В российской традиции национальный романтизм созрел несколько позднее, чем в Европе, и вылился в славянофильство. При всем разнообразии славянофильских идей главными ценностями в нем признавались исключительные черты русского православного народа - общинность, соборность и православная вера. В значительной степени эти ценности находились в противоречии с формулой “православие, самодержавие и народность”, выглядевшей для славянофила слишком государственнической.
Славянофильство, как и европейский политический романтизм, было альтернативной утопией европейскому либерализму. Но в Европе романтизм противостоял либеральной доктрине, набиравшей реальную силу, а в России, за неимением либерализма вне литературы, приходилось противостоять практическому консерватизму с его приверженностью социальной иерархии И в первом, и во втором случае у романтизма оказалось меньше связи с жизнью и меньше воли к воплощению.
Трагическим заблуждением славянофильства была попытка рассматривать русский народ в отрыве от государства, и когда история поставила эксперимент, и в условиях гражданской войны русской человек оказался без пригляда государства, выяснилось, что в таких условиях в нем нет ничего общинного. Именно поэтому русский консерватизм для нас более интересен и с точки зрения политической практики, и с точки зрения доктрины.
Понятие о консерватизме и соответствующей ему государственной теории осложнено значительными различиями между современным европейским консерватизмом и русской традицией. Европейский консерватизм как бы разбивается на две ветви. Первую из них можно обозначить как “либеральным национализмом”, который всего лишь умиряет избыточный нигилизм классического либерализма. Вторая ветвь, несмотря на успехи в избирательных кампаниях последних лет (Йорг Хайдер в Австрии, Ле Пен во Франции и пр.) остается маргинальной и обозначается термином “новые правые”. Маргинальность приводит соответствующее направление мысли к радикализму иного рода – зачастую антихристианского, неоязыческого (отвергающего веру как основу действующего политического строя) и ультра-либерального (переосмысливающего современную политику как уход от классических определений свободы, народного суверенитета и др.) В этом смысле обе ветви консерватизма европейского своими идеологическими построениями разрывают традицию европейской истории.
В России также присутствуют европейские формы консерватизма. Но в области политической теории они выражены крайне слабо. Именно поэтому ниже мы останавливаемся на идеях русского консерватизма традиционалистского толка, в котором теория государства разрабатывалась глубоко и всесторонне, но в части государственной теории может быть изложена конспективно.
Ключевой идеей русского консерватизма можно считать мысль о богоустановленности власти, о чем Митрополит Филарет Московский пишет: “...Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего вседержительства — царя самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Задача земных царей состоит в том, чтобы соответствовать своему небесному достоинству – следовать богоподобной правде, чистоте мысли, святости намерений и деятельности. Задача же народов состоит в том, чтобы разуметь небесное достоинство царя и смиренно принимать его законы и удалять от себя своеволие и раздор.
В отношениях Церкви и государства святитель Филарет предлагает вспомнить, что “Христос Спаситель созидал церковь, а не государство. Силою внутреннего благодатного закона Он благоустроят внутреннюю и внешнюю жизнь человеков. Государство старается силою внешнего закона поставить в порядок и охранить в порядке частную жизнь человека и общественную жизнь государства. Но государство не может сказать ограбленному: отдай грабителю и то, что еще не отнято у тебя. С таким правилом не могло бы устоять государство, в котором есть и добрые, и злые. Оно по необходимости говорит ограбленному: иди в суд; по суду грабитель (хитрый или наглый) должен возвратить отнятое, и быть обличен и наказан”. В то же время, “Спаситель не кодекс уголовный исправляет, не о том говорит, чтоб изменить род и степень наказания, Он преподает духовный закон — терпеть и не домогаться наказания за обиду”.
Во главу угла Филарет ставит нравственный закон: “Что есть государство? Союз свободных нравственных существ, соединившихся между собою с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия. Законы гражданские суть не что иное, как примененные к особенным случаям истолкования сего закона и ограды, поставленные против его нарушения. Итак, где священный закон нравственности непоколебимо утвержден в сердцах воспитанием, верою, здравым, неискаженным учением и уважаемыми примерами предков,— там сохраняют верность к отечеству и тогда, когда никто не стережет ее, жертвуют ему собственностью и собою без побуждений воздаяния или славы. Там умирают за законы, тогда как не опасаются умереть от законов и когда могли бы сохранить жизнь их нарушением. Если же закон, живущий в сердцах, изгоняется ложным просвещением и необузданной чувственностью — нет жизни в законах писаных; повеления не имеют уважения, исполнение — доверия; своеволие идет рядом с угнетением, и оба приближают общество к падению”.
Верховенство нравственного начала над всеми государственными и общественными нормами в России исторически обусловлено предшествованием Церкви государству. Как писал М.Н.Катков, “в России есть национальная Церковь. Русской следует называть нашу Церковь не потому, что она пользуется государственной привилегией, а потому, что она присутствовала при начале нашего исторического бытия, при рождении нашего государства. Как только можем мы запомнить себя, она уже светилась в нашей тьме и сопутствовала нам во всех превратностях исторической жизни. Она поддерживала и спасала нас; она проникала во все изгибы нашего существования и на все положила свое знамение. Все наши воспоминания связаны с нею, вся наша история исполнена ею. Нельзя представить себе возможность какой-либо иной из существующих ныне Церквей, которая могла бы называться русской, хотя, с другой стороны, никогда не должно упускать из виду, что истинное значение нашей Церкви состоит не в том, чтоб быть национальной. Связывать ее с какой-либо народностью значило бы унижать и бесславить ее. Она признает себя вселенской, и в этом ее истинный характер. Значение же русской имеет она для нас не по сущности своей, а лишь потому, что мы усвоили ее себе изначала и что она существует у нас как наше национальное учреждение”.
В концентрированной форме русская государственная идея заключена в формуле Константина Леонтьева “Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия. Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея”. Идея первична по отношению к государству, именно идея описывает его и дает те или иные обоснования применяемого насилия. Речь идет, безусловно, о национальной идее или об идее какого-либо иного сорта. Но именно национальная идея русскими консерваторами всегда рассматривается как содержательный признак государства.
Консерваторы всюду ищут некоторых априорных оснований для государства. Так Павел Флоренский в трактате “Предполагаемое государственное устройство в будущем” (1933) указывает: “Устройство разумного государственного строя зависит, прежде всего, от ясного понимания основных положений, к которым и должна приспособляться машина управления. При этом техника указанного управления вырабатывается соответственными специалистами применительно к данному моменту и данному (месту). Ввиду этой ее гибкости заранее изобретать не только трудно, но и вредно. Напротив, основная устремленность государственного строя должна быть продумана заранее”. “Построить разумное государство - это значит сочетать свободу проявления данных сил отдельных людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным индивидуальному интересу, стоящим выше и делающим историю”. Государство-машина должна быть подчинена государственной идее, индивидуальные устремления – над индивидуальными задачами.
Иван Ильин затрагивая вопрос о нравственной задаче власти писал: “...каким бы путем люди не выделялись к власти, (именно к власти, а не совету) - сверху (назначением) или снизу (выборами) - ни безвольные добряки, ни волевые подлецы не должны выдвигаться, ни поддерживаться. ...Это есть прямое предательство ставить лукавого авантюриста во главе народа или вручать общее спасение безвольному болтуну; и это есть гибельное легкомыслие - выдвигать к власти слабовольного попустителя или ставить заведомого подлеца на страже народной святыни, .проматывая авторитет вверенной ему власти, властвующий совершает подлинную растрату национального достояния, все равно - подрывает ли он этот авторитет сам, своею пассивностью и своими злоупотреблениями, или позволяет другим захватывать и расхищать вверенную ему власть, история взыщет с него, как с нерадивого часового...”.
Н.Н.Алексеев обращает внимание на роль религиозных норм, которые могут при конституированные государства замещать торжественное обещания в форме конституционного закона: “…изучение государств других культур убеждает нас, что торжественное закрепление конституционного порядка может принимать иные, например религиозные или нравственные формы. Московская монархия имела, разумеется, свою неписаную конституцию, однако конституция эта свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием и торжественно подписанных монархом, а в том чисто нравственном убеждении, что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей — царя и бояр — установлен свыше, освящен верою отцов и традициями старины. Торжественной формой выражения этой конституции были не законы, а религиозное убеждение”.
Митрополит Филарет пишет, что народы происходят от семейств, где и нужно “искать и первого образа власти, и подчинения видимых ныне в обществе”. “Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от. Того, Кто сотворил человека, то открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а следовательно всякой последующей между людьми власти в Боге”. “Участь государств определяется вечным законом истины, который положен в основание их бытия и который, по мере их утверждения на нем или уклонения от него, изрекает на них суд, приводимый потом в исполнение под всеобъемлющим судоблюстительством Провидения”.
Поскольку семейство древнее государства, произошедшего от семьи, необходимо “чтобы с почтением к родителю родилось и росло благоговение к царю, чтобы любовь дитяти к матери была приготовлением любви к отечеству, чтобы простодушное послушание домашнее приготовляло и руководило к самоотвержению и самозабвению в повиновении законам и священной власти самодержца...” (Заметим сходство мысли Жана Бодена и Митрополита Филарета, которые находят сущностное сходство между семьей и государством).
Из семейной природы государства следует самодержавный принцип: “…чем искреннее подданные предаются отеческому о них попечению государя и с сыновнею доверенностью и послушанием исполняют его волю; чем естественнее государь и поставляемые им под собою правители народа по образу его представляют собою отцов великого и в великом меньших семейств, украшая власть благотворением, растворяя правду милосердием, простирая призрение мудрости и благости от чертогов до хижин и темниц,— тем соединяющие правление с подданными узы неразрывнее, ревность ко благу общему живее, деятельность неутомимее, единодушие неразлучнее, крепость необоримее. Но когда члены общества связываются токмо страхом и одушевляются токмо корыстью собственною, когда глава народа, презирая его, употребляет орудием своего честолюбия и злобы, тогда есть покорные невольники, доколе есть крепкие оковы, есть служители кровопролития доколе есть надежда добычи, а при наступлении общей опасности все связи общества ослабевают, народ без бодрости, престолы без подпоры, отечество сиротствует”.
Филарет выделяет три формы повиновения – корыстное (для собственной пользы), рабское (их страха) и честолюбивое (для достижения преимуществ). Но все они ограничены в сравнении с повиновением из добродетели.
Филарет полагает, что без власти общества нет – только власть посредством повиновения может соединить множество людей в общество. Поэтому “кто стал бы колебать или ослаблять повиновение, тот колебал бы или ослаблял бы основание общества”. Вместе с тем, Филарет видит необходимость насилия, включая физическое насилие: “Нельзя осудить всякое насильствен, безусловно. Если кто буйствует неукротимо, то необходимо насильство, чтобы связать его. Если надобно поймать и задержать преступника, вора, разбойника,— он, конечно, не допустит сего добровольно,— а надобно употребить насильство, чтоб его схватить и сковать”.
Государь и государство требуют от подданных верности, которая не может быть обеспечена только законом, честным словом или страхом. Страх наказания нужен и полезен для обуздания склонных к преступлениям, но недостаточен для образования качества верноподданных. Поэтому необходимо, чтобы подданный “так уважал верность, как благоговеет перед Богом, дабы тот, кто вздумал бы дерзновенно коснуться своего обещания, неизбежно встретился с Именем Божиим”. Филарет пишет, что “холодность к вере уменьшает благоговение к священной клятве и таким образом ослабляет союз верности, соединяющий подданных с Царем и царством”.
Митрополит Филарет считал всеобъемлющим государственным постановлением принцип святости власти и союза любви между государем и народом. “Правительство, не огражденное свято почитаемою ото всего народа неприкосновенностью, не может действовать ни всею полнотой силы, ни всею свободой ревности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности”. “Подвластные, которые не признают священной неприкосновенности владычествующих, надеждой своеволия побуждаются домогаться своеволия; власть, которая не уверена в своей неприкосновенности, заботой о своей безопасности побуждается домогаться преобладания: в таком положении государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной”.
Принцип российского самодержавия для Филарета замечателен тем, что царь свободно ограничивает свое самодержавие “волей Царя Небесного, мудростью, великодушием, любовью к народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и своим собственным”. В ответ же подданные относятся к власти, исходя их праотеческого предания, “наследственной и благоприобретенной любви к Царю царствующих и Господу господствующих”.
Видя в современной России почти идеальную форму власти, Филарет выступает против каких-либо изменений в государстве. “Было бы осторожно как можно менее колебать, что стоит твердо, чтобы перестроение не обратить в разрушение. Бог да просветит тех, кому суждено из разнообразия мнения извлечь твердую истину”.
Теория монархической государственности, разработанная во всех аспектах и подробностях Львом Александровичем Тихомировым, разрабатывает консервативный взгляд на теорию государственной власти как таковой. В своей работе “Монархическая государственность” Л.А.Тихомиров выделяет три классические формы верховной власти – демократическая, аристократическая и монархическая. При этом он отказывается от представлений о циклической смене этих форм, как и от прогрессистского взгляда, предписывающего считать монархию и аристократию архаическими формами. Формы верховной власти отражают нравственное состояние нации, которая логическим образом предопределяет отношения доверия между верховной властью и подвластными.
Если нация подчинена всеобъемлющему нравственному идеалу, то для нации способно иметь монархию – для реализации нравственного идеала не требуется численного могущества и механизмов договоренности между отдельными индивидами о правилах совместной жизни. Не требуется и ареопага авторитетных лиц, который толковал бы нравственный идеал в коллективных формах власти. Достаточно одной личности, чтобы выражать нравственный идеал, будучи независимой от любых влияний и мнений.
Если вера в нравственный идеал сосуществует с верой в разумные основания, кои могут быть изысканы для регулирования общественных процессов, то власть предпочтительнее передать группе “лучших людей” – аристократии, способной выявлять и применять на деле социальную разумность.
Если подчиненность нравственному идеалу слаба, то общество может существовать только опираясь на численную силу и количественное решение вопроса о разумности того или иного устройства. Это демократия.
Сравнивая три типа верховной власти, Тихомиров заключает: “Демократия выражает доверие к силе количественной. Аристократия выражает преимущественное доверие к авторитету, проверенному опытом; это есть доверие силы. Монархия выражает доверие по преимуществу к силе нравственной”.
Все три формы можно считать идеальными типами, сосуществующими в любом обществе, но в разных соотношениях. Нравственный порядок монархии позволяет даже в условиях слабости правления привлекать к государственным делам все социальные силы, используя все принципы власти, лишь не допуская их верховенства. Что же касается демократии и аристократии, то они, напротив, не могут допустить присутствия монархического принципа, который неизбежно станет им нравственным укором. Но в силу близости монархического принципа к самой сущности власти, в тех или иных искаженных формах он все-таки проникает в аристократические и демократические режимы помимо воли, верховенствующей в ней власти.
Идеи самодержавной монархии в русской консервативной мысли трансформируется в идею сильной власти. Известный общественный деятель и активный участник “белого” движения В.В.Шульгин писал: “Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. Ибо сей вожак, избавляя каждого отдельного русского от необходимости сноситься со своими согражданами - "в бок" (на каковом пути, как мы видели, возникают сей час же ссоры, споры, драки и скандалы), направляет их стремление как-то послужить единой и ценимой ими русскости - "вверх", то есть на себя. В нем, в вожаке, как в фокусе, собираются эти действенные лучи, не парализованные взаимоотталкиванием”. Самодержавная монархия уже не может в полной мере соответствовать современной ситуации: “Сейчас Государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен (то есть выловить из народа все творческое, отринув разрушительное), должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, выполняет царские функции”.
Флоренский описывает верховного правителя примерно так же, как мог бы описывать идеал героя-самодержца, который должен как бы заменить наследственного царя-самодержца и в этом смысле пере учредить государство на новых основах и принципах властвования: “Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходима гениальная воля, — воля, которая стихийно, может быть даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории”. “И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества”.
В значительной мере переступая консервативную традицию и обращаясь к идеалу вождизма, Флоренский пишет, что “выдающаяся личность возьмет на себя бремя и ответственность власти и поведет страну так, чтобы обеспечить каждому необходимую политическую, культурную и экономическую работу над порученным ему участком”.
“В настоящий исторический момент, если брать массу, — цельные личности, — отсутствуют не потому, что стали хуже, а потому, что воля парализована внутренними противоречиями культурной среды. Не личность слаба, но нет сильных, не задерживающих друг друга, мотивов деятельности.
Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывезти человечество из тупиков и болот, потому что тут речь идет не о выяснении того, что уже есть, а о прозрении в то, чего еще нет. Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого [склада]. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходимой гениальная воля, — воля, которая стихийно, может быть даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории.
Как суррогат такого лица, как переходная ступень истории появляются деятели вроде Муссолини, Гитлера и др. Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и надо думать, они — лишь первые попытки человечества породить героя. Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть, избирательные, (по назначению) — старая ветошь, которой место в крематории. На созидание нового строя, долженствующею открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это, одно только не человеческого происхождения, и потому заслуживает название божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры - диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать ею истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества…”.
В этих идеях отражаются общие иллюзии эпохи и разработки евразийцев, выступавших в пользу власти лидера единой и единственной партии, которые стремились каким-то образом связать русскую историческую традицию с реалиями сталинского государства. Лишь отчасти это уклонение от традиционного русского консерватизма может быть объяснено тревожной международной обстановкой и сложностями внутренней жизни СССР накануне мировой войны.
Критика формализма западной демократии для русских консерваторов всегда была тем, от чего отталкивалась их мысль. Глядя на современную ему Россию, победившую Наполеона и отменившую крепостное право (сам митрополит участвовал в составлении манифеста об освобождении крестьян в 1861 году), и Европу, Филарет делает сравнению не в пользу последней: “Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем цари царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы там стали не тверды; народы объюродели. Не то чтоб уже совсем не стало разумевающих; но дерзновенное безумие взяло верх и попирает малодушную мудрость, не укрепившую себя премудростью Божией. Из мысли о народе выработали идол, и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола не достанет никаких жертв.
Мечтают пожать мир, когда сеют мятеж, не возлюбив свободно повиноваться законной и благотворной власти Царя, принуждены раболепствовать пред дикою силой своевольных скопищ. Так твердая земля превращается там, в волнующееся море народов, которое частью поглощает уже, частью грозит поглотить учреждения, законы, порядок, общественное доверие, довольство, безопасность”. В Европе, считает Филарет, “мечтают на мятеже основать законность, во всенародных распрях найти источник общественного согласия, иметь свободное управление посредством порабощенного правительства”, во главу угла ставится безначалие, выступающее как разрушительное начало. “Они хотят царей, не освященных Царем царствующих; правителей, порабощенных своим подданным; напротив того, приписывают царскую и самодержавную власть народу”. Поэтому Филарет видит в России неколебимые устои нравственности и выступает против иноземных нововведений.
Критикуя теорию общественного договора митрополит Филарет, что эта теория есть “прекрасное основание для того, чтобы на нем построить государство в высокоумной книге или в мечтательного голове, а не в природе вещей”. Он ссылается на природные сообщества, в коих нельзя увидеть признаков никакого договора, но благо изволение Творца мира. Более того, договор может иметь место, когда в него вступают с сознанием и по доброй воле, чего явно нет в обществе. Действительно, спрашивает Филарет, с кем мог договориться человек, чтобы родиться в России – с родителями или с самой Россией?
Продолжая эту традицию критики демократии, Павел Флоренский пишет: “Задача государства состоит не в том, чтобы возвестить формальное равенство всех его граждан, а в том, чтобы поставить каждого гражданина в подходящие условия, при которых он сумеет показать на что способен”. “Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство”. Консерватизм всегда стоит на страже традиционной социальной иерархии, как естественного и необходимого положения вещей в государстве. Так, Флоренский пишет: “Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий”.
Аналогичную точку зрения высказывал и М.Н.Катков, который писал: “Как только возникает баллотировка, народный дух тут же развращается, и большинство голосов отражает лишь это развращенное состояние, попирающее традицию предков и интересы потомков. В России государственную партию составляет весь русский народ”. “Россия выросла и окрепла не мнениями, не большинством голосов, не интригой партий, вырывающих друг у друга власть, а исполнением священного долга, связующим воедино все сословия народа”.
В работе “О государственном строе и форме правления” евразиец Н.С.Трубецкой пишет: “Взгляд на государственно организованное общество, как на живое органическое единство, предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т.е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого А в среде этого правящего слоя, в свою очередь, можно всегда ясно выделить некоторый государственный (правительственный) актив. Как правящий слой вообще, так и государственный актив отбираются из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определенному признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же, в одних этот признак — имущественный, в других — генеалогический и т. д. Вот этот-то признак, по которому в данном государстве отбирается правящий слой и правительственный актив, и является наиболее существенным и основным для характеристики данного государства”.
Трубецкой считает вопрос о монархии или республике малосущественным и концентрирует внимание именно на типе отбора ведущего слоя: “Аристократическая республика более похожа на аристократическую монархию, чем на республику демократическую, точно так же и демократическая монархия ближе к демократической республике, чем к монархии аристократической Существенно важно во всех этих случаях не различие между монархией и республикой, а различие между аристократическим и демократическим слоем, т.е. между двумя типами правящего слоя”.
Трубецкой, как и Флоренский, полагал, что оба господствующих в современной ему Европе типа отбора себя изжили: “Формально отбор этот производится по признаку отражения общественного мнения и получения общественного доверия к правящему слою принадлежит всякий, кому известное (сравнительно значительное) число лиц данной местности при помощи голосования доверяет отражать мнения этой группы лиц. Но фактически дело обстоит, конечно, иначе: правящий слой при демократическом строе состоит из людей, профессия которых состоит не только в улавливании и отражении фактического общественного мнения разных групп граждан, сколько в том, чтобы внушать этим группам граждан разные мысли и желания под видом мнения самих этих граждан. Сюда, следовательно, входят активные члены партии, руководители разных профессиональных организации, журналисты, профессиональные ораторы и, наконец, столь же профессиональные депутаты.
Весь этот слой представляет из себя нечто довольно однородное (несмотря на обязательную, вызванную самой техникой политической жизни многопартийность), так что всякий новый человек, вступивший в эту среду, либо ею ассимилируется, либо извергается вон. Демократический строй, обычно соединяющийся с плутократическим, предполагает не только особый экономический строй и целый ряд специфических политических институтов, но и также известные особенности культуры. Характерным для этого строя является государственный минимализм, т.е. невмешательство государства в большинство отраслей культуры и быта, откуда кажущаяся независимость и автономность всех этих отраслей (например, свобода науки, свобода искусства, свобода производства и т.д. и т. д.)”.
(Заметим, что и Вебер указывал на тупик, в которой попадает общество, абсолютизируя принцип выборности: “Избираемое чиновничество — источник разрушения формально рациональной экономики, потому что оно является упорядоченным партийным чиновничеством, а не специально обученным профессиональным, и потому что возможности отозвания или не избрания препятствуют ему в проведении управления и строго деловой юстиции, не заботящейся о последствиях. Избираемое чиновничество незаметно тормозит формально-рациональную экономику только там, где ее шансы, вследствие возможности использовать технические и экономические достижения старых культур на новой почве с еще не апробированными средствами, оставляют достаточно широкое пространство для развития, чтобы потом поставить в счет как издержки почти неизбежную коррупцию избираемого чиновничества и все-таки достичь прибыли в еще большем размере”.)
Трубецкой призывает к новому типу отбора правящего слоя, который он называет идеократией, идеократическим строем, в котором правящий слой состоит из людей, объединенных миросозерцанием. Примером первых образцов идеократического строя Трубецкой считает государственные образования, возникшие в результате русской и итальянской революции. Правда российская и итальянская идеократии ущербны – первая государственным атеизмом и тем, что правящая партия делает вид, будто правит не она, а пролетариат; вторая - культом личности Муссолини и голым организационизмом. Поскольку проблема идеократии в обоих случаях не осознана, и фашизм, и коммунизм — лжеидеократии, но сама жизнь создает для настоящей идеократии политические, экономические и бытовые условия и формы.
Разработке теории ведущего слоя немало сил посвятил Н.Н.Алексеев, который полагал, что характерной чертой российской истории является преобладание стремления к формированию чисто служилого ведущего слоя (в противовес государствам, где ведущий слой формировался на классовой основе и социально-экономическом доминировании). Алексеев приводит слова Ключевского: “В других странах мы знаем государственные порядки, основанные на сочетании сословных прав с сословными обязанностями или на сосредоточении прав в одних сословиях и обязанностей в других. Политический порядок в Московском государстве основан был на разверстке между всеми классами только обязанностей, не соединенных с правами. Правда, обязанности соединены были не с одинаковыми выгодами, но эти выгоды не были сословными правами, а только экономическими пособиями для несения обязанностей”. В дальнейшем Петр I снова в соответствии с этим образцом превратил московское дворянство из привилегированного сословия в служилый государственный слой и провозгласил принцип личных деловых заслуг и личной годности.
В отличие от евразийцев, в большей мере можно считать приемлемой для современной ситуации и для восстановления связи с русской традицией позицию Ивана Ильина, который также писал о ведущем слое общества. Он полагал, что “демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т.е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно лучшие силы народа... Демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть”. Именно поэтому “всякое государство строится своим ведущим слоем, живым отбором своих правящих сил. Всегда и всюду правит меньшинство: в самой полной и последней демократии большинство не правит, а только выделяет свою "элиту" и дает ей общие, направляющие указания. И вот судьбы государств определяются качеством ведущего слоя”.
В то же время Ильин не отказывается от избирательной системы: “…главное, выработка особого вида конкурирующего сотрудничества в нахождении и выдвижении лучших людей - сотрудничества государственного центра с избирателями”. При этом он неявно признает и необходимость политического неравенства различных социальных слоев: “Только тот, кто чувствует себя само кормильцем, приносящим пользу своему народу, имеет основу для независимого суждения в политике, для неподкупного волеизъявления и голосования”. “...Демократия гибнет от обилия в стране черни, отвыкшей от честного труда и жаждущей подачек, развлечений и авантюр... Есть минимальный уровень образования и осведомленности, вне которого всякое голосование становится своею собственною карикатурою... при котором голосует не народ, а обманываемая толпа”. Мы видим, что в консервативных концепциях русских мыслителей прежняя концепция государства, опирающегося на религиозные представления (Святитель Филарет) в начале-середине ХХ века заменяется концепцией нации-государства (И.А.Ильин). В то же время роль государства остается особенно выраженной в концепции правящего отбора (включая выделение национального лидера), которая, так или иначе, просматривается во всех консервативных сочинениях.
Политические течения развивают в области теории государства свои “любимые” идеи.
Для марксистского и в целом “левого” направления пересекаются две тенденции:
1) нигилистическая, антигосударственная, исходящая из усеченного представления о государстве как об аппарате насилия властвующего класса,
2) тоталитарная, инструментальная, связанная со стремлением быстро уничтожить все негативные характеристики государства с помощью государственного же регулирования.
Либеральная традиция также членится на две составляющие:
1) нигилистическую, отодвигающую государство как противоестественную сущность в сравнении с ценностью индивида, и
2) утопически-институциональную, выраженную в стремлении к рациональному созданию гражданского общества с такими качествами, которые могут быть представлены только умозрительно.
Консервативная традиция не имеет нигилистической составляющей, но усиливает как негативные (тоталитарные), так и конструктивные составляющие государственности (его духовно-нравственная, историческая основа), нации (национальное единство), сжимая пространство, в котором мог бы действовать свободный индивид и где социальные технологии превалируют над чисто политическими.
Консервативная традиция имеет свой политический миф, но не погружается в утопизм, подобный марксистскому или либеральному – консерватизм всегда более прагматичен и исходит из ситуации, к которой старается применить высшие цели политики и человеческого существования. В этом смысле русская консервативная традиция в современных условиях может соединиться с политической практикой – прежний разрыв, когда консервативная государственность существовала в отрыве от консервативной политической теории, может быть преодолен. Основой такого преодоления может и должна стать концепция русской нации – именно национальное строительство востребует теорию, приближая ее к практике, и принуждает государство к выработке стратегического курса, исходя из теоретических разработок на основе национальных ценностей и национальных интересов.
Славянофильство, как и европейский политический романтизм, было альтернативной утопией европейскому либерализму. Но в Европе романтизм противостоял либеральной доктрине, набиравшей реальную силу, а в России, за неимением либерализма вне литературы, приходилось противостоять практическому консерватизму с его приверженностью социальной иерархии И в первом, и во втором случае у романтизма оказалось меньше связи с жизнью и меньше воли к воплощению.
Трагическим заблуждением славянофильства была попытка рассматривать русский народ в отрыве от государства, и когда история поставила эксперимент, и в условиях гражданской войны русской человек оказался без пригляда государства, выяснилось, что в таких условиях в нем нет ничего общинного. Именно поэтому русский консерватизм для нас более интересен и с точки зрения политической практики, и с точки зрения доктрины.
Понятие о консерватизме и соответствующей ему государственной теории осложнено значительными различиями между современным европейским консерватизмом и русской традицией. Европейский консерватизм как бы разбивается на две ветви. Первую из них можно обозначить как “либеральным национализмом”, который всего лишь умиряет избыточный нигилизм классического либерализма. Вторая ветвь, несмотря на успехи в избирательных кампаниях последних лет (Йорг Хайдер в Австрии, Ле Пен во Франции и пр.) остается маргинальной и обозначается термином “новые правые”. Маргинальность приводит соответствующее направление мысли к радикализму иного рода – зачастую антихристианского, неоязыческого (отвергающего веру как основу действующего политического строя) и ультра-либерального (переосмысливающего современную политику как уход от классических определений свободы, народного суверенитета и др.) В этом смысле обе ветви консерватизма европейского своими идеологическими построениями разрывают традицию европейской истории.
В России также присутствуют европейские формы консерватизма. Но в области политической теории они выражены крайне слабо. Именно поэтому ниже мы останавливаемся на идеях русского консерватизма традиционалистского толка, в котором теория государства разрабатывалась глубоко и всесторонне, но в части государственной теории может быть изложена конспективно.
Ключевой идеей русского консерватизма можно считать мысль о богоустановленности власти, о чем Митрополит Филарет Московский пишет: “...Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего вседержительства — царя самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Задача земных царей состоит в том, чтобы соответствовать своему небесному достоинству – следовать богоподобной правде, чистоте мысли, святости намерений и деятельности. Задача же народов состоит в том, чтобы разуметь небесное достоинство царя и смиренно принимать его законы и удалять от себя своеволие и раздор.
В отношениях Церкви и государства святитель Филарет предлагает вспомнить, что “Христос Спаситель созидал церковь, а не государство. Силою внутреннего благодатного закона Он благоустроят внутреннюю и внешнюю жизнь человеков. Государство старается силою внешнего закона поставить в порядок и охранить в порядке частную жизнь человека и общественную жизнь государства. Но государство не может сказать ограбленному: отдай грабителю и то, что еще не отнято у тебя. С таким правилом не могло бы устоять государство, в котором есть и добрые, и злые. Оно по необходимости говорит ограбленному: иди в суд; по суду грабитель (хитрый или наглый) должен возвратить отнятое, и быть обличен и наказан”. В то же время, “Спаситель не кодекс уголовный исправляет, не о том говорит, чтоб изменить род и степень наказания, Он преподает духовный закон — терпеть и не домогаться наказания за обиду”.
Во главу угла Филарет ставит нравственный закон: “Что есть государство? Союз свободных нравственных существ, соединившихся между собою с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия. Законы гражданские суть не что иное, как примененные к особенным случаям истолкования сего закона и ограды, поставленные против его нарушения. Итак, где священный закон нравственности непоколебимо утвержден в сердцах воспитанием, верою, здравым, неискаженным учением и уважаемыми примерами предков,— там сохраняют верность к отечеству и тогда, когда никто не стережет ее, жертвуют ему собственностью и собою без побуждений воздаяния или славы. Там умирают за законы, тогда как не опасаются умереть от законов и когда могли бы сохранить жизнь их нарушением. Если же закон, живущий в сердцах, изгоняется ложным просвещением и необузданной чувственностью — нет жизни в законах писаных; повеления не имеют уважения, исполнение — доверия; своеволие идет рядом с угнетением, и оба приближают общество к падению”.
Верховенство нравственного начала над всеми государственными и общественными нормами в России исторически обусловлено предшествованием Церкви государству. Как писал М.Н.Катков, “в России есть национальная Церковь. Русской следует называть нашу Церковь не потому, что она пользуется государственной привилегией, а потому, что она присутствовала при начале нашего исторического бытия, при рождении нашего государства. Как только можем мы запомнить себя, она уже светилась в нашей тьме и сопутствовала нам во всех превратностях исторической жизни. Она поддерживала и спасала нас; она проникала во все изгибы нашего существования и на все положила свое знамение. Все наши воспоминания связаны с нею, вся наша история исполнена ею. Нельзя представить себе возможность какой-либо иной из существующих ныне Церквей, которая могла бы называться русской, хотя, с другой стороны, никогда не должно упускать из виду, что истинное значение нашей Церкви состоит не в том, чтоб быть национальной. Связывать ее с какой-либо народностью значило бы унижать и бесславить ее. Она признает себя вселенской, и в этом ее истинный характер. Значение же русской имеет она для нас не по сущности своей, а лишь потому, что мы усвоили ее себе изначала и что она существует у нас как наше национальное учреждение”.
В концентрированной форме русская государственная идея заключена в формуле Константина Леонтьева “Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия. Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея”. Идея первична по отношению к государству, именно идея описывает его и дает те или иные обоснования применяемого насилия. Речь идет, безусловно, о национальной идее или об идее какого-либо иного сорта. Но именно национальная идея русскими консерваторами всегда рассматривается как содержательный признак государства.
Консерваторы всюду ищут некоторых априорных оснований для государства. Так Павел Флоренский в трактате “Предполагаемое государственное устройство в будущем” (1933) указывает: “Устройство разумного государственного строя зависит, прежде всего, от ясного понимания основных положений, к которым и должна приспособляться машина управления. При этом техника указанного управления вырабатывается соответственными специалистами применительно к данному моменту и данному (месту). Ввиду этой ее гибкости заранее изобретать не только трудно, но и вредно. Напротив, основная устремленность государственного строя должна быть продумана заранее”. “Построить разумное государство - это значит сочетать свободу проявления данных сил отдельных людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным индивидуальному интересу, стоящим выше и делающим историю”. Государство-машина должна быть подчинена государственной идее, индивидуальные устремления – над индивидуальными задачами.
Иван Ильин затрагивая вопрос о нравственной задаче власти писал: “...каким бы путем люди не выделялись к власти, (именно к власти, а не совету) - сверху (назначением) или снизу (выборами) - ни безвольные добряки, ни волевые подлецы не должны выдвигаться, ни поддерживаться. ...Это есть прямое предательство ставить лукавого авантюриста во главе народа или вручать общее спасение безвольному болтуну; и это есть гибельное легкомыслие - выдвигать к власти слабовольного попустителя или ставить заведомого подлеца на страже народной святыни, .проматывая авторитет вверенной ему власти, властвующий совершает подлинную растрату национального достояния, все равно - подрывает ли он этот авторитет сам, своею пассивностью и своими злоупотреблениями, или позволяет другим захватывать и расхищать вверенную ему власть, история взыщет с него, как с нерадивого часового...”.
Н.Н.Алексеев обращает внимание на роль религиозных норм, которые могут при конституированные государства замещать торжественное обещания в форме конституционного закона: “…изучение государств других культур убеждает нас, что торжественное закрепление конституционного порядка может принимать иные, например религиозные или нравственные формы. Московская монархия имела, разумеется, свою неписаную конституцию, однако конституция эта свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием и торжественно подписанных монархом, а в том чисто нравственном убеждении, что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей — царя и бояр — установлен свыше, освящен верою отцов и традициями старины. Торжественной формой выражения этой конституции были не законы, а религиозное убеждение”.
Митрополит Филарет пишет, что народы происходят от семейств, где и нужно “искать и первого образа власти, и подчинения видимых ныне в обществе”. “Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от. Того, Кто сотворил человека, то открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а следовательно всякой последующей между людьми власти в Боге”. “Участь государств определяется вечным законом истины, который положен в основание их бытия и который, по мере их утверждения на нем или уклонения от него, изрекает на них суд, приводимый потом в исполнение под всеобъемлющим судоблюстительством Провидения”.
Поскольку семейство древнее государства, произошедшего от семьи, необходимо “чтобы с почтением к родителю родилось и росло благоговение к царю, чтобы любовь дитяти к матери была приготовлением любви к отечеству, чтобы простодушное послушание домашнее приготовляло и руководило к самоотвержению и самозабвению в повиновении законам и священной власти самодержца...” (Заметим сходство мысли Жана Бодена и Митрополита Филарета, которые находят сущностное сходство между семьей и государством).
Из семейной природы государства следует самодержавный принцип: “…чем искреннее подданные предаются отеческому о них попечению государя и с сыновнею доверенностью и послушанием исполняют его волю; чем естественнее государь и поставляемые им под собою правители народа по образу его представляют собою отцов великого и в великом меньших семейств, украшая власть благотворением, растворяя правду милосердием, простирая призрение мудрости и благости от чертогов до хижин и темниц,— тем соединяющие правление с подданными узы неразрывнее, ревность ко благу общему живее, деятельность неутомимее, единодушие неразлучнее, крепость необоримее. Но когда члены общества связываются токмо страхом и одушевляются токмо корыстью собственною, когда глава народа, презирая его, употребляет орудием своего честолюбия и злобы, тогда есть покорные невольники, доколе есть крепкие оковы, есть служители кровопролития доколе есть надежда добычи, а при наступлении общей опасности все связи общества ослабевают, народ без бодрости, престолы без подпоры, отечество сиротствует”.
Филарет выделяет три формы повиновения – корыстное (для собственной пользы), рабское (их страха) и честолюбивое (для достижения преимуществ). Но все они ограничены в сравнении с повиновением из добродетели.
Филарет полагает, что без власти общества нет – только власть посредством повиновения может соединить множество людей в общество. Поэтому “кто стал бы колебать или ослаблять повиновение, тот колебал бы или ослаблял бы основание общества”. Вместе с тем, Филарет видит необходимость насилия, включая физическое насилие: “Нельзя осудить всякое насильствен, безусловно. Если кто буйствует неукротимо, то необходимо насильство, чтобы связать его. Если надобно поймать и задержать преступника, вора, разбойника,— он, конечно, не допустит сего добровольно,— а надобно употребить насильство, чтоб его схватить и сковать”.
Государь и государство требуют от подданных верности, которая не может быть обеспечена только законом, честным словом или страхом. Страх наказания нужен и полезен для обуздания склонных к преступлениям, но недостаточен для образования качества верноподданных. Поэтому необходимо, чтобы подданный “так уважал верность, как благоговеет перед Богом, дабы тот, кто вздумал бы дерзновенно коснуться своего обещания, неизбежно встретился с Именем Божиим”. Филарет пишет, что “холодность к вере уменьшает благоговение к священной клятве и таким образом ослабляет союз верности, соединяющий подданных с Царем и царством”.
Митрополит Филарет считал всеобъемлющим государственным постановлением принцип святости власти и союза любви между государем и народом. “Правительство, не огражденное свято почитаемою ото всего народа неприкосновенностью, не может действовать ни всею полнотой силы, ни всею свободой ревности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности”. “Подвластные, которые не признают священной неприкосновенности владычествующих, надеждой своеволия побуждаются домогаться своеволия; власть, которая не уверена в своей неприкосновенности, заботой о своей безопасности побуждается домогаться преобладания: в таком положении государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной”.
Принцип российского самодержавия для Филарета замечателен тем, что царь свободно ограничивает свое самодержавие “волей Царя Небесного, мудростью, великодушием, любовью к народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и своим собственным”. В ответ же подданные относятся к власти, исходя их праотеческого предания, “наследственной и благоприобретенной любви к Царю царствующих и Господу господствующих”.
Видя в современной России почти идеальную форму власти, Филарет выступает против каких-либо изменений в государстве. “Было бы осторожно как можно менее колебать, что стоит твердо, чтобы перестроение не обратить в разрушение. Бог да просветит тех, кому суждено из разнообразия мнения извлечь твердую истину”.
Теория монархической государственности, разработанная во всех аспектах и подробностях Львом Александровичем Тихомировым, разрабатывает консервативный взгляд на теорию государственной власти как таковой. В своей работе “Монархическая государственность” Л.А.Тихомиров выделяет три классические формы верховной власти – демократическая, аристократическая и монархическая. При этом он отказывается от представлений о циклической смене этих форм, как и от прогрессистского взгляда, предписывающего считать монархию и аристократию архаическими формами. Формы верховной власти отражают нравственное состояние нации, которая логическим образом предопределяет отношения доверия между верховной властью и подвластными.
Если нация подчинена всеобъемлющему нравственному идеалу, то для нации способно иметь монархию – для реализации нравственного идеала не требуется численного могущества и механизмов договоренности между отдельными индивидами о правилах совместной жизни. Не требуется и ареопага авторитетных лиц, который толковал бы нравственный идеал в коллективных формах власти. Достаточно одной личности, чтобы выражать нравственный идеал, будучи независимой от любых влияний и мнений.
Если вера в нравственный идеал сосуществует с верой в разумные основания, кои могут быть изысканы для регулирования общественных процессов, то власть предпочтительнее передать группе “лучших людей” – аристократии, способной выявлять и применять на деле социальную разумность.
Если подчиненность нравственному идеалу слаба, то общество может существовать только опираясь на численную силу и количественное решение вопроса о разумности того или иного устройства. Это демократия.
Сравнивая три типа верховной власти, Тихомиров заключает: “Демократия выражает доверие к силе количественной. Аристократия выражает преимущественное доверие к авторитету, проверенному опытом; это есть доверие силы. Монархия выражает доверие по преимуществу к силе нравственной”.
Все три формы можно считать идеальными типами, сосуществующими в любом обществе, но в разных соотношениях. Нравственный порядок монархии позволяет даже в условиях слабости правления привлекать к государственным делам все социальные силы, используя все принципы власти, лишь не допуская их верховенства. Что же касается демократии и аристократии, то они, напротив, не могут допустить присутствия монархического принципа, который неизбежно станет им нравственным укором. Но в силу близости монархического принципа к самой сущности власти, в тех или иных искаженных формах он все-таки проникает в аристократические и демократические режимы помимо воли, верховенствующей в ней власти.
Идеи самодержавной монархии в русской консервативной мысли трансформируется в идею сильной власти. Известный общественный деятель и активный участник “белого” движения В.В.Шульгин писал: “Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. Ибо сей вожак, избавляя каждого отдельного русского от необходимости сноситься со своими согражданами - "в бок" (на каковом пути, как мы видели, возникают сей час же ссоры, споры, драки и скандалы), направляет их стремление как-то послужить единой и ценимой ими русскости - "вверх", то есть на себя. В нем, в вожаке, как в фокусе, собираются эти действенные лучи, не парализованные взаимоотталкиванием”. Самодержавная монархия уже не может в полной мере соответствовать современной ситуации: “Сейчас Государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен (то есть выловить из народа все творческое, отринув разрушительное), должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, выполняет царские функции”.
Флоренский описывает верховного правителя примерно так же, как мог бы описывать идеал героя-самодержца, который должен как бы заменить наследственного царя-самодержца и в этом смысле пере учредить государство на новых основах и принципах властвования: “Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходима гениальная воля, — воля, которая стихийно, может быть даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории”. “И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества”.
В значительной мере переступая консервативную традицию и обращаясь к идеалу вождизма, Флоренский пишет, что “выдающаяся личность возьмет на себя бремя и ответственность власти и поведет страну так, чтобы обеспечить каждому необходимую политическую, культурную и экономическую работу над порученным ему участком”.
“В настоящий исторический момент, если брать массу, — цельные личности, — отсутствуют не потому, что стали хуже, а потому, что воля парализована внутренними противоречиями культурной среды. Не личность слаба, но нет сильных, не задерживающих друг друга, мотивов деятельности.
Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывезти человечество из тупиков и болот, потому что тут речь идет не о выяснении того, что уже есть, а о прозрении в то, чего еще нет. Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого [склада]. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходимой гениальная воля, — воля, которая стихийно, может быть даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории.
Как суррогат такого лица, как переходная ступень истории появляются деятели вроде Муссолини, Гитлера и др. Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и надо думать, они — лишь первые попытки человечества породить героя. Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть, избирательные, (по назначению) — старая ветошь, которой место в крематории. На созидание нового строя, долженствующею открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это, одно только не человеческого происхождения, и потому заслуживает название божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры - диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать ею истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества…”.
В этих идеях отражаются общие иллюзии эпохи и разработки евразийцев, выступавших в пользу власти лидера единой и единственной партии, которые стремились каким-то образом связать русскую историческую традицию с реалиями сталинского государства. Лишь отчасти это уклонение от традиционного русского консерватизма может быть объяснено тревожной международной обстановкой и сложностями внутренней жизни СССР накануне мировой войны.
Критика формализма западной демократии для русских консерваторов всегда была тем, от чего отталкивалась их мысль. Глядя на современную ему Россию, победившую Наполеона и отменившую крепостное право (сам митрополит участвовал в составлении манифеста об освобождении крестьян в 1861 году), и Европу, Филарет делает сравнению не в пользу последней: “Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем цари царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы там стали не тверды; народы объюродели. Не то чтоб уже совсем не стало разумевающих; но дерзновенное безумие взяло верх и попирает малодушную мудрость, не укрепившую себя премудростью Божией. Из мысли о народе выработали идол, и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола не достанет никаких жертв.
Мечтают пожать мир, когда сеют мятеж, не возлюбив свободно повиноваться законной и благотворной власти Царя, принуждены раболепствовать пред дикою силой своевольных скопищ. Так твердая земля превращается там, в волнующееся море народов, которое частью поглощает уже, частью грозит поглотить учреждения, законы, порядок, общественное доверие, довольство, безопасность”. В Европе, считает Филарет, “мечтают на мятеже основать законность, во всенародных распрях найти источник общественного согласия, иметь свободное управление посредством порабощенного правительства”, во главу угла ставится безначалие, выступающее как разрушительное начало. “Они хотят царей, не освященных Царем царствующих; правителей, порабощенных своим подданным; напротив того, приписывают царскую и самодержавную власть народу”. Поэтому Филарет видит в России неколебимые устои нравственности и выступает против иноземных нововведений.
Критикуя теорию общественного договора митрополит Филарет, что эта теория есть “прекрасное основание для того, чтобы на нем построить государство в высокоумной книге или в мечтательного голове, а не в природе вещей”. Он ссылается на природные сообщества, в коих нельзя увидеть признаков никакого договора, но благо изволение Творца мира. Более того, договор может иметь место, когда в него вступают с сознанием и по доброй воле, чего явно нет в обществе. Действительно, спрашивает Филарет, с кем мог договориться человек, чтобы родиться в России – с родителями или с самой Россией?
Продолжая эту традицию критики демократии, Павел Флоренский пишет: “Задача государства состоит не в том, чтобы возвестить формальное равенство всех его граждан, а в том, чтобы поставить каждого гражданина в подходящие условия, при которых он сумеет показать на что способен”. “Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство”. Консерватизм всегда стоит на страже традиционной социальной иерархии, как естественного и необходимого положения вещей в государстве. Так, Флоренский пишет: “Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий”.
Аналогичную точку зрения высказывал и М.Н.Катков, который писал: “Как только возникает баллотировка, народный дух тут же развращается, и большинство голосов отражает лишь это развращенное состояние, попирающее традицию предков и интересы потомков. В России государственную партию составляет весь русский народ”. “Россия выросла и окрепла не мнениями, не большинством голосов, не интригой партий, вырывающих друг у друга власть, а исполнением священного долга, связующим воедино все сословия народа”.
В работе “О государственном строе и форме правления” евразиец Н.С.Трубецкой пишет: “Взгляд на государственно организованное общество, как на живое органическое единство, предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т.е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого А в среде этого правящего слоя, в свою очередь, можно всегда ясно выделить некоторый государственный (правительственный) актив. Как правящий слой вообще, так и государственный актив отбираются из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определенному признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же, в одних этот признак — имущественный, в других — генеалогический и т. д. Вот этот-то признак, по которому в данном государстве отбирается правящий слой и правительственный актив, и является наиболее существенным и основным для характеристики данного государства”.
Трубецкой считает вопрос о монархии или республике малосущественным и концентрирует внимание именно на типе отбора ведущего слоя: “Аристократическая республика более похожа на аристократическую монархию, чем на республику демократическую, точно так же и демократическая монархия ближе к демократической республике, чем к монархии аристократической Существенно важно во всех этих случаях не различие между монархией и республикой, а различие между аристократическим и демократическим слоем, т.е. между двумя типами правящего слоя”.
Трубецкой, как и Флоренский, полагал, что оба господствующих в современной ему Европе типа отбора себя изжили: “Формально отбор этот производится по признаку отражения общественного мнения и получения общественного доверия к правящему слою принадлежит всякий, кому известное (сравнительно значительное) число лиц данной местности при помощи голосования доверяет отражать мнения этой группы лиц. Но фактически дело обстоит, конечно, иначе: правящий слой при демократическом строе состоит из людей, профессия которых состоит не только в улавливании и отражении фактического общественного мнения разных групп граждан, сколько в том, чтобы внушать этим группам граждан разные мысли и желания под видом мнения самих этих граждан. Сюда, следовательно, входят активные члены партии, руководители разных профессиональных организации, журналисты, профессиональные ораторы и, наконец, столь же профессиональные депутаты.
Весь этот слой представляет из себя нечто довольно однородное (несмотря на обязательную, вызванную самой техникой политической жизни многопартийность), так что всякий новый человек, вступивший в эту среду, либо ею ассимилируется, либо извергается вон. Демократический строй, обычно соединяющийся с плутократическим, предполагает не только особый экономический строй и целый ряд специфических политических институтов, но и также известные особенности культуры. Характерным для этого строя является государственный минимализм, т.е. невмешательство государства в большинство отраслей культуры и быта, откуда кажущаяся независимость и автономность всех этих отраслей (например, свобода науки, свобода искусства, свобода производства и т.д. и т. д.)”.
(Заметим, что и Вебер указывал на тупик, в которой попадает общество, абсолютизируя принцип выборности: “Избираемое чиновничество — источник разрушения формально рациональной экономики, потому что оно является упорядоченным партийным чиновничеством, а не специально обученным профессиональным, и потому что возможности отозвания или не избрания препятствуют ему в проведении управления и строго деловой юстиции, не заботящейся о последствиях. Избираемое чиновничество незаметно тормозит формально-рациональную экономику только там, где ее шансы, вследствие возможности использовать технические и экономические достижения старых культур на новой почве с еще не апробированными средствами, оставляют достаточно широкое пространство для развития, чтобы потом поставить в счет как издержки почти неизбежную коррупцию избираемого чиновничества и все-таки достичь прибыли в еще большем размере”.)
Трубецкой призывает к новому типу отбора правящего слоя, который он называет идеократией, идеократическим строем, в котором правящий слой состоит из людей, объединенных миросозерцанием. Примером первых образцов идеократического строя Трубецкой считает государственные образования, возникшие в результате русской и итальянской революции. Правда российская и итальянская идеократии ущербны – первая государственным атеизмом и тем, что правящая партия делает вид, будто правит не она, а пролетариат; вторая - культом личности Муссолини и голым организационизмом. Поскольку проблема идеократии в обоих случаях не осознана, и фашизм, и коммунизм — лжеидеократии, но сама жизнь создает для настоящей идеократии политические, экономические и бытовые условия и формы.
Разработке теории ведущего слоя немало сил посвятил Н.Н.Алексеев, который полагал, что характерной чертой российской истории является преобладание стремления к формированию чисто служилого ведущего слоя (в противовес государствам, где ведущий слой формировался на классовой основе и социально-экономическом доминировании). Алексеев приводит слова Ключевского: “В других странах мы знаем государственные порядки, основанные на сочетании сословных прав с сословными обязанностями или на сосредоточении прав в одних сословиях и обязанностей в других. Политический порядок в Московском государстве основан был на разверстке между всеми классами только обязанностей, не соединенных с правами. Правда, обязанности соединены были не с одинаковыми выгодами, но эти выгоды не были сословными правами, а только экономическими пособиями для несения обязанностей”. В дальнейшем Петр I снова в соответствии с этим образцом превратил московское дворянство из привилегированного сословия в служилый государственный слой и провозгласил принцип личных деловых заслуг и личной годности.
В отличие от евразийцев, в большей мере можно считать приемлемой для современной ситуации и для восстановления связи с русской традицией позицию Ивана Ильина, который также писал о ведущем слое общества. Он полагал, что “демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т.е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно лучшие силы народа... Демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть”. Именно поэтому “всякое государство строится своим ведущим слоем, живым отбором своих правящих сил. Всегда и всюду правит меньшинство: в самой полной и последней демократии большинство не правит, а только выделяет свою "элиту" и дает ей общие, направляющие указания. И вот судьбы государств определяются качеством ведущего слоя”.
В то же время Ильин не отказывается от избирательной системы: “…главное, выработка особого вида конкурирующего сотрудничества в нахождении и выдвижении лучших людей - сотрудничества государственного центра с избирателями”. При этом он неявно признает и необходимость политического неравенства различных социальных слоев: “Только тот, кто чувствует себя само кормильцем, приносящим пользу своему народу, имеет основу для независимого суждения в политике, для неподкупного волеизъявления и голосования”. “...Демократия гибнет от обилия в стране черни, отвыкшей от честного труда и жаждущей подачек, развлечений и авантюр... Есть минимальный уровень образования и осведомленности, вне которого всякое голосование становится своею собственною карикатурою... при котором голосует не народ, а обманываемая толпа”. Мы видим, что в консервативных концепциях русских мыслителей прежняя концепция государства, опирающегося на религиозные представления (Святитель Филарет) в начале-середине ХХ века заменяется концепцией нации-государства (И.А.Ильин). В то же время роль государства остается особенно выраженной в концепции правящего отбора (включая выделение национального лидера), которая, так или иначе, просматривается во всех консервативных сочинениях.
Политические течения развивают в области теории государства свои “любимые” идеи.
Для марксистского и в целом “левого” направления пересекаются две тенденции:
1) нигилистическая, антигосударственная, исходящая из усеченного представления о государстве как об аппарате насилия властвующего класса,
2) тоталитарная, инструментальная, связанная со стремлением быстро уничтожить все негативные характеристики государства с помощью государственного же регулирования.
Либеральная традиция также членится на две составляющие:
1) нигилистическую, отодвигающую государство как противоестественную сущность в сравнении с ценностью индивида, и
2) утопически-институциональную, выраженную в стремлении к рациональному созданию гражданского общества с такими качествами, которые могут быть представлены только умозрительно.
Консервативная традиция не имеет нигилистической составляющей, но усиливает как негативные (тоталитарные), так и конструктивные составляющие государственности (его духовно-нравственная, историческая основа), нации (национальное единство), сжимая пространство, в котором мог бы действовать свободный индивид и где социальные технологии превалируют над чисто политическими.
Консервативная традиция имеет свой политический миф, но не погружается в утопизм, подобный марксистскому или либеральному – консерватизм всегда более прагматичен и исходит из ситуации, к которой старается применить высшие цели политики и человеческого существования. В этом смысле русская консервативная традиция в современных условиях может соединиться с политической практикой – прежний разрыв, когда консервативная государственность существовала в отрыве от консервативной политической теории, может быть преодолен. Основой такого преодоления может и должна стать концепция русской нации – именно национальное строительство востребует теорию, приближая ее к практике, и принуждает государство к выработке стратегического курса, исходя из теоретических разработок на основе национальных ценностей и национальных интересов.