Книги, научные публикации
Марина Ивановна ЦВЕТАЕВА (1892 1941) Один человек не может жить без моря. Второго тянет в горы. Третьему радует глаз бес крайнее поле.
Море, горы, степь с песнями ветра Ч могучие стихии. Встречаясь с ними, человек ощу щает бесконечность мира и жизни и свою причастность к ним. Вот почему сильных тянет к стихиям. Вот почему многие стихи, картины, музыка Ч об этом: человек хочет сохранить стихию в себе. Как жизнь, как неразменный рубль.
Для Марины Цветаевой такой стихией была русская поэзия. Как берег моря, вспомина ет она Памятник Пушкина Ч место её детских прогулок. Как о самом дорогом и ценном для себя, говорит Цветаева о поэзии Пушкина. И не только о ней Ч о самом Пушкине. Это её море, горы, степи. Это её, только её Пушкин, которого она хочет защитить Ч от злых языков, от дуэли, от неправды;
которого она хочет сохранить Ч для себя;
которого она хочет подарить Ч всем Ч её Пушкина, Пушкина, каким его любит она.
Елена Кривич Мой Пушкин Отрывки Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей Ч Jane Eyre Ч Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф.
Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери Ч Ду эль.
Снег, чёрные прутья деревец, двое чёрных людей проводят третьего, под мышки, к саням Ч а ещё один, другой, спиной отходит. Уводимый Ч Пушкин, й Библиотека Лесенка. Сост. В. А. Левин и др., иллюстрация Н. и С. Гордиенко, Харьков, й Im Werden Verlag info@imwerden.de отходящий Ч Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между чёрных безлистых деревец, убил.
Первое, что я узнала о Пушкине, это Ч что его убили. Потом я узнала, что Пушкин Ч поэт, а Дантес Ч француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот. Так я трёх лет твёрдо узнала, что у поэта есть живот, и, Ч вспоминаю всех поэтов, с которыми когда либо встречалась, Ч об этом живо те поэта, который так часто не сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра. Больше скажу Ч в слове живот для меня что то священное, Ч даже простое болит живот меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор. Нас этим выстрелом всех в живот ранили...
Чёрная с белым, без единого цветного пятна, материнская спальня, чёрное с белым окно: снег и прутья тех деревец, чёрная и белая картина Ч Дуэль, где на белизне снега совершается чёрное дело: вечное чёрное дело убийства поэта Ч чернью.
Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта Ч убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова Ч убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали всё моё младенчество, детст во, юность, Ч я поделила мир на поэта Ч и всех и выбрала Ч поэта, в подза щитные выбрала поэта: защищать Ч поэта Ч от всех, как бы эти все ни одева лись и ни назывались...
Но и до Дуэли Наумова Ч ибо у каждого воспоминания есть своё до воспоминание, предок воспоминание, пращур воспоминание, точно пожарная ле стница, по которой спускаешься спиной, не зная, будет ли ещё ступень Ч кото рая всегда оказывается Ч или внезапное ночное небо, на котором открываешь всё новые и новые высочайшие и далечайшие звёзды, Ч но до Дуэли Наумова был другой Пушкин, Пушкин, Ч когда я ещё не знала, что Пушкин Ч Пушкин.
Пушкин не воспоминание, а состояние, Пушкин Ч всегда и отвсегда, Ч до Ду эли Наумова была заря, и, из неё вырастая, в неё уходя, её плечами рассекая, как пловец Ч реку, Ч чёрный человек выше всех и чернее всех Ч с наклонён ной головой и шляпой в руке.
Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а про сто Памятник Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождём и под снегом, Ч о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! Ч плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется Памятник Пушкина.
Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина Ч до памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорей добе жит до Памятник Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокраща ла: А у Пушкина Ч посидим, Ч чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: Не у Пушкина, а у Памятник Пушкина.
Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никит ских Ворот до памятника Пушкина Ч верста, та самая вечная пушкинская вер ста, верста Бесов, верста Зимней дороги, верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.
Памятник Пушкина был Ч обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, Ч кстати, стоявший почти так же непреложно, только не так высоко, Ч памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было) ежедневных неизбежных прогулок Ч на Патриаршие Пру ды Ч или к Памятник Пушкину. И я предпочитала Ч к Памятник Пушкину, потому что мне нравилось, раскрывая и даже разрывая на бегу мою белую де душкину карлсбадскую удавочную кофточку, к нему бежать и, добежав, обхо дить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговя зость и Асину невесомость и собственную толстоватость Ч лучше их, лучше всех:
от чистого чувства чести: добежать, а потом уж лопнуть. Мне приятно, что имен но памятник Пушкина был первой победой моего бега.
С памятником Пушкина была и отдельная игра, моя игра, а именно: при ставлять к его подножию мизинную, с детский мизинец, белую фарфоровую ку колку Ч они продавались в посудных лавках, кто в конце прошлого века в Моск ве рос Ч знает, были гномы под грибами, были дети под зонтами, Ч пристав лять к гигантову подножию такую фигурку и, постепенно проходя взглядом снизу вверх весь гранитный отвес, пока голова не отваливалась, рост Ч сравнивать.
Памятник Пушкина был и моей первой встречей с чёрным и белым: такой чёрный! такая белая! Ч и так как чёрный был явлен гигантом, а белый Ч коми ческой фигуркой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала чёрного, а не белого, чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь.
Памятник Пушкина был и моей первой встречей с числом: сколько таких фигурок нужно поставить одна на другую, чтобы получился памятник Пушкина.
И ответ был уже тот, что и сейчас: Сколько ни ставь... Ч с горделиво скром ным добавлением: Вот если бы сто меня, тогда Ч может, потому что я ведь ещё вырасту... И, одновременно: А если одна на другую сто фигурок, выйду Ч я? И ответ: Нет, не потому, что я большая, а потому, что я живая, а они фар форовые.
Так что Памятник Пушкина был и моей первой встречей с материалом: чу гуном, фарфором, гранитом Ч и своим.
Памятник Пушкина со мной под ним и фигуркой подо мной был и моим пер вым наглядным уроком иерархии: я перед фигуркой великан, но я перед Пушки ным Ч я. То есть маленькая девочка. Но которая вырастет. Я для фигурки Ч то, что Памятник Пушкина Ч для меня. Но что же тогда для фигурки Ч Памятник Пушкина? И после мучительного думанья Ч внезапное озарение: а он для неё такой большой, что она его просто не видит. Она думает Ч дом. Или Ч гром. А она для него Ч такая уж маленькая, что он её тоже Ч просто не видит. Он думает Ч просто блоха. А меня Ч видит. Потому что я большая и толстая. И скоро ещё подрасту.
Первый урок числа, первый урок масштаба, первый урок материала, пер вый урок иерархии, первый урок мысли и, главное, наглядное подтверждение всего моего последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставлен ных, не сделаешь Пушкина.
...Потому что мне нравилось от него вниз по песчаной или снежной аллее идти и к нему, по песчаной или снежной аллее, возвращаться, Ч к его спине с рукой, к его руке за спиной, потому что стоял он всегда спиной, от него Ч спи ной и к нему Ч спиной, спиной ко всем и всему, и гуляли мы всегда ему в спину, так же как сам бульвар всеми тремя аллеями шёл ему в спину, и прогулка была такая долгая, что каждый раз мы с бульваром забывали, какое у него лицо, и каждый раз лицо было новое, хотя такое же чёрное. (С грустью думаю, что по следние деревья д о него так и не узнали, какое у него лицо.) Памятник Пушкина я любила за черноту Ч обратную белизне наших до машних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник Пушкина Ч со всем чёрные, совсем полные. Памятник Пушкина был совсем чёрный, как соба ка, ещё черней собаки, потому что у самой чёрной из них всегда над глазами что то жёлтое или под шеей что то белое. Памятник Пушкина был чёрный, как рояль.
И если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин Ч негр, я бы знала, что Пушкин Ч негр.
От памятника Пушкина у меня и моя безумная любовь к чёрным, пронесён ная через всю жизнь, по сей день польщённость всего существа, когда случайно, в вагоне трамвая или ином, окажусь с чёрным Ч рядом. Моё белое убожество бок о бок с чёрным божеством. В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пуш кина, Ч чёрный памятник Пушкина моего до грамотного младенчества и всея России.
...Потому что мне нравилось, что уходим мы или приходим, а он Ч всегда стоит. Под снегом, под летящими листьями, в заре, в синеве, в мутном молоке зимы Ч всегда стоит.
Наших богов иногда, хоть редко, но переставляли. Наших богов, под Рожде ство и под Пасху, тряпкой обмахивали. Этого же мыли дожди и сушили ветра.
Этот Ч всегда стоял.
Памятник Пушкина был первым моим видением неприкосновенности и не преложности.
Ч На Патриаршие Пруды или...?
Ч К Памятник Пушкину!
На Патриарших Прудах Ч патриархов не было.
...А вот как памятник Пушкина однажды пришёл к нам в гости. Я играла в нашей холодной белой зале. Играла, значит Ч либо сидела под роялем, затыл ком в уровень кадке с филодендроном, либо безмолвно бегала от ларя к зеркалу, бом в уровень подзеркальнику.
Позвонили, и залой прошёл господин. Из гостиной, куда он прошёл, сразу вышла мать, и мне, тихо: Муся! Ты видела этого господина? Ч Да. Ч Так это Ч сын Пушкина. Ты ведь знаешь памятник Пушкина? Так это его сын. Почёт ный опекун. Не уходи и не шуми, а когда пройдёт обратно Ч гляди. Он очень похож на отца. Ты ведь знаешь его отца? Время шло. Господин не выходил. Я сидела и не шумела и глядела. Одна на венском стуле, в холодной зале, не смея встать, потому что вдруг Ч пройдёт.
Прошёл он Ч и именно вдруг Ч но не один, а с отцом и с матерью, и я не знала, куда глядеть, и глядела на мать, но она, перехватив мой взгляд, гневно отшвырнула его на господина, и я успела увидеть, что у него на груди Ч звезда.
Ч Ну, Муся, видела сына Пушкина?
Ч Видела.
Ч Ну, какой же он?
Ч У него на груди Ч звезда.
Ч Звезда! Мало ли у кого на груди звезда! У тебя какой то особенный дар смотреть не туда и не на то...
Ч Так смотри, Муся, запомни, Ч продолжал уже отец, Ч что ты нынче, четырёх лет от роду, видела сына Пушкина. Потом внукам своим будешь расска зывать.
Внукам я рассказала сразу. Не своим, а единственному внуку, которого я зна ла, Ч няниному: Ване, работавшему на оловянном заводе и однажды принесше му мне в подарок собственноручного серебряного голубя. Ваня этот, приходив ший по воскресеньям, за чистоту и тихоту, а ещё и из уважения к высокому сану няни, был допускаем в детскую, где долго пил чай с баранками, а я от любви к нему и его птичке от него не отходила, ничего не говорила и за него глотала.
Ваня, а у нас был сын Памятник Пушкина. Ч Что, барышня? Ч У нас был сын Памятник Пушкина, и папа сказал, чтобы я это тебе сказала. Ч Ну, значит, что нибудь от папаши нужно было, раз пришли... Ч неопределён но отозвался Ваня. Ничего не нужно было, просто с визитом к нашему барину, Ч вмешалась няня. Ч Небось сами Ч полный енерал. Ты Пушкина то на Твер ском знаешь? Ч Знаю. Ч Ну, сынок их, значит. Уже в летах, вся борода седая, надвое расчёсана. Ваше высокопревосходительство.
Так, от материнской обмолвки и няниной скороговорки и от родительского приказа смотреть и помнить Ч связанного у меня только с предметами Ч белый медведь в пассаже, негр над фонтаном, Минин и Пожарский и т. д. Ч а никак не с человеками, ибо царь и Иоанн Кронштадтский, которых мне, вознеся меня над толпой, показывали, относились не к человекам, а к священным предметам Ч так это у меня и осталось: к нам в гости приходил сын Памятник Пушкина. Но скоро и неопределённая принадлежность сына стёрлась: сын Памятник Пушки на превратился в сам Памятник Пушкина. К нам в гости приходил сам Памят ник Пушкина.
И чем старше я становилась, тем более это во мне, сознанием, укреплялось:
сын Пушкина Ч тем, что был сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памят ник его славы и его крови. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трёхпрудный дом, в конце века, в одно холод ное белое утро пришёл Памятник Пушкина.
Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор.
Так и у меня был свой Командор.
Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был Ч тайна!
Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод Ч том, огромный сине лило вый том с золотой надписью вкось Ч Собрание сочинений А. С. Пушкина.
В шкафу у старшей сестры Валерии живёт Пушкин, тот самый негр с кудря ми и сверкающими белками. Но до белков Ч другое сверкание: собственных зелёных глаз в зеркале, потому что шкаф Ч обманный, зеркальный, в две створ ки, в каждой Ч я, а если удачно поместиться Ч носом против зеркального водо раздела, то получается не то два носа, не то один Ч неузнаваемый.
Толстого Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темно те и почти вплоть и немножко даже удушенная его весом, приходящимся прямо в горло, и почти ослеплённая близостью мелких букв. Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг.
Мой первый Пушкин Ч Цыганы. Таких имён я никогда не слышала: Але ко, Земфира, и ещё Ч Старик. Я стариков знала только одного Ч сухорукого Осипа в тарусской богадельне, у которого рука отсохла Ч потому что убил брата огурцом. Потому что мой дедушка, А. Д. Мейн Ч не старик, потому что старики чужие и живут на улице.
Живых цыган я не видела никогда, зато отродясь слышала про цыганку, мою кормилицу, так любившую золото, что, когда ей подарили серьги и она поняла, что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет.
Но вот совсем новое слово Ч любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь Ч любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это Ч любовь. Я думала Ч у всех так, всегда Ч так.
Оказывается Ч только у цыган. Алеко влюблён в Земфиру.
А я влюблена Ч в Цыган: в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми всё это рассказа но. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым Ч потому что краденое, детям Ч потому что я их презираю, а главное Ч потому что тайна: моя Ч с красной комнатой, моя Ч с синим томом, моя Ч с грудной ямкой.
Но в конце концов любить и не говорить Ч разорваться, и я нашла себе слушательницу, и даже двух Ч в лице Асиной няньки Александры Мухиной и её приятельницы Ч швеи, приходившей к ней, когда мать заведомо уезжала в кон церт, а невинная Ася Ч спала.
Ч А у нас Мусенька Ч умница, грамотная, Ч говорила нянька, меня не любившая, но при случае мною хваставшаяся, когда исчерпаны были все разго воры о господах и выпиты были все полагающиеся чашки. Ч А ну ка, Мусенька, расскажи про волка и овечку. Или про того (барабанщика)...
И вот однажды, набравшись духу, с обмирающим сердцем, глубоко глотнув:
Ч Я могу рассказать про Цыган.
Ч Цы ган? Ч нянька, недоверчиво. Ч Про каких таких цыган? Да кто ж про них книжки то писать будет, про побирох этих, руки их загребущие?
Ч Это не такие. Это Ч другие. Это Ч табор.
Ч Ну, так и есть табор. Всегда возле усадьбы табором стоят, а потом гадать приходит Ч молодая чертовка: Дай, барынька, погадаю о твоём талане..., Ч а старая чертовка Ч бельё с верёвки али уж прямо Ч бриллиантовую брошь с барынина туалета...
Ч Не такие цыгане. Это Ч другие цыгане.
Ч Ну, пущай, пущай расскажет! Ч приятельница, чуя в моём голосе слёзы.
Ч Может, и вправду другие какие... Пущай расскажет, а мы Ч послушаем.
Ч Ну, был один молодой человек. Нет, был один старик, и у него была дочь.
Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпой Ч По Бессарабии кочуют Ч Они сегодня над рекой Ч В шатрах изодранных ночуют Ч Как вольность весел их ночлег Ч и так далее Ч без передышки и без серединных запятых Ч до: звон походной наковальни, которую, может быть, принимаю за музыкаль ный инструмент, а может быть, просто Ч принимаю.
Ч А складно говорит! как по писаному! Ч восклицает швея, тайно меня любящая, но не смеющая, потому что нянька Ч Асина.
Ч Мед ве едь... Ч осуждающе произносит нянька, повторяя единственное дошедшее до её сознания слово. Ч А вправду Ч медведь. Маленькая была, ста рики рассказывали Ч завсегда цыгане медведя водили. А ты, Миша, попля ши! И пляса ал.
Ч Ну, а дальше то, дальше то что было? (Швея.) Ч И вот, к этому старику приходит дочь и говорит, что этого молодого чело века зовут Алэко.
Нянька:
Ч Ка ак?
Ч Алэко!
Ч Ну уж и зовут! И имени такого нет. Как, говоришь, зовут?
Ч Алэко.
Ч Ну и Алека Ч калека!
Ч А ты Ч дура. Не Алека, а Алэко!
Ч Я и говорю: Алека.
Ч Это ты говоришь: Алека, я говорю: Алэко: э э э! о о о!!
Ч Ну, ладно: Алека Ч так Алека.
Ч Алёша, Ч значит, по нашему (приятельница, примиряюще). Ч Да дай ей, дура, сказать, Ч она ведь сказывает, не ты. Не серчай, Мусенька, на няньку, она дура, неучёная, а ты грамотная, тебе и знать.
Ч Ну, эту дочь звали Земфира (грозно и громко): Земфира Ч эта дочь го ворит старику, что Алеко будет жить с ними, потому что она его нашла в пустыне:
Его в пустыне я нашла И в табор на ночь зазвала.
А старик обрадовался и сказал, что мы все поедем в одной телеге: В одной телеге мы поедем Ч та та та та, та та та та Ч И сёла обходить с медведем... Ч С медве едем, Ч нянька, эхом.
Ч И вот они поехали, и потом очень хорошо все жили, и ослы носили детей в корзинах...
Ч Кто это Ч в корзинах?..
Ч Так: Ослы в перекидных корзинах Ч Детей играющих несут Ч Мужья и братья, жёны, девы Ч И стар и млад вослед идут Ч Крик, шум, цыганские припевы Ч Медведя рёв, его цепей.
Нянька:
Ч Да уж будет про медведя! Со стариком то Ч что?
Ч Со стариком Ч ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира ушла. Сначала всё пела: Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя! Ч это она про него, про отца своего, пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а по том встал и тоже пошёл на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Обе в голос:
Ч Ай а ай! Ну и душегуб! Так и зарезал ножом? А старик то Ч что?
Ч Старик Ч ничего, старик сказал: Оставь нас, гордый человек! Ч и уехал, и все уехали, и весь табор уехал, а Алеко один остался.
Обе в голос.
Ч Так ему и надо. Не побивши Ч убивать! А вот у нас в деревне один жену зарезал, Ч да ты, Мусенька, не слушай (громким шепотом) Ч застал с полю бовником. И его враз, и её. Потом на каторгу пошёл. Васильем звали... Да а а...
Какой на свете беды не бывает. А всё она, любовь...
...Зато в Утопленнике Ч ни одного вопроса. Зато Ч сюрпризы. Во пер вых, эти дети, то есть мы играем одни на реке, во вторых, мы противно зовём отца: тятя! а в третьих, Ч мы не боимся мертвеца. Потому что кричат они не страшно, а весело, вот так, даже подпевают: Тятя! Тятя! Наши сети! Притащи ли! Мертвеца! Ч Врите, врите, бесенята, Ч заворчал на них отец. Ч Ох, уж эти мне ребята! Будет вам, ужо, мертвец! Этот ужо мертвец был, конечно, не множко уж, уж, которого, потому что стихи, зовут ужо. Я говорю: немножко Ч уж, уж, которого я никогда не додумывала и, из за его не совсем определённо сти, особенно громко выкрикивала, произнося так: Будет вам! Ужо мертвец! Если бы меня тогда спросили, картина получилась бы приблизительно такая: в земле живут ужи Ч мертвецы, а этого мертвеца зовут Ужо, потому что он не множко ужиный, ужовый, с ужом рядом лежал.
Ужей я знала по Тарусе, по Тарусе и утопленников. Осенью мы долго, долго, до ранних чёрных вечеров и поздних тёмных утр заживались в Тарусе, на своей одинокой Ч в двух верстах от всякого жилья Ч даче, в единственном соседстве (нам Ч минуту сбежать, тем Ч минуту взойти) реки Ч Оки (Рыбы мало ли в реке!), Ч но не только рыбы, потому что летом всегда кто нибудь тонул, чаще мальчишки Ч опять затянуло под плот, Ч но часто и пьяные, а часто и трезвые, Ч и однажды затонул целый плотогон, а тут ещё дедушка Александр Данилович умер, и мать с отцом уехали на сороковой день и потом остались из за завеща ния, и хотя я знала, что это грех, потому что дедушка любил меня больше Аси Ч и глупость Ч потому что дедушка совсем не утонул, а умер от рака Ч от рака? но ведь:
И в распухнувшее тело Раки чёрные впились!
...словом, сквозь стеклянную дверь столовой Ч привиденские столбы бал кона, а под ними, со всей рекой, притащившейся по пятам:
Уж с утра погода злится, Ночью буря настаёт.
И утопленник стучится Под окном и у ворот Ч Ужо мертвец с неопределённым двоящимся лицом дедушки Александра Да ниловича и затонувшего плотогона.
Зато другие страшные стихи, Вурдалак, были совсем не страшные, хотя бы потому, что Ваня сразу оказывается трусоват и с первой строки Ч своим п о том и от страху бледностью Ч возбуждает презрение, которое, как известно, ле чит от всех страстей, вплоть до сильнейших из них (во мне) Ч страсти страха.
Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак. Кто, вообще, гложет кости?
Собака. Вурдалак Ч собака, с красными губами. Чёрная (потому что Ч ночь) собака с красными губами. А дурак (бедняк) испугался. Весь эффект страха про падал от этих глодаемых костей, которые ребёнок не может не приписать собаке.
Страшилище вурдалак сразу оказывается той собакой, которой у Пушкина ока зывается только в последней строке, то есть ни секунды не пребывает вурдала ком. Так что от всего страха остается только слово вурдалак, то есть название стихотворения. Конечно, слово вурдалак Ч неприятное (немножко лакающее), и та самая собака Ч не совсем собачья, иначе бы не называлась вурдалак, и крас ные губы её, видные даже ночью, сомнительны, и занятие её Ч приносить свою кость именно на могилу Ч несколько гадостное, но всё это отнюдь не оправдыва ло в моих глазах Ваниного страха. Вот если бы Ваня шёл через кладбище без всякой собаки Ч тогда было бы страшно. А так собака, наоборот, оживляет. (То же, что в Вие, где страшно только одиночество Хомы с покойницей и где страх Ч явлением Вия, а потом и виев Ч разряжается. Когда много Ч всегда весе ло.) Ну, странная, подозрительная собака, а Ваня Ч явный бессомнительный дурак Ч и бедняк Ч и трус. И ещё Ч злой: Вы представьте Вани злость! И Ч представляем: то есть Ваня мгновенно даёт собаке сапогом. Потому что Ч злой... Ибо для правильного ребёнка б ольшего злодейства нет, чем побить соба ку: лучше убить гувернантку. Злой мальчик и собака Ч действие этим соседст вом предуказано.
И кончалось, как всегда со всем любимым, Ч слезами: такая хорошая серо коричневая, немножко чёрная собака с немножко красными губами украла на кухне кость и ушла с ней на могилу, чтобы кухарка не отняла, и вдруг какой то трус Ваня шёл мимо и дал ей сапогом. В её чудную мокрую морду. У у у...
Подруга дней моих суровых Ч Голубка дряхлая моя! Ч как это не похо дило на Асину няню, не старую и не молодую, с противной фамилией Мухина, как это походило на мою няню, которая бы у меня была и которой у меня не было. И как это походило на наш клюющий и воркующий, клюющий и рокочущий, сизо голубой голубиный двор. (Моя няня была бы Ч голубка, а Асина Ч Мухина.) Голубка я слово знала, так отец всегда называл мою мать Ч (А не дума ешь ли, голубка? Ч А не полагаешь ли, голубка? Ч А бог с ними, голубка!) Ч кроме как голубка не называл никак, но подруга было новое, мы с Асей росли одиноко, и подруг у нас не было. Слово подруга Ч самое любовное из всех Ч впервые прозвучало мне, обращённое к старухе. Подруга дней моих суровых Ч Голубка дряхлая моя! Дряхлая голубка Ч значит, очень пушистая, пышная, почти меховая голубка, почти муфта Ч голубка, вроде маминой котиковой муфты, ко торая была бы голубою, и так Пушкин называл свою няню, потому что её любил.
Скажу: подруга, скажу: голубка Ч и заболит.
Кого я жалела? Не няню. Пушкина. Его тоска по няне превращалась в тоску по нему, тоскующему. И потом, всё таки няня сидит, вяжет, мы её видим, а он Ч что? А он Ч где? Одна в глуши лесов сосновых Ч Давно, давно ты ждёшь меня. Она Ч одна, а его совсем нет. Леса сосновые я тоже знала, у нас в Тару се, если идти пачёвской ивовой долиной Ч которую мать называла Шотландией Ч к Оке, вдруг Ч целый красный остров: сосны! С шумом, с треском, с крас кой, с запахом, после ивового однообразия и волнообразия Ч целый пожар!
Мама из коры умеет делать лодочки, и даже с парусом, я же умею только есть смолу и обнимать сосну. В этих соснах никто не живёт. В этих соснах, в таких же соснах, живёт пушкинская няня. Ты под окном своей светлицы... Ч у неё очень светлое окно, она его всё время протирает (как мы в зале, когда ждём дедушкино го экипажа) Ч чтобы видеть, не едет ли Пушкин. А он всё не едет. Не приедет никогда.