифа о Первом поэте мы выдвигаем гипотезу о Бродском как о мифологизированном поэте современности. Такие категории мифа, как универсализм, схематизм, продуктивность (порождение новых мифологем), позволяют некоторым фигурам истории  сохраниться в национальной памяти и делают возможным возвращение влияния того или иного мифа в сферу общественного сознания. Сходство функционирования мифов о Пушкине и Бродском - в редукции представлений о многомерных категориях жизни и творчества, приведении их к четкой схеме. Культурной парадигмой жизни писателя для русского самосознания является творческая биография Пушкина. Ср.:

Пушкин: Лицейа-алпобежденный учитель Жуковскийа-апетербургская славаа-аЮжная ссылкаа-аутаенная любовьа-аСеверная ссылкаа - мирный договор с Николаем Iа-аженитьба на Наталиа-анагаданный гадалкой белый человек ДантесаЦадуэль и мученическая смерть.

Бродский: самовольный уход из школы - работа в геологических экспедициях - лучитель величия Ахматова - петербургские кружки - признание первым поэтом в своей среде - суд за тунеядство - несчастная любовь к Марине Басмановой - друг-соперник Бобышев - выдворение заграницу - Нобелевская премия - мировое признание - смерть и вечный покой в Венеции.

Каждый значимый этап биографии культурного героя становится мифологемой, многократно отрефлектированной  в научных и изображенной в художественных текстах. Это позволяет нации осмысливать свою историю не только с помощью анализа социальных факторов, но с помощью реактивации исторической памяти, персонифицированной в фигурах, повлиявших на ее менталитет.

Раздел 2.3. Деконструкция мифа о Поэте № 1 характеризует  различные стратегии деконструкции пушкинского мифа от Д.Хармса до Т.Кибирова. Миф в случае как реконструкции, так и деконструкции остается смысловым ядром культуры, обновляющейся за счет противоположных тенденций. Откровенное игровое начало, карнавализация Пушкина как Поэта № 1 на этапе мифоборчества позволяет ему возродиться на новом витке истории в новом качестве. Наследниками обэриутов в конце ХХ в. стали концептуалисты. Мы выяснили, что свойственное концептуализму умение выявлять и обнажать жесткий каркас действительности, методология подрыва тотальных идеологий на определенном этапе сама превращается в неоспоримую авторитетную идеологию. Пригов, создавая образы Пушкина и его современного воплощения Дмитрия Александровича Пригова, занимается тотальной деконструкцией: имя и слово в его поэзии окончательно теряют  закрепленные за ними значения.

Тимур Кибиров использует основной прием концептуализма - виртуозную игру чужими языками, но разъятие, деконструкция этих языков порождают собственный язык лирического героя, отличающийся от персонажного языка-маски концептуализма. Трансформация концептуализма от Пригова до Кибирова заключается в том, что демонстрация изнаночных механизмов идеологий оборачивается у Кибирова новой концептуальностью: он как бы заново проходит этапы развития литературы, от Державина до Пушкина. Синтез стилей, подобный тому, который осуществил Пушкин в поэме Руслан и Людмила (Державин, Жуковский, Батюшков), позволяет поэту изображать живые чувства: подлинную страстность, нежность и задушевность, восходящие по содержанию к шедеврам пушкинской лирики.

В третьей главе Мифологемы пушкинской биографии  в литературе ХХ в. рассматривается функционирование мифологем в континууме русской литературы ХХ в. Мы выявляем, как данный миф отразился в текстах произведений, какие общие тенденции литературного процесса и индивидуальные  особенности авторов он высветил. Раздел 3.1. Мифологемы-образы как фундаментальная часть пушкинского мифа доказывает, что мифологемы-образы являются онтологическим ядром пушкинского мифа, именно они наиболее востребованы различными писателями как при характеристике образа Пушкина, так и при экспликации национальных представлений о смысле человеческого бытия.

Мифологема чудо-ребенка рассмотрена нами на примере различных текстов, начиная с очерка А.аСкабичевского, написанного на рубеже ХIХ-ХХ вв. и представляющего собой объективированный социологический портрет и рассчитанного на массового читателя. Ценность очерка в том, что сакрализующая тенденция, особенно проявившаяся в следующем столетии, в этом тексте полностью отсутствует, его можно считать в некотором смысле демифологизирующим по сравнению с мифологизацией в ХIХ в. (например, с повестью В.П.аАвенариуса Отроческие годы Пушкина,188514).

Иная тенденция наблюдается в незаконченном романе Ю.Тынянова Пушкин, где наиболее яркие страницы посвящены московскому и лицейскому детству поэта. Описана та же неприкаянность, что и в беллетризованном очерке Скабичевского, но оценочный социологизм отсутствует: напротив, ритмизованная проза поэтизирует негармонический быт в доме Пушкиных, как бы проецируя его на будущие пушкинские описания бедной юности моей (II, 258). Можно констатировать, что в романе берет свое начало мифологема чудесного, но нелюбимого ребенка, которая получит свое развитие сначала в судьбе и творчестве М.аЦветаевой15, затем ее актуализирует Б.аАхмадулина в стихотворении Биографическая справка. Возвращаясь к роману Ю.Тынянова, отметим, что с образами родителей, а также дяди Пушкина Василия Львовича вводится тема обычности, недаровитости, противостоящая теме своеобразия, чудесной непохожести, связанной с образами маленького Пушкина и старого Ганнибала. Видимо, по этой причине родственники с пушкинской стороны изображены не просто иронически, но сатирически.

Тема лицейского этапа пушкинского детства является значимой мифологемой для первой книги стихов А.аАхматовой Вечер, в которую вошел цикл стихотворений В Царском Селе. Для пушкинского мифа наиболее репрезентативным является стихотворение Смуглый отрок бродил по аллеямЕ. Ахматова в этом стихотворении не упоминает имени Пушкина, ограничившись описательным оборотом смуглый отрок, который часто встречается в мемуарной литературе о Пушкине, намекая на его родство с арапом Петра Великого. Одна из вещественных деталей - лицейская треуголка, опоэтизированная Ахматовой, - станет мифологизированным объектом изображения в рассказе Треуголка Пушкина представителя эмигрантской прозы И.аЛукаша, а московское детство, наиболее зримо представшее в романе Тынянова, - в рассказах Лукаша Дурной арабчонок и Московская просвирня.

Советская тенденция идеологизации образа Пушкина нашла свое отражение в адресованной юношеству беллетризованной биографии А.Гессена Жизнь поэта. Монументальная фигура матери, восторженно демонстрирующей гостям жителя нового века, аллюзийно вызывает в памяти эталонное произведение социалистического реализма - Мать М.аГорького, а также собирательный образ матери на известном плакате И.аТоидзе Родина-мать зовет. Не случайно название романа не конкретно, как заглавия произведений на ту же тему А.аСкабичевского, Г.Чулкова, Ю.Тынянова, а вполне обобщенно - Жизнь поэта. По-видимому, такое заглавие должно символизировать образ обобщенного положительного героя-поэта, борца и  народного защитника.

Мифологему няни мы рассмотрели на примере статей нетипичного для советской литературы писателя А.аПлатонова, поскольку, в отличие от текстов литературного потока, он творчески переосмысливает миф, насколько это возможно в рамках формирующихся социально-политических отношений. Платонов написал в этот период (1937) две статьи с характерными заглавиями: Пушкин Ч наш товарищ и Пушкин и Горький. Сирота-Пушкин, ставший героем одной их этих статей, воспринимается сегодня в контексте  сирот послереволюционного времени и особенно платоновских сирот Насти  и Саши Дванова. Логично поэтому, что пришедшая сироте на помощь няня названа друг-товарищ.

Со временем пушкинский миф все больше приобретает черты безапелляционного культа.  Этот процесс отразился в драме А.аПлатонова Ученик Лицея (1950), где Пушкин предстает прежде всего учеником Арины Родионовны, более радикальным в революционном отношении, чем другой его лучитель - П.Я.Чаадаев. Это произведение, несмотря на сохранение неповторимой платоновской поэтики, несет на себе черты социалистического реализма, и образ няни приобретает в нем специфические особенности, удаляющие его от первичной авторской мифологемы.

Своеобразие мифологемы няни в романе Ю.Тынянова Пушкин в том, что героиня предстает в нем не старушкой и доброй подружкой времен ссылки в Михайловское, а лукавой рабыней по отношению к господам и жалостливой русской женщиной по отношению к Пушкину-ребенку. Последнее делает ее образ менее персонифицированным, максимально обобщенным, периферийным в структуре персонажей. Этот образ во многом согласуется с образами русских крестьянок в литературе второй половины XIX в. Периферийность образа объясняется, с одной стороны, тем, что Тынянов успел написать только те главы романа, в которых говорится о юном Пушкине, а значит, сравнительно молодой няне. С другой стороны, во время написания романа пропорции мифологемы еще не были нарушены советской канонизацией ее образа.

В современной ситуации, как можно наблюдать в шуточной поэме К.аАрбенина Пушкин мой, мифологема начинает возвращаться к исходным пропорциям, заданным в автомифе. Пушкинская няня по аналогии с няней Татьяны Лариной Филиппьевной зовется просто Родионовной, а не Ариной Родионовной, как в мифе, создававшемся в трудах пушкинистов начиная со второй половины ХIХ столетия и в течение советского периода истории России. Отношение к ней ласково-ироническое. По Леви-Стросу, развертывание содержания мифа состоит в том, чтобы постепенно снять исходные противоположности, лежащие в основе мифа. Мифологема няни включает бинарную оппозицию воспитательница гения (А.Платонов, А. Гессен) / бражница, потворствующая барину во всем (В.аНабоков, Ю.аДружников). Для снятия противоположностей мифотворчество выработало процедуру медиации между утверждениями, составляющими полюсы оппозиции. В роли текстов-медиаторов мы наблюдали роман Ю.Тынянова Пушкин и поэму К.аАрбенина Пушкин мой.

Мифологема Сверчка функционирует в русской литературе как в связи с ларзамасским мифом, так и вне этой связи. Противоположные грани пушкинского гения представляют собой Сверчок и лафриканский самум в рецепции видного деятеля серебряного века Б.Садовского. По нашему предположению, мифологемы Сверчка и старика Державина являются ипостасями авторской самоидентификации Е.Евтушенко на различных этапах его творчества.  Проколотый Сверчок времен Михайловской ссылки как ранняя стадия пророка с рассеченной мечом грудью предстает в произведении лауреата премии Большая книга-2009 Андрея Балдина Протяжение точки: литературные путешествия.аКарамзин и Пушкин.

Мифологема Сверчка получила свое развитие как в прозаических, так и в поэтических текстах в качестве: материала для целого сюжета (Петербургская ворожея Б.аСадовского); трансформации сюжета от версии к версии, от мифологемы к мифологеме (Протяжение точки А.Балдина); одного из элементов лирического сюжета-переживания (Жирный смрад политической кухни Е.Евтушенко, Болдинские дали В.аКрещика, Сверчок В.аСкифа).

Мифологема африканского происхождения поэта (потомок негров) инкорпорируется  в текст русской литературы писателями ХХ в. начиная с Ю.Тынянова и В.аНабокова, обратившихся к образу старого Пушкина-Ганнибала. Тынянов вызвал к жизни двоюродного черного деда Петра Абрамыча Ганнибала, а Набоков - похожего на него старого Пушкина; и тот, и другой образы демонстрируют историческую перспективу пушкинского гения: Тынянов ищет его истоки в прошлом, Набоков видит зримые черты его неповторимой поэтики в настоящем. Отсюда стилевое различие текстов, писавшихся в одно время: тыняновский роман является архаизацией, набоковский - модернизацией пушкинского мифа. Оба текста обладают равной степенью конгениальности пушкинскому мифу, поскольку уравновешивают друг друга в сознании современного читателя.

Аналогичную пару подобий можно увидеть, сопоставив разработку этой мифологемы Цветаевой и Синявским. В обоих случаях, как нам представляется, реализован жанр, заявленный А.аСинявским как прогулки и восходящий, по всей видимости, к Прогулкам одинокого мечтателя Ж-Ж.аРуссо16. Мой Пушкин и Прогулки с Пушкиным написаны в ситуации изоляции, духовного одиночества. Из цикла Стихи к Пушкину видно, что Цветаева резко отделяет себя от эмигрантской среды, похожее ощущение должен был испытывать Синявский в Дубровлаге. Единственным собеседником, спасающим от экзистенциального тупика, становится Пушкин (я - другой), а символом выхода из изоляции - прогулки. Поэтому в эссе Мой Пушкин детские впечатления выливаются в форму прогулок: Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина Ч до памятника Пушкина17.

В этих условиях происходит отказ писателей от символической красоты пушкинского мифа, постулирующей достигнутую гармонию (лзавершенность, по Бахтину, означает духовную смерть). Писатели подчеркивают те черты мифа, которые, на первый взгляд, разрушают его гармонию. У Цветаевой - лоскал негра, лафриканский самовол, морда с Колониальной выставки; у Терца - лобезьянообразная харя, вампир, привлекательное уродство и т.д. Вместо лцивилизованного Пушкина, предлагавшегося эмиграцией и метрополией, Цветаева и Синявский выбирают своего лестественного человека - потомка негров. Такой Пушкин необходим писателям в состоянии интеллектуального тупика и невозможности диалога со значимым другим.

Современные писатели Т.аТолстая и А.аБалдин имеют дело с той модификацией мифа, которая сформировалась к концу ХХ в. Они фиксируют удаленность мифа от своего первоисточника и насущную потребность в его коррекции в связи с новым историческим опытом. Месторождением породы, черной гуглей называют ту часть поэтического дарования поэта, которую мы здесь обозначили авторской мифологемой поэта потомок негров, соответственно Балдин и Толстая. Они подходят к мифу с кардинально противоположных сторон. Первый центростремителен: видит средоточие (лпротяжение точки, по авторскому выражению) пушкинского мифа в Москве. Она для него тайна и загадка русского самосознания, от которой берет начало и в которую в конечном счете возвращается (в ходе написания драмы Борис Годунов, рассматриваемой автором как главное произведение Пушкина) пушкинский гений. Для Толстой Москва как центр России - это своеобразный нуль в системе духовных координат. Аналогичной точкой отсчета в литературе является для нее черный Пушкин.

Анализируя мифогенный образ пророка из одноименного стихотворения Пушкина, мы пришли к мысли, что он является некой художественной призмой, сквозь которую последующие поколения писателей рассматривают собственное призвание. Не имея целью охватить все тексты, в которых данная мифологема нашла свое воплощение, мы обратились лишь к некоторым репрезентативным источникам, в которых эта тема проявляется на уровне сюжета, системы образов и глубинной проблематики. Мы использовали с этой целью не только поэтические, но и прозаические тексты, в которых присутствие лирического начала демонстрирует несомненную связь с исследуемой мифологемой. В ходе анализа сложились некоторые содержательные пары, в которых прочтение исходной мифологемы и ее индивидуальная интерпретация обнаруживают черты сходства либо, напротив, явного отталкивания.

Рассмотренные стихотворения А.Ахматовой и А.Тарковского свидетельствуют не только о тематическом сходстве в решении проблемы неизбежных тягот и испытаний в жизни поэта-пророка, но и о сознательной преемственности, что подтверждает посвящение стихотворения младшего поэта старшему. Исследуемые стихотворения О.Мандельштама и С.Липкина совершенно различны по своей поэтике: первый поэт в своей стихотворной практике демонстрирует неповторимость лединственного слова; поэтика второго более традиционна. Тем не менее младший поэт как бы переводит на доступный язык онтологические открытия старшего. Это понимание взаимоисключающих мыслей о невозможности и необходимости говорить в эпоху, когда сказано все.

Изображения небожителей, являющихся героям произведений, сближают стихотворение А.Тарковского Стань самими собой и рассказ В.Набокова Гроза. Произведения демонстрируют роль явленного чуда в дальнейшем самоопределении поэта как пророка. Напротив, в стихотворениях М.Цветаевой и И.Бродского отсутствует изображение небожителя - они строятся как разговор с невидимым, но сверхценным существом. В стихотворении Цветаевой Разговор с Гением присутствие Гения несомненно: он подает властные реплики, соотносящиеся с божьим гласом в Пророке Пушкина. Стихотворение Бродского Разговор с небожителем по форме представляет собой монолог-исповедь, а по содержанию - бахтинский диалог со множеством собеседников, главный из которых - Пушкин, поскольку к нему обращено наибольшее количество аллюзий. 

Если в поэтических произведениях и близкой к ним прозаической миниатюре В.Набокова Гроза мифологема пророка реализуется эксплицитно, то в эпической форме романа мы наблюдали ее имплицитное воплощение. Романы В.Набокова Дар и А.Битова Пушкинский дом - произведения, в которых дифференцированные друг от друга языки культуры (художественный и научный, поэтический и прозаический и т.д.) совмещаются, демонстрируя эволюцию божественного глагола во времени, как того требует эпический род. Конкретизируя это определение в терминах данной работы, можно сказать, что мифологема пророка в романах Набокова и Битова демонстрирует свою продуктивность, оказывая влияние не только на содержание, но и на структуру произведения, в котором существенную роль начинает играть лавторский герой (термин И.Роднянской) - аналог лирического героя в поэзии.

Раздел 3.2. Мифологемы-акции в аксиологическом аспекте демонстрирует, что мифологемы, закрепившиеся в национальном сознании как результат неких действий, событий жизни поэта, функционируют в литературе ХХ в. преимущественно в ценностном плане. Структура личности Пушкина оказывается своеобразным архетипом национального сознания, а также символом максимальной реализованности творческого дара.

Мифологема утаенной любви, возникшая как личный миф поэта о большой и серьезной, но несчастной любви, прошедшей через всю его жизнь, получила свое развитие как в изысканиях пушкинистов, так и в художественной пушкиниане ХХ в. Оборотной стороной мифологемы, составившей с ней бинарную оппозицию, стала публикация Дон-Жуанского списка Пушкина, которая не опровергала, но диалектически подкрепляла идею о поиске поэтом идеальной возлюбленной как смысле его жизни и творчества.

Мифогенность этого сюжета сделала возможным появление версии об идеальной возлюбленной, которую предложил Ю. Тынянов сначала в статье Безымянная любовь, затем в романе Пушкин. На роль объекта утаенной любви писатель выдвинул Е.А.аКарамзину. Художественная (мифологическая в своей недоказуемости) интерпретация, по мнению исследователей, превзошла научную версию того же автора. Своеобразной кульминацией  этих поисков ученых стала гипотеза  В.Турбина - Л.Осповата, проследивших эволюцию образа Богоматери (Мадонны) в лирике Пушкина и связавших ее с мифологемой утаенной любви.

Д.Самойлов использовал разные варианты данной мифологемы: от Дон-Жуанского списка, который в стихотворении Названья зим преображается в текст с пониманием любви как способа гармонизации жизни (в этом же плане можно прочесть стихотворение Пестель, поэт и Анна), до экзистенциального тупика, в роли которого выступила ставшая для поэта фатальной нелюбовь Натальи.

Б.аАхмадулина в поэме Дачный роман разрабатывает свой вариант мифологемы утаенной любви, в котором за тривиальным сюжетом дачной истории скрывается мистический сюжет о неразделенной любви к  Пушкину. Ночной хронотоп этого сюжета порождает целый спектр аллюзий: от баллад В.Жуковского о мертвом женихе до Музы (1924) А.аАхматовой. Поиск выхода из неразрешимой ситуации сопровождается многоплановыми обращениями к опыту русской поэзии от А.Фета до Б.Пастернака.

Многозначность мифологемы дуэли делает возможными различные трактовки последней пушкинской дуэли в литературе ХХ в.  Мы проследили эволюцию отношения М.аЦветаевой к этой проблеме. В очерке Две Гончаровы (1929) не любившая Пушкина Наталья Николаевна названа Цветаевой бессловесной Еленой, роковым орудием судьбы, а Дантес - пробелом, необходимым приложением к орудию уничтожения Пушкина. В стихотворном цикле Стихи к Пушкину (1931) Цветаева отходит от восприятия дуэли как роковой необходимости: НиколайаI именуется певцеубийцей и противопоставляется созидателю Петру I. В письмах к Пастернаку (1931) Цветаева  наиболее четко обозначает свое  отношение к дуэли как убийству, помешавшему чуду жизни человека, задуманного физически бессмертным. Это, по-видимому, связано со своеобразным отождествлением Пастернака с Пушкиным, которое свойственно Цветаевой в этот период. Как видим, миф о Пушкине у Цветаевой тесно переплетается с жизнью. Она не мыслит Пушкина как фигуру прошлого, для нее он непосредственный участник современного творческого процесса, возрождающийся в гениях литературы нового века, будь то художница Гончарова, Пастернак, Маяковский или сама Цветаева.

Эти идеи Цветаевой последовательно переосмыслены Д.аСамойловым в стихотворении Свободный стих (В третьем тысячелетьеЕ, 1973), представляющем собой своеобразную фантастическую повесть в стихах. Композиционный центр стихотворения организован с помощью мифологемы поэт и царь,  которая к концу стихотворения обнаруживает содержательную связь с мифологемой дуэли. Путем смешения различных хронотопов  Самойлов лишает образ царя индивидуальных личностных черт, которые приобрели мифологический характер, а значит, не могут быть объективно восстановлены. НиколайаI вариативно заменен Петром I, который оказывается таким же самодержцем, представителем государственной власти, которому неугодно свободное слово. Дантес, случайно повстречавшийся Пушкину в царских покоях ПетрааI, предстает безличным знаком дуэли, символом предначертанной смерти. Физическая смерть Пушкина означает начало вечной жизни поэта.  Переосмыслив парадигму пушкинской биографии, Самойлов создает синтагму трансформации отдельных элементов этого традиционного сюжета, доказывая тем самым архетипичность судьбы поэта, принадлежность ее истории мирового искусства, сравнивая повесть о Пушкине с евангельскими сюжетами живописцев эпохи Возрождения. Своеобразие взгляда Самойлова - в попытке объективации пушкинского мифа, которой противостоят его же стихотворения Пестель, поэт и Анна (1965) и Он заплатил за нелюбовь Натальи (1977), в которых миф предельно субъективирован.

Особняком стоят драматургические воплощения мифологемы дуэли. Мы остановились на двух пьесах, в которых данная мифологема положена в основу сюжета. Это Последние дни (Александр Пушкин) М.Булгакова и Кто убил мсье Дантеса О.Богаева, в которых представлен смысловой объем мифологемы: в первой изображена преддуэльная ситуация, во второй - последствия дуэли. Заглавие пьесы Булгакова актуализирует евангельский подтекст, заложенный драматургом в основу сюжета: вслед за Лермонтовым писатель рассматривает последние дни поэта как своеобразное светское распятие. Инвариантный образ писателя-пророка, распинаемого логлашенными современниками, реализовавшийся в таких произведениях, как Мастер и Маргарита и Жизнь господина де Мольера, накладывает отпечаток на решение мифологемы дуэли в последней пьесе Булгакова. Пьеса О.Богаева уже своим заглавием выдвигает второго участника дуэли на первый план. В ней потомки знаменитых дуэлянтов продолжают свой спор в ХХ в. Имплицитным действующим лицом пьесы, по нашему предположению, является неуспокоенный дух Пушкина (Кто), который вновь и вновь подталкивает действующих лиц к дуэли. Это подтверждается лейтмотивной цитатой, обрамляющей пьесу, - диалогом раненого Пушкина с секундантом, в котором поэт выражает готовность снова начать дуэль в случае ее счастливого исхода. Таким образом, исходя из логики композиции пьесы Богаева, несмотря на христианское примирение в финале антагонистов - современных Пушкина и Дантеса - поэзия питается дионисийским духом музыки, духом противоречия и стихийности.

К драматургическому решению мифологемы дуэли близки те эпические произведения, в которых изображено спасение поэта от смерти, автоматически делающее Пушкина убийцей Дантеса (Сюжет Т.Толстой, Несчастная дуэль М.Берга). В указанных случаях спасение Пушкина приводит к изменению хода истории в континууме художественной литературы, но бессмертие пушкинской поэзии в этом случае подвергается сомнению. Концептуалистская игра с пушкинским мифом позволяет писателям выйти за его пределы и оценить значение этого феномена со стороны, что не удавалось писателям, которые находились в силовом поле автомифа поэта. Так герой рассказа А. Битова Фотография Пушкина. 1799-2099 Игорь Одоевцев, прилетев из будущего, пытается изменить судьбу поэта, но каждый раз силы истории, ее необъяснимые законы не позволяют ему воплотить мечту пушкинистов последующих веков, как не удается герою сделать фотографию поэта. Напротив, Толстая и Берг создают произведения, в которых мгновения остановлены, история повернута вспять. Миф о Пушкине отделен от истории и переосмыслен в контексте постмодернистской идеи возможных миров.

Реализация мотива спасения Пушкина в литературном континууме выдвигает объектом осмысления пушкинскую старость. Как расцвет пушкинского гения, не повлиявший, впрочем, на ход истории, показывает старость поэта В.аНабоков (Дар), но спасение Пушкина оказывается лишь иллюзией одного из персонажей. В эссе А.Битова Вычитание зайца представлены различные варианты судьбы Пушкина, в которой при условии участия в восстании декабристов могло и не случиться роковой дуэли. В рассказе того же автора Фотография Пушкина. 1799 Ч 2099, напротив, биография поэта показана как жизнь без вариантов, изменить предначертанный ход которой не под силу даже фантастическому пушкинисту, специально переместившемуся на времелете из будущего. Логично поэтому, что в книге Битова Моление о чаше. Последний Пушкин (2007) само заглавие актуализирует христианский архетип, под углом зрения которого писатель рассматривает мифологему дуэли. По этой логике, последняя дуэль Пушкина была волевой попыткой изменения судьбы, в которой содержалась надежда на божественный промысел. Стимулирование судьбы Пушкиным в Молении о чаше оборачивается подвигом реализации дара жизни.

Тенденция реабилитации Дантеса как часть мифологемы дуэли актуализируется в различных текстах ХХ в., начиная с романа-мистификации  Л.аГроссмана Записки дТАршиака, в котором представлен романтизированный образ француза, увиденный глазами его секунданта. Идея ученого пушкиниста о своеобразном самосожжении поэта и использовании Дантеса в качестве орудия ухода из жизни, воплотившаяся в художественном тексте, находит свое продолжение и уточнение в романе-исследовании Ю.Дружникова Узник России, где дуэль Пушкина представлена как процесс самоаннигиляции в связи с невозможностью для поэта реализовать весь заложенный в нем творческий потенциал.

Двойственность Пушкина, его неоднозначная нравственная позиция в жизни становится предметом изображения в рассказе М.аВеллера Памятник Дантесу, в котором новое поколение максималистов сносит памятник Пушкину и водружает монумент его убийце. Стремление к однозначности, к поиску истины в последней инстанции становится предметом переосмысления писателя, материалом для которого предстает мифологема дуэли.

Тему невинного Дантеса развивает современный итальянский пушкинист С.Витале (Пуговица Пушкина), разобравшая ранее недоступные архивы Геккернов, и беллетрист Марта Меренберг (Зеркала прошедшего времени), воплотившая в художественном тексте образ прекрасного юноши Дантеса, заблудившегося в интригах большого петербургского света. Своеобразным апогеем этой тенденции можно назвать рассказ Вик. Ерофеева Реабилитация Дантеса, который, заостряя проблематику дуэли неприемлемым для многих предпочтением хозяйственной деятельности Дантеса, ставшего мэром городка Сульца, бесполезной пушкинской поэзии, дает теме новый виток.

Существование в современном культурном пространстве антиномий Пушкин и Дантес, представляющих собой полюсы мифологемы дуэли, подтверждается таким фактом, как возникновение в конце ХХ в. журналов, ресторанов, гостиниц с одноименными названиями. Журнал Пушкин является прямым откликом на современность и представляет собой сборник рецензий на книги по философии, политике, истории, экономике, социологии, культуре. Журнал Дантес формулирует противоположное кредо, подчеркивая пассеизм, неоэкзистенциализм, дендизм, акцентирует собственную маргинальность в контексте современности.

Все эти факты говорят о существенно новой тенденции  функционирования мифологемы дуэли в современной российской ментальности: вместо черно-белой концепции безусловного возвеличивания нашего всего, не по своей воле превратившегося, по замечанию Синявского-Терца, в литературного генерала, - к пониманию сложности, трагизма, многовариантности жизни и судьбы великого поэта, а значит, и его вечного спутника.

Мифологема памятника в  литературе ХХ в. претерпела изменения, связанные с вхождением в национальный менталитет скульптурного образа Пушкина, созданного А.М.аОпекушиным, а впоследствии и другими авторами (так, у Битова - текстовая игра с фамилиями скульпторов: Опекушин - Аникушин). В частности, жанр горацианской оды эволюционировал к жанру разговора с монументом. Мы наблюдали этот процесс на примере стихотворений Маяковского, Есенина, Цветаевой, Бродского.

В стихотворении В.Маяковского Юбилейное использован фантастический прием оживления монумента, сходный с тем, который использовал Пушкин в маленькой трагедии Каменный гость и петербургской повести Медный всадник. Отличие от пушкинских образов в том, что, сойдя с пьедестала, Пушкин превращается в живого человека, тем парадоксальней его возвращение обратно и превращение в мумию. Лирический герой обращается к Пушкину в поисках экзистенциального собеседника в условиях советской несвободы, но попытка нравственного освобождения оборачивается самоподавлением бунта и возвращением статуи на пьедестал, а лирического героя Маяковского - в сферу советской идеологии.

Стихотворение Пушкину С.Есенина выражает понимание лирическим героем глобальной миссии Пушкина как человека, который русской стал судьбой, понимание социокультурной роли мифа о человеке, в легендах ставшем, как туман. Вместе с тем в стихотворении отражается первоначальный смысл мифологемы поэта как хранителя речи, отсюда - значение памятника ему как памяти о его слове. Миссия поэта понята Есениным как путь гонимого и обреченного пророка, а ее суть - как сохранение знания. Таким образом, несмотря на формальное следование жанру разговора с памятником, Есенин возвращается к исходному пушкинскому пониманию концепта памятник.

Мифологема памятника многообразно отразилась в творчестве М.Цветаевой: как в качестве синкретического образа Памятник-Пушкина в эссе Мой Пушкин, который стал для нее воплощением победы поэта над своим временем, так и в форме резкого разделения на образы живого Пушкина и монумента в цикле Стихи к Пушкину. Заглавие цикла подразумевает обращение, особую форму панхронического диалога двух поэтов. Цветаева, с одной стороны, придает мифологеме памятника резко негативную коннотацию - Командор (герой Каменного гостя Пушкина, знак мертвенности). С другой стороны, отождествляя с образом Пушкина другой монумент - Медного всадника Фальконе, - придает мифологеме памятника особую динамику, противостоящую общелитературной тенденции изображения статичного памятника Пушкину, возникшей со времен установления скульптуры Опекушина.

Наиболее активно к мифологеме памятника обращался И.Бродский, который использовал как форму разговора с монументом (У памятника А.С.Пушкину в Одессе), так и форму горацианской оды. Одно из стихотворений, согласно строфической форме, апеллирует через Пушкина к Державину (Я памятник воздвиг себе иной!). Другое, по тому же принципу, - к Горацию (лAere perennius). В последнем стихотворении, несмотря его смысловую затрудненность (ср. понимание поэтического языка как затрудненного в теории В.Шкловского), наиболее полно реализуются мотивы мифологемы памятника, восходящие к Пушкину. Через диалог со старшей современницей А.Ахматовой и О.Мандельштамом реализуются основные смыслы мифологемы: борьба с жестоким веком, каждодневный мучительный труд поэта, его соответствие первоначальной задаче - восстановления в веках роли Божественного слова, которое преодолевает все напасти, выпавшие на долю поэта в ХХ в.

Мифологема заповедника, отталкивающаяся от пушкинской элегии ЕВновь я посетиЕ, в русской литературе ХХ в. представляет собой востребованный сюжет. Хронологические рамки мифологемы представлены текстами К.Г.аПаустовского и С.Д.аДовлатова, которые мы рассмотрели как оппозиционную пару. Паустовский, вписавшись в парадигму социалистического реализма, создает феноменальный текст, прочитываемый на разных уровнях восприятия. С одной стороны, будучи одним из первых наблюдателей мифотворчества и культовых практик, он наблюдает и анализирует это явление извне, с другой - его текст превращается в стилистический канон для некритичных продолжателей в духе элегического романтизма как своеобразного извода соцреализма. Путем особого построения текста Паустовский сумел добиться эффекта двойной адресации: одни прочитывают в очерке Михайловские рощи облагороженную лирико-романтическую интонацию (Е.М.Таборисская), другие находят черты лиронико-сатирической пародии (Д.В.аМызников). Нам представляется, что, ориентируясь в своей художественной практике на ту черту пушкинской поэтики, которую С.Довлатов назвал лолимпийским равнодушием, Паустовский создает романтический по форме, правдивый по содержанию текст, в котором форма листинного романтизма (выражение Пушкина) является для писателя тем спасательным щитом, который позволяет ему в условиях идеологического давления сохранить индивидуальность стиля.

Довлатов является представителем поэтики чудовищного (термин А.аЭткинда), поскольку его персонаж Борис Алиханов, общий рассказчик повестей Зона и Заповедник, рисует уродливые формы функционирования официозного пушкинского культа как извода тоталитарного культа личности. Вместе с тем глубинный сюжет лирического рассказчика соотнесен с наиболее плодотворным периодом творческой жизни Пушкина, а значит, мифологема заповедника приобретает в повести возвышенные коннотации многозначного символа.

Таким образом, тексты Паустовского и Довлатова коррелируют друг с другом по принципу качественной заменяемости формы и содержания: возвышенная форма (лирический очерк) / низкое содержание (фиксация утраты пушкинского духа, конец Пушкина) в первом случае и низкая форма (сатирическая повесть) / высокое содержание (обретение себя путем проживания на собственном опыте пушкинского мифа) во втором.

Демифологизация заповедника осуществлялась в поэзии второй половины ХХ в.: это стихи и эссе Б.аАхмадулиной, поэтические тексты Д.аСамойлова и Л.аЛосева. Для Ахмадулиной осознанное вхождение в зону мифотворчества есть очередная попытка общения с автомифом Пушкина, обогащенным рецептивными слоями других читательских прочтений. Поэтому ее отношение к творимому мифу - уважительное, ирония светлая, миф для нее - это тот возвышающий обман, о котором писал Пушкин. Самойлову свойственно кардинально противоположное, мифоборческое начало: его демифологизация гневная, разоблачительная, это срывание масок, являющиеся ответом на советскую канонизацию образа Пушкина и характерное для нее сглаживание противоречий писательской судьбы, приведение ее под общий знаменатель современной идеологии. Ирония Лосева над музейным культом Пушкина, как и демифологизация Самойлова, распространяется на личный миф поэта: Лосев вступает с ним в диалог-полемику, поскольку осознает, что советский миф и особенно мифологема заповедника является следствием пушкинской поэзии. В отличие от метода Самойлова, лосевская деконструкция мифа носит снижающий, обытовляющий характер, но в то же время возвращает читателя к дискуссиям представителей философской критики серебряного века о соотношении Пушкина-творца и Пушкина-человека.

В заключении представлены выводы о влиянии пушкинского мифа на русскую литературу ХХ в. и значении его для культуры в целом.

Позитивистская картина мира, как правило, требует развеять миф, выявить некую единственно возможную правду о поэте. В ходе исследования мы стремились показать: механизмы формирования и функционирования мифа о Пушкине в русской литературе таковы, что его не только нет необходимости развеивать, напротив, он является наиболее ценным компонентом культуры, генерирующим возможность непрерывного диалога ее творцов между собой. Феномен функционирования пушкинского мифа в том, что ни его реципиенты, ни даже репрезентанты зачастую не осознают, что находятся в поле мифа.

Противовесом созиданию мифа оказывается процесс демифологизации, признаки которого мы наблюдали в творчестве разных писателей от Д.аХармса и А.аСинявского-Терца до Д.аПригова и Т.аКибирова.  Мы убедились, что демифологизация избавляет восприятие образа Пушкина от устаревшей ортодоксии. С другой стороны, в большинстве случаев демифологизация компенсируется конструированием новых концепций пушкинского мифа. Примеры спонтанной, вторичной мифологизации можно увидеть во многих демифологизирующих текстах, от статей А.Платонова, стихов и эссе М.Цветаевой до прозы А.аБитова и С.аДовлатова.

Мифологические двойники реального существовавшего поэта А.С.аПушкина - это, с одной стороны, боги и герои, наследующие черты классического образа Пушкина (созданного прежде всего совместными усилиями Гоголя и Достоевского); с другой - трикстеры и шуты, продолжающие линию пушкинианы Хармса и Синявского.

Мы выявили, что фундаментальную часть мифа о Пушкине составляет набор мифологем биографической легенды, преимущественно связанных с самоопределением поэта: чудо-ребенок, Сверчок, потомок негров, пророк. Мифологемы-акции (утаенная любовь, дуэль, памятник, заповедник), имеющие отношение к наиболее репрезентативным событиям реальной биографии поэта, закрепились в национальной памяти и отразились в литературе ХХ в. преимущественно в аксиологическом, ценностном аспекте. Вместе с тем нельзя не отметить, что философские аспекты пушкинского мифа существуют в литературе ХХ в. в непрерывной взаимосвязи, что заставляет вспомнить образ клубка мотивов, использованный Б.аГаспаровым. Вычленение отдельных мифологем позволяет выявить их операциональный потенциал, то есть способность мифа к реконструкции и деконструкции.

Важным применительно к обозначенной теме представляется то обстоятельство, что процесс спонтанного формирования разного рода новых мифологем, которые, тем не менее, стремятся встроиться в традиционную структуру пушкинского мифа, и развитие мифа как целого сюжета приобретают одинаковую направленность, формируя новый  устойчивый культурный феномен. Говоря философским языком, происходит онтологизация мифической реальности, которая статусно начинает приравниваться к миру эмпирики. Мифогенность культурного феномена - отнюдь не исключительный случай. Другое дело, что разворачивание традиционных мифологем очень тесно связано с контекстом, в рамках которого это происходит. В контексте сегодняшнего дня образ Пушкина генерирует новое мифологическое пространство, в котором к устоявшимся биографическим мифологемам добавляются новые, авторские; различными писателями выстраиваются сюжеты, помогающие выразить современное понимание жизни вообще, судьбы и поэзии Пушкина в частности.

Если  традиционной культуре (как дореволюционной, так и советской) в той или иной мере была свойственна тенденция сакрализации Первого поэта, то основным отличием культурного кода пушкинского мифа  в современной литературе является выход из-под власти привычного набора мифологем и создание вторичной мифологии.

Поскольку в культурном пространстве любой его компонент принципиально мифогенен, то есть обладает способностью продуцировать мифологемы, любые попытки в какой-либо форме заявить о собственном восприятии пушкинского мифа приводят к формированию того, что Я. Голосовкер назвал мифом моей жизни. Собственный миф становится частью глобального мифа о Пушкине, который воспринимается как парадигма идеальной писательской судьбы. Все перечисленное заставляет говорить о том, что миф о Пушкине в современной литературе представляет собой культурный код, с помощью которого происходит самоидентификация творческой личности как писателя и человека, создающего не только тексты конкретных произведений, но и текст собственной жизни.

Основные идеи диссертации изложены в 32 опубликованных работах, в том числе в монографии Поэтика прозы А.Г.аБитова. Отдельные положения исследования получили отражение в 14 статьях, входящих в перечень изданий, рекомендованных ВАК РФ для публикации при защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук.

Список публикаций по теме работы

1. Рамочные компоненты в опытах по демифологизации классики // Филологические науки . 2009. № 2. C. 1 - 12.
2. Три тенденции в современной литературной пушкиномании // Вестник Московского  госуниверситета. Сер. 9, Филология. 2009. № 4. С. 55-66.
3. Пушкиноведческий роман-исследование как жанр // Вестник РУДН.  Сер. Литературоведение. Журналистика. 2009. № 4. С. 14 -22.
4. Образ Пушкина как архетип повествователя в прозе А.аБитова // Вестник  ЧитГУ. 2009. № 3(54). С. 191 Ц 195.
5. Дуэль Пушкина и Дантеса в современной беллетристической пушкиниане // Филологические науки . 2009. № 4. C. 56-65.
6. Научно-фантастический роман о Пушкине: особенности фикционального повествования в процессе демифологизации //  Мир науки, культуры, образования. 2009. № 7 (19). С. 34 - 36.
7. Концепт Пушкин как отражение национальной культуры и сознания // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер. Культурология. 2008.Выпуск 14. С. 290 - 294.
8. О русской прозе переходной эпохи // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер. Филология. 2009. Выпуск 10. С. 302 -303.
9. Опыт воскрешения Пушкина в книге А. Битова Предположение жить.1836 // Вестник РГГУ. Сер. Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика. 2010. № 11 (54). С. 187 Ц 197.
10. Пушкинский миф: функционирование в современной литературе // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер: Филология. 2010. Выпуск 10. С.201-206.
11. Метаморфозы мифологемы няня Пушкина в русской литературе ХХ в. // Вестник Московского госуниверситета. Сер. 9, Филология. 2011. № 4. С. 98-106.
12. Мифологема потомок негров как значимый элемент пушкинского мифа в литературе ХХ в. // Вестник РУДН.  Сер. Литературоведение. Журналистика. 2011. №  1. С. 35-42.
13. Персонификация исторической памяти в мифах о Пушкине и Бродском // Вестник РГГУ. Сер. Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика. 2011.
14. Автомиф Пушкина. К вопросу об истории создания // Знание. Понимание. Умение. 2011.
15. Поэтика прозы А.Г. Битова. Монография. Улан-Удэ: Бурятский госуниверситет, 2001.  152 с.
16. Постмодернистский роман в контексте классики // Вестник Бурятского университета. Сер 6: Филология. Вып. 5. Улан-Удэ, 2001. С. 151-161.
17. Эксперимент над повествовательной нормой в постмодернистском романе // Русский язык и литература в исследованиях филологов Азии: Сб.ст. Серия: Русский национальный текст. Вып. 1. Улан-Удэ, 2002. С. 133-140.
18. Пространство и время в русском постмодернистском романе // Россия - Азия: проблемы интерпретации текстов русской и восточной культур. Улан-Удэ, 2002. С. 58-60.
19. Образ времени в постмодернистском романе // Время в социальном, культурном и языковом измерении: Тез.докл.науч.конф.  Иркутск, 2004.
20. Образ Тютчева как объект анализа в постмодернистском тексте // Душа хотела б быть звездой: Материалы Первых филологических чтений Бурятского госуниверситета, посвященных 200-летию Ф.И.Тютчева.  Улан-Удэ,  2004.  С. 84-89.
21. Метаморфозы жанра в Преподавателе симметрии А.Битова // Русская литература ХХ-ХХ1 веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Международной научной конференции. М.: МГУ, 2004. С. 298-300.
22. Некоторые аспекты современной русской литературы в контексте глобализации // Образование и глобализация: Материалы Байкальской международной конференции, Улан-Удэ,  2004. С.141-142.
23. Смысл любви от символизма к постмодернизму // Материалы Международной конференции Россия - Азия: становление и развитие национального самосознания, Улан-Удэ: Бурятский госуниверситет, 2005. С.181-183.
24. Символы красоты у В.аНабокова и А.аБитова // Русская литература ХХ-ХХI веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Второй Международной научной конференции. М.: МГУ, 2006. С. 386 - 390.
25. Пушкин как национальный концепт в постмодернистской прозе // Проблемы становления и развития национального самосознания. Сер. Русский национальный текст. Вып. 3. Улан-Удэ, 2007. С. 115-122.
26. Смеховой элемент как способ преодоления трагизма в современной прозе // Русская литература ХХ-ХХ1 веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Третьей Международной научной конференции. М.: МГУ, 2008. С.162-165. 
27. Формы смеха в современной литературе // Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания. Сборник статей по материалам Международной научно-практической конференции. В 2 ч. Часть II. Пермь, 2007.
28. Памятники и их ниспровергатели в русской литературе // Литература в диалоге культур-5.  Материалы международной научной конференции. Ростов-на-Дону: Логос, 2007.
29. Формы комического дискурса в современной прозе // Вестник Бурятского университета. Сер: Филология. Вып. 7. Улан-Удэ, 2007.
30. Жанровые эксперименты в прозе А.аБитова // Литературные жанры: теоретические и историко-литературные аспекты изучения. Материалы Международной научной конференции VII Поспеловские чтения 2005 г. М.: МГУ, 2008. С. 238-244.
31. Мифологема пророка в поэзии ХХ в. (на материале Разговора с гением М. Цветаевой и Разговора с небожителем И. Бродского) // Новый филологический вестник. 2011. № 1 (16). С. 47-54.
32. Мифологема заповедника как значимый элемент пушкинского мифа в русской литературе ХХ в. // Символическое и архетипическое в культуре и социальных отношениях. Материалы международной научно-практической конференции 5-6 марта 2011 г. Пенза-Прага, 2011. С. 163-165.

---

1 Арбенин К.Ю. Пушкин Мой. Поэма во фрагментах.  СПб.: Зимовье Зверей, 1998.

2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т.: Т. 10. Л.: Наука, 1979.  С. 647. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием римской цифрой тома и арабской - страницы.

3 Например, сравнение Пушкина с радугой в стихотворении В.аНабокова Панмяти Блока или превращение чудного мгновенья пушкинской жизни в чудную вечность для читателя в одноименном эссе Б.аАхмадулиной.

4 Ваттимо Дж. Прозрачное общество. М.: Логос, 2003. С.51.

5 Потебня А.А. Слово и миф. М.: Правда, 1989. С. 182.

6 Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969. С. 214.

7 Леви-Строс К. Мифологики. Т.1. М.; СПБ., 2000. С. 315.

8 Гоголь Н.В. Несколько слов о Пушкине // Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии / сост., вступ. Статья, коммент. А.М.Гуревича. М.: Изд-во МГУ: Наука, 2005. С. 31.

9 Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996.  № 9.  С. 92.

10 Толстая Т. Лимпопо // Толстая Т. Любишь - не любишь. М.: Оникс; ОЛМА-ПРЕСС, 1997. С. 79.

11 Богданова О.В. Пушкин - наше всеЕ: Литература постмодерна и Пушкин. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. С. 8.

12 Битов А.Г. ГУЛАГ как цивилизация// Звезда. 1997. № 5.  С. 27.

13 Амфитеатров А.А. И теперь еще слышу речь Достоевского // Достоевский об искусстве. М.: Искусство, 1973. С. 510.

14 См.: Кормилов С.И. Беллетристическая пушкиниана как научная проблема // Беллетристическая пушкиниана XIX - XXI вв. Сб. статей по материалам конф. ПГПУ, 20-23 окт. 2003 г. Псков, 2004. С. 12.

15 См.: Швейцер В. Дом в Трехпрудном. Спор о детстве // Швейцер В. А. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Молодая гвардия, 2002.

16 Ср. также Прогулку по садам российской словесности Д.аПисарева (указано С.И.Кормиловым) и прогулки с Пушкиным В.аМаяковского в Юбилейном и московского озорного гуляки С.аЕсенина в стихотворении Пушкину ("Мечтая о могучем даре...").

17 Цветаева М. Собр. соч.: В 7ат. М.: Элис-Лак , 1994. Т. 5. С. 59.

   Авторефераты по всем темам  >>  Авторефераты по филологии