Книги, научные публикации
И. А. Ильинъ.
Когда же возродится великая русская поэзя.
Тотъ, кто просматриваетъ наши русске зарубежные журналы, журнальн чики и газеты, наврное, не разъ замчалъ, до какой степени русске люди изголодались по словесной гармони, по поющему ритму стиха. Этотъ голодъ естественъ и понятенъ. Вотъ уже скоро сорокъ тъ, какъ русская поэзя, задавленная терроромъ и поруганная циничными авантюристами врод Демьяна Бднаго, Маяковскаго и другихъ имъ подобныхъ, прекратила свое пне въ подъяремной Росси. Допвали еще поэты предшествующаго декан дентски-эротическаго поколня, пока ихъ терпла совтская цензура или пока эмиграця спасала имъ жизнь. Но новыхъ большихъ ясновидцевъ и пвн цовъ не появлялось ни въ Росси, ни въ эмиграци. Почему?
Казалось бы, теперь какъ никогда, потрясенныя и раненыя сердца русн скихъ людей должны быть открыты для новыхъ вщихъ словъ и псенъ, для этой поэзи большого созерцаня и глубокаго замысла, длянастоящей поэзи.
Именно эта поэзя и такая поэзя призвана совершить для грядущей Росси то самое, что совершили для дореволюцонной Росси Державинъ, Жуковскй, Пушкинъ, Лермонтовъ, Баратынскй, Языковъ, Тютчевъ, А. К. Толстой и друге. Казалось бы, именно теперь, когда скудныя, декан дентски-эротическя содержаня предреволюцонной поэзи отжили свой вкъ и русскимъ людямъ данъ новый опытъ подлиннаго зла, подлиннаго страданя и предчувствя грядущаго величя, слдовало бы ждать отъ русской поэзи настоящихъ псенъ и пророчествъ... Гд же это все? Почему современные русске поэты молчатъ о великомъ и сокровенномъ и поютъ старые перен птые перепвы?
Чтобы отвтить на этотъ вопросъ надо обозрть пути и судьбы русскаго народа за послдня десятилтя.
Если пересмотрть всю исторю человчества, то обнаружится, что комн мунистическая революця въ Росси есть единственное въ своемъ род крун й Иванъ Ильинъ.
й Im Werden Verlag. Некоммерческое электронное издание. Мюнхен. шене и бдстве. Бывали времена тяжкя, мучительныя, какъ Пелопоннесн ская война въ Греци, гражданская война въ Рим, правлене жестокихъ и развратныхъ Цезарей, эпоха Инквизици, эпоха итальянскаго Возрожденя, тридцатилтняя война, первая французская революця... Изучая эти эпохи, читая первоисточники и показаня очевидцевъ, содрогаешься и ужасаешься;
а порою кажется, что хуже этого не могло бы быть нигд и никогда. Но когда обращаешься къ коммунистической революци нашихъ дней, которую мы вжив и въяв переживаемъ вотъ уже 37 тъ и притомъ на собственномъ опыт, быстро приходишь къ убжденю, что ничего подобнаго человческая исторя еще не видала.
Въ прежня времена люди хотли власти и богатства Ч и изъ-за этого впадали въ преступленя и злодяня. Въ наше время коммунисты, добивн шись власти и богатства, заняты истребленемъ лучшихъ людей страны:
самая власть ихъ есть злодяне для всего мра;
самое богатство ихъ означан етъ всеобщую опасность и нищету. Но имъ этого мало: они поставили себ задачу Ч уничтожить всхъ, кто мыслитъ не по-коммунистически, кто вруетъ религозно, кто любитъ родину;
и оставить только своихъ рабовъ.
Для этого они выдрессировали (и продолжаютъ дрессировать) цлый кадръ, цлое поколне палачей, садистовъ и садистокъ, которые и наслаждаются замучиванемъ невинныхъ людей. И все это Ч во имя противоестественной химеры, во имя нелпой утопи, во имя величайшей пошлости, которая ничего не сулитъ людямъ кром обмана, разочарованя и атомной войны.
О русскомъ народ надо оказать словами Тютчева: невыносимое онъ днесь выноситъ... И справляется онъ съ этимъ потому, что идетъ по своимъ исконнымъ путямъ, проведшимъ его черезъ вс его климатическя суровости, черезъ вс его хозяйственныя трудности и лишеня и черезъ вс его военныя и историческя испытаня. Эти средства, эти пути суть: молитва, терпне, юморъ и пне. Вс вмст они создавали и сообщали ему ту особенную русн скую выносливость, ту способность приспособляться, не уступая, гнуться безъ слома, блюсти врность себ и Богу и среди враговъ и въ порабощени;
сохранять легкость въ умирани, накапливать ту силу сопротивленя въ вкахъ изъ поколня въ поколне, которая и спасала его въ дальнйшемъ.
Такъ и въ современной революци, безчеловчнйшей изъ всего исторически извстнаго, русскй народъ обновляетъ это свое душевно-духовное умне, какъ бы унося свои святыни въ таинственную глубину своего духовнаго озера.
Не подлежитъ никакому сомнню, что революця была срывомъ въ духовную пропасть, религознымъ оскуднемъ, патротическимъ и нравн ственнымъ помрачненемъ русской народной души. Не будь этого оскудня и помраченя русская пятнадцати-миллонная армя не разбжалась бы, ея врные и доблестные офицеры не подверглись бы растерзаню;
совсть и честь не допустили бы до захватнаго передла имущества;
Ленинъ и его шайка не нашли бы себ того кадра шпоновъ и палачей, безъ котораго ихъ терроръ не могъ бы осуществиться;
народъ не допустилъ бы до избеня свон его духовенства и до сноса своихъ храмовъ;
и блая армя быстро очистила бы центръ Росси. Это была эпоха окаянства, когда коммунисты выбирали окаянныхъ людей для совершеня окаяннаго дла, а народъ, вмсто того, чтобы молитвенно примкнуть къ московскому Церковному Собору и внять отлученю и заклятю Святйшаго Патрарха Тихона, разучился молиться и внимать совсти, помышляя только о кровавой мести и темномъ прибытк.
Но вотъ, революци суждено было не удовлетворить вожделня русн скихъ массъ, а разочаровать и образумить ихъ. Это разочароване пришло къ нимъ въ жесточайшемъ вид Ч въ вид трехлтней гражданской войны съ ея грабежами, эпидемями, ожесточенемъ;
въ вид массоваго разстрла лучн шихъ людей, искусственно организованнаго голода, доходившаго до вымин раня и людодства, въ вид террора, свирпой коллективизаци и конценн трацонныхъ лагерей. На открытое сопротивлене ршались только врнйше и храбрйше. Народныя же массы предались безбожному ожестон ченю, и лишь медленно, очень медленно, посл распыленя, разоруженя и изъятя земли, начали понимать, что главный походъ идетъ на нихъ, что он сами обречены на небывалое рабство, на нищету и голодъ, или просто на смерть. Но возможность сопротивленя была уже упущена: народъ былъ уже обезоруженъ, а кадры парти, комсомола, безчисленныхъ доносчиковъ и политической полици (Чека, Гепеу, НКВД Ч МВД) были уже сплочены и вели повальный терроръ, сами находясь подъ вчнымъ страхомъ. Гулагъ открылъ свои необъятныя ндра;
и русскому народу оставалось одно: уйти въ себя, развернуть столь же необъятныя ндра своего терпня, научиться узнавать своихъ молча, организовываться полумолча, перетирать коммун нистическя цпи энергей своей выносливости и ждать исторической конън юнктуры для освобожденя.
Всмъ этимъ и объясняется та смна путей, которую мы наблюдали за эти десятилтя: преобладане юмора въ начал, переходъ къ терпню въ дальнйшемъ, и, наконецъ, возвратъ къ вр и молитв. А поэзя (пне) ждетъ еще своего часа;
для нея время еще не приспло.
Кто изъ насъ не помнитъ этого неистощимаго, отчаяннаго юмора, котон рымъ русске люди пытались преодолть безуме и лишеня первыхъ тъ?
Тогда желтыя тысячерублевыя бумажки назывались на базарахъ косыми въ издвательство надъ косымъ Ленинымъ... Какъ поганки въ гниломъ су зли отовсюду слова неслыханнаго на Руси жаргона, начиная съ совдепа и совнаркома и кончая такими издвательскими перлами, какъ помучн кота (помощникъ участковаго комиссара трудовой арми) и замкомпон морд (замститель комиссара по морскимъ дламъ). Тогда и новое гнусн ное назване русскаго государства РСФСР истолковывалось по-своему:
Рдкй Случай Феноменальнаго Сумасшествя Расы. Изъ устъ въ уста передавались хлесткя частушки;
ходила по рукамъ бойкая поэма: Марксъ въ Росси, кончавшаяся тмъ, что Марксъ публично плевалъ своему огромн ному памятнику въ лицо;
и самая смерть обозначалась словами сыграть въ ящикъ... Отовсюду подмигивалъ людямъ юморъ висльника...
Но время шло. Терроръ становился все круче и безумне. Дерзновенный юморъ сталъ осторожне, научился прятаться и первенство осталось за терн пнемъ: народъ принялъ свое новое, неожиданное и неслыханное иго.
Ему не хватало свободнаго терпня для того, чтобы честно и твердо закончить войну: похабное прекращене ея казалось ему спасенемъ. Ему не хватило свободнаго терпня для того, чтобы довести до конца аграрную реформу Столыпина: захватъ и погромъ сулили ему необозримыя земли, а соцалистическя парти (соцалисты-революцонеры и большевики) уговарин вали торопиться. Ему не хватало свободнаго терпня для того, чтобы врно и постепенно усвоить заливавшй его потокъ всяческаго, всесторонняго образованя;
уровень этого образованя казался ему слишкомъ высокимъ, надо было отвергнуть вками выношенное, культурно-драгоцнное, но невн жд ненужное правописане, надо было довести гимназю до безграмотной толчеи, а высшя учебныя заведеня Ч до пропаганды коммунистическаго бреда и до усвоеня элементарныхъ техническихъ навыковъ. Не хватило добровольнаго терпня для строительства Росси;
хотлось простоты, легкости, скорости;
хотлось не учиться, а наживать;
хотлось не лустраиваться и лобзаводиться, а схватить и завладть;
манило несон свтимое богатство Ч котораго не было, Ч земельное, торговое, промышн ленное, денежное;
нь нашептывала, революцонная демагогя взывала, правосознане было очень скудно, а освобождене отъ государевой присяги развязало вс удержи. И наказане не замедлило.
Замыселъ Ленина и его банды былъ таковъ: деморализовать солдата, матроса, земледльца и рабочаго, ободрить захватчика, попустить разбойн нику (лграбь награбленное) Ч и затмъ задавить деморализованнаго, превративъ его въ голоднаго, запуганнаго и покорнаго раба...;
подорвать свободное терпне народа, превратить его въ бунтующую чернь и тогда возн ложить на него вынужденное терпне, рабскую терпливость безъ конца и мры. Этотъ замыселъ удался. И вмсто Росси стало строиться новое, безн божное, безнравственное, тоталитарное, коммунистическое. Нын народу надо быть готовымъ въ немъ всегда и ко всему. Въ немъ терпне перестан етъ быть выраженемъ духовной свободы, но становится проявленемъ страха и инстинкта самоохраненя.
Въ замысл коммунистовъ неврно все: начиная отъ религознаго опун стошеня души, и кончая варварской попыткой строить культуру на страх и порабощени;
начиная отъ попраня личнаго начала и личной творческой иницативы, и кончая принудительнымъ мровоззрнемъ;
начиная отъ пошлой цли и кончая порочными средствами. Здоровому, идейному человку здсь все непремлемо, все чуждо, все угнетающе;
и потому все это должно было быть навязано ему... Со времени водвореня этихъ людей у влан сти прошло 37 тъ и никакя внутрення и вншня осложненя и катан строфы не могли досел освободить русскй народъ. Друге народы не могутъ и представить себ ту степень униженя, съ которой пришлось ему мириться, и тотъ запасъ терпня, который отъ него потребовался. Сколько разъ русн скимъ людямъ казалось, что друге народы (нмцы, англичане, поляки, амен риканцы!) должны будутъ однажды вмшаться и лосвободить Россю;
и кажн дый разъ эти мечты оказывались безпочвенными. Русскимъ людямъ надяться не на кого, кром Бога и своихъ собственныхъ силъ. Но чтобы найти въ самомъ себ необходимыя для борьбы силы и умня, необходимо отчаяться во всемъ и во всхъ, кром Господа;
необходимо возстановить свою религозную вру, какъ таинственный и живой ключъ духовной жизни.
И вс парти и организаци безъ исключеня, Ч какъ подъяремныя, такъ и зарубежныя,Ч которыя не обратятся къ этому источнику, могутъ быть заране уврены въ ожидающемъ ихъ неуспх.
Этотъ процессъ возвращеня къ вр и молитв давно уже начался въ Росси: противъ абсолютнаго зла, противъ неизбывнаго страха, противъ безн помощнаго отчаяня есть только одна единственная абсолютная опора Ч искренняя и цльная религозность, несущая съ собою силу молитвы и силу покаяннаго очищеня. Это надо понять и прочувствовать до конца. Нечего браться за освобождене и возстановлене Росси безъ совсти;
а совсть живетъ только въ искренней и цльной душ, гд она звучитъ какъ голосъ Божй. Надо смыть позоръ своихъ преступленй, сорокалтнихъ униженй, и слезы вынужденнаго страхомъ приспособленя;
а для этого необходимо религозное покаяне. Надо смыть въ душ черное безчесте прошлыхъ тъ и вновь поврить въ свою собственную непоколебимую честь и полную честность, чтобы возстановить довре къ самому себ и научиться узнавать людей заслуживающихъ довря;
а это возможно только передъ лицомъ и судомъ Божимъ. Посл всего пережитаго и выстраданнаго надо искать и найти путь къ Богу. Пути безбожя, безсовстности, безчестя и дьявольской жи исхожены и извданы: они обличены и оказались погибельными. Необн ходимо глубокое обновлене душъ;
и никаке модные лозунги и никакое полин тическое пустослове его не замнятъ: ни демократя, ни федераця, ни свобода, ни равенство, ни братство, ни иное что-либо.
И врядъ ли мы ошибемся, если скажемъ, что смыслъ происходящаго нын въ Росси и состоитъ въ конечномъ счет въ этомъ прикровенномъ, тайномъ возвращени къ вр и молитв. И лишь по мр того, какъ это религозное возрождене будетъ совершаться, откроются и пути къ воскрен сеню русской поэзи.
* * * Великая русская поэзя возродится тогда, когда въ русской душ запоетъ ея послдняя священная глубина, которая укажетъ поэтамъ новыя, глубокя темы и даруетъ этимъ темамъ свою форму, свой ритмъ, свой разн мръ и свои врныя, точныя слова. Эта священная глубина уже дана русн скому человку и обновлена въ русской душ Ч и притомъ именно трагичен скимъ опытомъ послднихъ сорока тъ, но она еще не принята русскими людьми, русскимъ созерцающимъ сердцемъ и поэтому еще не запла въ русн ской поэзи. Однако это время близится...
Первое и основное въ искусств Ч это Предметъ и его содержане: что именно ты чувствуешь? что ты видишь? о чемъ ты хочешь сказать? Вс русн ске велике поэты сосредоточивали свой чувствующй опытъ на томъ, что есть главное, важнйшее или прямо священное въ жизни мра и человка.
Они созерцали Боже;
и взволнованное, умиленное сердце ихъ начинало пть. Это поющее сердце приносило ихъ поэзи все остальное, безъ чего стин хотворене не есть стихотворене, и поэтому у нихъ нердко длалось такое чувство, что и слова, и размръ строки, и ритмъ, и рима приходятъ къ нимъ сами.
Надо постигнуть это и убдиться въ этомъ разъ и навсегда: поэзю твон ритъ сердце. Выдуманное стихотворене на манеръ Василя Тредьяковскаго или Валеря Брюсова не можетъ пть;
оно будетъ прозаично, сухо, мертво;
оно не создастъ поэзи;
оно дастъ только римованныя строчки. А размренн нымъ и римованнымъ строчкамъ далеко еще до поэзи. Поэзя требуетъ совсмъ иного, гораздо большаго: она требуетъ поющаго сердца. Поэтому и тому поэту, который попытается жить однимъ воображенемъ, на манеръ Бенедиктова, не вкладывая въ свой опытъ сердечнаго вдохновеня, удастся въ лучшемъ случа создать врное и подробное описане природы или людей, но это описане не увидитъ и не покажетъ сокровенную глубину описываен маго и не пойдетъ дальше хорошаго протокола. Подобно этому и волевой опытъ (Гумилевъ) не замнитъ опыта поющаго сердца: сколь бы велика ни была напряженная ршимость воли, она вызоветъ у читателя въ отвтъ (въ лучшемъ случа) волевое напряжене и будетъ восприниматься какъ римон ванная проповдь, какъ властное поучене, но не какъ поэзя.
Это не означаетъ, что подлинная поэзя не нуждается ни въ чемъ, кром поющаго сердца. Наоборотъ Ч она требуетъ всего человка: она вовлекаетъ въ жизнь чувства (сердца) Ч и волю, и мысль, ибо поэзи свойственно желать до воспламененя и мыслить до самой глубины. Но важнйшее и главное есть поющее сердце и вс иныя силы и способности должны подчиниться ему и проникнуться его живоносною струею, его пнемъ, его мелодей.
Такъ было въ русской классической поэзи и восемнадцатаго, и девятнан дцатаго вка. И это было тогда же осознано и выговорено Гоголемъ (гл. XXXI Переписки съ друзьями: Въ чемъ же, наконецъ, существо русн ской поэзи и въ чемъ ея особенность). Онъ пишетъ, между прочимъ: Огонь излетелъ вдругъ изъ народа. Огонь этотъ былъ восторгъ, и восторгъ этотъ отразился въ нашей поэзи, или лучше Ч онъ создалъ ее. Уже Ломоносовъ творилъ какъ восторженный юноша: всякое прикосновене къ любезной сердцу его Росси, на которую глядитъ онъ подъ угломъ ея сяющей будущно н сти, исполняетъ его силы чудотворной... Державинъ творилъ великое только въ состояни лодушевленя, напряженнаго силою вдохновеня...
Даже у Капниста проявился лароматъ истинно душевнаго чувства... А вотъ благоговйная задумчивость Жуковскаго лисполняетъ вс его картины особаго грющаго, теплаго свта... А Пушкинъ былъ самъ точно сброн шенный съ неба поэтическй огонь, отъ котораго, какъ свчки, зажглись друге самоцвтные поэты...
Итакъ, великая русская поэзя была порожденемъ истиннаго чувства, восторга, одушевленя, вдохновеня, свта и огня, Ч именно того, что мы называемъ сердцемъ и отъ чего душа человка начинаетъ пть (Веневитин новъ, Языковъ, Баратынскй, Лермонтовъ, Тютчевъ, Хомяковъ, графъ А. К. Толстой и друге). Къ сожалню, этотъ огонь сердца началъ меркнуть во второй половин XIX вка. Еще даютъ незабвенное Майковъ и Апухн тинъ. Но уже холоднымъ, словеснымъ гарцованемъ ветъ отъ Бенедиктова:
уже мыслью, волею и политическимъ напоромъ слагаетъ свои стихи Некран совъ, а чувство Фета блекнетъ и все боле принимаетъ чувственно-эротичен скую окраску. Все блдне становятся созданя Полонскаго, Плещеева, Надн сона;
и мсто этой поэтической блдности уже торопятся занять послдне предреволюцонные эротически-декаденствующе поэты. Сердца поэтовъ все рже отзываются на величе, на божественный составъ мра, на узрне его таинственнаго естества, на молитву, на трагическое;
они все мене парятъ, исповдуютъ, дивуются и благодарятъ;
наоборотъ, они все боле предаются сентиментальности, жалоб, гуманности, соцальности, протесту, скрын той политик, народничеству, революцонности... Въ нихъ все меньше огня и пня, все больше утилитаризма, тепловатости, прозы, злобы дня, утомн леня и отвращеня. Слагается поэтическй тупикъ, изъ котораго ищутъ прон рыва предреволюцонные декаденты.
Замчательно, что вмст съ изживанемъ великаго сердечнаго созерн цаня, мельчаютъ и самыя содержаня поэзи: сентиментальность роняетъ слезу на бытъ повседневности и не преображаетъ, и не раскрываетъ его;
гуманность сосредоточивается на человк и не паритъ надъ мромъ и не возносится къ Богу;
соцальный протестъ получаетъ свои заданя не свыше, а отъ политической парти;
народничество уводитъ поэта въ одностороння пре н увеличеня и въ отвержене, а революцонность Ч къ злоб и мести. Поэты теряютъ доступъ къ Божественному;
остается одно человческое;
а изъ человческаго они начинаютъ все боле склоняться къ чувственному эрон тизму.
Поэзя послдняго предреволюцоннаго перода почти уже не поетъ: она выдумываетъ вмст съ Брюсовымъ, или мечтаетъ и декламируетъ въ стин хахъ Бальмонта, безвкусно лепечетъ или лопочетъ вмст съ Андреемъ Блымъ, безпредметно и туманно фантазируетъ вмст съ Александромъ Блокомъ, несетъ эротическую тредьяковщину вмст съ Вячеславомъ Иван новымъ, пытается утвердиться на желзной вол вмст съ Гумилевымъ и Кречетовымъ, и безвольно предается личнымъ страстямъ вмст сь Ахматон вой и Городецкимъ. А подъ конецъ она впадаетъ въ безграмотно-развратную манеру Игоря Сверянина, въ продажный и безстыдный бредъ Маяковскаго, въ шепелявое неистовство Волошина и въ хулиганское озорство Есенина. И только одинъ имлъ еще доступъ къ Предмету и нердко получалъ отъ него и содержане и форму Ч это едоръ Сологубъ (Тетерниковъ).
Вс, или почти вс остальные не творили поэзю, а предавались стихон слагательству (талантливые импровизировали подобно Бальмонту, бездарн ные Ч высиживали, подобно Брюсову). Они выдумывали лизыски, изобн ртали небывалое, старались, по мткому слову Ходасевича, лидти какъ можно быстре и какъ можно дальше, считая, что поэту все позволено;
и потому предавали поэзю насилю и поруганю. И почти вс не умли разлин чать добро и зло;
и почти вс готовы были поклоняться дьяволу. И дйствин тельно, это была уже не поэзя, это было виршеплетене, подчасъ Ч беззан стнчивая лабораторя словесныхъ фокусовъ. Послдыши всего этого теченя, оставшеся подъ совтскимъ ярмомъ, были сначала куплены и разын граны, а потомъ раздавлены большевиками... Русская поэзя послднихъ десятилтй выдыхалась, вырождалась, гасла и исчезала.
Мельчали ея темы и содержаня. Они мельчали потому, что пустому разн судку, разнузданному воображеню и холодной вол велике предметы никогда не давались и не дадутся. Это все неврные лорганы, не поюще лакты, безнадежныя попытки создать новое и великое изъ собственной скудности или изъ безсмысленнаго праха вещей. Если поэту все позвон лено, то онъ становится безотвтственнымъ болтуномъ. Безразличный къ великому и божественному, онъ неизбжно длается искателемъ наслан жденй и кокетливымъ хвастуномъ: онъ начинаетъ разсказывать про свою личную чувственную эротику и при томъ въ формахъ все возрастающаго безн стыдства. А если ему удается найти себ властнаго покупателя, то у него остается одна забота Ч угождать своему хозяину.
Поэтому, первая задача настоящаго поэта Ч углублять иоживлять свое сердце;
вторая Ч растить, очищать и облагораживать свой духовный опытъ.
Это и есть путь къ великой поэзи. Конечно, выше ба уши не растутъ, и далеко не всякому дано имть великй опытъ для великой поэзи. Но надо помнить, что изъ скудности и праха повседневной жизни, изъ безотвтственн ности и тщеславя декадентства Ч вырастаетъ только дурная поэзя.
Невольно вспоминаются развязныя строчки Анны Ахматовой:
Когда бъ вы знали, изъ какого сора Растутъ стихи, не вдая стыда.
Конечно, бываетъ и такъ, но только это будетъ сорная и безстыдная поэзя. Возможно, что именно такая поэзя и нравится кому-нибудь.
Нашлась же недавно въ эмигрантскомъ журнальчик Грани какая-то Тарасова, которая написала революцонную (!) апологю (защиту, прославн лене) безобразнйшему изъ хулигановъ-римачей нашего времени Маян ковскому, котораго мы вс знали въ Росси какъ безстыднаго орангутанга задолго до революци, и гнусныя строчки котораго вызывали въ насъ стыдъ и отвращене. Совтскй вкусъ Ч извращенный вкусъ;
люди этого вкуса и не подозрваютъ, что кром чекистскихъ, революцонныхъ критеревъ есть въ поэзи еще и иной, высшй, художественный критерй и что этотъ крин терй ршаетъ не по тому, что кому нравится, а по степени объективнаго совершенства. Когда-то Блокъ провозгласилъ двнадцать пьяныхъ и разн вратныхъ матросовъ-грабителей Ч лапостолами Христа Ч и пожизненно стыдился своего мерзкаго кощунства. Нын Маяковскй самъ посмертно прон возглашается тринадцатымъ апостоломъ. И пока русске люди не научатся стыдиться такихъ кощунствъ Ч великой поэзи имъ не видать. Пока имъ нравится болтовня Есенина, кощунственно написавшаго на стн Страстного Монастыря слова богъ отелися!, до тхъ поръ русская поэзя не суметъ оторваться отъ грязи и пошлости.
Великая поэзя ищетъ благоговйнымъ сердцемъ Божественнаго, Ч во всемъ, и находитъ, и изъ него поетъ. Лучи этого Божественнаго можно и должно находить во всемъ, и найдя, надо въ нихъ пребывать и изъ нихъ говорить. Одинъ изъ талантливйшихъ европейскихъ поэтовъ озефъ фонъ Эйхендорфъ бы сказалъ это такъ:
Въ каждой вещи псня дремлетъ.
Мръ, исполненъ тайныхъ сновъ, Твоимъ зовамъ вщимъ внемлетъ И запть всегда готовъ...
Но зовъ долженъ быть именно вщимъ, властнымъ зовомъ сердца;
при его звук съ вещей слетаетъ пракъ и пошлость Ч и он начинаютъ раскрын вать свою священную сущность. Какъ бы перекликаясь съ Эйхендорфомъ, русскй незабвенный поэтъ графъ А. К. Толстой поясняетъ:
Много въ пространств невидимыхъ формъ и неслышимыхъ звуковъ, Ч Много чудесныхъ въ немъ есть сочетанй и слова, и свта, Но передастъ ихъ лишь тотъ, кто уметъ и видть, и слышать, Кто уловилъ лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, Цлое съ нимъ вовлекаетъ созданье въ нашъ мръ удивленный... Ч И вотъ опытъ революци призванъ возродить такое духовное созерцане.
Въ Евангели повствуется о томъ, какъ Христосъ исцлилъ слпорон жденнаго, возложивъ на его глаза нкое брене и велвъ ему умыться въ купальн Силоамъ;
и тотъ прозрлъ. Революця символически подобна сему бреню: она возложена на наши глаза, чтобы мы прозрли. Но надо восн хотть этой духовной зрячести и молитвенно просить о ней, чтобы лотверзн лись вщя зницы, какъ у испуганной орлицы... и чтобы намъ подлинно увидть тотъ смыслъ, что скрытъ за этими тяжкими годами мучительства и позора...
Для этого русске люди должны прежде всего отршиться отъ тхъ пошлостей, которыя имъ натверживаютъ коммунисты, Ч отъ революцонн ныхъ критеревъ, отъ классовыхъ мрилъ, отъ безбожя, отъ дамата, отъ фальшиваго воззрня на родину, семью, науку и собственность. Вс эти пошлости необходимо постигнуть, какъ мертвыя и ничтожныя, и вычистить ихъ изъ души и изъ мросозерцаня. Надо понять, что все это былъ соблазнъ, приведшй къ Гулагу и къ Воркут;
что все это ядъ, впрыснун тый намъ врагами Росси;
и что мы призваны, очистивъ отъ него душу, восхотть въ жизни Главнаго и Священнаго, и открыть ему сердце. Тогда оно запоетъ, но не раньше.
Тогда мы спросимъ себя, вмст съ Ломоносовымъ, Ч откуда въ мрозн дани эта дивная мудрость? Вмст съ Державинымъ Ч какъ намъ постигн нуть Бога и къ чему Онъ призываетъ государственныхъ правителей? Мы признаемъ вмст съ Жуковскимъ, что человческое сердце есть сущй источникъ благожелательства и нжности. Мы увидимъ, какъ Пушкинъ листоргаетъ изо всего, какъ ничтожнаго, такъ и великаго одну электричен скую искру того поэтическаго огня, который присутствуетъ во всякомъ твон рени Бога Ч его высшую сторону, знакомую только поэту (слова Гоголя).
Мы научимся восторгу у Языкова, мровой скорби у Лермонтова, ощущеню бездны у Тютчева, патротической любви у А. К. Толстого. И боле того, грядуще русске поэты сумютъ вопросить исторю о ныншнемъ крушени Росси, освтить намъ какъ молней историческя раны русскаго народнаго характера, показать своеобразе и величе русскаго духа и глубину Правон славной вры;
и многое другое важнйшее и главнйшее въ жизни человка.
Вс силы и вс опасности, вс дары и вс соблазны русскаго духа ждутъ свта и мудрости отъ великой русской поэзи. Ждутъ Ч и дождутся.
Но что же это значитъ, неужели мы осуждаемъ и отвергаемъ всю соврен менную русскую поэзю, столь обильно расцвтающую во всхъ странахъ нашего разсяня? Ч О нтъ, нисколько! Наоборотъ! Мы видимъ въ ней залогъ грядущаго. Мы видимъ сквозь нее, какъ изголодалась русская пвун чая душа по свободной, не навязанной и не контролируемой поэзи. Всюду, гд слагаются у насъ поэтическя строки, Ч а кто теперь не пытается запть въ русскихъ дивно пвучихъ и дивно богатыхъ словахъ? Ч мы видимъ, тоску по родин, живое ощущене творческой нацональной силы, мечту о новой Росси, потребность воскресить наше угасшее пне или хотя бы посильно возобновить его. У насъ сейчасъ не все удачно, не все значительно, не все стихотворно на высот, но зато (за рдкими исключенями) здсь почти все идетъ изъ любящаго и тоскующаго сердца, все создаетъ атмосферу для велин кой грядущей поэзи. Надо только освобождаться отъ обывательства и отъ подражаня плохимъ поэтамъ, надо беречь огонь сердца, укрплять свое чувн ство отвтственности и превышать требованя, предъявляемыя къ самому себ.