Авторефераты по всем темам >>
Авторефераты по разное
На правах рукописи
Черкасов Валерий Анатольевич
ИСТОРИКО-БИОГРАФИЧЕСКОЕ ТВОРЧЕСТВО В.Ф. ХОДАСЕВИЧА
(концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков)
Специальность
10. 01. 01 - Русская литература
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Москва - 2009
Работа выполнена на кафедре истории русской литературы XIX века Московского
государственного университета имени М. В.Ломоносова
Научный консультант: доктор филологических наук
ВАРЛАМОВ АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ
Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор
СТРОГАНОВ МИХАИЛ ВИКТОРОВИЧ
Тверской государственный университет
доктор филологических наук, заведующий отделом
русской литературы конца XIX-начала ХХ веков
ПОЛОНСКИЙ ВАДИМ ВЛАДИМИРОВИЧ
Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН
доктор филологических наук, профессор
ЧЕРНЫШЕВА ЕЛЕНА ГЕННАДЬЕВНА
Московский педагогический государственный
университет
Ведущая организация: Воронежский государственный университет
Защита состоится 24 июня 2009 г. в 15 часов на заседании Диссертационного Совета Д501.001.26 при Московском государственном университете по адресу: 119991 Москва Ленинские горы, МГУ, 1 учебный корпус, филологический факультет
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского государственного университета.
Автореферат разослан л__________________2009 г.
Ученый секретарь
диссертационного cовета кандидат филологических наук, доцент Криницын А. Б.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Перечисление различных сторон многообразного творческого наследия В. Ф. Ходасевича (1886-1939), который является лочень крупным поэтом <Е> едва ли не лучшим критиком и мемуаристом русского зарубежья1, было бы не полным без упоминания историко-биографических текстов, значительный массив которых, и в количественном, и в качественном выражении, венчает единственная законченная художественная биография Державин (1931), созданная уже в эмиграции.
Путь к этой вершине был у Ходасевича долог и своими истоками уходил еще в дореволюционный период его историко-биографического творчества. Уже в то время проявился преобладающий интерес Ходасевича к русским писателям XVIII-XIX веков. При этом биография этих писателей исследовалась им в неразрывной связи с их творчеством. Первое историко-биографическое произведение Ходасевича, написанное в 1908 году, было посвящено поэтессе пушкинской эпохи графине Е. П. Ростопчиной2. Затем последовали работы об И. Ф. Богдановиче3, М. Ю. Лермонтове, А. С. Пушкине, А. А. Дельвиге4 и др. Среди опубликованных в этот период исследований историко-биографического характера выделяется большая статья о Г. Р. Державине, созданная к столетней годовщине смерти поэта5. В этой статье уже заявлены многие конструктивные для ходасевичевской концепции личности Державина темы, получившие затем свое развитие в биографии Державин.
В эмигрантский период историко-литературное и, в том числе, историко-биографическое творчество Ходасевича проявляется с особенной интенсивностью. На страницах многочисленных периодических изданий публикуется множество самых разнообразных, как в смысле жанра, так и в смысле конкретного содержания, работ соответствующей направленности. Но и в это время, судя по тематике этих работ, Ходасевича занимают писатели пушкинско-державинской эпохи и особенно личности поэтов, именем которых традиционно называется эта эпоха русского литературного развития.
Когда биография Державин, главное произведение Ходасевича, написанное в историко-биографическом жанре, вышла в свет отдельным изданием, писателю открылась, на его взгляд, удручающая картина непонимания критикой его замысла. Исключения были редки. Мы полагаем, что данное обстоятельство послужило Ходасевичу стимулом к метаописательному дискурсу, реализовывавшемуся на протяжении 1930-х гг. в многочисленных статьях, очерках, заметках и т. д.6. Варьируя, дополняя, а иногда и доводя до абсурда основные темы Державина, писатель, на наш взгляд, стремился донести до читателя свой замысел. Этот диалог с читателем, если не с современным, то с будущим, Ходасевич вел до последних дней своей работы в парижской газете Возрождение, на страницах которой, главным образом, и появлялись упомянутые статьи-лспутники биографии Державин.
Актуальность избранной темы определяется следующими обстоятельствами:
Ц в последние десятилетия наблюдается возросший интерес исследователей к изучению влияния русской литературы XVIII века на мировоззренческий и творческий дискурс русских писателей начала ХХ века (М. А. Горелова, А. М. Горбачев, В. А. Кузнецов, А. Н. Мурашов). В этой связи наиболее показательным представляется влияние личности и творчества Г. Р. Державина;
Ц генезис проблемы личности писателя и ее соотношения с художественными произведениями уходит корнями в русскую литературу XVIII века, прежде всего в теоретические и творческие установки Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина и других писателей-сентименталистов, и достигает своего кульминационного развития в первую половину XIX века (теория и практика жизнетворческого поведения А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского и др.);
Ц одним из самых значительных вкладов в историю русской литературы XVIII века является историко-биографическое творчество Ходасевича, которое до недавнего времени было незаслуженно предано забвению и лишь в последнее время все чаще привлекает внимание исследователей (Дж. Э. Мальмстад, Д. М. Бетеа, А. Бринтлингер, А. Л. Зорин, И. З. Сурат, Р. Хьюз, Ю. И. Левин и др.);
Ц этот интерес определяется уникальностью методологии литературоведческих исследований Ходасевича, который совместил научные достижения формалистов с лучшими традициями русского академического литературоведения (Я. К. Грот, П. А. Ефремов, М. А. Цявловский, Н. О. Лернер, П. Е. Щеголев и др.);
Ц неординарность литературоведческих построений Ходасевича заключается в его способности с одинаковым искусством использовать методологические установки биографического и антибиографического подходов при изучении истории русской литературы, что позволяет представить его как своеобразного энциклопедиста ренессансного типа в русском литературоведении. В этой связи наиболее показательной является концепция личности русских писателей XVIII-XIX вв. (Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина, И. И. Дмитриева, А. Н. Радищева, А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского и т. д.), являющаяся высшим достижением Ходасевича в следовании антибиографическому подходу.
Объектом исследования является историко-биографическое творчество В. Ф. Ходасевича в контексте достижений теории литературы и истории русской литературы XVIII-XIX веков.
Предметом исследования является концепция личности русских писателей в историко-биографических произведениях Ходасевича и ее связь с эволюционными процессами в русской литературе XVIII-XIX веков.
Методологической базой диссертации является сочетание структурно-семантического (К. Тарановский, О. Ронен, Р. Д. Тименчик и др.), мотивного (Оге А. Ханзен-Леве), нарратологического (В. Шмид) и классического структурального (Ю. М. Лотман) методов анализа текста с традиционным историко-литературным (Г. А. Гуковский, Д. Д. Благой, Г. П. Макогоненко, П. А. Орлов, В. А. Западов и др.); теория литературной личности (Ю. Н. Тынянов, В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский и др.).
Целью диссертационного исследования является анализ концепции личности русских писателей XVIII-XIX веков в историко-биографических произведениях Ходасевича в контексте дифференциации категорий автора и героя.
Важнейшие задачи исследования:
1. Рассмотреть литературоведческий контекст формирования биографической концепции Ходасевича.
2. Рассмотреть концепцию личности Г. Р. Державина в историко-биографических произведениях Ходасевича.
3. Рассмотреть концепцию личности Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева в историко-биографических произведениях Ходасевича как наиболее характерных писателей-сентименталистов.
4. Проанализировать концепцию личности А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского в контексте единого историко-биографического текста Ходасевича в рамках структурного соотношения концепции с концепцией личности Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева.
Степень изученности темы:
Ц общие работы по истории русской литературы XVIII века (Г. А. Гуковский, Г. П. Макогоненко, В. А. Западов, Д. Д. Благой, П. А. Орлов, Ю.М. Лотман, Д. С. Святополк-Мирский, А. М. Песков, А. А. Смирнов, А. Строев и др.);
Ц труды по теории биографии (С. С. Аверинцев, Я. Л. Левкович, А. Н. Варламов, Н. М. Солнцева, Е. Г. Местергази, В. В. Полонский, А. Смит, Б. В. Томашевский, М. О. Чудакова, Марен-Грисбах и др.);
Ц работы по теории литературной личности (В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский, В. В. Вересаев, Оге А. Ханзен-Леве, и др.);
Ц работы по истории литературы русского зарубежья (А. И. Смирнова, А. В. Млечко, А. Н. Николюкин, Т. А. Никонова, Л. Ф. Кацис, А. В. Леденев, М. Маликова, В. В. Полонский и др.);
Ц труды по истории русского формализма (Оге А. Ханзен-Леве, Л. Цырлин, А. В. Белинков, А. С. Немзер, Г. А. Левинтон, А. О. Разумова и др.);
Ц исследования жизни и творчества В. Ф. Ходасевича (П. М. Бицилли, В. В. Вейдле, М. А. Алданов, Дж. Э. Мальмстад, А. Л. Зорин, Д. М. Бетеа, Р. Хьюза, И. З. Сурат, Ю. И. Левин, М. М. Голубков и др.); Г. Р. Державина (Д. Д. Благой, А. В. Западов, В. А. Западов, А. Л. Зорин, А. С. Курилов, Р. Вроон, Е. Г. Эткинд, И. Ю. Фоменко, И. З. Серман и др.); А. С. Пушкина (Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Д. Д. Благой, А. И. Чхеидзе, Ю. М. Лотман, А. А. Карпов, М. В. Строганов, А. А. Смирнов и др.); Н. М. Карамзина (Ю. М. Лотман, В. П. Степанов, Б. А. Успенский, и др.); А. Н. Радищева (Л. И. Кулакова, В. А. Западов, А. В. Немировский и др.); А. С. Грибоедова (Н. К. Пиксанов, С. А. Фомичев, Г. А. Левинтон и др.).
В целом, при наличии значительного количества научных работ по заявленной проблеме, вне исследовательского поля остались вопросы научного статуса историко-биографического творчества Ходасевича и связанная с этим проблема фактологической достоверности конкретных произведений русских питателей XVIII-XIX веков, которые рассматривал Ходасевич.
В качестве материала для анализа берется в первую очередь вершинное произведение Ходасевича, созданное в историко-биографическом жанре: художественная биография Державин (1931). Кроме того, рассматриваются очерки, статьи, заметки Ходасевича, тематически связанные с данным произведением (Лопух (1932), Пушкин о Державине (1933), Прежде и теперь (1933), Дмитриев (1937), Война и поэзия (1938) и др.). В диссертации также анализируются следующие произведения русской литературы XVIII века: поэтическое, прозаическое, эпистолярное и документально-историческое наследие Г. Р. Державина, опубликованное в основном в академическом 9-томном собрании сочинений (СПб, 1864-1883 гг.); произведения А. Н. Радищева; поэтическое и мемуарное наследие И. И. Дмитриева; поэтическое, прозаическое и эпистолярное наследие Н. М. Карамзина; в качестве метаописательных кодов употребляются антищегольской и антикарамзинистский дискурсы Д. И. Фонвизина и И. А. Крылова; биографические, исторические и мемуарные произведения по истории русской литературы XVIII века (Л. Н. Энгельгардт, А. В. Храповицкий, Екатерина II, Е. Р. Дашкова, С. П. Жихарев, П. А. Вяземский, А. А. Бибиков, В. Б. Броневский и др.). В диссертации анализируются произведения русской литературы XIX века, представляющие собой попытку осмысления писателями нового, условно говоря, пушкинского поколения личности и творчества своих предшественников, реализовавших свой талант в эпоху Екатерины Великой. Имеются в виду прежде всего История Пугачева А. С. Пушкина, Горе от ума А. С. Грибоедова, прозаические и литературно-критические произведения Н. В. Гоголя. Из державианы второй половины XIX-первой трети XX века рассматриваются труды Я. К Грота, в том числе его фундаментальная биография Жизнь Державина (1883), Н. Ф Дубровина, Д. Г. Анучина, Н. Н. Фирсова, П. М. Щебальского, Д. Л. Мордовцева и др.; антидержавинские полемические статьи шестидесятников (Н. Г. Чернышевский, Д. И. Маслов, В. И. Водовозов, А. Ф. Писемский, Е. А. Салиас и др.); державиноведческие работы современников Ходасевича Б. А. Садовского, Б. А. Грифцова, Б. М. Эйхенбаума, П. М. Бицилли и т. д.; пушкиноведческие труды М. Л. Гофмана, В. В. Набокова, М. О. Гершензона, Л. П. Гроссмана, В. Ф. Ходасевича, В. В. Вересаева и т. д.; критические и научные работы Ю. И. Айхенвальда, В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштама и т. д.
Основные положения диссертации, выносимые на защиту:
1. Формалистская теория литературной личности является релевантной для историко-биографического дискурса Ходасевича.
2. Полемическое отталкивание от распространенных представлений о личности Державина, источник которых содержится в концепциях А. С. Пушкина как автора Истории Пугачева, Я. К. Грота как автора Жизни Державина и критиков-шестидесятников во главе с Н. Г. Чернышевским, является конструктивным фактором ходасевичевской концепции личности Державина. По мнению Ходасевича, анализ Истории Пугачева А. С. Пушкина и Записок Г. Р. Державина без учета их фикционального статуса не корректен. В основе полемики Ходасевича с Пушкиным по поводу державинской установки на конфликтность лежит диаметрально противоположная оценка руссоистской жизнетворческой модели поведения, которая в ближайшем культурно-историческом контексте является возможным образцом для конфликтного поведения Державина.
3. По мнению Ходасевича, концепция личности Карамзина, Дмитриева и других писателей-сентименталистов определяется условностью в творчестве и в бытовом поведении, что обусловлено их далекостью от реальных запросов человеческого духа, то есть от религиозности в широком значении этого слова.
4. Ходасевич выявил генезис мировоззренческого и жизнетворческого дискурса шестидесятников во главе с Н. Г. Чернышевским во взглядах А. Н. Радищева и его масонского окружения (С. Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, Н. В. Репнин и др.).
5. Ходасевич выстроил собственную иерархию русских писателей XVIII-XIX вв., руководствуясь ролью и значением религиозно-идеологических моментов в их жизни и творчестве. По Ходасевичу, бытийственное отношение к миру, свойственное русским писателям XVIII века, сменилось на рубеже веков секулярным подходом к мировоззренческим вопросам. В соответствии с этим принципом, в писательской иерархии, созданной Ходасевичем, высшее место занимает Г. Р. Державин (поэт-псалмопевец). Современники Державина - писатели-сентименталисты Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев и др., являясь предтечами секуляризации русской литературы, занимают нижнюю иерархическую ступеньку.
6. По Ходасевичу, Г. Р. Державин и М. Ю. Лермонтов являются наиболее характерными поэтами-пацифистами, в концепциях которых отразилось влияние миротворческих доктрин Генриха IV и аббата де Сен-Пьера; их позиции в вопросах войны и мира более последовательны, чем позиции признанных мировым сообществом пацифистов Ж.-Ж. Руссо, Вольтера, М. В. Ломоносова и т. д.
7. Ходасевич выявил в творчестве русских писателей XVIII-XIX вв. (Державин, Пушкин, Грибоедов и т. д.) систему мифологических (античный, библейский), литературных (руссоистский, сервантесовский, шекспировский, байронический и т. д.), философских (локковский) кодов.
Научная новизна исследования состоит в следующем:
Ц впервые применена теория литературной личности в качестве метаязыка для анализа концепции личности русских писателей XVIII века в историко-биографических произведениях Ходасевича.
Ц впервые предпринимается попытка интерпретации державиноведческого текста Ходасевича в широком контексте как историко-биографического творчества писателя в целом, понимаемого как единый текст, так и вечных и актуальных проблем смежных историко-литературных направлений, прежде всего - державиноведения и пушкиноведения.
Ц предпринимается попытка рассмотрения системы мифологических и литературных кодов в историко-биографических произведениях Ходасевича, посвященных русским писателям XVIII-XIX веков.
Ц реконструируется ходасевичевская концепция Записок Державина и Истории Пугачева А. С. Пушкина как фикциональных произведений; предлагается новое решение проблемы знакомства А. С. Пушкина с Записками Г. Р. Державина.
Ц рассматривается широкий пласт научных, мемуарных и критических трудов предшественников и современников Ходасевича, сыгравших конструктивную роль в формировании его концепции историко-литературного процесса рубежа XVIII-XIX веков.
Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут найти применение при построении общих вузовских курсов истории русской литературы XVIII-XIX веков, истории русской литературной критики и общественной мысли XVIII-первой половины XIX веков, в спецкурсах и спецсеминарах, посвященных творчеству Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева, А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, Н. Г. Чернышевского, В. Ф. Ходасевича.
Апробация. Результаты диссертационного исследования апробированы в двух монографиях, одном учебном пособии, в семи статьях, опубликованных в научных изданиях по списку ВАК, в выступлениях на международных (Минск, Волгоград, Москва, Белгород, Воронеж, Орел), всероссийских (Самара), региональных (Белгород) конференциях.
Структура работы. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, приложения и библиографии, насчитывающей 398 позиций.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во Введении обосновывается актуальность работы, выбор предмета и объекта исследования; формулируются цели и задачи работы, а также ее основные положения, выносимые на защиту; определяется исследовательская методология; дается обзор научной литературы по теме диссертации.
Первая глава диссертации Проблема биографической значимости художественных произведений в науке и критике 20-х-30-х годов ХХ века посвящена аналитическому обзору основных историко-биографических концепций данного периода, в контакте с которыми формировалась концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков в творчестве Ходасевича.
В параграфе Биографическая методология М. О. Гершензона в рецепции критики 1920-х-1930-х гг. рассматривается биографический подход М. О. Гершензона к изучению творчества А. С. Пушкина как наиболее характерный среди литературоведческих методов данного направления. В это время биографическая методология, основанная на принципе каузальности между личностью писателя и его художественными произведениями, продолжала занимать господствующее положение. Наиболее точно ее ведущий принцип был сформулирован М. О. Гершензоном в преамбуле к статье Северная любовь Пушкина, вошедшей в книгу Мудрость Пушкина (1919): Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства, - надо только пристально читать эти стихи и верить Пушкину7. Биографический подход Гершензона служил универсальным обозначением исследований психолого-биографического характера (в самом широком значении этого слова). Его влияние находили в творчестве многих писателей и литературоведов межвоенного двадцатилетия (И. Д. Ермаков, П. К. Губер, Л. П. Гроссман, В. Ф. Ходасевич и др.).
В параграфе Полемика Б. М. Эйхенбаума, В. Б. Шкловского и Ю. Н. Тынянова с биографизмом как научным методом рассматриваются выступления опоязовцев в начале 1920-х гг. в лице Б. М. Эйхенбаума, В. Б. Шкловского и Ю. Н. Тынянова против биографизма как научного метода. По их убеждению, в художественных произведениях не следует искать какого-либо биографического значения, ввиду отсутствия прямой связи между литературой и реальностью8.
В параграфе Рецепция радикального антибиографизма ОПОЯЗа в науке и критике 1920-х-1930-х гг. анализируется полемика с радикальным антибиографизмом ОПОЯЗа ученых, стремившихся совмещать в своей методологии биографический подход с исследованиями формалистического характера. В. М. Жирмунский в программной статье Задачи поэтики (1919) утверждал целесообразность биографического подхода в рамках изучения поэтики художественного произведения9. Б. В. Томашевский в статье Литература и биография (1923) критикует методологические установки как биографистов, так и опоязовцев за их крайность. Сам ученый считает необходимым подходить к решению данной проблемы с исторической точки зрения. Он, в частности, указывает, что биография писателя может быть литературным фактом в зависимости от той или иной культурно-исторической ситуации. В связи с этим Томашевский вводит понятие писатели с биографией, под которыми подразумеваются писатели, создавшие вокруг своего имени легендарную биографию. Эта биография, по мнению ученого, выполняет конструктивную функцию в произведениях этих писателей и потому не может быть проигнорирована исследователем.
Прямой ответ на вопрос о биографической значимости художественных произведений Томашевский дал в монографии Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения (1925). Здесь прежде всего отвергается всякий догматизм при решении обсуждаемого вопроса и признается биографическое значение лирики: Лирика - вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь - ненадежный материал10.
В качестве примера рецепции формалистского лантибиографизма в неакадемической среде в диссертации рассматривается концепция В. В. Вересаева как автора сборника эссе В двух планах (1929) и монтажа Пушкин в жизни (1926). На наш взгляд, противоречивость в декларациях Вересаева по поводу проблемы автореферентности лирических признаний Пушкина, которые содержатся в книге В двух планах, а также его непоследовательность в отборе монтируемых материалов, вошедших в свод Пушкин в жизни, объясняются художественным заданием по созданию яркого и запоминающегося образа Пушкина, которое ставил перед собой писатель. Именно с этой целью антибиографическая установка опоязовцев была трансформирована Вересаевым в художественный прием. Кроме того, этот прием позволил писателю развенчать традиционные представления о личности А. С. Пушкина, сложившиеся благодаря трудам ученых-пушкинистов, практиковавших биографический подход при изучении художественных произведений поэта.
В параграфе Проблема изучения личности писателя в социологическом литературоведении 1920-х-1930-х гг. анализируются основные взгляды на проблему биографии писателя, представленные в социологическом литературоведении 1920-1930-х годов. Здесь также существовали свои партии биографистов и лантибиографистов. Однако полемика велась в другом ракурсе: вопрос ставился о целесообразности изучения личности писателя в принципе. Если лантибиографисты во главе с В. Ф. Переверзевым эту целесообразность отрицали, мотивируя этот подход полной детерминированностью личности писателя социально-экономическим процессом11, то их оппоненты, опираясь на авторитеты В. И. Ленина, В. Г. Белинского, Г. В. Плеханова и А. В. Луначарского, критиковали установку на игнорирование индивидуальности писателя в социологическом анализе художественного произведения12. Однако каузальность между феноменами внелитературной реальности и эволюционным рядом, являющаяся фундаментальным принципом биографического подхода, сохранялась как принцип исследования в методологии и той, и другой партии.
В параграфе Конфронтация между теоретическими декларациями и конкретными результатами историко-литературных исследований в биографическом дискурсе М. Л. Гофмана анализируются концептуальные установки М. Л. Гофмана, сформулированные им в трактате Пушкин. Первая глава науки о Пушкине (1922). Хотя здесь Гофман и полемизирует с пушкинистами, практикующими в своих исследованиях биографический метод, однако его критика направлена не против каузальности, подразумеваемой при биографическом подходе к жизни и творчеству того или иного изучаемого писателя, а в другую сторону: против изучения биографической личности писателя как самоцели13. К тому же, в своем подходе к соотношению искусства и реальности ученый руководствуется теорией мимесиса, объявляя главной целью изучения истории литературы приемы преломления действительности в том или ином произведении искусства14.
В диссертации показано, что противоречивость теоретических взглядов М. Л. Гофмана нашла свое отражение в его многочисленных критических и историко-биографических трудах. С одной стороны, ученый может, например, резко критиковать пушкинистов гершензоновской школы за прямое биографическое прочтение художественных произведений поэта; с другой - допускать вычитывание биографических фактов из художественных произведений Пушкина15. На наш взгляд, это противоречие было обусловлено конфронтацией между теоретическими и историко-литературными интересами, которая существовала в сознании ученого.
В параграфе Антибиографическая концепция Ю. И. Айхенвальда и ее реализация в творчестве критика 1920-х гг. анализируется антибиографическая концепция Ю. И. Айхенвальда, сформулированная в своих основных чертах во Вступлении к первому выпуску сборника эссе Силуэты русских писателей (в. 1-3, 1906-1910)16, а также реализация этой концепции в творчестве критика 1920-х годов.
Айхенвальд критиковал биографистов за эмпиризм исследований, по его мнению, препятствующий главной цели при изучении личности писателя - ее духовного аспекта. При этом критик в своей практике портретирования силуэтов той или иной писательской индивидуальности исходил из презумпции эмпатического вживания в данную индивидуальность как наиболее действенного метода для достижения указанной цели. На наш взгляд, такой подход способствовал субъективности биографического творчества Айхенвальда, поскольку листинная личность того или иного портретируемого им писателя могла отходить на второй план, уступая место его собственному, читательскому, восприятию этой личности.
Данные теоретические установки Айхенвальда проявились в его критических статьях 1920-х гг. в виде резко негативной оценки исследований в области биографии Пушкина. Так, он обвинял М.Л. Гофмана как автора статьи Еще о смерти Пушкина (1925) в исключительном внимании к подробностям из жизни поэта, в ущерб изучению его творчества17. Аналогичный упрек он высказывал Ходасевичу как автору статьи О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения) (1924) и исследования о Русалке (1924)18.
В параграфе Мифопоэтическая интерпретация биографии А. С. Пушкина в эссе В. В. Набокова Пушкин, или правда и правдоподобие (1937) в рамках полемики писателя с пушкинистским дискурсом В. Ф. Ходасевича анализируется эссе В. В. Набокова в качестве примера мифопоэтической интерпретации писательской биографии. Положительные взгляды Набокова на проблему биографии писателя выясняются в результате анализа его полемики с авторами романизированных биографий и, прежде всего - с В. Ф. Ходасевичем-пушкинистом. Акцентируя пушкинский код в вопросе о достоверности поэтической правды, Набоков обнажает методологическую некорректность жизнетворческой пушкинистской модели Ходасевича. Он доводит до абсурда установку Ходасевича на сбор и обработку информации о жизни поэта, в том числе носящей интимный характер, посредством переадресации этой установки на личность своего оппонента. По Набокову, лобъективная правда в принципе не познаваема: к ней можно только приближаться. Необходимым условием для этого приближения является духовное сродство исследователя и изучаемого им писателя. По крайней мере, если исследователь намеревается познать личность, например, Пушкина, он должен исходить в своих умозаключениях из собственных указаний поэта на этот счет, а не вступать с ним в полемику, настаивая на абсолютном статусе своей, на самом деле, субъективной правды. Итак, автобиографические указания поэта, творчески развитые в воображении духовно родственного ему биографа, - вот, по Набокову, единственная гарантия листинности жизнеописания этого поэта.
В параграфах Проблема биографии писателя в выступлениях критиков Возрождения (В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштам, И. Н. Голенищев-Кутузов, Г. А. Раевский) и Методология Ходасевича в биографии Державин в рецепции критики 1920-1930-х гг. кратко характеризуются взгляды на проблему писательской биографии тех литературных критиков парижской газеты Возрождение, которые входили в ближайшее окружение Ходасевича (В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштам, И. Н. Голенищев-Кутузов, Г. А. Раевский); дается обзор критических высказываний современников по поводу методологии Ходасевича в биографии Державин. Из этого обзора выясняется, что уже в критике 1920-1930-х гг. в биографическом дискурсе Ходасевича была замечена тенденция к антибиографичности; указана конструктивная функция полемики с распространенными взглядами на личность того или иного писателя в построении этого дискурса и даже названы ее конкретные адресаты (прежде всего пушкинская концепция личности Державина)19. Тем самым доказывается целесообразность принятого в диссертации ракурса исследования.
В целом, следует сказать, что в межвоенное двадцатилетие в русской науке и литературе существовала весьма сильная антибиографическая тенденция. Она возникла вследствие глубокой неудовлетворенности традиционным методом вычитывания биографических фактов из художественных высказываний писателя, который в своей крайней форме проявился в трудах Гершензона. Все упомянутые выше ученые и писатели, придерживавшиеся в своих концепциях антибиографических взглядов, в большей или меньшей степени разделяли методологическое убеждение в недопустимости отождествления литературных героев с биографической личностью их творца. Это убеждение было связано с общим представлением о самодовлеющей эстетической ценности художественных произведений, конфронтирующим с практикой биографистов по их использованию всего лишь в качестве подсобного материала для изучения писателя как человека. В диссертации показано, что антибиографическая тенденция нашла свое отражение и в творчестве Ходасевича.
Вторая глава диссертации Концепция личности Г.Р. Державина в историко-биографических произведениях В. Ф. Ходасевича посвящена анализу ходасевичевской концепции личности Державина. Ключевое значение для решения данной проблемы имеет пугачевский эпизод военной карьеры Державина и взгляды предшественников Ходасевича на характер деятельности поэта в качестве представителя правительственных сил по борьбе с мятежниками. Поэтому в диссертации прежде всего рассматривается ходасевичевская концепция малыковской деятельности Державина, в плане его полемики с соответствующими концепциями А. С. Пушкина и Я. К. Грота.
В параграфе Служебная деятельность Державина в эпоху пугачевщины в представлениях современных ученых дается краткий обзор современных научных представлений по поводу данного периода биографии Державина. В работах Д. Д. Благого, А. В. Западова, Р. В. Овчинникова, М. Д. Курмачевой и т. д. не обнаруживается единого подхода как к формулировке задания Державина в Малыковке (куда поэт был послан А. И. Бибиковым для поимки Пугачева), так и к характеристике его деятельности в Саратове перед нашествием Пугачева. Из-за этого страдает репутация великого русского поэта, которому, особенно в связи с его саратовской деятельностью, приписывают поведение, недостойное чести русского офицера.
В параграфе Полемика Ходасевича с Пушкиным и Гротом в статье УПушкин о ДержавинеФ анализируется имеющая ключевое значение для раскрытия темы главы статья Ходасевича Пушкин о Державине (1933)20, которая является текстом-лспутником биографии Державин. Прежде всего, обозначаются конструктивные мотивы данной статьи. Здесь Ходасевич возражает Пушкину с позиции ученого-листорика. В своей контраргументации критик исходит из следующего постулата: одностороннее освещение личности Державина в Истории Пугачева явилось следствием незнания Пушкиным державинских Записок. Тем не менее, по мнению Ходасевича, пушкинская концепция повлияла на взгляды последующих историков: Я. К. Грота, Д. Г. Анучина, Н. Н. Фирсова и др.
Таким образом, выясняется два конструктивных мотива, акцентированных критиком: во-первых, История Пугачева рассматривается исключительно как наукологический труд, а державинские Записки, соответственно, - как полноценный фактологический, или документальный, источник; во-вторых, пушкинская концепция личности Державина в Истории Пугачева анализируется с учетом ее возможного влияния на концепции последующих историков, то есть в пространстве единого державиноведческого текста. На наш взгляд, логизирование Ходасевича как ученого-листорика обладает мнимым характером, обнажающим условность данной позиции, ее пародийный, масочный статус. В самом деле, если причина, по мнению ходасевичевского листорика, допущенных Пушкиным ошибок кроется в незнании державинских Записок, то что помешало позднейшим историкам, знавшим этот текст, этих ошибок избежать? В пользу последнего предположения об искусственности позы листорика-педанта, которую принял Ходасевич в разбираемой статье, говорит также его собственное понимание Истории Пугачева как художественного произведения21.
Ходасевичевский листорик полемизирует с Пушкиным по поводу формулировки малыковского задания Державина как боевого, которое, по его словам, на самом деле было исключительно разведочным. Здесь же он утверждает, что и упомянутые ученые не вполне последовательно формулировали разведочный характер малыковского задания Державина, допуская трактовку этого задания как боевого. При обращении к трудам Я. К. Грота, Д. Г. Анучина и Н. Н. Фирсова обнаруживается, что все они, наоборот, как раз полемизировали с пушкинской формулировкой малыковского задания Державина как боевого, указывая на его разведочный характер, и к тому же объясняли эту фактическую лошибку незнанием автором Истории Пугачева державинских Записок, которые были опубликованы только в 1858 году22. Вследствие сделанных наблюдений, нами выдвигается тезис о симметричности утверждения ходасевичевского листорика по поводу того, чего нет на самом деле, по отношению к некорректному в научной полемике приему сглаживания или откровенного замалчивания того, что на самом деле сказано в державинских Записках, который был использован Гротом в его критике Пушкина. Этот тезис доказывается в процессе анализа рецепции Гротом в Жизни Державина свидетельств поэта, сделанных в Записках. В частности, указывается, что Грот отверг как несостоятельное с научной точки зрения утверждение Державина, сделанное в Записках, о том, что его малыковское задание имело боевой характер и что блеф, то есть слухи об идущих на Иргиз ластраханских гусарах, явился действенным сдерживающим фактором, воспрепятствовавшим наступлению пугачевцев в данном направлении23. Тем самым, ученый сгладил потенциальный комизм, содержащийся в данном заявлении мемуариста. Таким же образом он поступал при освещении пугачевской деятельности Державина в целом, тем самым элиминируя лейтмотивную для Записок поэта тему боевого задания их героя по прикрытию Волги от пугачевцев.
В диссертации рассматривается пушкинская формулировка малыковского задания Державина в ее отношении к Запискам поэта. Приводится ряд исторических источников, известных Пушкину, из сопоставления которых выясняется сознательное ориентирование автора Истории Пугачева в формулировании малыковского задания своего героя на собственные свидетельства Державина24. Однако, в соответствии с указанием ходасевичевского листорика, фиксируется существенное разночтение, существующее между пушкинской и державинской формулировками: в первой говорится, что Державин призван был прикрывать Волгу со стороны Пензы и Саратова25, то есть с запада, тогда как, согласно Запискам, угроза со стороны мятежников до июля 1774 года существовала со стороны Иргиза, то есть с востока, и только в июле-августе волна мятежа захлестнула Саратов и Малыковку со стороны Пензы. Таким образом, некорректный с научной точки зрения и, как таковой, имеющий пародийный характер контраргумент ходасевичевского листорика по поводу нецелесообразности прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова в январе 1774 года (поскольку Пушкин это прекрасно понимал), оказывается весьма точным указанием фикциональной стратегии Пушкина в данном эпизоде Истории Пугачева. Отсюда мы заключаем, что аргументация ходасевичевского листорика, пародирующая научный дискурс, имеет поэтологическую функцию, которая соответствует фикциональному статусу Истории Пугачева. В этой функции данная аргументация теряет свой пародийный характер. Соответственно, из-за маски листорика выглядывает настоящее лицо Ходасевича, который указывает читателю на тенденциозность автора Истории Пугачева в освещении событий или акцентирует его внимание на полемичных моментах пушкинской концепции личности Державина.
В диссертации выясняются те аспекты пушкинской концепции личности Державина в Истории Пугачева, которые вызвали возражения Ходасевича-поэтолога. На наш взгляд, полемические аргументы ходасевичевского листорика в отношении количества имевшихся в распоряжении Державина войсковых ресурсов и хронологии деятельности поэта во время пугачевской кампании в указанной поэтологическо-полемической функции обнажают количественную невязку между средством и результатом как конструктивный прием пушкинского изображения малыковской деятельности Державина в пятой главе Истории Пугачева. Его манипулирование цитатным материалом обнажает прием качественной невязки между словом как средством и практическим результатом, который использовал Пушкин в малыковском эпизоде Истории Пугачева для развенчивания утверждения Державина по поводу эффективности блефа в борьбе с мятежниками. Таким образом, Ходасевич выразил свое несогласие с пушкинским изображением самовлюбленного и тщеславного Державина-человека.
В диссертации анализируется пушкинская жизнетворческая концепция поведения Державина в эпизоде малыковских казней, которая вызвала возражения Ходасевича-поэтолога. По мнению Ходасевича, Пушкин разделял мнение И. И. Дмитриева о практической нецелесообразности малыковских казней, так как считал, что действия Державина в этом эпизоде являются буквальной реализацией его воинственных поэтических деклараций из стихотворения Мой истукан (1794) и сопровождающих этот текст Объяснений. В этой связи Ходасевич стремится опровергнуть обвинение в жестокости, которое Пушкин выдвинул Державину. Для этой цели он дезавуирует основу его жизнетворческой концепции, а именно - традиционные представления о грозной и воинственной поэзии Державина, а о самом поэте как о бранном певце26.
В связи с этим анализируются статьи Ходасевича Прежде и теперь (1933) и Война и поэзия (1938), специально посвященные развенчанию данных традиционных представлений. В последней из названных статей обнажается тенденция критика к акцентированию в державинском отношении к войне, которое трактуется как безусловно пацифистское, общечеловеческого, гуманного аспекта, основанного на христианских нравственных ценностях. Антивоенная позиция Державина, декларированная в стихотворении На взятие Измаила (1790), Ходасевичем сопоставляется с аналогичной позицией Лермонтова как автора знаменитых пацифистских стихов из Валерика (1840). В статье Прежде и теперь Ходасевич подчеркивает последовательность и искренность антивоенных убеждений Державина посредством их сопоставления с идеями известных европейских пацифистов Генриха IV и аббата де Сен-Пьера, с одной стороны, и Ж.-Ж. Руссо и Вольтера, с другой; а также с позициями М.В. Ломоносова как автора поэмы Петр Великий (1761) и государств-участников Женевской конференции по разоружению (1931-1935 гг.).
На наш взгляд, в данных статьях Ходасевич полемизировал прежде всего с Пушкиным, разделявшим указанное традиционное представление о поэзии Державина. Доказывается тезис, что пацифистские установки Державина, Лермонтова и Ломоносова охарактеризованы Ходасевичем по принципу зеркальной симметрии к провоенным взглядам Пушкина; что характеристика противоречивых пацифистских взглядов Руссо, Вольтера и участников Женевской конференции указывает на подобный образ мыслей Пушкина. Ходасевич в своем полемическом дискурсе не только опроверг пушкинский взгляд на литературную и биографическую личность Державина как на равно жестокие и бесчеловечные, но и переадресовал этот взгляд самому автору Истории Пугачева27.
В предварительном итоге нашего исследования полемики Ходасевича с изображением малыковской деятельности Державина в трудах Я. К. Грота, с одной стороны, и в пушкинской Истории Пугачева, с другой, отмечается произведенное критиком зеркально-симметричное соположение мнений Грота и Пушкина по поводу свидетельств Державина, содержащихся в Записках. Грот старается их скорректировать, опираясь на подлинные исторические документы эпохи пугачевщины. Пушкин, наоборот, обнажает заложенный в них комический потенциал. И тот, и другой подход к тексту державинских Записок Ходасевич считает некорректным.
В параграфе Полемика Ходасевича с Пушкиными Гротом в биографии УДержавинФ исследуется положительная часть ходасевичевской концепции личности Державина. Прежде всего, освещается позиция критика по отношению к проблеме фактологического статуса Записок Державина, то есть того текста, который был реципирован Гротом и (опосредовано) Пушкиным диаметрально противоположным образом. В связи с этим выясняются те мировоззренческие установки Грота и Пушкина, которые, с точки зрения Ходасевича, мотивировали указанный некорректный подход к тексту державинских Записок.
В биографии Державин Ходасевич акцентирует внимание читателя на фикциональном характере Записок поэта. Выясняется, что писатель, интерпретируя соотношение поэзии Державина и Объяснений поэта к своим стихам, трактовал контрастное сопоставление предметно-бытового содержания последних с соответствующими этому содержанию высокими символическими значениями поэтических образов как релевантное для замысла автора Объяснений. Тем самым, по Ходасевичу, Державин сознательно придавал комическую окраску предметно-бытовому плану своих Объяснений; переводя гиперболические образы своей поэзии в предметно-бытовой план, как бы предлагал читателю взглянуть вместе с ним на ценности этого мира, столь ценимые в системе координат здравого смысла, с точки зрения тех страшных высот, которых он достиг в поэтическом парении.
Сделанные наблюдения экстраполируются на проблему соотношения Записок и поэзии Державина, поскольку писатель объединяет Объяснения и Записки в единый текст. В соответствии с ними, Ходасевич, обнажая указанную повествовательную стратегию автора Записок, трактует служебную деятельность главного героя своей биографии в контрастном сопоставлении двух планов - высокого, поэтического, ориентированного на библейский дискурс, и низкого, прозаического, библейский дискурс травестирующего. Указанная повествовательная стратегия Державина в Записках, согласно Ходасевичу, является отражением его религиозного мировоззрения, наиболее корректно передаваемого в терминах екклезиастова дискурса, и вытекающего из него понимания лошибочности произведенного им своей поэтической и служебной деятельностью лобожествления Екатерины в Фелицу.
В диссертации исследуется реализация установки Ходасевича на чтение Записок в высшем плане в биографии Державин в ракурсе полемической направленности этой реализации на концепцию личности Державина в Истории Пугачева Пушкина и в Жизни Державина Грота. В сцене аудиенции Державина у Бибикова Ходасевич акцентирует реальнейший план в действиях поэта введением гамлетовского подтекста: педалированием мотивов видимого колебания главнокомандующего, проявленного тем в разговоре со своим подчиненным, а также настойчивости Державина, напоминающей о неумолимости Призрака отца Гамлета, символизирующего в трагедии Шекспира Совесть Гамлета, другими словами, Веления Божественного Провидения. В дальнейшем повествовании биографии Ходасевича ее главный герой не раз становился Совестью власть имущих, прежде всего императрицы.
Принцип психологических расшифровок28 организует только первый слой повествовательного полотна Державина. В эпизоде аудиенции у Бибикова, в соответствии с данным принципом, дерзкая настойчивость Державина мотивируется Ходасевичем выполняемой им в качестве члена секретной комиссии функцией государева ока. Однако эта мотивировка, ориентированная на комедийный дискурс XVIII-первой трети XIX веков (Недоросль, Ревизор), и, как таковая, носящая пародийно-полемический характер, скорее призвана обнажить некорректность подхода ученых типа Грота (с их трехмерными, позитивистскими представлениями) к державинскому символическому искусству, чем указать на листинный, четырехмерный, смысл поведения зарвавшегося подпоручика.
С той же целью демонстрации вневременного значения действий Державина в эпоху пугачевщины Ходасевич, во-первых, в ближайшем контексте эпизода яицкой экспедиции в апреле 1774 г. акцентирует мотив его разведочной работы, тем самым, убеждая читателя в количественной незначительности экспедиционного отряда (предназначенного якобы исключительно для зачистных операций); во-вторых, подчеркивает серьезность задач по освобождению Яицка, которые поэту с этим малочисленным отрядом предстояло решить; и, наконец, в-третьих, указывает на нерелевантность для самого героя Записок, руководствовавшегося в данном случае своим духовным решением, понятия обеспеченности войсковыми ресурсами. То есть в данном эпизоде биографии Ходасевича обнажается библейский код, актуальный для лирики Державина, согласно которому исход битвы зависит не от количества войск, а от степени их боговдохновенности. По Ходасевичу, герой Записок, поступая таким образом, мог иметь в виду примеры Давида либо Гедеона.
В сцене малыковской казни Ходасевич акцентирует в действиях героя Записок самсоновский код, актуальный для поэзии Державина, а также - мотив его борьбы с духовной лязвой безверия малыковцев, а не с их фактическим бунтом. В этом аспекте казни, произведенные Державиным по образцу инквизиционных процессов, оказываются, по Ходасевичу, едва ли не единственным эффективным средством по борьбе с вкравшимся в души грешников дьяволом. Тем самым Ходасевичем опровергается дмитриевское замечание (принятое, как он полагает, Пушкиным) по поводу неоправданной жестокости Державина в обсуждаемой сцене казни.
Как показал Ходасевич, в игнорировании четвертого измерения державинских Записок Пушкин неожиданно сходится с позитивистами Гротом, Фирсовым, Анучиным. Ни он, ни его последователи, как охарактеризовал их ходасевичевский листорик, не учли, например, символический план разведочной работы Державина, акцентированный Ходасевичем в сцене аудиенции у Бибикова. Пушкинский комизм в изображении малыковской деятельности Державина оказывается завязан на системе земных координат, - вопросах количества, меры, расстояния и т. д. С этой точки зрения, Державин, действительно, преувеличил в Записках значимость своей персоны, приписав себе заслугу защиты Волги от пугачевцев. В системе мер и количеств этот его поступок дает повод Пушкину лишний раз над ним подсмеяться, а Гротам - стыдливо прикрыть человеческие слабости поэта, объяснив их, например, старческой амнезией, как буквально было сделано в Жизни Державина. Однако по-настоящему шутка поэта, другими словами, высший художественный смысл Записок не был понят ни автором Истории Пугачева, ни последующими историками, смотрящими на мир сквозь очки здравого смысла.
В параграфе Обнажение Ходасевичем фикционального статуса саратовского эпизода УИстории ПугачеваФ анализируется ходасевичевская концепция саратовской деятельности Державина, с учетом ее полемичности по отношению к соответствующим аспектам пушкинской концепции личности Державина в Истории Пугачева.
На наш взгляд, утверждения, которые сделал Ходасевич в статье Пушкин о Державине и в биографии Державин по поводу приоритетного значения для Пушкина донесений И. К. Бошняка (недруга Державина) при реконструкции в Истории Пугачева событий под Петровском и в Саратове, а также по поводу приписывания Бошняком себе руководства петровской экспедицией, которую на самом деле возглавлял Державин, в поэтолого-полемической функции указывают на фикциональный характер примечания № 7 к восьмой главе Истории Пугачева и соответствующего эпизода из основного текста этого произведения. В данном примечании Пушкин называет донесения Бошняка своим единственным источником, указывающим на Державина как на руководителя экспедиции в Петровск, а также упоминает свидетельства участников петровской экспедиции казаков Фомина и Лепелина по поводу лотряженного с ними к Петровску некого гвардейского офицера29. У Ходасевича были все основания считать, что Пушкин под этими казаками подразумевал В. И. Малохова и И. Г. Мелехова, чьи показания были впервые опубликованы П. М. Щебальским в 1865 г. в виде приложения к своей книге Начало и характер пугачевщины, поскольку в основном тексте Истории Пугачева, который был написан якобы на основании показаний Фомина и Лепелина, содержатся факты из донесения Малохова и Мелехова. У Ходасевича были также все основания считать, что Пушкин фикционализировал рапорт последних, опустив свидетельства о фактическом отсутствии Державина в отряде и выдвинув, таким образом, фигуру поэта в центр событий. Таким образом, Ходасевич указывает на стремление Пушкина, столкнув Державина с реальной противоборствующей силой, обнажить чисто словесный характер богатырских подвигов поэта, подчеркнуть комичность утверждения автора Записок по поводу эффективности блефа в борьбе с Пугачевым.
В параграфе К вопросу о степени знакомства Пушкина с УЗапискамиФ Державина нами выдвигается гипотетическое предположение, что Ходасевич в статье Пушкин о Державине намекал на факт прочтения Пушкиным рукописи державинских Записок, по крайней мере, содержащегося в ней эпизода петровско-саратовских событий, поскольку только в них зафиксирован факт погони Пугачева за Державиным. Отсюда делается вывод о сознательном игнорировании Пушкиным объяснения Державиным в Записках своего отъезда из Саратова, что означает обвинение в трусости и дезертирстве. Таков, на наш взгляд, смысл однозначной интерпретации ходасевичевским листориком в статье Пушкин о Державине весьма обтекаемой формулировки отъезда Державина из Саратова, данной в Истории Пугачева.
В параграфе Пушкинская реконструкция действий Державина в Саратове: работа с документами рассматривается ближайший контекст петровской экспедиции Державина как героя Истории Пугачева и его последующего отъезда из Саратова, а именно пререкания Державина с саратовским военным комендантом И. К. Бошняком. На наш взгляд, акцентирование Ходасевичем в статье Пушкин о Державине факта незнания Пушкиным державинских Записок и одновременное игнорирование других исторических источников, приведенных автором Истории Пугачева в приложении к своему произведению, в поэтологической функции намекают на те художественные особенности саратовского эпизода Истории Пугачева, связанные с содержанием проигнорированных документов, которые вошли в полемический подтекст историко-биографических произведений Ходасевича. В связи с этим анализируются принципы работы Пушкина с документами по эпизоду пререканий Державина с Бошняком, а также художественная функция этих принципов.
В основном тексте Истории Пугачева никак не отражаются следующие исторические факты, зафиксированные в упомянутых документах: драматическая предыстория августовских событий; особые полномочия Державина (как члена секретной комиссии) требовать помощи от городского начальства, в том числе, - военной; непоследовательное поведение Бошняка. Наоборот, фигура саратовского коменданта подается в выгодном свете по отношению к фигуре враждовавшего с ним Державина, - по схеме герой - трус, лопытный боевой военачальник - сумасброд. На наш взгляд, в культурно-историческом плане для пушкинского изображения действий Державина в Саратове актуален руссоистский код: поэт предстает беспокойным, нервным, честолюбивым борцом за лобщественное благо, которое понимается им субъективно, с идеалистических позиций. Его принципиальное нежелание стать на точку зрения другого, принять в расчет обычаи и нормы поведения данного социума, в частности, законы служебной иерархии, неминуемо приводит к конфликтным ситуациям. Другими словами, биографический Державин, по Пушкину, обладал конфликтным характером. Его таинственное исчезновение, похожее на бегство, является лишь средством создания комической ситуации, долженствующей выразить авторское отношение к данному типу характера. Пушкин как бы ставит своего персонажа на то самое место лосмеянного человека, на которое тот было поставил без вины виноватого коменданта.
В параграфе Антируссоистский дискурс Пушкина рассматриваются взгляды Пушкина на жизнетворческие принципы Ж.-Ж. Руссо. В целом, к руссоистскому складу ума Пушкин относился иронически. В этой связи для нашей работы особенно актуальна низкая оценка, данная им луму Чацкого, протагониста комедии А. С. Грибоедова Горе от ума, поскольку лум Державина, как это можно узнать хотя бы из его Записок, сопоставим с лумом Чацкого.
В параграфе Полемика Ходасевича с пушкинским изображением саратовских действий Державина обнажается произведенная в биографии Державин смысловая инверсия пушкинской диады Державин-Бошняк (последний предстает в образе комического упрямца); а также стремление писателя разрушить комический ореол вокруг честолюбивых стремлений Державина, возникающий в результате применения Пушкиным в саратовском эпизоде Истории Пугачева приема лобманутых ожиданий. По Ходасевичу, Державин очень рано пережил глубокий религиозный переворот, который можно передать в терминах книги Екклезиаста. Поэтому термин честолюбивый представляется не корректным для характеристики его действий и помыслов. Пушкин, по мнению Ходасевича, обошел молчанием эту сторону характера и, соответственно, творчества Державина. Как писал Ходасевич по этому поводу в очерке Дмитриев (1937): Пушкин недооценивал общее значение Державина30. То есть не увидел в нем, по словам критика, родоначальника русского реализма, поэта, который первым если не понял, то почувствовал, что поэзия должна отвечать реальным запросам человеческого духа31.
В параграфе Полемика Ходасевича с пушкинским антируссоистским дискурсом рассматривается грибоедовский код в биографии Державин, в плане полемики Ходасевича с концепцией личности Державина в Истории Пугачева. На наш взгляд, Ходасевич сопоставляет главного героя своей биографии с протагонистом Горя от ума, образ которого трактуется в исключительно высоком, трагическом плане. С другой стороны, личности тех современников Державина (С. Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, Ф. В. Ростопчин, А. Н. Голицын и др.), нелицеприятные высказывания которых по поводу конфликтного характера поэта послужили источником для пушкинского изображения его саратовских действий как сумасбродных, подвергаются гротесковому снижению в представителей фамусовского общества. Соответственно, их оценки дезавуируются, объявляются неадекватными. С этой же целью опровергается традиционное представление о необыкновенной способности Екатерины в человековедении посредством иронического переосмысления ее софийного начала, то есть лума. По Ходасевичу, Екатерина совершенно не понимала побудительных причин державинского истового рвения к государственной службе, приписывая его влиянию тещи поэта - Матрены Дмитриевны Бастидоновой. Данное ироническое изображение умственных способностей Екатерины в биографии Ходасевича предваряет сцену объяснения Державина с императрицей по поводу его частых конфликтов со своим непосредственным начальством. Смещая акценты в текстах-донорах данной сцены (Памятные записки А. В. Храповицкого, Записки Г. Р. Державина, Жизнь Державина Я. К. Грота) Ходасевич, с одной стороны, дезавуирует философско-либеральные убеждения императрицы, третирует их как конформизм, с другой - изображает Державина как хладнокровного собеседника, характер которого лишен даже намека на конфликтность. По Ходасевичу, оценка Екатериной характера Державина как конфликтного и неуживчивого выглядит предвзятой и надуманной. Введением грибоедовского, пушкинского, достоевского, чеховского кодов Ходасевич акцентирует неверие императрицы в конечное Благо всякого стремления к Добру, замыкание на собственном эгоистическом понимании этого Добра. По Ходасевичу, именно это качество является одной из главных причин непонимания ею побудительных мотивов административной деятельности Державина. В изображении Ходасевича, державинская Фелица с ее Наказом и проповедью Закона, подобно грибоедовской Софии, оказалась зачарована болотистыми испарениями внешне приличных, а внутренне циничных правил общежития, основанных на принципе конформизма; превратилась в ту самую семипудовую купчиху, в которую карамазовскому черту удалось-таки воплотиться.
Итак, Ходасевич использовал грибоедовский код в сатирико-полемических целях: как средство для опровержения свидетельств современников о неуживчивом характере Державина, послуживших источником для пушкинского изображения саратовских действий поэта как сумасбродных. При этом писатель игнорирует двойной смысл, заложенный драматургом в образ Чацкого. Сочувственно изображая руссоистский жизнетворческий дискурс заглавного героя своего произведения, Ходасевич дезавуирует пародийно-комический план действий его литературного прототипа, - Чацкого. Данный аспект ходасевичевского дискурса полемически направлен против упомянутой пушкинской оценки руссоистского склада ума, представленного на примере Чацкого, а также, соответственно, против грибоедовского изображения протагониста Горя от ума как комического персонажа. Ходасевичу важно реабилитировать руссоистский склад ума, в высокой степени присущий Державину.
Обозначенный аспект художественно-полемического дискурса Державина комментируется Ходасевичем в очерке Грибоедов (1929). Определение Ходасевичем Горя от ума как только сатирической комедии, лишенной какой-либо религиозно-философской проблематики, ограниченной в своей тематике бытовым укладом фамусовской Москвы, данное в очерке Грибоедов, противоречит его оценкам в очерке Книжная палата (1932), в биографии Державин, в статьях и заметках, опубликованных в парижском Возрождении в связи со столетней годовщиной смерти Грибоедова. Очерк Книжная палата построен на реализации афоризма грибоедовской Лизы Минуй нас пуще всех печалейЕ. То есть сам Ходасевич, вопреки собственным утверждениям об ограниченности Горя от ума, оказывается в ситуации, обозначенной словами Лизы. Это означает признание архетипичности, вневременной значимости этой ситуации и, соответственно, Горя от ума.
Этот же афоризм является семантическим ключом эпизода олонецкого губернаторства Державина в биографии Державин. Конфликт поэта с наместником Т. И. Тутолминым Ходасевичем изображается посредством введения грибоедовского кода, контаминированного с кодом гоголевским: если петрозаводские чиновники как бы вышли из гоголевской Шинели либо Ревизора, то литературным прототипом прямодушного и честного Державина является Чацкий. В Державине Ходасевич обозначает религиозно-философскую основу комедии Грибоедова, контаминируя грибоедовский код с кодом библейским и донкихотовским. Для этой контаминации Ходасевич использует тексты-посредники: стихотворения Державина Фелица (1782), Властителям и судиям (1780-1787). При этом положительный смысл державинской характеристики деятельности Екатерины Ходасевичем инвертируется в соответствии с его оценкой взаимоотношений императрицы и поэта. По Ходасевичу, Екатерина выступает хранительницей противозаконных лобычаев российской бюрократии, с которыми боролся Державин; она не в состоянии увидеть пророчески-обличительный смысл библейского дискурса Властителям и судиям, однако удаление Державина от двора представляется в биографии Ходасевича как вариант изгнания пророка.
На примере олонецкого губернаторства Державина Ходасевич показал последствия барского гнева. При этом писатель не ограничился бытовым аспектом данной ситуации. Контаминировав грибоедовский и донкихотовский код и возведя их к общему первоисточнику - Библии, он обозначил архетипическую основу заглавного героя своей биографии, выступающего за правду против сил зла. Соответственно, конфликт грибоедовского протагониста и противостоящего ему фамусовского общества оказывается одним из вариантов вечного противостояния пророка и косного окружения.
Настоящую глубину лума, носителем которого является Чацкий, Ходасевич освещает посредством контаминации этого героя с фигурой его создателя - А. С. Грибоедова, стоящего перед лицом смерти. Биографическая часть очерка Ходасевича Грибоедов построена на акцентировании мотива ясновидческого дара его главного героя в отношении к собственной судьбе. В этой связи Ходасевич ссылается на свидетельства А. С. Пушкина, А. А. Жандра, С. Н. Бегичева по поводу чудесной способности Грибоедова к иррациональному познанию. По Ходасевичу, Грибоедов, прекрасно зная о предстоящей ему участи, сознательно шел навстречу своей Судьбе. Ходасевич проводит аналогию между данной жизнетворческой установкой Грибоедова и позицией вергилиевского Энея, используя тексты-посредники: стихотворение Грибоедова Эпитафия доктора Кастальди и эпиграмму Брыкнула лощадь вдругЕ, которые содержатся в его письме к Н. А. Каховскому от 3 мая 1820 года. В диссертации показывается, что вергилианская тема fato profugus (лбеглец по воле Рока) является лейтмотивной для всего корпуса писем Грибоедова, который, таким образом, осмыслял свою судьбу в энеевом коде.
Контаминировав в образе Грибоедова библейско-пророческий и энеевский коды, Ходасевич продемонстрировал полный контроль главного героя очерка над своей судьбой. Как человек благочестивый (лат. pius), Грибоедов видит свою задачу в полном подчинении Высшей воле. В этом смысле он не является простой игрушкой в руках прихотливой судьбы, но личностью, достигшей высшей точки своего духовного развития, другими словами, обретшей чудесную гармонию между стремлениями субъективной воли и требованиями Абсолюта. Таким образом, в диссертации выясняется глубинный подтекст в понимании Ходасевичем склада лума Чацкого и его создателя А. С. Грибоедова как пророческого, освященного авторитетом Библии и Энеиды. Данные выводы экстраполируются на личность Державина в понимании Ходасевича. Таким образом, писатель сталкивает оценку руссоистского склада ума Чацкого-Державина, сделанную Пушкиным с точки зрения сугубо земной, социализированной, с заключенным в протагонисте Горя от ума библейским архетипическим значением пророка. Ходасевич показывает совершенную инородность пушкинского земного взгляда таким небесным по своей сути явлениям как пророческая деятельность Чацкого либо генетически с ним связанного героя Записок и Объяснений Державина к собственным стихам.
В параграфе Концепция личности Державина в критике 1860-х годов рассматриваются родственные пушкинской и гротовской концепции взгляды критиков-шестидестятников (Н. Г. Чернышевский, В. И. Водовозов, Д. И. Маслов, А. Ф. Писемский и др.) на личность и творчество Державина, их оценки соотношения литературной и биографической личности поэта. В диссертации показывается, что первые рецензенты Записок Державина иронизировали по поводу ничем не оправданного честолюбия мемуариста и объясняли это свойство его характера невежеством. При этом герой Записок отождествлялся с биографической личностью Державина. В этой связи показательны частые ссылки критиков-шестидесятников именно на Пушкина как на высший авторитет в смысле оценки личности и творчества Державина. Поэтому контраргументы Ходасевича в отношении пушкинской концепции неадекватности литературной и биографической личности Державина могут быть переадресованы также и критикам 1860-х годов.
На наш взгляд, в рецепции шестидесятниками державинских Записок содержится два аспекта, вызвавших полемическую реакцию Ходасевича, которым следует искать ближайшего соответствия не в жизни и творчестве Пушкина, а в других культурно-исторических и литературных областях. Имеются в виду отрицательное отношение к значимости любовного чувства в деятельности героя Записок и в государственном управлении Российской империи, а также личность А. Н. Радищева, противопоставляемая в нравственном плане Державину как абсолютный идеал.
В параграфе Полемика Ходасевича с концепцией личности Державина в критике 1860-х годов прежде всего анализируется имеющая ключевое значение для понимания ходасевичевского отношения к жизнетворческим установкам шестидесятников статья Лопух (1932). Здесь Ходасевич показывает на примере дневниковых признаний Н. Г. Чернышевского характерное для шестидесятников стремление заместить любовное влечение теоретическими представлениями о женской привлекательности, понимаемой в духе учения об эмансипации: Чернышевский убежден, что демократические взгляды либо соответствующее образование играют определяющую роль в создании семьи, а влияние женской красоты, возникающее отсюда иррациональное чувство любви, по его мнению, или ничего не значат, или отходят на второй план. Таковое отношение к любви Ходасевич характеризует как условное.
Предполагается, что акцентирование данной идейной установки Чернышевского по поводу места в человеческой жизни любовного чувства полемически направлено против интерпретации влиятельным критиком-шестидесятником эпизодов державинских Записок с участием Екатерины II, Державина и Потемкина; Н.А. Колтовской, Державина и Александра I, в которой не учитывается роль женской красоты в общественных отношениях в самом широком смысле этого слова. В связи с этим исследуется сюжетная линия Н. А. Колтовской в биографии Ходасевича Державин. Ходасевич при изложении дела Колтовской, в пику Чернышевскому, акцентирует мотив ее женских чар в политической и общественной жизни Российской империи в 1790-1800-е годы. Кроме того, Ходасевич связывает в системе персонажей своей биографии образ Колтовской с образом Екатерины II, акцентируя такие портретные атрибуты этих героинь, как голубые глаза и красоту и привлекательность.
Ходасевич подробно останавливается на обстоятельствах дела Н. А. Колтовской, обнажая таким образом тенденциозность Чернышевского в его характеристике как мелкого и ничего не значащего. По Ходасевичу, именно чары Колтовской оказались решающей причиной указа Александра о подтверждении прав Сената, что повлекло за собой министерскую реформу. На примере подобного эпизода с М. А. Нарышкиной (фавориткой императора) Ходасевич показывает подвластность Александра влиянию женской красоты в ущерб законности.
Ходасевич подробно рассказывает о взаимоотношениях Державина и Колтовской, комментируя частые посещения летом 1808 года тридцатилетней красавицей, модницей и богачкой32 64-летнего поэта в его имении Званка. В своей реконструкции романа престарелого поэта и молодой красавицы Ходасевич опирается на собственное биографическое прочтение анакреонтических стихотворений Державина, вошедших в цикл 1808 г., посвященный Колтовской (Альбаум, Посылка плодов, Прогулка, Задумчивость). Причем, в этот же цикл Ходасевич включает такие анакреонтические стихотворения Державина, как Всемиле и Нине (оба датируются 1808 г.).
Колтовская, в изображении Ходасевича, не собиралась походить на идеальную лирическую героиню поэзии Державина. Она на практике убедилась, что не добродетелью сильна женская красота, и сполна воспользовалась своим даром для устройства себе беззаботной и веселой жизни.
В системе персонажей Державина мотив нежелания походить на идеальных лирических героинь связывает образ Колтовской с образом Екатерины. По Ходасевичу, Екатерина прекрасно сознавала власть своей красоты и активно использовала этот дар для собственных, а, значит, и государственных целей. Эротический момент в образе Екатерины подчеркивается Ходасевичем уже в сцене ее первого появления на страницах биографии Державин, когда она лично возглавила поход на Петергоф полков, принявших участие в июньском перевороте 1762 года. Кроме того, Ходасевич обнажает каламбурное значение известной аллегорической скульптуры Екатерины с рогом изобилия в руках, изваянной Ф. И. Шубиным. Традиционная символика рога изобилия (лженская власть), по Ходасевичу, символизирует взаимоотношения Екатерины с временщиками, в частности, с Г. А. Потемкиным.
Державин отводил силе женской красоты область своих человеческих, суетных желаний. Однако при этом, в отличие от Потемкина, Павла или Александра, не покорялся своим любовным увлечениям вполне, памятуя о своем пророческом призвании как на служебном, так и на поэтическом поприще. Религиозное мировоззрение Державина, трактуемое Ходасевичем в терминах книги Екклезиаста, в конечном итоге, определяло и его отношение к любви.
Подробное рассмотрение Ходасевичем ясных и естественных взглядов Державина на любовь, женскую красоту и ее роль в общественной и государственной жизни объективно работает на обнажение лицемерности морали новых людей в эпоху Чернышевского и Добролюбова, морали, основанной не на традиционном обожествлении идеала женственности и красоты, а на удовлетворении материалистических потребностей раскрепощенной женщины. Имеется в виду прежде всего практика mnage trois, обычная среди шестидесятников33.
По мнению Ходасевича, генезис новой морали шестидесятников, точнее говоря, их лицемерия, оправдываемого идеологическими соображениями, можно обнаружить уже во взглядах их кумиров - А. Н. Радищева и его окружения. В радищевском эпизоде в биографии Державин, в котором дается характеристика рода занятий Державина во время его командировки в Валдаи в 1767 году, Ходасевич обнажает автореферентность повести А. Н. Радищева Путешествие из Петербурга в Москву и, тем самым, указывает на условность позы ее главного героя, обусловленную идеологическими соображениями. По Ходасевичу, моралистическая позиция осуждения половой распущенности, занятая героем ПутешествияЕ, противоречит свидетельствам современников о любовном быте биографического Радищева, особенно об обстоятельствах его пребывания в Лейпциге. В контексте биографии Ходасевича филиппика Радищева против развратных валдайских девок трактуется в комическом плане посредством обнажения ее каламбурного значения, а также - введения карамзинского кода: в диссертации показано, что автореферентный сюжет в повести Радищева, прочерченный Ходасевичем, является буквальной реализацией фигурального дискурса карамзинского стихотворения Исправление (1797), в котором высмеивается ханжеское отношение к светской морали. Таким образом, Радищев, в изображении Ходасевича, вследствие приобретенного венерического заболевания лишившийся способности грешить (Карамзин), бросился в другую крайность и стал завзятым ханжой.
Указание на комизм, присутствующий в ригористической позе путешественника, является сопутствующим фактором при обнажении Ходасевичем глубоко серьезного, идеологического аспекта в радищевском подходе к теме эротики, имеющего непосредственное отношение к вопросу о генезисе морали шестидесятников.
Итак, по Ходасевичу, биографическая и литературная личность Радищева в эпизоде филиппики против распущенных валдайских нравов не совпадают, и, таким образом, утверждения шестидесятников об лискренности автора Путешествия из Петербурга в Москву обнаруживают свою идеологическую ангажированность. По Ходасевичу, если искать настоящего отношения Радищева к теме эротики, то в его Житии Федора Васильевича Ушакова, где главный герой, умерший от венерического заболевания, изображается как чуть ли не святой, в соответствии с жанром этого произведения, обозначенным в заголовке. Здесь Радищев оправдывает шалости своего друга ради проявленных им качеств борца за права человека, что напоминает об аналогичной жизнетворческой стратегии Чернышевского, закрывавшего глаза на измены жены ради ее демократических убеждений. В любом случае, и у Радищева, и у Чернышевского вопросы нравственности, в собственном смысле этого слова, отходят на второй план, становятся темой, спекуляция на которой представляется эффективным идеологическим и политическим оружием. Таким образом, обвинение шестидесятников в адрес Державина по поводу лицемерия поэта в своих стихах переадресуется Ходасевичем их кумиру, - автору Путешествия из Петербурга в Москву.
В биографии Ходасевича судьба Державина пересекается с Радищевым и его окружением также при освещении обстоятельств дела потемкинского комиссионера Гарденина и борьбы Державина против принятия луказа о вольных хлебопашцах.
По мнению Ходасевича, антипотемкинская сатира Радищева в главе Спасская полесть, посвященная бедственному положению солдат, участвовавших в русско-турецкой войне 1787-1791 гг., является частью антипотемкинской, антиимперской политики, которую вели масоны, входившие в ближайшее окружение автора Путешествия из Петербурга в Москву (С. Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, Н. В. Репнин и др.) в собственных, эгоистических интересах и в интересах своей партии. Державин, исполнявший должность тамбовского губернатора, оказался жертвой интриги Воронцовых: он был предан суду, формально, за превышение служебных полномочий, фактически, за оказанную поддержку потемкинскому комиссионеру Гарденину, закупавшему на Тамбовщине хлеб для армии. Точка зрения Ходасевича нами выясняется посредством сопоставительного анализа данного эпизода Державина с историческими и мемуарными свидетельствами современников Л. Н. Энгельгардта, А. В. Храповицкого и др., которые послужили его источниками.
В биографии Державин ситуация вокруг дела Гарденина аналогична ситуации, возникшей в царствование Александра, когда Державин в должности министра юстиции сразился с окружением Радищева за сильную государственную власть в России и за это поплатился своим портфелем. Как показывает Ходасевич, луказ о вольных хлебопашцах, инициированный в кругу Воронцовых и стоящего за ними Радищева, был столь же противозаконен, как и попытка Александра решить дело в пользу креатуры своей фаворитки М. А. Нарышкиной. И в том, и в другом случае проявляется полная зависимость государя от своего окружения, что подрывало его авторитет и ставило под угрозу само существование Российского государства как империи.
Именно в связи с противодействием Державина введению в законную силу данного указа в кругу Воронцовых активно муссировались слухи о его неблаговидном поведении по отношению к автору Путешествия из Петербурга в Москву (слухи о доносе, приписывание эпиграммы Езда твоя в СибирьЕ). В диссертации отмечается употребление врагами Державина нравственно-моралистических категорий в политических целях как источник соответствующей особенности в дискурсе шестидесятников.
Ходасевич употребляет грибоедовский код для характеристики Радищева и его масонского окружения. Воронцовы в его изображении выступают в амплуа злобных сплетников, типичных представителей фамусовского общества; афиширование Радищевым своих вольнолюбивых взглядов и приобщение к ним через посылку скандальной книги Державина, находит соответствие в провокационном поведении Репетилова; деятельность Н. В. Репнина моделируется в соответствии с известным молчалинским правилом, согласно которому игра на человеческих слабостях полезного человека позволяет добиться его расположения и, в конечном итоге, приводит к жизненному успеху.
Таким образом, по Ходасевичу, если Державин в своей служебной и поэтической деятельности отстаивал интересы России, то Радищев и его масонское окружение (Воронцовы, Н. В. Репнин и др.) руководствовались в проводимой ими антиимперской политике эгоистическими, групповыми соображениями. Ходасевич показал тенденциозность Чернышевского и других критиков 1860-х гг., неизменно характеризовавших Александра I и его сподвижников-реформаторов, в число которых входил и Радищев, как мудрых и просвещенных государственных деятелей, а Державина - как дикого и необразованного человека. В интерпретации Ходасевича, Державин оказывается выше страстей в своем твердом соблюдении закона, в отличие от шестидесятников во главе с Чернышевским и их кумиров из окружения Радищева: те и другие мнили себя просветителями народа, а в своей личной жизни были в полной зависимости от капризов очаровавших их женщин. Ходасевич не только опровергает трактовку Чернышевским и другими критиками 1860-х гг. служебной и поэтической деятельности Державина как дикой и невежественной, обусловленной карьерными соображениями, но и подвергает сомнению саму способность этих критиков правильно судить о жизни и разбираться в человеческих отношениях.
В целом, по Ходасевичу, литературная и биографическая личность Державина, при всем своем различии, по своей значимости были адекватны друг другу. Об этом свидетельствует хотя бы высокая оценка писателем государственной службы заглавного героя своей биографии, совершенно равноправной по своему религиозному пафосу его поэтической деятельности34. Пушкин и его последователи, как показывает Ходасевич, не учли этого четвертого измерения служебной деятельности Державина, Боговдохновенного поэта и не менее Боговдохновенного строителя новой могучей России; проигнорировали высокий, трагический план, неизменно сопутствующий подобной деятельности Божьего избранника. Пророк в поэзии, обретший свой Дар от Бога, и человек в жизни, в своих поступках руководствующийся ее законами, установленными, в конечном итоге, тем же Богом, - такова позиция Державина в писательской иерархии Ходасевича. И эта позиция уникальна. В представлении Ходасевича, Державин буквально богоподобен, в пределах, доступных смертному человеку и гениально обозначенных в самой знаменитой оде поэта Бог. Божественное сыновство человека35, - так определяет Ходасевич открывшуюся Державину в поэтическом парении гармоническую связь между его биографической и литературной личностью, выражаясь в других терминах, связь между поэтической и человеческой ипостасями цельной и неделимой личности.
В третьей главе диссертации Концепция личности Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева в историко-биографических произведениях Ходасевича анализируется ходасевичевская концепция личности писателей-сентименталистов, на примере указанных в заглавии главы родоначальников данного направления в русской литературе.
В параграфе Концепция личности писателей-сентименталистов в очерке Ходасевича УДмитриевФ анализируется ходасевичевская концепция нетождественности литературной и биографической личности писателей-сентименталистов на примере жизнетворческой позиции Карамзина и Дмитриева. По мнению Ходасевича, литературная личность писателей-сентименталистов - наивный, простодушный и чувствительный поэт - карикатура и профанация личности биографической. В жизни писатели-сентименталисты были гораздо лумнее, чем в своем творчестве.
Главный герой очерка изображается более чувствительным, чем это зафиксировано в его мемуарах Взгляд на мою жизнь, в соответствии с основной характеристикой его литературной личности, данной Ходасевичем. В изображении Ходасевича, в самый момент казни Пугачева Дмитриев якобы зажмурился36, хотя, согласно мемуарам, тот только притворился, что зажмурил глаза, а на самом деле жадно следил за преступником. Таким образом, Ходасевич акцентирует внимание читателей на таких качествах биографической личности Дмитриева, проявленных им уже в юном возрасте, как любопытство к смертной казни и умение притворяться. Свободное отношение биографического Дмитриева к нравственным нормам, продемонстрированное им во время казни Пугачева, говорит о поверхностности его лума, о его человеческой, душевной непривлекательности.
Аргументируя выдвинутый тезис о нетождественности биографической и литературной личности писателей-сентименталистов, Ходасевич ссылается на характерную книгу Дмитриева Апологи (1826), нарочитая тривиальность которой вызвала в свое время пародии Н.М. Языкова и, возможно, А.С. Пушкина. По его мнению, факт публикации этих стихов и приписывания им автором достоинства поэзии37 является следствием культивирования условных форм в искусстве, которое было характерно для всех писателей-сентименталистов.
По мнению Ходасевича, сентименталисты боролись с условными формами русского классицизма и стремились ввести в поэзию непосредственное чувство. Однако, в конечном итоге, они лишь заменили устарелые условности новыми. Новый лирический герой, введенный в литературу сентименталистами, в данном смысле ничем не отличается от героя классицистов: он столь же условен, выдуман, далек от реальных человеческих переживаний. Гоняясь за новыми условностями в поэзии, сентименталисты проглядели Державина, по словам Ходасевича, родоначальника русского реализма38.
В параграфе Соотношение литературной и биографической личности Дмитриева в биографии Ходасевича УДержавинФ рассматривается реализация теоретического положения Ходасевича о соотношении литературной и биографической личности писателей-сентименталистов на примере образа Дмитриева в биографии Державин. Поведение этого персонажа сатирически изображается Ходасевичем в рамках футлярного дискурса русской классической литературы.
В сцене знакомства Дмитриева с Державиным и его супругой надетая маска чувствительного поэта мешает гостю разглядеть живое человеческое участие со стороны гостеприимных хозяев, делает его душевно близоруким. Жизнетворческое поведение Дмитриева в данной сцене построено по принципу реализации разговорной идиомы лон не видит дальше своего носа. Знаком этой реализации является следующая портретная деталь героя Ходасевича: Дмитриев косил глаза на конец длинного, тонкого своего носа39. В изображении Ходасевича культивируемая Дмитриевым как поэтом-сентименталистом робость и чувствительность сочетается с щегольской формой поведения, подразумевающей выход за рамки приличий: якобы Дмитриев посетил Державина и его супругу в неурочный час40. Сопоставление с источником этой сцены - соответствующим фрагментом мемуаров Дмитриева Взгляд на мою жизнь - обнаруживает тот же самый прием смещения акцентов в соответствии с концепцией личности писателей-сентименталистов, который был употреблен Ходасевичем в очерке Дмитриев при описании сцены казни Пугачева. Согласно мемуарам, биографический Дмитриев, в отличие от своего литературного двойника, представленного в произведении Ходасевича, соблюдает принятые нормы поведения и поступает адекватно ситуации. Поведение Дмитриева в изображении Ходасевича вписывается в концепцию сентименталистского литературного дискурса. Дмитриев, в изображении Ходасевича, нарушает одни условные формы поведения в обществе, чтобы следовать другим. Надетая маска чувствительного поэта скрывает от него настоящее человеческое чувство. Если принятые формы поведения в обществе регулируют поведение людей, то робость, напущенная на себя героем, безнадежно отчуждает его от реальности. Жизнетворческое поведение Дмитриева в изображении Ходасевича сопоставимо с поведением футлярных героев русской классической литературы.
Конструктивную роль в ходасевичевской концепции личности Дмитриева играет полемика с известным мемуарным свидетельством последнего по поводу двусмысленного поведения Державина по отношению к А. П. Сумарокову, согласно которому первый был способен тайно подсмеиваться над своим старшим современником41.
Эта характеристика Ходасевичем переадресуется Дмитриеву. Прежде всего Ходасевич показывает, что позиция Дмитриева по отношению к Беседе и к Державину была двусмысленной. Как поэту, соратнику Карамзина, Дмитриеву должны быть чужды и непонятны стихи Державина, смешна идеология и деятельность Беседы. В этой связи Ходасевич акцентирует чисто формальное отношение Дмитриева к Беседе; сопоставляет его деятельность в качестве правщика стихов Державина с деятельностью А. С. Шишкова - героя эпиграммы А. С. Пушкина Угрюмых тройка есть певцов... (1815), либо святых Панкраса, Мамера и Жерве - героев французской сатирической эпиграммы под говорящим названием Ледяные святые (Saints de glace), врагов весны и пробуждения всего живого. По мнению Ходасевича, Дмитриев и другие писатели-сентименталисты, стараясь в качестве правщиков загнать естественную, живую поэзию Державина в условные рамки науки поэзии, в конечном итоге, убивают ее мощный и глубокий дух.
Согласно Ходасевичу, сочетание высоких, поэтических, понятий с низкими, прозаическими, выраженное соответствующими стилистическими средствами, которое является фундаментальным качеством державинской поэзии, - выше понимания Дмитриева. В этой связи в диссертации приводятся акцентированные Ходасевичем примеры неверного толкования Дмитриевым стихов Державина, написанных по случаю торжества в доме Потемкина, Прогулки в Сарском селе, оды На кончину благотворителя. Указываются источники концепции Ходасевича в переписке Дмитриева и Карамзина. Реконструкция их отношения к поэзии Державина, произведенная в творчестве Ходасевича, рассматривается в широком историко-литературном контексте 1920-1930-х годов, на примере анализа романа Ю. Н. Тынянова Пушкин. Как и Ходасевич, Тынянов акцентировал лицемерие Карамзина и Дмитриева по отношению к Державину. Их насмешки были вызваны прежде всего стихами Державина, построенными на сочетании высоких и низких понятий. Ходасевич предлагает читателю сопоставить мнение Дмитриева и Карамзина по поводу обсуждаемой особенности державинской поэтики с известным высказыванием Гоголя по поводу крупного слога42 Державина. Тем самым Ходасевичем подчеркивается душевная черствость и литературная близорукость Дмитриева и Карамзина как характерных писателей-сентименталистов, которые при чтении стихов Державина, посвященных смерти, вместо меланхолически-глубокого чувства (Гоголь) испытывали иронию.
Таким образом, по Ходасевичу, Дмитриев скрывал свое истинное отношение к убеждениям беседчиков и к поэзии Державина. Поэтому он мог посещать заседания этого общества и играть роль друга Державина. Тайно подсмеивавшийся над Державиным и беседчиками Дмитриев, тем не менее, вместе с ними обедал и занимал почетную должность попечителя одного их четырех беседных разрядов. Ходасевич реконструировал отношение Дмитриева к Державину и к Беседе по образцу дмитриевского анекдота о лицемерном поведении Державина по отношению к А. П. Сумарокову и, следовательно, переадресовал Дмитриеву упрек в двуличии, высказанный тем Державину.
В параграфе Соотношение литературной и биографической личности Карамзина в биографии Ходасевича УДержавинФ анализируется ходасевичевская концепция личности Карамзина. Эпизод знакомства Карамзина с Державиным в диссертации рассматривается как наиболее характерный для понимания ходасевичевского отношения к щегольскому жизнетворческому поведению, которое культивировалось Карамзиным и писателями-сентименталистами в 90-е гг. XVIII века. Прежде всего приводятся свидетельства очевидцев по поводу поведения Карамзина во время знакомства с Державиным, а именно - И. И. Дмитриева в переложении Д. Н. Бантыш-Каменского, Д. Н. Блудова и К. С. Сербиновича в передаче Я. К. Грота; анализируется новейшая интерпретация Ю. М. Лотманом жизнетворческого поведения Карамзина в данном эпизоде его биографии. В этой связи в диссертации особенное внимание обращается на те моменты в концепции Лотмана, которые находят свое соответствие в концепции Ходасевича, в частности, трактуемое Лотманом в позитивном плане наблюдаемое в поведении биографического Карамзина противоречие между скандальностью и положением просителя. В отличие от Лотмана, Ходасевич подчеркивает данное противоречие. Ходасевич рисует образ Карамзина в качестве пародии на героя его Писем русского путешественника - чувствительного вояжера, легко скользящего по поверхности трагических европейских событий 1789-1790 гг.43, - для этой цели интенсивно вводя в структуру этого персонажа субстрат богатой сатирической традиции русской литературы последней трети XVIII-первой трети XIX вв. в изображении щеголей и петиметров (Д. И. Фонвизин, И. А. Крылов, И. И. Дмитриев, Н. В. Гоголь и др.).
По Ходасевичу, Карамзин во время визита к Державину, в присутствии лиц, близко стоящих ко двору, восторженно отзывался о Французской революции, очевидцем которой он стал во время своего заграничного путешествия. Эта бестактность, поставившая Державина и его супругу в неловкое положение, явилась результатом реализации культивируемых Карамзиным принципов жизнетворческого поведения. Ходасевич, реконструируя подробности речи Карамзина по Письмам русского путешественника, пародирует литературную маску автора, обнажая ее условность. Карамзин в его изображении представляется не только глупее своего реального прототипа, но и глупее героя, созданного этим самым прототипом, - русского путешественника. Этот тезис в диссертации доказывается посредством сопоставительного анализа речи героя Ходасевича с соответствующими эпизодами карамзинских Писем русского путешественника, в ходе которого, в частности, показывается ироническое обыгрывание Ходасевичем пародийного дискурса автора ПисемЕ.
Точно так же Ходасевичем травестируется характерная для карамзинского жизнетворческого дискурса тема запретной любви. В диссертации показывается трактовка Ходасевичем свидетельств очевидцев по поводу поведения Карамзина в эпизоде знакомства с Державиным в интимно-эротическом плане. Ходасевич моделирует ситуацию по образцу взаимоотношений героя произведений Карамзина с замужней женщиной, - нежнейшего друга (Послание к женщинам, 1795 г.), воспитывающего ее душевные качества и вкус к изящному, подготавливающего ее к роли арбитра эстетической красоты, законодательницы мод. Ходасевич акцентирует культурно-историческую и литературную интертекстуальность впечатлений своего персонажа о Франции и, тем самым, обнажает их условность, опосредованность современным французским искусством и словесностью. Эта особенность карамзинского дискурса подчеркивается Ходасевичем посредством контаминации в речи его персонажа наиболее характерных в данном смысле мотивов Писем русского путешественника, главный герой которых воспринимает любовный быт французского королевского двора через призму своего экзальтированного отношения к произведениям архитектуры, живописи и поэзии, посвященным данной тематике. По Ходасевичу, именно поэтому увлеченный французским искусством русский путешественник не мог избежать двусмысленности в изображении носившей траур Марии-Антуанетты, сравнив ее, в соответствии с каноном французской эротической поэзии второй половины XVIII века, с розой, на которую веют холодные ветры44. Тем самым Карамзин, по Ходасевичу, намекал на слухи, порочащие моральный и человеческий облик королевы (двусмысленная роль в деле с ложерельем королевы и в казни Фавраса, лоргии в Малом Трианоне и т.д.).
Отмеченные особенности речи ходасевичевского героя пародийно отражают только один из аспектов карамзинского дискурса, а именно - свободное обсуждение табуированной темы запретной любви в присутствии замужних женщин. Другим аспектом карамзинского дискурса, который отразился в поведении ходасевичевского героя в сцене знакомства с Державиным, является условное отношение Карамзина к любви, подразумевающее принципиальную невозможность ее реализации. Ходасевич изображает противоречивое отношение Карамзина и других писателей-сентименталистов к любви, прибегая к футлярному коду русской классической литературы.
В диссертации допускается, что Ходасевич реконструировал рассказ Карамзина на званом обеде, опираясь на совпадение образного строя в описании русским путешественником Марии-Антуанетты с образным строем эпиграммы Державина В замужней женщине прекраснойЕ (1796), в которой поэт выразил свое негативное отношение к практикуемому Карамзиным афишированию чувств, считающихся предосудительными с точки зрения общепринятой морали.
Как показывает Ходасевич в сценах званого обеда у Державина, состоявшегося в середине февраля 1816 года, и несостоявшегося авторского чтения Истории государства Российского, поведение Карамзина и в зрелый период его жизни было обусловлено культивируемыми им жизнетворческими принципами, на этот раз, в их традиционном варианте условных форм светского поведения. По Ходасевичу, в это время Карамзин как бы отодвинул в тень прежнюю маску щеголя. Новая условная маска француза (де Сталь о Карамзине) только подчеркнула несовпадение литературной и биографической личности Карамзина.
В диссертации анализируется работа Ходасевича с источниками, - перепиской Карамзина со своей супругой, в которой зафиксировано его настоящее отношение к Державину и А. С. Шишкову как к смешным неприятелям. В изображении Ходасевича, жизнетворческое поведение Карамзина на званом обеде у Державина, состоявшемся в середине февраля 1816 года, ничем не отличается от его поведения в эпизоде знакомства с Державиным в 1790 году: изменились только формы, однако принцип условности остался незыблемым. Державин своим естественным поведением обнаруживает эту условность и тем самым ставит Карамзина в то самое положение смешного (фр. ridicule) человека, которое тот приписывал своим собеседникам в письмах к жене. Ходасевич акцентирует смешное положение Карамзина, вводя гастрономический код в описание его впечатлений по поводу званого обеда у Державина. В диссертации показано, что данный прием, кроме придания фарсового оттенка жизнетворческому поведению Карамзина, мотивирован полемикой с соответствующим гастрономическим дискурсом П. А. Вяземского, который употреблял данную терминологию для сопоставительной характеристики как произведений, так и жизнетворческого поведения Карамзина и Державина, не в пользу последнего. Сложная система отсылок к стихотворениям Державина Гостю (1795), Зима (1803-1804), Евгению. Жизнь Званская (1802) позволяет Ходасевичу как бы ввести в контекст данной полемики голос самого Державина; в пику Вяземскому акцентировать естественность творческих и жизненных принципов Державина и, соответственно, оттенить искусственность и условность позиции Карамзина и других писателей-сентименталистов.
По Ходасевичу, Карамзин лотомстил жестоко45 Державину за ту неловкость, какую испытал во время обеда с А. С. Шишковым, в эпизоде несостоявшегося авторского чтения в доме Державина Истории государства Российского. В этой связи в диссертации проводится сопоставительный анализ свидетельства С. Т. Аксакова как очевидца данной сцены, переписки Карамзина с супругой и интерпретации Ходасевича. В центре внимания Аксакова и Ходасевича - бурная реакция Державина в ответ на присланную Карамзиным записку, в которой последний извинялся за свою неявку перед поэтом и его гостями, специально пришедшими послушать авторское чтение нашумевшей ИсторииЕ. В отличие от Аксакова, опиравшегося в своей оценке поведения Карамзина и Державина исключительно на собственные впечатления очевидца события, Ходасевич имел в своем распоряжении переписку Карамзина с супругой, в которой была названа причина его неявки на чтение, - приглашение великой княгини Марии Павловны. Использование этого источника позволило Ходасевичу не только оттенить невнимательность мемуариста, не обратившего внимания на тот факт, что Карамзин в своей записке не назвал причины своего отсутствия, но и предложить мотивированную интерпретацию поведения Карамзина и Державина в данном эпизоде. По Ходасевичу, некрасивое поведение Карамзина по отношению к Державину и его гостям является проявлением футлярной сути личности Карамзина, взятой в ее литературной и биографической ипостасях. Подобно гоголевскому майору Ковалеву или чеховскому Беликову, биографический Карамзин ценит, условно говоря, чины и звания гораздо больше, чем человеческое достоинство: в данном случае, приглашение ко двору оказалось для него достаточным поводом, чтобы отменить им же самим назначенное чтение в доме Державина. Ходасевич акцентирует футлярный дискурс введением гоголевского кода. Так, в поведении Державина в изображении Ходасевича проявляются черты поведения Городничего во время немой сцены, а в поведении Карамзина - хлестаковское легкомыслие. Карамзин в изображении Ходасевича, несмотря на свои привычки светского поведения, на почтенный возраст и почетное положение в обществе, остался тем же легкомысленным вояжером, что и на заре своей юности. По Ходасевичу, его грандиозный успех объясняется вечным поклонением людей перед внешним блеском, перед футляром.
В параграфе Карамзин-Дмитриев и Державин: отношение к смерти и единство литературной и биографической личности рассматривается проблема соотношения литературной и биографической личности писателей-сентименталистов в аспекте их отношения к смерти.
По Ходасевичу, литературная личность Карамзина проявляется не только в роли чувствительного путешественника, но и заправского журналиста, мастерски муссирующего слухи ради коммерческой выгоды. В диссертации проводится сопоставительный анализ речи ходасевичевского героя о событиях Французской революции и дискурса Писем русского путешественника, посвященного теме смерти. В изображении Ходасевича, биографический Карамзин проявил нецеломудренное отношение к памяти погибшей королевской семьи, помещая ее описание в контексте зловещих предзнаменований, трактуемых в полуироническом ключе, а также - рассказов об уличной парижской жизни, анекдотов и проч. В этой связи в диссертации указываются возможные литературные источники сатирического изображения Ходасевича, - антищегольской дискурс Д. И. Фонвизина, И. А. Крылова, А. М. Кутузова, Н. В. Гоголя и т.д.
Позиция Карамзина сопоставляется Ходасевичем по контрасту с глубоко целомудренным отношением к смерти Державина, которое наиболее ярко проявилось в его оде На смерть князя Мещерского (1779). Тем самым Ходасевич не только опровергает мнение Дмитриева, соратника Карамзина, по поводу легкомысленного отношения Державина к таинству смерти, якобы проявившегося в эпоху пугачевщины, но и переадресует этот упрек писателям-сентименталистам в лице Карамзина, заработавшего капитал на журналистском изображении участи погибшей королевской семьи.
В биографии Державин отношение Дмитриева к смерти ярко характеризуется в той сцене, где Державин, в присутствии гостей (и своей второй супруги Дарьи Алексеевны) погруженный в воспоминания о своей умершей любимой жене (Екатерине Яковлевне), чертит вилкой ее вензель. Ходасевич акцентирует те моменты данного эпизода, которые являются характерологическими для личности очевидца событий. Психологическое, душевное состояние Державина, задумавшегося над заветным вензелем, по Ходасевичу, отразилось в его стихотворении Призывание и явление Плениры (1797), посвященное памяти умершей первой супруги поэта Екатерины Яковлевны. По Ходасевичу, хотя Дмитриев был в курсе, какого рода раздумья вызывает у Державина образ умершей любимой, тем не менее он не проявил должного благоговейного отношения к столь высокому проявлению горя, к рождению замечательных, по оценке Ходасевича, стихов. Ему оказываются линтереснее посторонние застольные разговоры. Эти разговоры Ходасевич оценивает как шумную беседу, тем самым, стыкуя обсуждаемую сцену с вензелем с описанием собраний Беседы, непременным участником которых являлся Дмитриев. Характеризуя содержание собраний Беседы, Ходасевич вводит грибоедовский (репетиловская характеристика шумных заседаний некого Секретнейшего союза) и толстовский (характеристика военной деятельности популярного у беседчиков Бенигсена) коды. Сцена построена на реализации поговорки много шума из ничего, с учетом державинской (лпереливают из пустого в порожнее) и крыловской (Квартет) характеристики деятельности шишковской Беседы. По Ходасевичу, участники Беседы, и в том числе Дмитриев, не проявили должного отношения к факту чудовищных потерь личного состава в битве у Прейсиш-Элау (26 и 27 янв. 1807 г.), проявив равнодушие к пацифистской проблематике прочитанной Крыловым на данном собрании басни Крестьянин и Смерть.
Таким образом, по Ходасевичу, в сцене с вензелем Дмитриев выступает как футлярный человек, для которого соблюдение внешних приличий является высшим и безусловным законом человеческих отношений, а всякое естественное проявление чувств, в данном случае - погруженность Державина в воспоминания об умершей возлюбленной посреди застольной беседы, вызывает безусловное осуждение.
Другой аспект отношения Дмитриева к смерти демонстрируется Ходасевичем в сцене посещения Державина Д. И. Фонвизиным 30 ноября 1792 г., то есть за день до кончины. Источником этого эпизода также является мемуарное свидетельство Дмитриева. Ходасевич в передаче этого свидетельства употребляет тот же самый прием обнажения в тексте-доноре акцентов, характерологических для личности очевидца события, который был рассмотрен в сцене с вензелем. Как показывает Ходасевич, Дмитриев в данном эпизоде проявил неуместное честолюбие, подчеркнув значимость собственного поэтического таланта для умирающего Фонвизина (якобы тот нанес визит Державину за день до смерти исключительно ради знакомства с Дмитриевым). На самом деле, Фонвизин посетил Державина, чтобы подвести итоги своей жизни, подвести черту в своих творческих достижениях. Дмитриев стал всего лишь случайным очевидцем встречи гигантов отечественной словесности. По Ходасевичу, смерть Фонвизина стала предметом поэтического любопытства со стороны Дмитриева. Таким образом, Ходасевич переадресует также Дмитриеву упрек, сделанный им Державину по поводу легкомысленного и бездушного отношения к смерти во время пугачевщины, вызванного жизнетворческим поведением (казнит именно потому, что поэт).
В анализе оды На смерть князя Мещерского Ходасевич полемизирует с карамзинской концепцией контрастности эпикурейского образа жизни Державина ведущему пафосу его лирических стихотворений, написанных на тему смерти. В этой связи Ходасевич утверждает адекватность литературной и биографической личности Державина и противопоставляет этой адекватности иронически трактуемое жизнетворческое поведение Карамзина, Дмитриева и прочих писателей сентименталистов.
Низкая оценка Ходасевичем личности Карамзина и Дмитриева связана не только с его общим негативным отношением к разным вариантам жизнетворческого поведения, но и с собственными критериями листинного творчества, обозначенными в очерке Дмитриев. Карамзин и Дмитриев в своем литературном творчестве, в отличие от Державина, которого Ходасевич ставил очень высоко, были далеки от реальных запросов человеческого духа46, то есть от религиозности. Отсюда культивирование ими условных форм в литературе и в быту, притворство и лицемерие вместо искренности и естественности.
В Заключении диссертации подводятся ее общие итоги, намечаются перспективы исследования. Творчество Ходасевича занимает значимое место в контексте историко-биографических исканий 1920-1930-х годов как по уникальности его методологии, так и по широте охвата актуальных проблем теории литературы и биографии, истории русской литературы XVIII-XIX веков. Наиболее значимой в историко-биографическом дискурсе Ходасевича является концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков. Ходасевич изучал жизнь и творчество Державина в плане их соотношения с дискурсом русской литературы в целом. Согласно его концепции, творчество Державина является наиболее ярким воплощением присущего ей бытийственного отношения к миру; биографическая и литературная личность поэта адекватны, поскольку в их основе находится религиозно-идеологический план. Прямыми антиподами Державину в концепции Ходасевича являются писатели-сентименталисты Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев и др., в творчестве которых отмечается условное отношение к действительности, обусловленное их безрелигиозным подходом к вечным проблемам жизни и смерти. Особое место в историко-биографическом творчестве Ходасевича занимает концепция личности А. Н. Радищева и его масонского окружения, для которых было характерно использование нравственных христианских ценностей в политических целях. Концепция личности русских писателей XIX века в творчестве Ходасевича соотносится с концепцией личности русских писателей XVIII века, прежде всего - Г. Р. Державина. По Ходасевичу, А. С. Пушкин произвел революционный переворот в русской литературе (соответственно, в русском мировоззрении в целом), направив усилия своего гения на воспевание исключительно внешней красоты бренной действительности47. А. С. Грибоедов и М. Ю. Лермонтов представлены в творчестве Ходасевича как ближайшие последователи державинской культурно-исторической и литературной идеологии, а именно - поэтическо-пророческого служения и христианского пацифизма. Личность Н. Г. Чернышевского и других критиков-шестидесятников рассматривается Ходасевичем в плане полемики с их негативной концепцией личности и творчества Державина. Представляется актуальным продолжение исследования историко-биографического творчества Ходасевича в том ракурсе, который был принят в нашей работе, с учетом отмеченной релевантности религиозно-идеологического плана в построении представленной в ней иерархии писателей.
Основное содержание диссертации отражено в следующих
публикациях:
Монографические исследования:
1. Черкасов, В. А. Литературная критика о В. В. Набокове и полемика с ней в творчестве писателя (20-е-30-е гг.): Монография. - Белгород: Изд-во Белгородского гос. ун-та., 2001. - 107 с. (6,28 п. л.).
2. Черкасов, В. А. Державин и его современники глазами Ходасевича: Монография. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., 2009. - 336 с. (21 п. л.).
Издания, рекомендованные ВАК для публикации основных результатов докторских диссертаций:
3. Черкасов, В. А. Полемика В. В. Набокова с Ю. Н. Тыняновым в Комментариях к ДЕвгению ОнегинуУ // Филологические науки. - 2000. - № 5. - С. 20-29. (0,5 п.л.).
4. Черкасов, В. А. В. В. Набоков и А. И. Куприн // Филологические науки. - 2003. - № 3. - С. 3-11. (0,5 п. л.).
5. Черкасов, В. А. К проблеме ума в комедии А. С. Грибоедова Горе от ума // Вестник Московского Университета. Сер. 9. Филология. - 2003. - № 5. - С. 127-133. (0,4 п. л.).
6. Черкасов, В. А. Виноград созреваЕ (И. Анненский в оценке В. Ходасевича) // Русская литература. - 2004. - № 3. - С. 188-197. (0,6 п. л.).
7. Черкасов, В. А. Проблема значимости художественных произведений в советской науке 1920-х-1930-х гг. // Знание. Понимание. Умение. - 2008. - № 4. - С. 66-72. (0,8 п. л.).
8. Черкасов, В. А. Миф о Г. Р. Державине как о честолюбце в интерпретации Н. Г. Чернышевского и В. Ф. Ходасевича // Филологические науки. - 2009. - № 1. - С. 23-30. (0,5 п.л.).
9. Черкасов, В. А. Методология В. Ф. Ходасевича в биографии Державин в рецепции критики 1920-х-1930-х гг. // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. Серия Филология. - 2009. - № 2 (26). С. 38-45. (0,5 п. л.)
Учебные пособия:
10. Черкасов, В. А. Русская литература ХIХ века (1801-1842): Учебное пособие. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., - 2003. 91 с. (6 п. л.).
Депонированные рукописи:
11. Черкасов, В. А. Роман Дар и жанр романизированной биографии. - М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 1998. - Деп. в ИНИОН РАН. № 53681. 24. 06. 1998. (2 п. л.).
Сборники материалов научных конференций
и иные периодические издания:
12. Черкасов, В. А. О месте одного сравнения в литературном контексте эмиграции 20-х годов // Голоса молодых ученых: Сборник научных публикаций иностранных и российских аспирантов-филологов. Вып. 2. - М.: Диалог-МГУ, 1997. - С. 17-19. (0,2 п. л.).
13. Черкасов, В. А. Г. Адамович и В. Ходасевич о творчестве В. Сирина // Россия и мир. Вып. 2. - М.: MAAL, 1998. - С. 104-114. (0,6 п.л.).
14. Черкасов, В. А. Полемика В. В. Набокова с Ю. Н. Тыняновым в Комментариях к ДЕвгению ОнегинуУ // К Пушкину сквозь время и пространство. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., 2000. - С. 74-77. (0,5 п.л).
15. Черкасов, В. А. Искажение фразеологического выражения как литературный прием (к проблеме реминисцентности романа В. В. Набокова Дар) // Русский язык вчера, сегодня, завтра (Материалы российской конференции, посвященной 40-летию кафедры русского языка Воронежского государственного университета и 75-летию со дня рождения И. П. Распопова). - Воронеж, 2000. - С. 63-65. (0,2 п. л.).
16. Черкасов, В. А. Язык и речь Цинцинната Ц. // Актуальные проблемы изучения и преподавания русского языка на рубеже ХIХ-ХХ вв. - Воронеж, 2001. - С. 109-112. (0,2 п. л.).
17. Черкасов, В. А. К проблеме толерантности в русской культуре первой четверти ХIХ века (на материале комедии А. С. Грибоедова Горе от ума) // Толерантность - мировоззрение современного общества. Сборник научных трудов. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., 2002. - С. 236-241. (0,3 п. л.).
18. Черкасов, В. А. В. В. Набоков о поэтике стиха (20-е-30-е гг.) // Слово и текст. Сборник научных статей. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., 2002. - С. 100-103. (0,2 п. л.).
19. Черкасов, В. А. Литературные связи между Буниным и Набоковым в оценке критики 1920-х годов // Центральная Россия и литература русского зарубежья (1917-1939). Исследования и публикации. Материалы международной научной конференции, посвященной 70-летию присуждения И. А. Бунину Нобелевской премии. - Орел, 2003. - С. 47-49. (0,2 п. л.).
20. Черкасов, В. А. И. А. Бунин о творчестве В. В. Набокова // Фундаментальные и прикладные исследования в системе образования. Материалы 1-й международной научно-практической конференции (заочной). 17-19 июня 2003. - Тамбов, 2003. - С. 73-75. (0,2 п. л.).
21. Черкасов, В. А. П. М. Бицилли о творчестве В. В. Набокова // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Материалы второй Международной конференции. Москва, апрель 2003. В 2 Томах. - М.: Издательский дом Таганка, 2003. - Том 2. - С. 386-390. (0,3 п. л.).
22. Черкасов, В. А. Г. Газданов о творчестве В. В. Набокова // Русский язык и его место в современной мировой культуре. Материалы международной научной конференции. - Воронеж: Воронежский гос. ун-т., 2003. - С. 266-268. (0,1 п. л.).
23. Черкасов, В. А. М. Осоргин о стиле В. Набокова // Развитие личности в дошкольном и школьном образовании: опыт, проблемы, перспективы. Материалы международной научно-практической конференции. - Белгород: Изд-во Белгородского гос. ун-та., 2003. - С. 116-118. (0,1 п. л.).
24. Черкасов, В. А. И. А. Бунин и В. В. Набоков: к истории литературных связей // Славянскiя iтаратуры у сусветным кантэксце. Матэрыялы VI Мiжнародной навуковай канферэнцыi. Ч.1. Праблемы развiцця беларускай i рускай iтаратур. - Мiнск, 2003. - С. 155-158. (0,3 п. л.).
25. Черкасов, В. А. В. В. Набоков о творчестве И. А. Бунина // Творчество И. А. Бунина и русская литература ХIХ-ХХ веков: статьи и тезисы докладов Международной научной конференции, посвященной 70-летию присуждения И. А. Бунину Нобелевской премии. - Белгород: Изд-во. Белгородского гос. ун-та., 2004. - С. 130-131. (0,1 п. л.).
26. Черкасов, В. А. В. Ф. Ходасевич и В. В. Набоков об искусстве и религии // Русский язык и литература рубежа ХХ-ХХI веков: специфика функционирования: Всероссийская научная конференция языковедов и литературоведов (5-7 мая 2005 года). - Самара: Изд-во. СГПУ, 2005. - С. 438-441. (0,4 п. л.).
27. Черкасов, В. А. А. И. Куприн в романе В. В. Набокова Дар (заметка к теме) // Русская литература ХХ века. Типологические аспекты изучения: Материалы Х Шешуковских чтений. В 2 Частях. - М., 2005. - Часть II. - С. 688-694. (0,4 п. л.).
28. Черкасов, В. А. Заметки о романе В. В. Набокова Дар // Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов: Материалы Международной научной конференции, г. Волгоград, 24-27 апреля 2005 г. - Волгоград: Изд-во. ВоГУ, 2005. - С. 574-579. (0,2 п. л.).
1 Кормилов С. И., Федорова Л. Собираемый Ходасевич // Вопросы литературы. 1999. № 3. С. 330-331.
2 Графиня Е. П. Ростопчина: ее жизнь и лирика.
3 Предисловие к изданию Душеньки И. Ф. Богдановича в Универсальной библиотеке (М., 1912).
4 См. список неопубликованных исследований, составленный Ходасевичем 23 ноября 1920 года, куда, в частности, вошли: л1. Бар <он> А. А. Дельвиг. Биография с подробной канвой и примечания к стихам и письмам. <...> 4. Фрагменты о Лермонтове. Статья. <...> 6. Популярная биография Пушкина. (Разм. От 4-5 листов) (цит. по: Зорин А. Л. Начало // Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 11).
5 Державин (К столетию со дня смерти) (1916).
6 Например: Лопух (1932), Пушкин о Державине (1933), Прежде и теперь (1933), Дмитриев (1937), Война и поэзия (1938) и др.
7 Гершензон М. О. Северная любовь Пушкина // Утаенная любовь Пушкина. СПб., 1997. С. 53.
8 См.: Эйхенбаум Б. М. О литературе: работы разных лет. М., 1987. С. 36; Шкловский В. Б. Гамбургский счет: Статьи - воспоминания - эссе (1914 - 1933). М., 1990. С. 143; Тынянов Ю. Н. Блок // Тынянов Ю. Н. Поэтика История литературы Кино. М., 1977. С. 118-123.
9 Жирмунский В. М. Избранные труды: Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 18.
10 Томашевский Б. В. Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения // Томашевский Б. В. Пушкин: работы разных лет. М., 1990. С. 50.
11 Переверзев В. Ф. Необходимые предпосылки марксистского литературоведения // Литературоведение / Под ред. В. Ф. Переверзева. М., 1928. С. 11-12.
12 См.: Лелевич Г. Марксистское литературоведение и биография художника (к истолкованию вопроса) // Звезда. 1926. № 3. С. 181-188; Кубиков И. Н. Вопросы марксистского литературоведения // Родной язык и литература в трудовой школе. 1928. № 1. С. 95-106; Полянский В. Основные вопросы современного литературоведения // Научное слово. 1928. № 2. С. 65-74; Гроссман-Рощин И. С. Тезисы о биографическом элементе в марксистском литературоведении // На литературном посту. 1928. № 17. С. 20-33.
13 См.: Гофман М. Л. Пушкин. Первая глава науки о Пушкине. Пб., 1922. С. 11, С. 12.
14 Там же. С. 14-15.
15 См.: Томашевский Б. В. Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения... С. 50.
16 Эта книга стала актуальным литературным фактом благодаря выходу в свет в 1929 году в берлинском издательстве Слово ее шестого (посмертного) издания.
17 См.: Айхенвальд Ю. И. Литературные заметки // Руль (Берлин). 1925. № 1468. 30 сентября. С. 2-3.
18 См.: Айхенвальд Ю. И. Литературные заметки // Руль (Берлин). 1924. № 1104. 23 июля. С. 2-3.
19 См.: Бицилли П. М. Державин <Рецензия на биографию Ходасевича Державин> // Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 314-316. Статья впервые опубликована: Россия и славянство (Париж). 18 апреля 1931 г.
20 Ходасевич В. Ф. Мелочи: Пушкин о Державине // Возрождение (Париж). 1933. № 3019. 7 сентября. С. 3.
21 См.: Ходасевич В. Ф. Книги и люди: ДБородинУ // Возрождение (Париж). 1938. № 4137. 24 июня. С. 9.
22 См.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. К. Грота. В 9 т. СПб., 1864-1883. Т. 9. С. 56-57.
23 Грот Я. К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 80-81.
24 См.: Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова сыном его сенатором Бибиковым (М., 1817) и Ключ к сочинениям Г. Р. Державина (М., 1822), составленный Н. Ф. Остолоповым.
25 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М., 1994-1999. Т. 9. С. 43.
26 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991. С. 143.
27 Например, Ходасевич считал Пушкина вполне искренним в батальных сценах Полтавы. В этой связи он опровергал Б. М. Эйхенбаума, пытавшегося лоправдать жестокость этих сцен ссылкой на заказ автору поэмы от правительственных верхов (по Эйхенбауму, Пушкин на самом деле исповедовал либеральные (пацифистские) взгляды на войну) (см.: Ходасевич В. Ф. Книги и люди: Денис Давыдов // Возрождение (Париж). 1934. № 3382. 6 сентября. С. 3-4.). Также Ходасевич прямо характеризовал взгляды Пушкина-члена кишиневской масонской ложи Овидий как карбонарские (Ходасевич В. Ф. Книги и люди: Русские вольные каменщики // Возрождение (Париж) 1934. № 3368. 23 августа. С. 3), то есть революционно-радикальные.
28 Зорин А. Л. Начало... С. 17.
29 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. ... Т. 9. С. 116.
30 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник... С. 150.
31 Там же. С. 149.
32 Ходасевич В. Ф. Собр. Соч.: В 4 т. М., 1994-1996. Т. 3. С 349.
33 См.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский - человек эпохи реализма. М., 1996.
34 См. рассуждение Ходасевича на тему соотношения государственной и поэтической деятельности Державина в издании: Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 100-103.
35 Там же. С. 109.
36 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник... С. 147.
37 Дмитриев И.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1967. С. 441.
38 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник... С. 149.
39 Ходасевич В.Ф. Державин... С. 133.
40 Там же. С. 132.
41 Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь // Державин Г.Р. Сочинения. М., 1985. С. 495.
42 Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. VI. С. 152.
43 Лотман Ю. М. <Комментарии к Письмам русского путешественника> // Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Л., 1984. Т. 1. С. 625.
44 Ходасевич В.Ф. ДержавинЕ С. 133.
45 Там же. С. 226.
46 Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножникЕ С. 149.
47 См. особенно статью Ходасевича Фрагменты о Лермонтове (1914).
Авторефераты по всем темам >>
Авторефераты по разное