Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по социологии

Групповой эгоизм в российском обществе: социологический анализ

Автореферат докторской диссертации по социологии

На правах рукописи

Нечушкин Александр Юрьевич

22.00.04 - аСоциальные структуры, социальные институты и процессы

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

доктора социологических наук

Ростов-на-Дону - 2007

Диссертация выполнена в ФГОУ ВПО Южный федеральныйа университет, в Институте по переподготовке и повышению квалификации преподавателей гуманитарных и социальных наук на кафедре социологии, политологии и права

Научный консультант:	доктор социологических наук, профессор Попов Александр Васильевич

Официальные оппоненты	Член-корреспондент РАН, доктор философских наук, профессор Горшков Михаил Константинович
	доктор философских наук, профессор Кравченко Сергей Александрович
	доктор социологических наук, профессор Самыгин Сергей Иванович

Ведущая организация:	Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова

Защита состоится л20 июня 2007 года в 13.00 часов на заседании диссертационного совета Д.212.208.01 по философским и социальным наукам в ФГОУ ВПО Южный федеральный университет (344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 160, ИППК ЮФУ, ауд. 34).

аа С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке ФГОУ ВПО Южный федеральный университет (344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 148).

Автореферат разослан ал 2007 г.

Ученый секретарь

диссертационного советаа М.Б. Маринов

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы исследования. В настоящее время российская социологическая мысль отмечает высокую степень дезинтеграции общества, рассогласованность в социальном взаимодействии социальных групп и слоев, недоверие к государственным и социальным институтам, сегментированность социально-статусных позиций, поведенческих кодов, социальных и нравственных норм.

Институциональные и структурные изменения в условиях социальной иммобильности и короткого периода времени относят к социальным трансформациям. Подчеркивается их спонтанный, имеющий неоднозначные социальные последствия и порождающий социальные риски характер. Действительно, социальные изменения содержат отклонения от намеченных целей, могут принимать состояние самосбывающегося пророчества. Ведь социальное развитие определяется субъективной картиной общества, социальными потребностями большинства населения. Если люди готовятся к наиболее худшему социальному сценарию, он может стать вполне реальным хотя бы по социальным последствиям. Групповой эгоизм, поведенческие стратегии, направленные на поддержание или достижение социальных целей путем обособления, подавления других социальных групп, переложения социальной ответственности и использования социальных институтов для воспроизводства социальных и культурных различий, являются социальным фактом в российском обществе.

Групповой эгоизм, представленные способы адаптации и интеграции в социально дезинтегрированном обществе, несомненно, имеют прагматический эффект для индивидов, привыкших жить и действовать в условиях социальной аномии и социальной анархии. Но групповой эгоизм блокирует усилия по социальной консолидации общества, созданию эффективного государства и продвижению по пути социальной модернизации.

Поворот к институционализации социального порядка, повышению роли государства в экономической, социальной сфере, который характеризует последнее пятилетие российской жизни, осуществляется в условиях сопротивления со стороны различных групп, действующих по правилам группового эгоизма. Внедрение правовых норм, рациональное функционирование социальных институтов и стремление ограничить или нейтрализовать искажение социальных практик вызывают негативную реакцию, связанную с потерями социальной преференции, издержками социальной ответственности и законопослушания. Возникает парадоксальная ситуация, когда большинство россиян выступают за наведение порядка, восстановление законности и ответственности, но в отношении собственных социально-статусных позиций, объема прав и обязанностей хотели бы сохранить волю, возможность жить и действовать в соответствии со сложившимися конвенциональными установками. Люди пытаются возложить ответственность на государство и крупный бизнес, не пытаясь осмыслить и принять какие-то действия по обретению правовой лояльности и навыков жить по нормам. В обществе отсутствуют референтные группы, которые могли быть ориентированы на принятие социального консенсуса, продемонстрировать образ жизни, совпадающий с универсальными правилами социальной жизни, социальным долгом.

Конечно, можно говорить о посттравматическом синдроме, слабости государства и маргинальности правовых норм, о непреодолимости социокультурного шока и индивидуализации жизненных стратегий как стимулах группового эгоизма. Тем не менее, миллионы россиян, привыкших к консенсусу социального невмешательства, социального исключения, ориентированы на сохранение длинной социальной дистанции от общества и государства, испытывают гражданское недоопределение и не готовы к интеграции и консолидации на базе социальных ценностей порядка и справедливости. Групповой эгоизм удобен тем, что переводит социальный протест в социальную девиацию, рассредоточивает социальную энергию на социальном микроуровне, но без его преодоления или хотя бы нейтрализации трудно добиться изменений в повышении эффективности государства, формировании цивилизованного рынка и обеспечении социальной стабильности и безопасности. Групповой эгоизм, связанный с луверенностью в собственных силах, предполагает только негативную идентификацию и мобилизацию, является питательной почвой для эгоцентристских, ксенофобских, локалистских предрассудков и стереотипов. Можно сказать, что групповой эгоизм воспроизводит дисфункциональную стабильность, диссонансные социальные взаимодействия и досоциальные формы социального обеспечения, что содержит риски социальной деградации и стагнации, доминирования долговременных неформальных практик.

Вышесказанное определяет выбор данной темы, так как по теоретико-методологическим и социально-практическим основаниям важно выявить характер группового эгоизма как самопрезентации и поведения социальных групп, в сфере экономики, социальной интеграции, отношения к государству. Осознание масштабов, форм и неэффективности группового эгоизма является свидетельством гражданской зрелости общества, его способности к рефлексивному мониторингу.

Степень научной разработанности темы. Исследования группового эгоизма имеют устойчивую социально-психологическую традиционность, связанную с работами Г. Ле Бона, Дж. Смелзера, Г. Тарда. Социологическая мысль, признавая социологический дискурс групповой деятельности и группового мышления, отмечает феномен эгоизма, отталкиваясь от сложности описания эгоизма в принятых научной мыслью концепциях.

Тем не менее, классики социологической мысли - М. Вебер, Э. Дюркгейм, Л.Ф. Уорд, исходили из проблем мотивации поведения привычными социальными ориентациями, желаемыми и потребляемыми. Групповой эгоизм, как поведение, ориентирован на удовлетворение социального потребления путем социальной дисфункции, социальной аномии, нарушения принципов органической солидарности. В классической версии групповой эгоизм представляется нарушением социальных норм, социальной патологией, вызванной различными возмущающими факторами (низкий уровень социальной консолидации, войны, классовая борьба, реформирование общественного сознания). Групповой эгоизм признается следствием несбалансированности социальных и групповых интересов, утраты влияния интегративных ценностей и легитимации противоречащих социальным нормам и правилам средств и способов достижения индивидуальных и групповых целей. Классическая социология анализирует групповой эгоизм в контексте определенных общественных отношений. По Э. Дюркгейму, эгоизм воспроизводится в функциональной зависимости социальных связей и состояния коллективного сознания. М. Вебер рассматривает групповой эгоизм как возмещение рационального поведения, возможность при недостатке рациональных средств и навыков социальной реакции достигать коллективных целей досоциальной солидарностью.

Таким образом, классическая социология оценивает групповой эгоизм как социальную патологию, которая нормальна в определенных воспроизводящих ее социальных отношениях. Подобный подход развивается в теории функциональной альтернативы Р. Мертона, согласно которой групповой эгоизм ориентирован и поддерживает выполнение социальных функций социальными институтами, служит способом консолидации социальной группы и ее социальной идентичности. По Р. Мертону, групповой эгоизм является альтернативой функциональному давлению в условиях, когда доминируют дисфункции социальных институтов. По его классификации групповой эгоизм можно отнести к ритуализму и ретреатизму, так как формальное искажение правил или уход от них связаны с возможностями в рамках этих правил добиваться реализации групповых ценностей.

Концепции макроуровня освещают групповой эгоизм в системе социальных отношений, предполагая выражение на уровне социальной интеграции, разработанной в исследованиях П. Бергера, П. Блумера, Г. Кули, Т. Лукмана, Дж. Мида. Институционализация перемещает акцент на взаимодействие индивидов и интерпретацию понимания, осуществляемого в процессе такого взаимодействия. Групповой эгоизм является проявлением слабости человека, перемещением индивидуализации в стандартное групповое поведение, позиционированием императивного Я над рефлексией, достижением взаимного согласия на уровне группы с целью навязывания групповых интересов как универсальных, имеющих общесоциальное значение. Обозначенная собственная (групповая) значимость рассматривается как определенное отношение с другими людьми и внедряется в качестве конструируемого символа. Эта позиция развивается в работах П. Бергера и Т. Лукмана. Групповой эгоизм восходит к объективным условиям существования, интерпретации социальных рисков, согласно которой индивид наиболее успешно реализует свои цели, действуя в группе, имеет длительную социальную деятельность по отношению к другим группам, воспринимает их как чужих и поддерживает превосходство по отношению к ним. Упорядочивание реальной повседневной жизни достигается через конструирование общества, в котором группа воспринимается центром порядка, оппозицией влиянию чужих.

В исследованиях П. Бурдье, Э. Гидденса, Д. Макклеланда, П. Штомпки намечаются пути исследования группового эгоизма на основе деятельностного подхода. П. Бурдье в концепции диспозиций указывает на применение норм группового эгоизма, как социально унаследованных или принятых установок, соответствующих правилам лигры. Им подчеркивается присоединение групп к существующему порядку, правилам господствующих групп с целью использования социальной компетенции, официальных процедур для легитимации собственных групповых интересов. Групповой эгоизм относится к символическому измерению социального порядка. Позиции форм группового доминирования являются лестественными, несмотря на то, что реализуются в форме символического исключения: группа может выполнять функции эксперта в той или иной социопрофессиональной сфере, осуществляя легитимацию социальной иерархии.

Подход П. Бурдье характеризуется отречением от субстанционализма, отклонением группового эгоизма как совместной практики, достаточно действенной и связанной с делегированием интересов, чтобы говорить о возможности группового перемещения из одной сферы в другую посредством диспозиций. Эгоизм может осмысливаться как ресурс достижения, связанный с восполнением политических, экономических и символических ресурсов для деятельности в легитимном пространстве.

Теория структурации Э. Гидденса примечательна тем, что анализирует групповой эгоизм в рамках практик акторов, использования практических схем в условиях недостижимости или ослабления рефлексивного знания. Групповой эгоизм уравнивает шансы экспертных и деятельностных групп населения, ограничивая возможности включения дискурсивного сознания, которое делало бы деятельность социальных групп контролируемой и ограничивало в той же степени потенциал социальной мобильности. Групповой эгоизм порочен в том смысле, что упрощает возможность выразить практически то, что группы не в состоянии сделать дискурсивным образом.

П. Штомпка предлагает синтетический подход к проблеме группового эгоизма. Он позиционирует мысль о предопределенности группового эгоизма при травматических социальных изменениях. Согласно исследовательской схемы П. Штомпки, групповой эгоизм, с одной стороны, наследует опыт двойственности человека в социальном обществе, с другой - связан со стремлением преодолеть посттравматический синдром. Групповой эгоизм представляет стратегию, основанную на интерпретации ситуации, как требующей выхода на практику. Отрицание логики и групповой ответственности за прошлое и ориентация на социально-стратегические достижения без применения и поддержания стандартов и норм рыночной культуры характеризуют поведение социально активных агентов. Групповой эгоизм воплощает ретроактивизм и социальную исключительность, предохраняет от чрезмерных социальных ожиданий и отдает предпочтение формам социальной взаимопомощи или сделки, при которой участники настроены на получение взаимной выгоды. П. Штомпка признает правила группового эгоизма, указывая на вполне возможный отказ от индивидуализма и адаптации до тех пор, пока не появятся система ценностей и новые групповые идентичности, связанные с легитимацией достиженческой культуры.

Российская социологическая мысль исследует групповой эгоизм в различных аспектах социальной жизни. Ю.Г. Волков, Т.И. Заславская, И.П. Попова, В.В. Радаев, М.А. Шабанова рассматривают групповой эгоизм в контексте институционализации неформальных практик, расхождения формально-правовых норм и поведенческих стратегий, направленных на создание механизмов неправового взаимодействия. Групповой эгоизм осмысливается как переориентация свободы в обществе с неэффективными правилами, рыночными институтами и сословностью социальных интересов.

В исследованиях Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина, Е.А. Здравомысловой, А.Г. Левинсона применяется модель тоталитаризма, анализа группового эгоизма, как сословной, навязанной идентичности, неразвитости навыков социальной самостоятельности и идентификационного выбора в условиях неэффективности государственных институтов. Группа выполняет роль линституционализированного сектора, гаранта социальной уверенности, безопасности и поддержания связей с обществом.

Работы Л.А. Беляевой, З.Т. Голенковой, Т.И. Заславской, Л.А. Семеновой, М.Ф. Черныша посвящены интерпретации группового эгоизма, как состояния социальной дезинтеграции российского общества, невозможности и неготовности к применению форм социально-мобильного взаимодействия, обеспечивающего воспроизводство социальных коммуникаций, соблюдение базисных социальных ценностей и поддержание паритета интересов, направленного на доступ к социальным благам различных социальных групп. Гипертрофированные формы социального неравенства, по мнению данных авторов, закрепляют групповой эгоизм, так как негативная зависимость между результатом труда и вознаграждением ведет к тому, что группы находятся в конкурентных отношениях с целью давления, продвижения и использования социальных и властных ресурсов в свою пользу.

Исследования Е.С. Балабановой, М.К. Горшкова, С.А. Кравченко, аТ.М. Макеевой,, А.Л. Темницкого, Н.Е. Тихоновой, показывают групповой эгоизм, как следствие лускоренной модернизации, как формы достиженчества, связанной с актуализацией личных и групповых ресурсов, переопределением иерархии социальных ценностей и предпочтений, наследственностью традиционных форм идентичности. Предполагается, что групповой эгоизм имеет тенденцию к нивелированию, конкурируя с достижением социально-группового консенсуса. Одновременно выявлены его роль в расширении возможностей социальной карьеры и влияние на социальную активность по достижению целей группового комфорта и луверенности.

Таким образом, в современной социологической мысли сложились три основных подхода к истолкованию проблем группового эгоизма:

а) структурный, рассматривающий групповой эгоизм как условие воспроизводства общественных отношений, связанных с социальным и профессиональным обособлением и демонстрацией групповых и социальных интересов;

б) диспозиционный, анализирующий групповой эгоизм, как символический ресурс, воспроизводимый в процессе определения и переопределения групповых позиций согласования интересов;

в) деятельностный, направленный на исследование группового эгоизма, как способа реализации определенных практических схем и установок в условиях неравного доступа к социальным ресурсам, низкого социального доверия в обществе.

Указанные подходы обладают объяснительным и аналитическим потенциалом, но имеется определенная проблема в изучении группового эгоизма, как совокупности поведенческих стратегий, направленных на легитимацию неформальных практик и использование социальных институтов с целью сохранения достигнутого положения или получения достаточных социальных привилегий, а также закрепления лособого положения и сокращения или удлинения социальной дистанции с другими социальными группами.

Именно эти обстоятельства делают актуальной разработку проблемы группового эгоизма в российском обществе, как имеющего важные для развития социологической мысли теоретико-методологические и теоретико-концептуальные последствия, так и социально-практические выводы для реализации эффективного социального управления и сбалансированной социальной политики.

Гипотеза исследования. Групповой эгоизм в российском обществе реализуется через поведенческие стратегии различных групп населения, обозначенных по способам переориентации к определенным неформальным практикам, связанным с использованием институциональных норм или отклонением от них на основе имеющихся внутригрупповых и межгрупповых инноваций с целью закрепления достигнутого социального статуса или получения преимуществ в распределении социальных благ. Групповой эгоизм ориентирован на сохранение дисфункциональности социальных институтов, замещение социального доверия и воспроизводство социальных и культурных различий для негативной консолидации. Хотя групповой эгоизм имеет определенное позитивное значение в условиях разрушения государства, монополизации экономики и социальной дезинтеграции, он порождает социальные риски девиантности, ухода от социальной и правовой ответственности, сегментации социальных ролей.

Цель диссертационного исследования состоит в изучении, выявлении структурных, функциональных, деятельностных оснований группового эгоизма, его производства и воспроизводства в социальном взаимодействии, а также влиянии на институциональные и структурные преобразования в обществе и становлении новой рыночной культуры.

Достижение поставленной цели предполагает решение следующих исследовательских задач:

анализ стратегии группового эгоизма как социальных отношений, определенных дисфункциональностью социальных институтов и диспропорциональным или переходным состоянием социальной структуры;
выявление социальных и культурных диспозиций, ориентированных на стратегию социального дистанцирования;
характеристика специфики эгоизма в условиях российских социальных трансформаций, его роли в замещении патернализма и нейтрализации ценностного плюрализма;
описание социальной дифференциации общества как структурных возможностей группового эгоизма;
исследование влияния группового эгоизма на социальную мобильность в российском обществе;
анализ группового эгоизма как функциональной альтернативы в условиях дисфункциональности социальных институтов;
исследование значения группового эгоизма в становлении социальной идентичности россиян;
изучение взаимовлияния группового эгоизма и ценностных ориентаций россиян;
анализ группового эгоизма как барьера на пути становления рыночной достиженческой культуры;
выявление замещающего характера группового эгоизма в условиях дефицита социального доверия;

исследование путей и способов преодоления группового эгоизма в построении социально эффективного общества и государства.

Объектом исследования является межгрупповое взаимодействие, направленное на воспроизводство или изменение социально-статусных позиций.

Предметом исследования выступает групповой эгоизм, как поведенческие стратегии социальных групп и слоев, ориентированных на успешность как принцип референтности с использованием эксклюзивной групповой идентичности и поддержание дистанции по отношению к другим социальным группам.

Теоретико-методологическую основу исследования составляют концептуальные разработки классической социологии, рассматривающие групповой эгоизм как стратегии, направленные на производство и воспроизводство социальных и культурных различий с целью сохранения или повышения социальных или социально-статусных позиций: теория социальной аномии Э. Дюркгейма, модель целерационального поведения ааМ. Вебера, открытых и латентных функций Р. Мертона и диспозиций П. Бурдье. Автор диссертации использует исследовательские процедуры отечественных ученых - М.А. Шабановой, Л.А. Беляевой, З.Т. Голенковой для анализа стратегий социальных групп и слоев в условиях социальной дезинтеграции и расхождения между формально-правовыми нормами и неформальными практиками.

Эмпирическая база работы представлена, во-первых, материалами социологических исследований, проведенных различными подразделениями ИС РАН, ИСПИ РАН, ИКСИ РАН в 2001 - 2006 гг.; во-вторых, социологическими центрами городов Новосибирска, Екатеринбурга, Санкт-Петербурга, Ростова-на-Дону; в-третьих, данными социальной статистики Госкомстата РФ, Минтруда и социального развития, Минобразования РФ.

В работе использовались также материалы социологических исследований по ЮФО, проводимых с участием автора ЦСРИиП ИППК РГУ и ИСПИ РАН в 2003 - 2006 гг., в том числе по гранту Всемирного банка Оценка качества и доступности социальных услуг органов государственной власти, местного самоуправления и бюджетных учреждений в субъектах Южного федерального округа (2006 г.) и Проблемы обеспечения жильем молодых семей в Ростовской области (2005 г.)

Научная новизна исследования состоит в выявлении стратегий группового эгоизма и обусловленного им влияния на структурные и институциональные изменения, а также на идентификационные модели и ценностные ориентации россиян. Она может быть выражена следующим образом:

дана социологическая характеристика группового эгоизма как производства и воспроизводства форм социального взаимодействия, направленного на приоритеты групповых интересов над общественными и неравный доступ к социальным ресурсам;
описан групповой эгоизм в контексте актуализации социальных диспозиций группового превосходства и групповой эксклюзии;
охарактеризована специфика группового эгоизма в российском обществе, связанная с разрушением государствоцентрической матрицы социальных отношений и неразвитостью навыков социальной самоорганизации;
рассмотрено воспроизводство группового эгоизма в условиях узких структурных возможностей, изменения социально-статусных позиций к социально-имущественной дифференциации;
охарактеризовано влияние и закрепление группового эгоизма в социальной мобильности российского общества;
раскрыто значение группового эгоизма как функциональной альтернативы дисфункциональному состоянию социальных институтов;
отмечено влияние группового эгоизма на выбор идентификационной модели социального недоопределения и присоединения к успешно адаптированным группам;
проанализирована роль группового эгоизма в деиерархизации ценностей и переходе к прагматическим установкам;
определено влияние группового эгоизма на культурный диссонанс, совмещение традиционных и рыночных ценностей для позитивного группового самочувствия;
рассмотрены замещающие функции группового эгоизма в условиях дефицита социального доверия, актуализма, обоснования и реализации краткосрочных групповых целей;
предложены пути преодоления группового эгоизма, связанные с формированием каналов согласования общественных и групповых интересов и легитимацией социального порядка.

На защиту выносятся следующие положения:

Групповой эгоизм с одной стороны воспроизводится в асимметричной системе социального взаимодействия господствующих и лаутсайдерских социальных групп при неравенстве доступа к экономическим, властным и символическим ресурсам, а с другой стороны это имманентное качество любой группы. Групповой эгоизм сегментируется в коллективных представлениях о социальном неравенстве, как коллективном групповом стремлении, и неуверенности и нежелании группы в достижении личных и групповых целей легитимными способами.
В диспозиционной парадигме групповой эгоизм интерпретируется как актуализация социальных и культурных диспозиций, связанных с делением на свои и чужие группы, а также логикой присоединения к доминирующим группам с целью получения или сохранения собственных групповых выгод. Поведенческие стратегии реализуются с целью группового превосходства путем усиления групповых ресурсов игрой не по правилам и удлинения социальной дистанции с другими социальными группами и слоями.
Групповой эгоизм в российском обществе является следствием социоструктурного и институционального изломов, перехода группового взаимодействия в состояние неинституциональной автономности и неструктурированности групповых интересов. В социологическом измерении

групповой эгоизм является способом презентации и реализации интересов на основе присвоения институциональных ресурсов и представления частных интересов как общесоциальных. Векторность группового эгоизма определяется доступностью группы к социальным ресурсам, развитостью социальных практик присвоения и степенью инструментализации жизненных ценностей. Поэтому наиболее адекватным представляется конструкт трансформационного поведения, включающий социально-дифференцирующие и социально-идентификационные индикаторы направленные на продуцирование различий, социальных фильтров и барьеров во взаимодействии с другими социальными группами.

Социальная дифференциация в российском обществе основывается на доминировании социально-имущественного расслоения, замещении образовательного и профессионального статусов алдосоциальными отношениями, что создает ситуацию конкуренции за социально-групповые привилегии лизбыточности социальных обязательств и оптимизации групповых стратегий путем перевода ресурсов общества в аиндивидуальную собственность, перемещения групповых усилий на производство и воспроизводство социальных различий с целью формирования социальных сегментов.
Доминирование в российском обществе нисходящей социальной мобильности над восходящей обеспечивается социальными фильтрами со стороны высокостатусных социальных групп, которые для сохранения преимуществ практикуют социальную консолидацию по отношению к базисным группам населения; негативизм базисных групп к использованию социально-инновационного потенциала определяется позицией социального клиентелизма и социального исключения. Таким образом, групповой эгоизм, как ориентация на внутригрупповую мобильность и создание стартовых условий для своей группы, усиливает социальную дезинтеграцию общества.
Групповой эгоизм выступает функциональной альтернативой деятельности официальных социальных институтов, так как их функционирование определяется инерционностью и расхождением с существующими неформальными практиками. Поэтому групповой эгоизм является каналом приспособления социальных институтов к потребностям определенных социальных групп, использующих институциональные ресурсы посредством привлечения или давления на другие социальные группы и государство. Функциональная альтернатива характеризуется мутацией социальных институтов, переводом их деятельности в режим благоприятствования группам-монополистам.
Идентификационный выбор в российском обществе определяется предпочтением символических идентичностей, гражданским недоопределением и гипертрофированностью формулы быть как все в социальном взаимодействии. Выбор по формуле группового эгоизма предполагает присоединение к позитивной референтной группе на условиях приверженности групповым нормам и ценностям в ущерб общенациональной и гражданской идентичностям. При диффузности общенациональной идентичности, групповой эгоизм обеспечивает осознание принадлежности к своей группе, создавая пространство безопасности путем дистанцирования и изоляции от других групп и обращения к обществу как ресурсной базе без отождествления с определенными общенациональными или символическими общностями, предполагающими подчиненность образов группы коллективному Мы.
Групповой эгоизм представляется формой перехода от общества, где декларировались тотальный коллективизм, безусловное подчинение целям государства или коллектива к обществу, где превалируют линтересы групп. аВ условиях существования двойной морали и травмированного сознания, привычки действовать по формуле лофициального комформизма и жить для себя в досоциальных структурах, групповой эгоизм является лестественной формой презентации и демонстрации интересов путем досоциального и внесоциального воздействия на общество. Групповой эгоизм является выражением плюрализма ценностей при их деиерархизации и господстве прагматизма, использующего ценности как маркер разделения на чужих и своих.
В российском обществе господствует культурный диссонанс, так как ни одна из социальных групп не представляла образец рыночной культуры в советском обществе, и освоение достиженческих принципов и норм происходит через групповое давление, обособление от других групп. В групповом эгоизме, несмотря на декларированное одобрение традиционных ценностей, прослеживается ориентированность на достижение, что имеет позитивное значение для расставания с социальным патернализмом, но одновременно воспроизводится социальный актуализм, негативное отношение к цивилизованным способам достижения взаимных социальных обязательств.
ааСоциальное доверие дефицитно в российском обществе по трем причинам. Во-первых, ни одна из социальных или государственных структур не может стабильно претендовать на роль референтной, скорее идентификация происходит по социально-ностальгической или негативной мотивации. Во-вторых, уверенность в себе, которую испытывает большинство россиян, так же как и низкая вероятность повлиять на события воспроизводят стремление к ограничению доверия близким кругом или своей группой. В-третьих, социальное доверие ассоциируется с негативным опытом прошлого, и социальный цинизм является условием более или менее успешной адаптации. Поэтому групповой эгоизм воспроизводит доверие к государству, как нейтральному к групповым интересам и лответственному за социальные обязательства, при этом блокируя установление даже минимальных формально-правовых границ социального доверия.
Преодоление группового эгоизма представлено совокупным эффектом изменений структурного, институционального, социально-ценностного характера. Развитие сетей социального взаимодействия связано с горизонтальным социальным контролем и достижением баланса групповых и общесоциальных интересов. Независимые социальные институты, как каналы согласования интересов, не могут возникнуть из внесоциального принуждения. Наиболее вероятно использование авторитета государства и потенциала корпоративных структур, которые, несмотря на риск элитных интересов, ориентированы на модернизацию социальных отношений и реализацию возможностей социальной мобильности. Перспективен перевод групповых ценностей на индивидуальные, связанный с воспроизводством и применением правовых норм, уровнем активности, так как привыкание к правовым нормам означает делегитимацию неформальных практик и модификацию групп негативной солидарности в гражданские ассоциации.

Теоретическая значимость работы. Во-первых, разработка концептуальных основ группового эгоизма в российском обществе представляет вклад в развитие теории социальной транзиции. Во-вторых, автором обоснованы методологические критерии исследования группового эгоизма, что имеет значение для теоретической реконструкции сдвигов в общественном сознании и поведении россиян.

Практическая значимость исследования состоит в возможности использования содержащихся в нем положений и выводов для разработки концепции государственной политики в социальной сфере, повышения качества управления социальными процессами и реализации определенных политико-правовых и социально-институциональных изменений с целью достижения баланса государственных, общенациональных, групповых интересов в различных сферах социальной жизни, при разработке программ социологического исследования по проблемам группового эгоизма.

Апробация работы. Основные положения и выводы диссертационного исследования докладывались и обсуждались на аIII Российском философском конгрессе Рационализм и культура на пороге третьего тысячелетия (Ростов-на-Дону, 2002), II Всероссийском социологическом конгрессе Российское общество и социология в XXI веке: социологические вызовы и альтернативы (Москва, 2003), всероссийских конференциях Вертикаль власти: проблемы оптимизации воздействия федерального, регионального и местного уровней власти в современной России (Ростов-на-Дону, 2001), аСтановление нового социального порядка в России (Краснодар, 2001), Пути формирования гражданского общества в полиэтничном Южнороссийском регионе (Ростов-на-Дону, 2001), Цивилизация и человек: проблемы развитияа (Ростов-на-Дону, 2001), Социальный порядок и толерантность (Краснодар, 2002), Федеративные отношения на Юге России (Ростов-на-Дону, 2003), на международной конференции Роль идеологии в трансформационных процессах в России: общенациональный и региональный аспекты (Ростов-на-Дону, 2006), на III Всероссийском социологическом конгрессе Глобализация и социальные изменения в современной России (Москва, 2006), на региональных конференциях и научно-практических семинарах кафедры социологии, политологии и права Института по переподготовке и повышению квалификации преподавателей гуманитарных и социальных наук приа Ростовском государственном университете (1999-2006 гг.)

По теме диссертационного исследования разработан и читается спецкурс на отделении Регионоведение Южного федерального университета.

Всего автор имеет 37 публикаций, в том числе непосредственно по теме диссертационного исследования 18 научных работ, общим объемом а31,85 п.л.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, четырех глав, включающих одиннадцать параграфов, заключения и списка научной литературы.

Основное содержание работы

Во Введении дается обоснование актуальности темы диссертации, раскрывается степень ее научной разработанности, ставится цель исследования и определяются его задачи, формулируются научная новизна и положения, выносимые на защиту.

Глава 1 Теоретико-методологические подходы исследования группового эгоизма посвящена выбору теоретико-методологического конструкта исследования на основе анализа существующих подходов к проблеме группового эгоизма в российском обществе, экспликации понятия групповой эгоизм в системе социологического знания, а также обоснованию применения к исследованию проблематики группового эгоизма социологического инструментария.

В параграфе 1.1 Групповой эгоизм в воспроизводстве социальных отношений автор подвергает анализу значение группового эгоизма в воспроизводстве социальных отношений, выявление его влияния на иерархию социальных отношений в российском обществе.

Подчеркивается, что в работах классиков социологии О. Конта, Э. Дюркгейма, Г. Тарда прослеживается стремление ускорить социальный прогресс при помощи объективного социального знания и социального проектирования. XIX в., на фоне которого возникли социологические науки, был знаком триумфа науки и веры в возможность преодоления эгоистических предрассудков цивилизованным мировоззрением. Такие традиции не только давали сильные козыри гражданским ассоциациям, но и ставили их в затруднительное положение, поскольку социология, претендуя на социальное знание, рассматривала групповой эгоизм не как нечто субъективное, воплощенное в ментальности человека, а производное от социальной структуры, социальных отношений.

В исследовании Э. Дюркгейма групповой эгоизм определяется нормальным в социально дифференцированном обществе, обществе с ярко выраженными социальными и культурными различиями, и задача состоит в согласовании его крайностей и приведении в состояние лумеренности, готовности к социальному самосознанию для достижения социальной стабильности. Общество сталкивается с фактами группового эгоизма в двух формах:

традиционных правил и норм поведения, оформленных в виде правовых и моральных норм;
включение в социальные и территориальные группы форм общественной консолидации.

Уже из того, что группа думает, чувствует, действует, совершенно понятно, что это сделают ее члены, если бы они были разобщены , следует, что групповой эгоизм не является продолжением эгоизма входящих в группу индивидов, что он имеет социальный смысл.

Автор считает, что для Э. Дюркгейма групповой эгоизм относится к коллективным представлениям о месте группы в обществе и ее успехах. Достигнутая определенность отмечается в возникновении элитных правил, выраженных в стремлении группового превосходства и дистанции по отношению к чужим. Дюркгейм признает, что человек, чтобы присоединиться к группе, не может относиться одинаково ко всем без предубеждения: собственная группа для того, чтобы индивид ощущал себя ее членом, дает осознание определенных социальных и социально-психологических принципов, так же как и доверие к членам своей группы должно быть выше, чем к другим, или, по крайней мере, основываться на том, что они не хуже других. Групповой эгоизм предполагает, что другие группы также устремлены на применение группового превосходства, и ни одна группа не может выражать лобщесоциальную волю и быть инклюзивной, принятой и открытой для всех членов общества.

Групповой эгоизм проявляется по Дюркгейму:

стремлением к переносу значений коллективности, доверенности на автономные групповые представления и, следовательно, лизбирательности группового воззрения;
подавлением инициативы и ограничением способностей членов группы с целью ее жесткой безоговорочной консолидации;
интерпретацией и ограничением социальных и моральных приемов и норм по отношению к чужим;
использованием преимуществ разделения труда, включенного в групповые усилия;
кодом внутригрупповых отношений и неизбежностью принуждения по отношению к другим группам.

В работах М. Вебера групповой эгоизм классифицируется по схеме социального поведения. На наш взгляд, Вебер отрицает его отношение к традиционному поведению. Если исходным полагать поведение индивида или группы индивидов, то групповой эгоизм является социальным поведением, так как индивиды руководствуются определенным смыслом. В групповом эгоизме содержится два признака социального поведения: а) субъективная мотивация группы; б) ориентация на других.

Консолидация индивидуальности реализует схему группового эгоизма, так как выбирает в точке отсчета собственную выгоду или пользу, что вписывается в рациональность, но имеет противоположную традицию, как обязательству жить линтересами общества. Согласно Веберу, традиционное поведение ориентируется на трансцендентальные схемы, в то время как групповой эгоизм поддерживается префекционными целями и не содержит легитимных форм. В групповом эгоизме доминируют эгалитарные установки, т. е. все индивиды действуют эгоистически и их претензии равны. Поэтому конфликты в обществе воспроизводятся возможностью осуществления потенциала группового эгоизма. Побеждает та группа, которая престижна, выигрывает путем максимального соблюдения формальных инструкций, защищающих групповые интересы. Если обратиться к веберовскому анализу бюрократии, то нельзя не признать, что групповой эгоизм этого социально-профессионального слоя выражается в стимуляции доминирования, интеграции, так как благодаря такому поведенческому коду бюрократия наибольшим способом удовлетворяет свои групповые потребности и переводит влияние на другие социальные группы.

Выявлено, что под условиями группового эгоизма Т. Парсонс понимает:

взаимообмен между системами, когда ослабление социетальных и культурных идентичностей приводит к их иррационализации, замещению;
неадекватность поведенческих кодов и символической интеграции, что порождает поиск институциональных форм стабильности;
нарушения в социальных системах, дисбаланс между социальными ценностями, нормами, ролями и ожиданиями.

Коллектив, которому присущи целедостиженческие функции, может занимать позицию группового эгоизма, если ценности и нормы кажутся неудобными или лабстрактными для достижения конкретных целей. Тогда члены коллектива, сохраняя определенный статус, стремятся к наращиванию или сохранению адаптивного потенциала отклонением от норм, не вызывающих эффекта целедостижения. Парсонс полагает, что в современном обществе групповой эгоизм связан с неадекватностью социальных ценностей и норм в условиях по выполнению целедостиженческой функции коллектива. Если коллектив не способен лопределять себя в позиции своих членов, они обращаются к другой референтной группе или вырабатывают позицию адаптации, направленной на внедрение собственных групповых норм и отклонение существующих правил группового взаимодействия. Коллектив так и не находится под абсолютным социальным контролем, так как существует множество сфер, которые не подпадают под действие социальных и профессиональных норм.

Итак, классическая социологическая мысль определяет групповой эгоизм, как отклонение от социальной интеграции, социальной идентификации, указывает на реальное девиантное давление принципов, которые содержат групповой эгоизм. Его лестественность выводится из состояния общественных отношений, отрицания цели успеха в легитимной институциональной форме. Ориентация общества на эгоистическую деятельность, бессилие публичного права и отношение к обществу как гаранту социальных благ воспроизводит групповой эгоизм как общественные отношения и тип социального поведения. В классическом подходе к групповому эгоизму прослеживается стремление изгнать, табуировать в общественных отношениях групповой эгоизм, связав преодоление с более справедливым, социально гармоничным обществом, функциональностью социальных институтов и расширением структурных возможностей. Очевидно, что групповой эгоизм привлекает внимание и его существованием, как выбором, установкой в деятельности и поведении людей, в которых структурные ограничения не являются определяющими.

В параграфе 1.2 Субъектность группового эгоизма содержится обоснование положения субъектности группового эгоизма как диспозиций акторов социальных отношений в процессе социального взаимодействия.

Выявлено, что групповой эгоизм в работах П. Бурдье, Э. Гидденса, У. Бека не может быть описан объектно, как результат воздействия социальных структур на поведение индивидов. Недовольный социологическим объективизмом П. Бурдье указывает на пагубное заблуждение выдавать логичные вещи за логику вещей . Не менее бесполезным оказывается и социальный бихевиоризм, сводящий групповой эгоизм к игре высших инстинктов, выбору в условиях непорядка и беспорядка.

В неклассической парадигме групповой эгоизм, являясь реализацией определенных социальных и культурных диспозиций, воспроизводится в интерпретации социальных структур, конструировании упорядоченных реальностей, обоснованно предпочитает существование, идентичность и безопасность групп. Групповой эгоизм выполняет роль страховки в неординарной ситуации, когда группа, как и ее члены, не обладает интеллектуальными и временными ресурсами, чтобы распознать ситуацию. Интересы группы являются лякорем в новой незнакомой действительности. Группа, которой приходится осваивать новое поле деятельности или взаимодействовать с представителями групп, которые более успешны в данных видах деятельности, использует свой эгоизм как в целях группового самоутверждения, так и коллективной самозащиты. Чтобы ни говорилось о сотрудничестве групп, реальностью является то, что поле - это поле борьбы, соотношения между доминируемыми и доминирующими. Критикуя субстанционализм в понимании групп, Бурдье отталкивается от представления группового эгоизма, упрощающего групповое сознание, позволяющего в условиях неопределенности, неясности позиций поддерживать конкуренцию. Очевидно, что Бурдье рассматривает групповой эгоизм с обеих точек зрения, а именно - как

следствие усвоенного социального опыта, опоры на прошлое;
поиск будущего, определение перспектив достижения определенных групповых целей.

Автор считает, что в исследуемом теоретико-методологическом конструкте групповой эгоизм относится к реальности второго порядка, символической матрицы поведения, которая связана с социальной технологией, теми позициями, которые занимают агенты в распределении социальных ресурсов. Являясь актуализацией социальных диспозиций, действием в рамках определенной социальной траектории, поведенческие стратегии основываются на выборе правил, адаптивных концепций социальной ситуации. Можно предположить, что групповой эгоизм соответствует:

способности агентов конструировать социальный мир через упорядоченность Я-образа;
типам социальных практик, направленных на поддержание социальной дистанции;
диспозиции самополагания, которая осмысливает и воспринимает мир с позиции удовлетворения Я.

Как считает Э. Гидденс, деятельность - это неуправляемый процесс, своего рода поток, в котором рефлексивный мониторинг или сознательное отслеживание деятельности своих действий и действий окружающих составляет основу контроля . Согласно данному определению, групповой эгоизм можно представить действием, акторами которого выступает группа индивидов с предполагаемой абсолютизацией группового Я. Однако Э. Гидденс не ограничивается общим указанием и видит в групповом эгоизме непреднамеренный результат снижения преднамеренных действий индивидов, нацеленных на личное благополучие. Поэтому подходить к группе с обвинениями в групповом эгоизме некорректно, индивиды заботятся о себе, не желая жить с чужими, не разделяя интересы на достижения и благополучие, что не является основанием подозревать их в эгоизме, но в целом мы можем получить групповую дискриминацию или групповую девиацию. Последствия группового эгоизма можно назвать уместными, если они недалеко по времени удаляют от события: эгоизм молодежи отличается от эгоизма бизнеса возможностью представить лцепь событий, и такой эгоизм носит в большей степени демонстративный характер, не вызывая сбоев в обществе. Вступление группы в различные пространственные и временные примирения показывает субъективные интересы представителей эгоизма и тогда сложно предположить, что влияет на рост эгоистических претензий - стремление к наживе предпринимателей, личные, либеральные экономические стандарты или логичность экономических нарушений. Э. Гидденс согласен с П. Бурдье в определении символической матрицы эгоизма, которая становится определенным поведенческим и идентификационным выбором.

По версии З. Баумана, биографизация жизни и индивидуализация жизненных стратегий снимают традиционные границы эгоизма и альтруизма кооперации: общество выражает недоверие, так как перестает быть гарантом социальной безопасности, продуцирует риски, и эгоизм коллектива связан с применением структурных задач в поведенческих установках индивида. Системная иерархия, которая является результатом взаимодействия на социальном макроуровне, вторгается в жизнь индивида, оставляя ему альтернативу лобособления. Отсутствие границ легитимного поведения представляется следствием отказа от оценочных претензий, конкуренции групп, связанных с претензией на общественное лидерство. В современном обществе желаемым выглядит микропорядок, уход от социального хаоса в заданный представлением о себе мир, устроенный таким образом, чтобы расширить свободу собственного жизненного маневра и предложить нормы поведения, внешних отношений, возможность уверенности в себе путем прогрессивного регулирования.

Польский исследователь П. Штомпка выдвинул концепцию культурной травмы, согласно которой насаждаемые быстрые изменения вызывают болезненные воздействия. С переходом к постсоциальному обществу рушатся привычные социально ценностные основания, поведенческие коды, формы символического общения. Изменения настолько внезапны и неожиданны, что индивиды не успевают адаптироваться, испытывают шок от перемен. Если в позиции З. Баумана индивиды находятся в состоянии неопределенности, потому что коллективные действия утратили эффективность, то индивиды, по мысли Штомпки, осознают и добиваются успеха хотя бы на социальном микроуровне, культурная травма парализует деятельность индивида таким образом, что он вынужден действовать реактивно, реабилитировать досоциальные отношения и смыслы. С Бауманом Штомпку объединяет признание травматической позиции. Правда, по сравнению с Бауманом, Штомпка категоричен в оценке перемен, которые затронули не только биографический уровень. Внимание Штомпки привлекают коллективные травмы, дезориентация и деструкция коллективного общения и группового поведения, вплоть до утраты идентичности или их деградации, упрощения, сведенные к массовым стандартным социальным реакциям.

По мнению П. Штомпки, групповые стратегии выражаются преимущественно в практических акциях, которые могут принять и форму группового эгоизма, если:

а) традиции массовых практик не укреплены в обществе;

б) существует вера в справедливость власти и возможность группового давления на нее;

в) доминируют чувства ценностного гедонизма, безразличия к положению других социальных групп;

г) действует формула поведения как-нибудь все устроится, обойдется.

Параграф 1.3 Специфика группового эгоизма в российском обществе: рамки теоретико-методологической эксплицитности посвящен выбору эффективной методологии исследования группового эгоизма в российском обществе. Логика структурно-деятельностного подхода выражается в интерпретации группового эгоизма как канала выражения групповых интересов в условиях дисфункциональности социальных институтов и дефицита социального доверия.

Можно предположить, что групповой эгоизм как раз и делает возможным отрицательное отношение к привязке природных богатств: респонденты не доверяют ни одной группе, которая могла бы воспользоваться природными ресурсами для достижения общественного блага. Высокая степень доверия к государству является следствием недоверия к другим гражданам. В позициях россиян государство ассоциируется с его формирующей ассоциацией, которая хотя и может являться неэффективным собственником и пользователем природных ресурсов, но, по крайней мере, не создает ситуацию превосходящего группового доминирования, открытой демонстрации группы над другими, не допущенными к природным ресурсам. Поэтому теория модернизации вызывает больше вопросов, чем позитивных утверждений, если мы не будем исходить из презумпции традиционности в российском обществе. На наш взгляд, российское общество достигло такого состояния группового эгоизма, которое ориентировано на сферу потребления, а не производства, т. е. является воспитанием по своим основаниям, что более полно демонстрирует преодоление опыта ускоренной модернизации, ассоциируемой с материальными лишениями и нормированием социальных благ по должностному статусу.

Выявлено, что в условиях слабости государства и социальных институтов население ориентируется на групповое обособление, отношения строятся на основе извлечения выгод от слабости власти или терпения по поводу демократических процедур. Власть поддерживается согласием элит и дистанцированием от населения, демократические институты теряют в той мере, в какой они попустительствуют групповому эгоизму. Примечательно, что власть апеллирует к населению не с позиции гаранта всеобщего блага, а обещания различных групповых льгот и привилегий. Иными словами, власть создает ситуацию собственного ослабления, преднамеренного сужения или отказа от своих функций, чтобы сохранить полностью доминирующее положение в обществе, демократические институты ориентированы не на легитимность порядка, а на внутри- и межгрупповые соглашения.

Таким образом, проблема состоит, скорее, не в том, что для России непривлекательны схемы догоняющей или запаздывающей модернизации. Большое значение имеет тот факт, что теория модернизации, полагаясь на институциональные перемены, отвергается ролью практик, создаваемых в социальном пространстве тем, что индивиды воспринимают нормы с позиции утрачивания собственного индивидуального или группового мира и могут принять нормы модернизации, если это способствует реализации индивидуальных или групповых целей. По крайней мере, можно говорить о групповых видениях модернизации, которые часто расходятся и создают то, что П. Штомпка называет диссонансом восприятия. Единодушие, с которым россияне поддерживают государственную монополию на природные ресурсы при том, что в подавляющем большинстве не склонны ориентироваться на интересы государства, свидетельствует о том, что государство, с одной стороны, не стало возможным агентом модернизации, с другой - приближение к модернизации не связано с радикальными системными изменениями. Модернизация в восприятии элитных групп населения ассоциируется с возможностью лобогащения, формирования достойного образа жизни и интегрироваться в золотой миллиард, негативно сам понимает, не имеет возможностей трансформационной деятельности, основано на пороге социальной анархии, свободы в частной сфере, не имеющей влияния на публичную политику и транснациональные изменения. Более 80 % россиян уверены, что не могут каким-то образом повлиять на события общественной и политической жизни, что, конечно, связано с узким коридором структурных возможностей, но также является логикой лантигосударственной активности в социальной микросфере. Групповая активность в контексте лосознания беспомощности направлена на сохранение сферы невмешательства или расширения доступа к государственным и социальным ресурсам, но не имеет целью превращение в акторов модернизации с соответствующими обязательствами и издержками.

Теория социальной иерархии подчеркивает объективность группового эгоизма, так как в российском обществе, в отличие от Польши и Чехии, не сохранилось традиций массового диссидентства, ни субъективной активности частного предпринимательства. Российский исследователь М.А. Шабанова подчеркивает, что особенностью социальной культуры советского периода являются относительно низкий уровень жизни и относительно пониженные претензии массовых групп населения . Поэтому можно предположить, что рост норм социального самоопределения способствовал потребительским настроениям, оценке групповых отношений по критерию социально-имущественного статуса недопотреблению, сравнению с положением другой группы.

Однако групповой эгоизм в российском обществе связан не только с институциональными и социокультурными намерениями. Для массовых групп синдром недопотребления в большей степени относится не к повышенной социальной презентации советского времени, а к реальным доходам, 65 % которых уходит на питание и коммунальные услуги, не оставляя возможности для удовлетворения образовательных, медицинских и культурных потребностей, не достигая уровня проекта социального воспроизводства. Поэтому нарастает тенденция группового обособления, характерная для социального дна и преддонья (15Ц20 %), но и новых бедных (20 %). Выключение из социальной и политической активности, безразличие к интересам государства объясняются:а) неверием в возможности общества и государства выбраться из бедности;

б) реализацией сужения социальных контактов (формирование социального гетто);

в) возобладанием неопределенности и бесперспективности.

Групповой эгоизм, таким образом, во-первых, представляет социальное явление, определенный тип общественных отношений, воспроизводящий диспропорциональность общественного развития и общественных и индивидуальных интересов. Во-вторых, групповой эгоизм осознается и развивается как поведенческая стратегия, направленная на интеграцию групповых целей путем ухода от норм или использования ресурсов и норм общества. В-третьих, особенность группового эгоизма в российском обществе состоит в его разновекторности, связанной с использованием лопыта прошлого и институциональной аномии, социальной анархии в период социальных трансформаций. В-четвертых, групповой эгоизм относится к сфере межгрупповых отношений, проявляющихся в сетях социального взаимодействия, а также в социальной структуре общества.

В Главе 2 Аморфность социальной структуры российского общества: воспроизводство группового эгоизма автор диссертации на основе структурного подхода осуществляет попытку выделить и подвергнуть анализу формы группового эгоизма, продуцируемые нестабильным состоянием социальной структуры российского общества и тенденций нисходящей социальной мобильности, определяемой монополизмом определенных групп на социальные ресурсы и социоструктурными барьерами.

В параграфе 2.1 Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма освещаются тенденции социальной дифференциации российского общества, связанные с групповым обособлением и сегментацией группового взаимодействия.

Выявлено, что сформировались три группы позиций, связанных с оцениванием социально-групповых различий и социальных перспектив:

а) глобализация в мировом пространстве, определяющая место страны в мировом разделении труда, влиянии на мировые политические процессы и отношение населения к мировой элите или мировому пролетариату;

б) изменения, связанные с переходом от социалистической социально-экономической и социально-политической системы к системе рыночных отношений и демократических институтов;

в) внутренние изменения, определяющиеся крайней неустойчивостью, аморфностью, неопределенностью социальной структуры российского общества.

Обосновывается положение о том, что элита ориентирована на управление через контроль, а не формирование нормативистской демократии, что может выглядеть неверно и в какой-то степени связано с групповым эгоизмом, но данная позиция определена тем, что в системе деятельности полученных приоритетов необходимо оставить сохранение стабильности в стране, предотвращение ее распада. Групповой эгоизм сыграл отрицательную роль в ослаблении эффективности государства, падении доверия к государственным институтам и росту ланархических настроений населения. Но, вероятно, элита испытала большие затруднения в том, что не видит достойного партнера в обществе, группу, которая могла бы претендовать на роль конструктивной оппозиции, конкурировать с элитой в выдвижении альтернативных проектов.

Российский средний класс, к которому номинально относится 20 % населения, отличается по социально-профессиональному составу и ценностным ориентациям от предписанной его статусу инициирующей системы общества. Во-первых, по социально-профессиональной деятельности он доминирует в сфере обращения и услуг, промышленности, зависит от элитных слоев населения; среди лиц, относящихся к среднему классу, высока доля представителей обслуживающих, сервисных профессий (развлечения, торговля, бизнес, банковская сфера) и слабо представлены управленческий слой и интеллигенция (менее 15 %). Средний слой не может существовать самостоятельно, так как зависит от доходов элиты и в меньшей степени ориентирован на базисный слой населения. Кроме того, российский средний слой, выигрывая от обеспеченности в сфере доходов, ориентирован на успехи в экономике и личной жизни и проявляет индифферентизм к социальной и политической активности, ссылаясь на невозможность повлиять на что-то и приоритетность проблем ближайшего окружения.

Выявлено, что в России бедность и богатство ассоциируются с получением статусных позиций, поэтому средний класс опирается на ресурсы причисления к богатым и соответственные социально-профессиональные ниши. В основе его представлений лежит не приверженность политическим и социальным идеям, а прагматизм, выгода. Оценивая положительно выигрыш от реформ, представители среднего класса не готовы проявить автономность, как условие переопределения групповых отношений. При самопрезентации, возможно, достаточно, чтобы обеспечить относительно высокий уровень доходов и социальную стабильность, средний класс не может конкурировать с элитами по экономическому и властному ресурсам, а образовательный и профессиональный контексты в российском обществе не являются показателями социально-групповых позиций.

На наш взгляд, групповой эгоизм российского среднего класса связан с луверенностью в себе, как следствием дефицита социальной уверенности и ограниченных структурных возможностей для легитимных практик. В отличие от других социальных групп, средний класс склонен интерпретировать правовые ситуации как нарушение своих жизненных прав, но эти проявления не выходят за пределы сферы работы и близкого круга и не воспринимаются обществом как общезначимые.

Автор диссертации подчеркивает, что базисные слои пытаются сохранить лузнаваемый мир, ассоциируемый с работой, семьей, обществом, но структурные изменения вносят неясность: нестабильность работы, низкие заработки влияют на перемещение интересов из производственного коллектива в сферу дополнительной занятости или вторичных заработков. Со сложившимися рыночными отношениями изменилась массовость труда, но не признается сдвиг в сторону качества труда, что создает рост халтуры, бракодельства, работы, спустя рукава. Если руководствоваться описанием оптимальной социальной структуры, призванной обеспечить: а) относительное равенство возможностей или жизненных шансов развить свои способности; б) меритократический принцип распределения доходов, материальных и социальных благ, поощрение более сложных, ответственных и эффективных видов деятельности; в) относительную свободу акторов в выполнении социальных ролей; г) оптимальную свободу личного выбора индивидуальных траекторий движения в социальном пространстве , то базисный слой не имеет структурных возможностей. Вероятно, нацеленность на сохранение стабильности при весьма низком заработке и стремление к доминированию работы влияют на отказ базисного слоя в рамках существующего реального многообразия ориентироваться на более сложные виды деятельности.

Таким образом, социально-стратификационная модель российского общества создает разрывы во взаимодействии различных социальных групп и слоев, что содержит тенденцию сегментирования, группового обособления. Социальные слои ориентированы либо на использование неформальных норм и правил для достижения групповых целей, либо на применение лавтономных норм и правил для совместных практик. Социальная структура российского общества характеризуется анормностью, так как в нема не сложился медианный слой, который бы воплощал и реализовал интегративность изменений и был опорой демократических институтов. Социальные слои выработали адаптивные стратегии, но не достигли и не определились в гражданских позициях. Для большинства россиян активность на социальном микроуровне имеет следствием замыкание в групповом микросоциуме, а для бедных слоев и социального дна - в социальном гетто. Хотя групповой эгоизм в российском обществе имеет расходящийся характер, так как элитные слои и примкнувший к ним средний класс ориентированы на повышение или сохранение социального статуса, базисные слои живут в потерянном социальном мире, рассчитывая больше на поддержку государства, чем на индивидуальные усилия, им в общем присущи структурный колаборационизм, сужение или простое социальное воспроизводство, предпочтение стагнационных форм воспроизводства вместо рыночной мотивации.

В параграфе 2.2 Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества автор сосредотачивает исследовательские усилия на раскрытии взаимосвязи между социальной мобильностью и групповым эгоизмом в российском обществе.

В российском обществе нисходящая социальная мобильность в четыре раза превышает восходящую, что влияет на сам характер становления социальной структуры и социальные стратегии россиян. Собственным статусом довольны только 16,5 % населения. Чуть больше - 17,4 % аЦ оценивают его однозначно отрицательно, и почти ? всех россиян как удовлетворительный . Больше всего недовольных своим социальным статусом (55,9 % опрошенных) среди тех, кто находится на низших ступенях социальной лестницы. Такое самочувствие свойственно представителям низкостатусных групп населения, кроме тех, кто примирился с обстоятельствами или видит даже собственные преимущества.

Выявлено, что позиция самовыражения и карьеры занимает скромное место, уступая критерию жить не хуже других в три раза, что свидетельствует о независимости каналов реализации личных способностей и интересов, представлений о карьере, как лотрицательной ценности и желании прикинуться группой по принципу быть как все. Социальная мобильность доминирует в форме зарабатывания денег, что создает условия для распространения неформальных практик, ухода от регулирования социальных норм и правил. Так как лобразование и профессия не занимают положения легальных каналов социальной мобильности, россияне предпочитают блат, полезные связи и знакомства, умение подстроиться к обстоятельствам. Социальная поляризация определяет интерес к вхождению в так называемый средний класс, но его структурные возможности ограничены мегаполисами и обслуживанием потребностей элитных и субэлитных слоев.

По мнению диссертанта, возможность зарабатывать без ограничений, которая воспринимается как лигра без правил, приобрела новые формы, расширив теневой бизнес до 70 % занятых. Россияне оказались в ситуации невостребованности и недоступности легальных каналов социальной мобильности. Продвижение по знакомству, принадлежность к классу обрели устойчивый характер. Таким образом, групповой эгоизм явился катализатором социальной мобильности в обществе, где социальные переходы осложняются новыми составляющими, территориальными и наследственными барьерами. В 2001 г. втрое сократилось число тех, кто занимается бизнесом или хотели бы им заняться (12,6 % и 12,1 % - в 1996 г. и 5,7 % и 3 % - в 2001 г.). Вероятно, мелкий бизнес, как реальная достиженческая сфера социальной мобильности для базисных слоев населения, перестает быть таковым, что установило правила группового обособления, бизнес же топчется на месте из-за дефицита финансовых ресурсов и нежелания тех, кто им занимается, обосновывать новые формулы и выстраивать новации. Выходит, что возможности социальной мобильности в российском обществе постоянно сужаются, если понять, что благодаря мелкому бизнесу сумели выжить и адаптироваться 30 млн россиян.

Обосновывается, что негативные принципы мобилизационных стратегий состоят в должностной сегментации и дезинтеграции общества, если не будет актуализирован потенциал образования и профессионализма. Если каждый второй выпускник вуза в России является безработным в течение одногоЦдвух лет после завершения учебы, а вузовские специалисты работают только каждый четвертый, то нельзя утешаться тем, что образование работает на перспективу, создает задачи развития рынка. На наш взгляд, сама система образования порождает групповой эгоизм и лориентированность на самодостаточность, а не выполнение социальных функций, в российских вузах доминирует стремление заработать, что способствует групповому эгоизму, дистанцированию от проблем трудоустройства и повышения качества подготовки специалистов. Д.Л. Константиновский подчеркивает, что 40 % студентов российских вузов работают, часть из них до окончания вуза успевает найти работу . Такая самостоятельность имеет свои издержки, так как студенты вынуждены отрывать время от учебы и дистанцируются от вуза, воспринимая его как способ получения диплома. Образование становится социальной номинацией, не гарантирующей ничего, кроме выполнения предварительного условия о высшем образовании. В условиях, когда дипломированные специалисты работают на вакансиях, требующих знаний ниже диплома о высшем образовании, оно перестает восприниматься как капитал социальной мобильности. Социально-дифференцирующая роль образования проявляется в том, что преуспевают выпускники престижных, столичных вузов, и групповой эгоизм закрепляется тем, что на эти образовательные структуры приходится 60 % расходов на высшее образование.

Структурные условия социальной мобильности ограничиваются средним классом и выходом на микромир материального обеспечения. Однако переход из производительной экономики в третий сектор не обещает перспектив социального проживания, так как имеет возрастные ограничения и иерархию социально-должностных статусов. Только каждый двадцатый занятый в сфере обслуживания может надеяться на продвижение. Поэтому в ориентации базисных слоев на достижение групповой изолированности представляется тенденция пролонгации социального статуса в условиях, когда иные каналы социальной мобильности не доступны или не обещают перспектив повышения.

Групповой эгоизм обеспечивает стабильность положения, но и способствует сословности. Характерно, что групповая солидарность не используется для восходящей социальной мобильности отдельных членов: солидарность проявляется в поддержании собственности, пролонгации социального статуса. Российское общество испытывает социальную дезинтеграцию как следствие направленности социальной структуры, сегментированности социальных групп и слоев и ориентирует групповой эгоизм на принятие данной модели социального взаимодействия. Иными словами, групповой эгоизм легитимирует сословность и дефицит восходящей социальной мобильности, примирение основных социальных групп с обстоятельствами, но минимизирует возможности конструктивных структурных изменений, дающих перспективу социальной интеграции.

В параграфе 2.3 Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива анализируются возможности сужения функциональности группового эгоизма как модели социального взаимодействия, удовлетворяющей групповые интересы.

Можно сказать, что в российском обществе установились соотношение господства, отношения, построенные на социальной зависимости основных групп и слоев от элитных и субэлитных групп. Политическое господство воспринимается как внутричастная сфера, так как 65 % россиян не испытывают интереса к политике, считая, что она никоим образом не влияет на их жизнь. На наш взгляд, формирование социальных институтов было фактически замещено вызовами системы социального консенсуса, неформальных практик, доверительных и взаимовыгодных отношений посредством неформальных правил. Анархический порядок можно считать версией социального клиентализма, так как власть предоставляет возможность зарабатывать без ограничений, требуя взамен политической лояльности.

Короче говоря, социальные институты стремятся к легитимации социального господства и доступа к власти, т.е., не считаясь с материальными затратами, выполнять групповой заказ. Характерно, что среди российских чиновников не так много реформаторов, людей, проживающих в обществе с демократизационными формальными нормами. Политизировались некоторые потребительские фильтры, которые определены в системе соответствия историческим стратегиям и служат подспорьем группового эгоизма. Имеется в виду, что групповой эгоизм определяет превосходство данной группы в сфере управления и то, что является различием групповых норм, видится как лобщее благо. То, что население оценивает с потребительской позиции, как возможность решать личные проблемы, свидетельствует скорее не об адекватном понимании, а о вере в групповой эгоизм, как формулу системного взаимодействия.

В понимании социальных институтов россияне исходят прежде всего из удовлетворения групповых интересов. Немецкие исследователи справедливо отмечают, что даже если идеология эголитаризма, перераспределения и социальной справедливости выражает системные веяния к всеобщей пассивности и контрпродуктивности стимулами к действию, социальные нормы не могут быть сведены до индивидуальной трудовой этики . Стратегические институты в меньшей степени нуждаются в массовизации, скорее им требуется применение принципов социальной справедливости и социальной солидарности. Однако в российском обществе успешнее реализуются линституциональные недочеты социальной солидарности, чем актуализация ее достоинств. В частности, луравнительное отношение к труду и формирование самочувствия трудом в базисных слоях ограничивает энергичность и недооценивает действенность рыночных стимулов.

Институциональные изменения в российском обществе характеризуются переопределением функций, соответственно, и структуры, и институциональных стратегий, и дело не столько в противоречии формальных и неформальных норм, сколько в отставании структуры институтов от реально выполняемых ими функций. От институтов ожидают привычности, а их функционирование приводит к удовлетворению иных потребностей. Если не обращаться к хрестоматийным определениям образования и здравоохранения, семьи и брака, в экономической сфере проявляется доминирование неформальных практик, поэтому рыночные институты, как они представлены, просто привыкли к лотставанию экономики. Групповой эгоизм, как способ овладения институциональными возможностями, немедленно создал бы ситуацию абсолютного монополизма. Ясно, что групповой эгоизм не может проявляться через поощрение индивидуальных стимулов, его социальный эффект проявляется опосредованно, через институты.

Нам кажется, что разделение на формальные институты и неформальные правила довольно условно, потому что в российском обществе не выстроены и не являются целью строительства системы формальных институтов. Формальные институты представляют систему селекции, отбора неформальных практик, реорганизуют групповые отношения, т. е. они вступают в действие тогда, когда возникающая необходимость отменяет обязательность норм и не актуализируется в условиях доверия к неформальным соглашениям. По сравнению с началом 90-х гг. падает значение группового права и легальных групповых претензий. Трудно признавать, что работники могут добиться передачи предприятия в собственность коллектива, выработать самостоятельно бизнес-план. Эгоизм групп имеет границы выражения и применения, реагируя на наличие формальных институтов. Однако шаткое равновесие нарушается при внутригрупповом разладе или получении дополнительных ресурсов определенной группой. Так, средний класс забыл о своих претензиях в 2002Ц2003 гг. после обеспечения поддержки со стороны государства, но эти требования были быстро свернуты с принятием обстоятельств, что интерес государства лежит в сфере крупного сырьевого бизнеса. Поэтому судьба формальных институтов зависит от эффективности группового эгоизма, который влияет на стабильность и предсказуемость поведения населения.

По нашему мнению, институциональная система в российском обществе адаптирована к воспроизводству группового эгоизма и социальной сегментированности общества. Подтверждению тому, что институты работают эффективно, если имеют определенный ресурс прочности, способствует модель взаимодействия в дезинтегрированном обществе. То, что предписано классической социологией, как обеспечение стабильности в обществе, связано с установлением норм взаимоотношений в обществе, легитимацией неравенства социальных статусов. В этом смысле социальные институты конкурируют с групповым эгоизмом. Однако в российском обществе социальные институты скорее вносят дестабилизацию, дисфункциональность. Это прослеживается в необеспеченности прав основных групп населения, конфликтов вокруг использования институциональных ресурсов и, если бы группы были ориентированы на луниверсальные способы, общественная сплоченность была бы просто подорвана в силу постоянных разборок между органами власти и населением. Групповой эгоизм, который противостоит социальным институтам, традиционно выполняет функции, которые относятся к институциональным. Речь идет о согласовании интересов, конкретных схемах социального взаимодействия, реализации социально-статусного неравенства. Российское общество могло бы не примириться с рассмотренной социальной коллизией, если бы не влияние групповой замкнутости, выработка своего узнаваемого мира пусть и целью упрощения, сохранения социальных контактов.

В главе 3 Эффекты группового эгоизма в социальном самочувствии россиян анализируются проявления группового эгоизма в социальном самочувствии россиян, которое выступает интегральной характеристикой их социального позиционирования и формирования массовых социальных практик.

Параграф 3.1 Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян посвящен анализу идентификационных стратегий россиян в условиях отсутствия базисной социальной идентичности и амбивалентности идентификационных образцов.

Выявлено, что нарастает сдвиг в настроениях российского населения. Во-первых, растет потребность в социальной идентификации, переходе от абстрактных символических форм самоопределения к инструментальным, социально эффективным, способствующим осознанию своего интереса. Во-вторых, общество нуждается в социальной идентичности, объединяющей идентичности, которая бы, несмотря на социоструктурные и социокультурные различия, давала возможность находиться в рамках социального консенсуса на основе интегративных ценностей. В-третьих, идентификационный выбор россиян как раз затруднен по причине многообразия идентификационных моделей, их инсценировочности, виртуальности и неинтегрированности в социальные практики.

Как свидетельствуют идентификационные позиции россиян, на смену традиционным коллективным идентичностям советского периода приходят идентичности личного круга (семья, друзья), правильный профессиональный выбор, товарищей по работе, людей одной профессии. Наиболее посредственно выглядят государственные и гражданские идентичности, что показывает высокую степень дистанцированности россиян от государства в социальных практиках. Идентификационный зазор между микро- и макроуровнем должен заполняться групповыми идентичностями. Так как между микроуровнем и институциональными формами существует разрыв, групповые идентичности исходят из идентичностей микроуровня, способствуют интеграции частной жизни, в то время как в советский период доминировали стратегии формального социального контроля и давления на микросоциум.

Подчеркивается, что такая идентификационная ситуация определяет превалирование групповых идентичностей как способов активации и ориентации в окружающем мире через опору на микросоциум. В этом обстоятельстве есть объяснение тому, что россияне выступают как представители социально-профессиональной группы, защищая не социально-профессиональный статус как таковой, а лобретение микросоциума, поэтому и групповые интересы трансформируют досоциальные связи. На наш взгляд, в идентификационном выборе россиян присутствует логика лоптимизации, т. е. наибольшей привлекательностью обладают идентичности, или реализующие преимущества, или не содержащие социальных обязательств. Даже обращение к идентичности советский народ предписывает стремление не столько вернуться к прошлому, сколько продемонстрировать приверженность к ценностям, не имеющим практического, инструментального значения, или поддержать свою групповую обособленность, или оправдать несостоятельность. Реально сторонники советской идентичности не вступают в оппозицию со сторонниками других идентичностей, не создают альтернативные идентификационные институты.

Важное место в социальном самочувствии россиян занимает интуитивная идентификация по критерию с людьми того же материального достатка или сравнение с жизнью других. Совпадение идентификационных позиций не ведет к совместимости практик, но легитимирует групповые притязания, делая упор на прагматичность. Имущественная идентификация служит ориентиром, процедурой различения своих и чужих для отношения к государству, социальным институтам и социальным ценностям, формирует правила сближения или дистанцирования. Очевидно, что социальная поляризация российского общества может дать только импульс идентификационной модели, ощущения для узнавания в привычном мире. Опора на имущественную идентификацию расширяет влияние группового эгоизма, поскольку социальному поведению задается вариативность от социальных норм и правил, как использование имущественной дифференциации.

Диссертант полагает, что российское общество обладает низкой степенью интеграции. Доказательством тому является противоречивость и амбивалентность социальных идентичностей россиян. Либеральные исследователи в качестве кризисного индикатора приводят отсутствие базисной идентичности или использование мифологизированных представлений о себе и окружающем мире. На наш взгляд, более точно определить идентификационный выбор россиян как адекватный состоянию общества и его социальных институтов. Если в обществе доминирует отношение социальной сегментации, утрачивается потребность в том, что думают о нас другие, и вырастает необходимость лопределить себя в окружающем мире, чтобы расформализировать лидирующие социальные и культурные различия. Поэтому в отношении к внешнему миру российское общество выработало стратегии психологии, которые делают его произвольным в собственном восприятии. Примечательно, что 34,1 % молодых россиян, группы, наиболее открытой эффектам глобализации, считают, что необходимость для России влиться в мировую культуру не слишком важна .

Очевидно, что дело не в том, чтобы сделать выбор между интегрированностью в мировое сообщество и сохранением самобытности, а сохранить свободу в идентификационном выборе, действовать в соответствии с навыками групповой адаптации. Для россиян после разочарования признания цивилизованным миром становится ясно, что равнение на левропейскую или мировую идентичность имеет издержки несамостоятельности, вместо синдрома неполноценности. Вот почему идентификационный выбор является для россиян выражением групповой индивидуальности, чисто внутренним делом, определяет преимущественно социальное самочувствие и социальное самомнение. Имущественная идентификация расставляет точки в том смысле, что у россиян обозначился лиммунитет к идеологиям, выходящим за пределы группового взаимодействия. Если предназначение идеологии состоит в самоопределении человека, то имущественная идентификация обеспечивает узнаваемость и стабильность как раз в системе взаимодействия, по поводу материального потребления и блокирует взаимодействие идентификационных влияний, связанных с политической и культурно-символической сферами.

По мнению диссертанта, групповой эгоизм предоставляет возможность свободы от определения себя как лответственных индивидов, переориентируя на безличностный, социально анонимный индивидуализм. Поэтому формирование идентичности обретает характер дистанцирования от легитимной интеграции в общество. Групповой эгоизм имеет ограничения в виде листощения ресурсов, что вынуждает обращаться к поддержке государства, так как общество касается системного столкновения интересов или существующего конфликта социальной напряженности. Вероятно, пропуск идентификации на среднем уровне, когда выверенное опытом определение близкого круга не переводится на режим согласования со структурными и нормативными органами, создает ситуацию идентификационной неопределенности. Вместо создания эффективных взаимосвязей, нацеленных на реализацию социального взаимодействия, группы воспроизводят лэффективную общность, занятую лоправданием групповых претензий.

В параграфе 3.2 Ценностная транзиция российского общества: от коллективизма к групповому эгоизму автор обращается к исследованию ценностной транзиции в российском обществе, связанной с утратой доверия к коллективному патернализму и неэффективностью достиженческих ценностей.

Подчеркивается, что ценности, как наиболее значимые жизненные цели, и способы их достижения, как придающие смысл социальной жизни, не оказывают непосредственного влияния на поведение индивидов, но определяют их жизненные претензии, степень интеграции общества и характер межгруппового взаимодействия. В российском обществе существует проблема достижения социально-ценностного консенсуса, согласования интересов на основе интегративных ценностей. Об этом свидетельствуют и конфликт поколений, и социальная напряженность, и доминирование потребительских установок, и затруднения с гражданской идентичностью россиян.

Выявлено, что демонстрируемые либеральные ценности проблематичны в восприятии, потому что не осознаются как достаточно эффективные, в связи с неравенством доступа к политическим и правовым ресурсам, не укреплены в социальном опыте и, не в последнюю очередь, оцениваются сложившейся системой группового взаимодействия. Если в обществе слабо действуют институциональные ограничения, ценности теряют смысл, как обеспечивающие позитивность восприятия и превращения в символы упорядочивания существующих социальных норм, т. е. происходит их институционализация, перевод из усилий - цели в ценность - средства.

Складывается впечатление, что у большинства россиян выработана дистанцированность к тем, кто подвергает сомнению риск и собственные цели, не имеющие достойного смысла. Самоорганизация в российском обществе имеет двойной смысл: на народном уровне сохраняются традиционные ценности, но в реальности социальные взаимозависимости воплощают инструментальные схемы. То, что можно считать процессом демократизации и рационализации сознания, воспринимается как внедрение в виде реализации традиционных ценностей, обращение к духовности, коллективизму, державности. В качестве контраргумента подчеркивается антимодернизационный потенциал коллективных ценностей. По нашему мнению, следует различать фундаментальные ценности, о приверженности которым заявляют респонденты, и ориентации на инструментальные ценности, которые легитимируют межгрупповое взаимодействие. Характерно, что ценности профессионализма, успеха нужны для различения от других и не направлены на достижение социального взаимопонимания. То, что в социальном самочувствии россияне выражают, как социальные ценности, может интерпретироваться для групповой консолидации и, тем самым, больше дистанцироваться от других. Однако не следует переоценивать интегрированность ценностей в деятельности групп: ни одна ценность не обладает мобилизационной мотивацией, а скорее, задает определенные групповые ориентации, существующие независимо от социальных ценностей. Иначе говоря, группы в российском обществе выработали нейтрально-ценностный код, так как с ценностями связываются прошлое или внешние формы социальной идентификации, но не неформальные социальные практики. Подобный индифферентизм приводит к тому, что государству выгодно применять негативную мобилизацию, лобраз внешнего врага, так как позитивные ценности воспринимаются как лидеальная схема, не имеющая отношения к социальным практикам.

Как известно, самоопределение россиян амбивалентно, так как адекватно состоянию межгруппового взаимодействия с отказом от институциональных ограничений. Подобным же образом самооценка группы выводится из ее лидеологизации по сравнению с другими, но только в той степени, которая оправдывает групповое превосходство или групповую изоляцию. Так как группы ориентированы на ламбициозный успех или лоборонительную позицию, они будут апеллировать в первом случае к инструментальным, во втором - к фундаментальным ценностям. Успех в российском обществе представляет мобилизацию внутренних ресурсов и доступ к ресурсам общества путем избавления от социальных обязательств и принятия конфликтности других групп. При этом в групповом сознании действует ограниченность социальной реакции, т.е. группа вынуждена соединяться, чтобы не выключиться из системы социального взаимодействия.

Если говорить о ценностной дифференциации российского общества, то она рассчитана на поиск социального взаимодействия и реализуется не в выборе линтегрирующего ядра, а скорее, ценностного балансира, дающего возможность социального маневра. Группы не готовы принять фундаментальные ценности, ценности успешны в силу того, что предполагают институционализацию группового взаимодействия, добровольное и вынужденное ограничение активности путем компромисса или давления со стороны государства. Характерно, что социальные ценности привязываются к государству, отсюда их народность и явный индифферентизм в правовой сфере. Поэтому сценарий воспринимается естественным, если не связан с применением социальных санкций. Что же касается осуждения или сочувствия со стороны отвергнутых групп, то их влияние ограничивается запретом на нарушение границ группового пространства. Короче говоря, иерархия социальных ценностей в российском обществе уступает экономической и социальной сферам, так как результатом преобразований станут, в первую очередь, не рационализация социального взаимодействия и деинфантилизация сознания, а конкуренция социальных групп, которые успешно или менее успешно используют мифы и ценности для предложения легитимности собственным групповым интересам.

Автор диссертации подчеркивает, что социальные ценности, которые в советский период были принудительными, связаны с демонстрацией лояльности, раскодируются в российском обществе двояким образом. С одной стороны, можно говорить о лицемерии, притворстве респондентов, позиционирующих приверженность ценностям и поступающих часто противоположным образом. С другой - респонденты проявляют интерес к возрождению интегративных целей, чтобы поступиться завоеваниями реформ ради порядка и социальной справедливости. Вероятно, сознается то, что в восприятии социальные ценности ассоциируются с конформизмом, готовностью играть по правилам, предлагаемым государством, но не содержащим социальной ответственности. В то же время респонденты ощущают страхи и тревоги по поводу потери социальной идентичности, социальной безопасности и, главное, социальной уверенности. Они хотели бы иметь государство, чтобы были определены цели развития и принципы социального порядка, чтобы их обращение к фундаментальным социальным ценностям было не индивидуальным или групповым выбором, а санкционировалось сверху, носило характер социальной директивы и обязательного роста социального взаимодействия.

В связи с этим становится очевидным, что деиерархизация социальных ценностей, их ограничение ценностным балансиром и двойственность разводится демонстрацией конформизма и инструментальности, пригодных для применения в конкретных сценариях. Социальные ценности не представляют потребность группового взаимодействия потому, что ассоциируются со сферой достижимого, не соотносимого с сетью социальных взаимодействий. Ценность социальной солидарности осмыслена на среднем уровне, что свидетельствует об амбивалентном отношении: с одной стороны, респонденты нуждаются в социальной эмпатии, взаимности, интегративных ценностях, так как имеют ограниченность индивидуальных и групповых ресурсов, с другой - социальный контроль грозит уходом от лотстаивания собственных интересов и необходимости достижения социального консенсуса, что весьма проблематично без навыков достиженческой культуры.

Параграф 3.3 Групповой эгоизм и мозаичность культурных норм содержит анализ культурного диссонанса в самочувствии и поведении социальных слоев и групп российского общества, который проявляется в парадоксальном согласовании разнонаправленных культурных норм.

Выявлено, что групповой эгоизм как способ организации, способ идентификации групп, влияет на формирование культурного диссонанса, несовпадения культурных норм. В первую очередь, речь идет о противопоставлении протестантского отношения к жизни, связанного с приращением морального и интеллектуального богатства, и православной традиции, в которой православный аскетизм создает предпосылки для стабильного, но статичного политического и хозяйственного механизма.

Автор диссертации полагает, что ни одна социальная группа не исповедует индивидуалистические ценности, культуру обогащения и успеха, апеллируя к ценности спокойной совести и душевной гармонии. Даже среди предпринимателей и молодежи, которые выделяются позитивным отношением к преобразованиям, уровень поддержания данной ценности составляет 80,6 % и 87,9 % при среднем показателе 93,4 %. Православная культура выступает высоким символическим измерением, при помощи которого реализуются расходящиеся групповые стратегии. Необходимо отметить, что так называемые православные ценности образуют культурный каркас, в то время как респонденты следуют принципам и нормам протестантской рыночной культуры. Такое разделение оставляет нетронутым привычку социального участия, потому что высшие ценности, составляющие представления об идеальном значении человека, идеальной жизни, не могут влиять на межгрупповые отношения, ориентированные на конкретные потребности и признание за чужими эгоистических индивидов. Но и протестантская культура принимает в российском обществе форму поощрения успеха любой ценой и из нее исчезло нравственное содержание, православие придерживается ответственности за выполненную работу, неукоснительное соблюдение социальных норм и правил. Респонденты селекционируют протестантский этос ссылкой на православную традицию. Даже в сопутствующих друг другу понятиях, таких как личное и общественное, правовое и нравственное, профессиональное и общечеловеческое, в условиях расколотости сознания и его реализации можно обнаружить процессы противостояния несогласованности, противоречивости, отмечает Ж.Т. Тощенко . Применение тех или иных культурных норм не исключает, а только усиливает противоречивость, которая, тем не менее, выполняет социально-ориентационную роль, позволяя в зависимости от ситуации демонстрировать лудобные ценности. Под влиянием группового эгоизма культурные ценности из способа организации превращаются в способ презентации, детерминации намерений, не являясь фундаментом групповой идентичности и группового сознания.

Рыночная культура в российском обществе демонстрируется элитами и средним классом (предпринимателями), которые в отношениях с базисными слоями представляются традиционными, т. е. призывают к терпению, добровольному труду и примирению с обстоятельствами. Базисные слои российского общества, не испытывая зависти к богатству, видят свое достоинство в том, чтобы жить как все, имея в виду жизненные ориентиры среднего класса. Так как в России ни одна группа не обладает традициями рыночной культуры, можно предположить, что бинарность рыночной и православной культур является поверхностной, не отражающей сдвиги в миросозерцании большинства россиян. Во-первых, россияне живут в ситуативном социальном пространстве, где значение имеют не культурные нормы, а приспособительные или достиженческие установки. Во-вторых, ценности вызывают у населения ассоциации с прошлым (92 % россиян ассоциируют их с культурным наследием) и не относятся к актуальным социальным взаимодействиям. В-третьих, респонденты отбирают культурные нормы в соответствии с поставленными линиями и групповыми целями и ориентируются на них в качестве маркера для опознания чужих и своих.

Таким образом, разорванность культуры в российском обществе обладает эффектом самонаправленного воздействия, применение формул консолидации по отношению к прошлому и признание группового эгоизма в настоящем, как непреодолимой тенденции, фактически блокируют перемену групп в реальной рыночной культуре. Россияне приспособились к рефлексному переносу культуры через неопределенность выражения культурных ценностей. Конфликт поколений, который свидетельствует о разной степени культурных образов, принимает в российском обществе ситуативный характер: молодежь смещается в экономику, в то время как политическая и социальная сферы являются луделом старших поколений с воспроизводством традиций стабильности, узнаваемости культурных норм. Возможно, культура обладает в восприятии россиян наибольшей степенью интеграции, которая в закрытом обществе сформировала чувство дистанцирования от других во внешнем мире, и для большинства респондентов восприятие рыночной культуры означало бы стать левропейцем, что представляется весьма трудным по социоструктурному и идентификационному кодам. Если для политики, символики воспитание статуса рыночной культуры означает возвращение к себе в Европу, россияне испытывают чувство неполноценности, так как по критериям рыночной культуры он неизбежно прерывает ее обладание и становится в положение униженного.

В главе 4 Социальное доверие в российском обществе: пути преодоления группового эгоизма автор рассматривает проблемы группового эгоизма в контексте дефицита социального доверия в российском обществе, связанного с одобрением практик группового дистанцирования и группового обособления.

В параграфе 4.1 Кризис доверия в российском обществе как катализатор группового эгоизма диссертант обращается к анализу уровня социального доверия в российском обществе с целью выявления взаимосвязи между социальным доверием и воспроизводством группового эгоизма.

Подчеркивается, что доверие, сотрудничество и взаимодействие имеют реальное значение для функционирования общественного сектора. Поставторитарное государство может предоставлять населению социальные блага - образование, социальную занятость, помощь малоимущим - лишь при условии, что общество проявляет хотя бы минимум доверия к его способности справедливо и надежно перераспределять ресурсы между группами, различающимися по возрасту и уровню дохода . В российском обществе доверие к государству резко снизилось не только в связи с неспособностью государства распределять социальные блага, но и с ограниченными возможностями неформальных практик, перераспределения социальных благ конвенционально на неформальной основе. Иными словами, доверие в российском обществе ограничивается традициями близкого круга или групп. Что же касается доверия к государству, но его степень зависит от недоверия к другим социальным группам. Россияне не доверяют государству, но еще в большей степени они не доверяют другим социальным группам.

На взгляд диссертанта, обоснованность недоверия определяется тем, что оно стало инструментом группового эгоизма, так как может стать закрытым от нападок в узкогрупповых нормах. Группа как бы находит оправдание в том, что не ожидает ничего хорошего ни от государства, ни от сограждан. Она переносит на государственные институты ощущение недоверия, т. е. воображаемый негатив в восприятии государственных институтов становится реальным. Критика судебной системы, милиции и парламента не привела к улучшению их деятельности, наоборот, это создало условия для снижения стандартов деятельности. И это при том, что государственные институты действуют в автономном от социального доверия режиме. Объяснение можно найти в том, что государственные институты в той или иной степени выражают групповые интересы.

Так как большинство россиян привыкли в 90-е гг. жить в условиях ланархического порядка, они избегали контактов с государством, что могло бы усилить или понизить доверие. Предпочтение действовать через неформальные соглашения предполагает выключение государства или сведение его деятельности к минимуму. Такая ситуация вызывает недоверие к представителям по ориентации групп. Элитные группы не хотят лэкспансии государства, базисные - недовольны уровнем поддержки государства. Иными словами, от государства ожидают реализации роли гаранта общества, от других социальных групп - выдвижения противоречащих друг другу требований. Население не сформировало мнения о социальной роли государства, живет образами традиционных производственных классов и ориентируется не на социальные нормы, а их групповые образы.

Обосновывается вывод, что дефицит социального доверия в российском обществе является следствием неструктурированности группового взаимодействия, ориентированности структуры ожиданий на эгоизм других групп, даже при нарушении социально-ролевых статусов. Сложившаяся система социальных отношений не сформировала структурные изменения на поведение групп, тем более, что группы не выработали и собственных поведенческих кодов, руководствуясь линновационными сегментами. Таким образом, недоверие структурировано в системе группового взаимодействия в силу неэффективности использования структурных и институциональных ограничений.

Подчеркивается, что в сложившейся ситуации отказа в кредите доверия групповые взаимодействия выстраиваются по линии предупреждение, лизбегание контактов, на повышение адаптации, что, конечно, создает лиздержки общения и стремление к минимизации, ограничению необходимости отношений. Перекос в сторону недоверия переносится и на сферу микросоциума.

С точки зрения диссертанта, россияне переносят на государство социально-ролевые ожидания и применяют практики недоверия к другим социальным группам. Наибольшее недоверие распространяется на те группы общества, интеграция которых не состоялась и не имеет объективной основой конфликт интересов. Ограничивая доверие близкому кругу, респонденты вступают в реакцию расширенного недоверия. Таким образом, теряет смысл социальный контроль, поскольку троекратный мониторинг осуществляется для групп, не вызывающих подозрение в личных групповых амбициях. Так, респонденты негативно оценивают профессиональную деятельность работников здравоохранения и образования, часто упрекая в непрофессионализме, хаотичности и коррупционности. Системе здравоохранения, по данным 2004 г., не доверяют 36,7 % россиян . На работников здравоохранения, как социально-профессиональную группу, возлагаются грехи недофинансирования, что порождает неквалифицированные медицинские услуги и текучесть кадров. Подозрение в групповом эгоизме является надуманным, так как среди работников здравоохранения лциников не больше, чем в любой другой социально-профессиональной группе.

Тем самым усиливается сегментация нормативной аномии, приводя к усилению группового эгоизма. Респонденты выступают за сильное государство, но так и не определились в оценке сильного общества. Доверие к государству поддерживается потребностью в стабильном порядке, но при отсутствии доверия в межгрупповом взаимодействии, высока степень автономности государства от общества и проблематизировано отношение к социальным институтам, которые не воспринимаются независимыми, как форма реализации групповых интересов. Поэтому открытым остается формирование заинтересованности в достижении стабильного социального порядка.

Параграф 4.2 Альтернатива групповому эгоизму: консенсус интересов социальных групп посвящен анализу перспектив достижения консенсуса интересов социальных групп в российском обществе как альтернатива групповому эгоизму.

В диссертации реализуется положение, что групповой эгоизм ориентирован на доминирование группового интереса, как конкретной опоры деятельности. Мы отмечаем, что институциональные практики в российском обществе ограничены неформальными соглашениями, и можно предположить, что они могут принести успех, если обещают больше выгод действующим социальным группам. Так же ни одна из групп российского общества не исходит из обозначения институциональных практик, как безальтернативных.

Выявлено, что поиск лидентифицируемого института взаимодействия блокируется не только ретроактивизмом россиян, но и нормативной неконсистентностью, противоречивостью существующих норм и правил. Наведение политической стабильности выглядит привлекательным, так как с ней ассоциируются право и порядок, которые поддерживаются большинством опрошенных (73 %). Вероятно, нормативная стабильность требует применения усилий социальных групп с ориентацией мониторинга социальных норм на их применение с целью демонстрации реальных, а не воображаемых проектов.

Подчеркивается, что современный социальный порядок рассматривается респондентами двояко: как социальная данность и как не совпадающий с идеальным значением порядок. Поэтому взгляд в прошлое демонстрирует неудовлетворенность настоящим, хотя многие признают социальный порядок наиболее адекватным настоящему, заявляют о его превращении из нелегального в легитимный, что открывает перспективы нахождения социально ценностного консенсуса. Существующий порядок осознается формальным, из него исходят, апеллируя к правовым нормам, но сфера социального взаимодействия относится в восприятии респондентов к неформальным, коллективным соглашениям. Требования, которые вносятся лояльным порядком, не обязательно становятся условием деятельности людей. Поэтому наблюдается воспроизводство досоциальных отношений, обладающих для респондентов большей лузнаваемостью и применением, чем легальные, формальные нормы. Правомерность поведения членов общества, к сожалению, определяется не предписанными нормами, а сословными групповыми интересами. В реальности это выражается в постоянном стремлении выйти за пределы легального порядка, ритуализме и абсентеизме в отношениях с другими социальными группами. Можно отметить тенденцию стагнации легального порядка, т. е. демонстрацию привязанности к формальным нормам. На наш взгляд, в российском обществе сегментация социального порядка сузила бы влияние группового эгоизма до уровня конфликта интересов, вполне реализованных в рамках демократических институтов. Очевидно, социальный порядок может стать пространством преобразования борьбы частных интересов в состязательность интересов, определяемых только собственно правовыми и социальными нормами. Пока же россияне могут повторять или не повторять достижения или провалы по отстаиванию своих интересов.

Автор диссертации придерживается позиции, что сдвиг в сторону от группового эгоизма вероятен, если россияне осознают себя гражданами и сопоставят реализацию групповых интересов в гражданских ассоциациях, надеясь отстоять социальную компетентность и престиж, чтобы их приняли как равноправных партнеров в диалоге общества и государства. До сих пор большинству россиян присущ правовой нигилизм, т. е. перенос собственной правовой некомпетентности на противоречивость существующих законов. Руководствуясь этим правилом, 62 % опрошенных относятся к нарушению закона в зависимости от ситуации и при том, что большинство хотели бы наведения порядка, 53 % склонны опровергать проявление группового эгоизма, выдвигая при этом завышенные критерии к государственным структурам и явно заниженные - по отношению к себе и своей социальной группе. С отрицательным отношением россиян к праву и законности можно связывать и возможности становления в России правового государства. Иначе повторяется ситуация взаимного обвинения: власть исходит из неправового состояния общества, общество считает, что государство не способно обеспечить права и свободы граждан.

Таким образом, пути преодоления группового эгоизма в российском обществе не представляются перспективными в плане лусиления вмешательства государства. Более предпочтительно преодоление ретроактивизма и внедрение социального порядка, который легитимирован населением, исходит из того, что наихудшие социальные нормы лучше совершенного группового эгоизма. Наконец, наличие правопорядка, как системы обеспечения прав граждан и их правовой компетенции, выбивает почву из-под политики ограничения группового эгоизма маргинализующим или внеэкономическим принуждением. Корпорации, как субъекты социальной активности, несмотря на риск элитных интересов, применяя стратегии завоевания рынка, демонстрируют обществу возможность рационального выражения интересов, даже ценой лоббирования собственных проектов. При этом речь не идет об лустранении государства, с которым у россиян ассоциируется порядок, речь идет о восстановлении социального доверия, как ресурса межгруппового взаимодействия, который рассредоточивается в соответствии с ожиданиями отдельных групп и не может быть инструментом давления на государство с целью завоевания социальных привилегий и способом оправдания группового эгоизма.

В Заключении подводятся окончательные итоги исследования, делаются общие выводы.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

I. Монографии

Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм в российском обществе. М: Социально-гуманитарные знания. 2006. - 9 п.л.

II. Брошюры

Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм: теоретические проблемы исследования. Ростов-н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2002. - 1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм: классическая парадигма исследования. Ростов-н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2002. - 1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива. Ростов-н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2004. - 1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма. Ростов-н/Д: НаукаЦПресс, 2005. - 1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества. Ростов-н/Д: НаукаЦПресс, 2006. - 1,1 п.л.
Нечушкин А.Ю., Горбенко Е.В., Кулахметов Р.Ф., Ларькова Е.П. Российское общество в условиях трансформации национально-цивилизационной самоидентификации и ментальных качеств. М.: АльфаЦМ, 2006. - 1,25п.л. (0,4 п.л.)
Нечушкин А.Ю. Пути преодоления группового эгоизма в современной России. Ростов-н/Д: Ростиздат, 2006. - 1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Специфика группового эгоизма в российском обществе. Ростов-н/Д: Ростиздат, 2006. - 1,1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Предписания группового эгоизма и применение культурных норм в российском обществе. Ростов-н/Д: Ростиздат, 2007. - 1,1 п.л.

III. Статьи, тезисы докладов и выступлений

Нечушкин А.Ю. Специфика группового эгоизма в российском обществе // Актуальные социально-правовые проблемы развития транзитивного общества: Сборник материалов 5-й Всероссийской научной читательской конференции молодых ученых. Краснодар: Краснодарская академия МВД России, 2005. С. 34Ц36. - 0,1 п. л.
Нечушкин А.Ю. Гуманизм как ценность и мобилизирующий компонент развития российского общества // Роль идеологии и трансформационных процессах в России: общенациональный и региональный аспекты: Сборник материалов Международной научной конференции 20Ц21 апреля 2006. Ч. 3. Ростов-н/Д, 2006. С. 92Ц93. - 0,5 п. л.
Нечушкин А.Ю. Мобилизирующаяся роль идеологии гуманизма для развития российского общества // Социально-гуманитарные знания. Дополнительный выпуск. 2006. С. 246Ц253. - 0,3 п. л.
Нечушкин А.Ю., Макиев З.Г. Коллективное насилие // Социально-гуманитарные знания. Дополнительный выпуск. 2006. С. 218Ц225. - 0,3 п.л. (0,15 п.л.)
Нечушкин А.Ю. Групповой эгоизм и российская молодежь // Молодежь и формирование гражданского общества: Сборник материалов Второй общероссийской научно-практической конференции. Волгоград, 2006. - 0,1 п.л.
Нечушкин А.Ю. Влияние группового эгоизма на ценностные ориентации россиян // Социально-гуманитарные знания. 2006. № 12. - 0,5 п.л.
Нечушкин А.Ю. Кризис доверия в российском обществе как катализатор группового эгоизма // Научная мысль Кавказа. Дополнительный выпуск № 2. 2006. - 0,5 п.л.

IV. Учебники, учебные пособия

Нечушкин А.Ю., Волков Ю.Г., Епифанцев С.Н. Социология: Учебник. Москва: ИКЦ МарТ, Ростов н/Д, 2007. - 12 п.л.

Сдано в набор 14.03.2007. Подписано в печать 15.03.2007. Формат 60х84/16.

Печать офсетная, гарнитура Times New Roman.

Тираж 100 экз. Заказ № 159

Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии Ант

344018, г. Ростов-на-Дону, пер. Островского,153.

Заславская Т.И. Современное российское общество. М., 2004. С. 143.

10 лет российских реформ глазами россиян. С. 30.

Куда идет Россия? Формальные институты и реальные практики. М., 2002. С. 222.

Повороты истории. М.; СПб., 2003. Т. 1. С. 147.

Социология и современная Россия. М., 2003. С. 163.

Тощенко Ж.Т. Метаморфозы современного общественного сознания: методология и способы социологического анализа // Социологические исследования. 2001. № 6. С. 9.

Социальный капитал и социальное расслоение в России. М., 2003. С. 28.

Российская идентичность в условиях трансформации. Опыт социологического анализа. С. 124.

Дюркгейм Э. Метод сознания. Киев, 1998. С. 91.

Бурдье П. Начала. М., 1994. С. 96.

Гидденс Э. Устроение общества. М., 2003. С. 49.

Шабанова М.А. Проблема встраивания рынка в переходные общества // Социологические исследования. 2005. № 12. С. 35.

Авторефераты по всем темам >> Авторефераты по социологии

Blog

Групповой эгоизм в российском обществе: социологический анализ