Джон Мейнард Кейнс изменили наш мир, и рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Джон Мейнард Кейнс. Вработе исследование, 142.51kb.
- Литература по макроэкономике, 12.58kb.
- Джон Мейнард Кейнс (1883 1946), 27.02kb.
- И. М. Губкина кафедра экономической теории планы семинар, 440.53kb.
- Джон Мейнард Кейнс. Монетаризм. Открытие и исчезновение кривой Филипса. Критика Лукаса, 30.09kb.
- Історія вільних грошей найбільше пов’язана з Німеччиною, 211.5kb.
- Собрание сочинений в 4 т. Т. М., Мысль, 1993 с. 347 Основной, 749.26kb.
- Джин Ландрам «13 женщин, которые изменили мир», 3969.1kb.
- Мы резонаторы и наш резонанс, 2820.82kb.
- Digital Equipment Corporation) в городе Мейнард (штат Массачусетс, сша) для семейства, 150.6kb.
311
РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР
Философы от мира сего
множить некрологи, портреты, воспоминания, биографии, а также письма, написанные или полученные мной.
Как и всегда, его просьба осталась неуслышанной. Да, его кремировали, а прах развеяли над Тихим океаном, но уже очень скоро люди начали увековечивать его память в словах.
Что можно в итоге сказать об этом поистине странном человеке?
Вряд ли стоит лишний раз отмечать, что всю жизнь его бросало в крайности. Если одна страница описания праздного класса была блестящим портретом, уже следующая представляла собой совершенную карикатуру. Когда он обращает внимание на скромное место, которое занимает богатство в наших представлениях о прекрасном, когда украдкой замечает, что «блеск модной шляпы джентльмена или ботинка из прекрасной кожи не обладают большей внутренней красотой, чем блеск протертого до дыр рукава»1, он буквально светится уверенностью в своей правоте, и нам ничего не остается, как проглотить эту атаку на снобизм, даже если она нам не по душе. Но когда он утверждает, что «вульгарное представление о бережливости, практически неотделимое от коровы, является убедительным аргументом против использования животного в декоративных целях»2, нам справедливо кажется, что это сущий вздор. Непотопляемый Менкен не мог упустить такую возможность и поинтересовался: «Бывало ли, чтобы в процессе размышления над поистине грандиозными проблемами гениальный профессор хоть разок прогулялся по сельской местности? Случалось ли ему во время одной из таких прогулок пересекать пастбище с пасущимися там коровами? И если да, то проходил ли он хоть раз позади самой
- Veblen, Theory of the Leisure Class, p. 131-132.
- Ibid., p. 134.
312
ГЛАВА 7. Дикарское общество Торстейна Веблена
коровы? Если так, то, несомненно, он хоть раз да оступался и попадал прямиком в ?. .»1
Похожей критике можно подвергнуть и описание предпринимателя, а вообще говоря, и самого праздного класса. Нет никаких сомнений в том, что финансовый титан счастливых первых дней американского капитализма был самым настоящим «бароном-разбойником», и пусть жестокий, его портрет кисти Веблена до боли напоминает оригинал. Но, как и Маркс, Веблен не счел нужным разобраться, до какой степени экономической системе — как и английской монархии — необходимо приспосабливаться к совсем новому для себя миру. Если взять на вооружение его собственный подход и использовать соответствующие понятия, Веблен не сумел увидеть, что машина, этот оптовый поставщик изменений, преобразует жизнь предпринимателя так же, если не заметнее, чем процессы, происходящие в головах рабочих, а сам бизнес будет вынужден поддаться бюрократизации как раз по той причине, что теперь ему нужно управлять огромной, несущейся на всех парах машиной.
Одержимость Веблена машиной заставляет нас осторожнее относиться ко всему, что он говорит; это редкое слабое место мудрого человека, который не давал ни единого повода упрекнуть себя в сентиментальности. Да, может быть, машины и заставляют нас рассуждать, основываясь на фактах, — но рассуждать о чем? Персонажа Чарли Чаплина в «Новых временах» трудно назвать счастливым или уравновешенным существом. Наверное, специально обученные батальоны инженеров смогут управлять нашим обществом более эффективно, но вопрос о том, удастся ли им делать это более человечно, остается открытым.
И все же Веблену удалось определить главную черту изменения, черту, которая в то время казалась важнее всех остальных, но, по странному стечению обстоятельств,
1 Dorfman, op. cit., p. 423.
313
РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР
Философы от мира сего
ускользнула от внимания его коллег, экономистов. Этой чертой, а точнее, процессом, было превращение технологии и науки в главные движущие силы происходивших в обществе перемен, точно так же, как институциональные факторы вышли на первый план в более недавнее время. Подобная точка зрения была в равной мере точкой зрения историка и экономиста. Веблену удалось предвидеть огромный масштаб переломного момента технологической эры в исторической перспективе, удалось осознать, что полноценное включение машины в нашу жизнь являло собой революцию, сравнимую с одомашниванием животных и переселением людей в города. Как любой великий первооткрыватель, лишь подчеркнувший очевидное, но абсолютно незаметное другим, он не обладал необходимым запасом терпения; он не был готов ждать больше нескольких лет, в крайнем случае десятилетий завершения тех процессов, что должны продолжаться при жизни нескольких поколений, а то и на протяжении веков. Ему нельзя не отдать должное как человеку, разглядевшему в машине важнейший элемент экономической жизни своего времени, и именно поэтому он по праву занимает место в ряду мудрецов от мира сего.
Не стоит забывать и о том, что он дал экономистам возможность смотреть на окружающий мир с совершенно новой точки зрения. После его беспощадных описаний укорененных в нашей повседневной жизни традиций стало ясно, что неоклассическая интерпретация общества как чаепития, собравшего множество довольных собой и друг другом людей, — лишь попытка выдать желаемое за действительное. Его презрение к викторианским экономистам отчетливо слышится в следующем пассаже: «Когда обитатели Алеутских островов катаются в грязи, борясь с прибоем чем-то, отдаленно напоминающим грабли, и шепчут магические заклинания, призванные помочь им в ловле моллюсков, выясняется... что на самом деле они страстно увлечены нахожде-
314
ГЛАВА 7. Дикарстсое общество Торстейна Веблена
нием равновесной ренты, зарплат и процента»1. Точно так же, как он высмеивал стремление классических экономистов втиснуть первобытную борьбу человека с себе подобными в рамки аккуратной модели, Веблен подчеркивает заведомую бесперспективность попыток объяснить действия современных людей, если при этом они используют набор неполных и устаревших представлений. Согласно Веблену, нельзя понять суть человека в терминах сложных «экономических законов», которые приносят свойственные людям жестокость и творческую одаренность в жертву холодному, но удобному для анализа рационализму. Было бы куда честнее — пусть и не так лестно — взять на вооружение профессиональный жаргон антрополога или психолога; в этом случае мы могли бы охарактеризовать человека как доверчивое, неискушенное, верное ритуалам существо, подверженное сильным, иррациональным порывам. Он призывал экономистов отбросить идеальные абстракции и разобраться, почему поведение человека именно такое, какое оно есть.
Уэсли Клэр Митчелл, его ученик и первоклассный экономист, так обобщил свои ощущения: «От подчас раздражавшего присутствия Торстейна Веблена нельзя было скрыться — этот посетитель из другого мира атаковал общепринятые и усвоенные студентами банальности с такой силой, что казалось, будто даже самые будничные мысли возникали в его голове благодаря вмешательству внешних сил. Наука об обществе не знала никого, кто вел бы такую последовательную борьбу за освобождение разума оттирании обстоятельств — и кто бы настолько расширил поле изучаемых ею предметов»2.
- Thorstein Veblen, The Place of Science in Modern Civilization (New York: Capricorn Press, 1918), p. 193.
- См.: Dorfman, op. cit., p. 505.
8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса
За несколько лет до смерти Торстейн Веблен совершил нечто, вовсе на него не похожее, а именно начал играть на рынке ценных бумаг. Друг предложил купить акции нефтяной компании, и озабоченный надвигающейся старостью Веблен решил рискнуть частью собственных сбережений. Сначала фортуна улыбалась ему, и он даже немножко заработал, но, по-видимому, неудачам было суждено сопровождать этого человека на протяжении всей жизни — стоило бумагам подняться в цене, как выяснилось, что они были задействованы в махинациях. В итоге его вложения обратились в пыль1.
Этот случай важен лишь потому, что он обнажил очередное слабое место Веблена. Если же рассматривать злоключения незадачливого профессора в более широком контексте, то они были явлением в высшей степени показательным. Дело в том, что он был поражен тем же заболеванием, что и все его сограждане. Если даже самые стойкие наблюдатели не могли удержаться от глотка, то стоит ли удивляться, что вся страна опьянела от напитка благополучия?
- См.: Dorfman, op.cit., p. 485-486.
316
ГЛАВА 8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса
Бесспорно, все признаки процветания были налицо. К концу 1920-х годов 45 миллионов работающих американцев получали 77 миллиардов долларов в год — подобного потока доходов мир еще не знал. Когда Герберт Гувер со всей своей прямотой заявлял, что «уже скоро, с Божьей помощью, наступит день, когда наш народ забудет о бедности», он был близорук (а кто не был?). Тем не менее президент основывался на неопровержимом факте: среднестатистическая американская семья того времени жила, ела и одевалась лучше, получала от жизни удовольствий больше, чем любая среднестатистическая семья за всю историю человечества.
Смотрясь в зеркало, народ свыкался со своим новым отражением, которое вселяло куда больше оптимизма, чем авантюрные идеалы «баронов-разбойников». Председатель демократической партии Джон Дж. Раскоб довольно точно описал положение вещей в заглавии статьи для «Журнала для домохозяек» — «Все должны стать богатыми». «Сберегая 15 долларов в неделю, — писал Раскоб, — и вкладывая деньги в надежные ценные бумаги, по итогам двадцати лет человек получит по меньшей мере 80 тысяч долларов и 400 долларов ежемесячного дохода. Он станет богатым»1.
В основе приведенных расчетов лежало предположение, что, получив свои дивиденды — около шести процентов годовых, — человек немедленно вложит их опять. Существовали более соблазнительный путь к обеспеченности. Если бы приверженец формулы Раскоба просто-напросто потратил свои дивиденды и позволил собственному богатству расти вместе с рынком ценных бумаг, он достиг бы необходимого уровня благополучия за то же время, но с куда меньшими затратами энергии. Предположим для простоты, что наш герой откладывал по 15 долларов в неделю, накопил за год 780 долларов и в 1921 году купил на них акций. В этом случае уже через
1 См.: Frederick Allen, Only Yesterday (New York: Bantam Books,
1931), p. 345.
317
РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР
Философы от мира сего
двенадцатьмесяцев его деньги превратились бы в 1092 доллара. Учитывая ежегодные 780 долларов, к 1925 году он накопил бы 4800 долларов, в следующем году его состояние составило бы 6900 долларов. Он был бы обладателем 8800 долларов в 1927-м и — трудно поверить! — 16 000 долларов всего годом позже. Кмаю 1929-го в его активе числилось бы 21 000 долларов — ас учетом инфляции, около двухсот тысяч долларов в пересчете на 1980-е годы. Рынок продолжал свое восхождение практически без перерыва на протяжении более десятка лет — и разве можно было винить того, кто решил, что дорога к процветанию наконец найдена? Парикмахеры и чистильщики обуви, банкиры и предприниматели — все они играли и все выигрывали и если о чем и сокрушались, то лишь о том, что раньше до такого не додумались.
Вряд ли стоит слишком подробно останавливаться на том, что произошло потом. В ужасную последнюю неделю октября 1929 года рынок лопнул. Брокерам на фондовой бирже могло показаться, что сквозь окна на них обрушился Ниагарский водопад, — рынок охватило неконтролируемое стремление сбыть все, что было на руках. Доведенные до отчаяния, они рыдали и рвали на себе воротнички. Они исступленно наблюдали за тем, как колоссальные состояния таяли, словно крученый сахар, и срывались на хрип в попытке докричаться до покупателей. Невеселые шутки той поры содержат немалую долю истины: говорили, что к каждой акции «Голдман Сакс» прилагался бесплатный револьвер, а при заказе номера в отеле клерк интересовался, нужна вам комната для сна или выпрыгивания из окна.
Истинный масштаб катастрофы стал ясен лишь после того, как пыль улеглась. В течение двух безумных месяцев рынок растерял все, что успел нажить за два замечательных года, — 40 миллиардов долларов исчезли, словно их никогда и не было. К концу трехлетнего периода от 21 000 долларов, накопленных незадачливым инвестором на бумаге, осталась лишь пятая часть; от семи реально сбереженных им тысяч
318
ГЛАВА 8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса
осталась едва ли половина. Выяснилось, что мир будущего, где каждый человек становился богачом, был всего лишь приятным наваждением.
Сейчас кажется, будто произошедшее было неизбежным. Рынок опирался на ссуды, за сохранность которых никто не мог поручиться. Фундамент величественного дворца благополучия состоял сплошь из плохо закрепленных балок гнилой древесины. Да, формула Раскоба была безупречна с арифметической точки зрения, но она не учитывала, что сберегать 15 долларов при средней зарплате в 30 не так-то просто.
Без всяких сомнений, потоки национального дохода производили впечатление своим объемом, но стоило проследить за направлением тысяч крошечных ручейков, как становилось ясно, что выгоды от них распределялись крайне неравномерно. Двадцать четыре тысячи семей, расположившихся на вершине общества, получали доходы, втрое превышавшие достаток 6 миллионов самых бедных домохозяйств. В среднем те, кому повезло, жили в шестьсот тридцать раз богаче, чем их менее удачливые сограждане из низов. Недостатки системы этим не ограничивались. На фоне невиданной роскоши мало кого волновали два миллиона остававшихся без работы американцев, а спрятавшиеся за мраморными фасадами банки вымирали со скоростью примерно пары в день еще за шесть лет до катастрофы! Нельзя не отметить, что средний американец распоряжался свалившимся на него богатством с холодной расчетливостью самоубийцы. Обложившись ссудами, он купил в кредит все, что только мог, а затем с упорством, достойным лучшего применения, накупил на взятые в долг деньги безумное количество акций — всего, по некоторым оценкам, около трехсот миллионов штук, -— чем и предопределил свою судьбу.
Что бы мы ни говорили сегодня, тогда подобный сценарий было трудно предугадать. Чуть ли не каждый день на американцев сваливалась очередная цифра, уверявшая народ в
319
РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР
Философы от мира сего
непоколебимости его положения. Среди убаюканных искусственными свидетельствами процветания оказался даже знаменитый Ирвинг Фишер — экономист из Йельского университета. В какой-то момент он объявил, что мы достигли «очень высокого плато» и теперь уже не покинем его; через неделю, когда акции сорвутся с края этого самого плато, фишеровская фигура речи будет вызывать лишь кривую ухмылку.
Катастрофический обвал фондового рынка был не самым страшным потрясением для целого поколения американцев, выросшего в атмосфере абсолютной уверенности в завтрашнем дне. Куда страшнее было то, что происходило в каждом доме. Возможно, несколько примеров лучше всего остального расскажут о тех мрачных годах. Так, в городе Манси, штат Индиана, своей славой обязанном уже упоминавшемуся исследованию «Средний город», к концу 1930-го каждый четвертый заводской рабочий был вышвырнут на улицу. В Чикаго большинство работавших женщин получали меньше 25 пенсов в час, а четверти не доставалось и 10 пенсов. Только на одной из нью-йоркских улиц каждый день выстраивалась двухтысячная очередь безработных, мечтавших о корочке хлеба. Если вернуться к масштабам страны, за год жилищное строительство сократилось в двадцать раз. Девять миллионов сберегательных счетов прекратили свое существование. Закрылись 85 тысяч предприятий. Совокупный объем зарплат в стране сократился на 40%, дивиденды упали на 56%, а общая сумма вознаграждений — на 60%.
Настоящий ужас Великой депрессии состоял в том, что она и не думала заканчиваться или смягчаться. В 1930-м народ храбро насвистывал «Счастливые дни вернулись», тогда как национальный доход снизился с 87 до 75 миллиардов долларов. В 1931-м у всех на устах была «У меня есть пять долларов»; доход продолжал падать и остановился на 59 миллиардах. Через год музыка стала более печальной: «Браток, не найдется дайма?» — и доход вел себя соответствующим образом, достигнув жалких 42 миллиардов.
320
ГЛАВА 8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса
К 1933 году страна находилась в полной растерянности. В результате продолжительного спада национальный доход сжался до 39 миллиардов. От более чем половины богатства четырехлетней давности не осталось и следа; уровень жизни не опускался так низко ни разу за последние двадцать лет. Уличные перекрестки, дома, гувервилли — везде толпились безработные, чья численность составляла 14 миллионов. Складывалось ощущение, что гордый дух надежды навсегда покинул американскукгземлю.
Именно безработица переносилась сложнее всего. Миллионы никому не нужных людей были подобны тромбам в кровеносной системе экономики. Одно ихприсутствиеубедитель-нее любой книги доказывало, что с системой что-то неладно. Экономисты же лишь заламывали руки, терзались вопросами без ответов и взывали к духу Адама Смита, но не могли ни поставить диагноз, ни предложить курс лечения. Безработица, и тем более безработица подобного масштаба, просто-напросто отсутствовала в списке возможных заболеваний организма — она воспринималась как абсурдная, нелогичная, а значит, невозможная. Тем не менее с ней нужно было бороться.
Казалось предельно логичным, чтобы взявшийся изучить и нарушить это парадоксальное соседство дефицита производства и тщетно ищущих работу людей человек происходил из левой части политического спектра и активно сочувствовал пролетариату, иными словами, был зол на систему. В действительности случилось иначе. Тот, кто осмелился бросить вызов проблеме, был самым настоящим дилетантом и держался подчеркнуто нейтрально. Правда же заключалась в том, что талант его был удивительно многогранным. Например, он написал на редкость заумный трактат по теории вероятностей — трактат, который, по мнению Бертрана Рассела, «невозможно похвалить сильнее, чем он того заслуживает»1.
1 См.: Roy Harrod, The Life of John Maynard Keynes (New York:
Augustus Kelley, 1969), p. 135.
321
РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР
Философы от мира сего
Его способности управляться с недоступными другим логическими каверзами ничуть не уступали умению без видимых усилий зарабатывать деньги; свое полумиллионное состояние он сколотил, пойдя по одной из самых предательски соблазнительных дорог к богатству — торговле валютой и товарами на международных рынках. Мало того, книга по математике была написана в свободное от работы на государственной службе время, а на увеличение своего благосостояния он тратил никак не больше получаса в день, причем при этом не покидал постели.
Его разносторонность этим не ограничивалась. Разумеется, он был экономистом, экономистом из Кембриджа, и в полной мере обладал подобающим достоинством и эрудицией. Когда же дело дошло до женитьбы, его внимание привлекла не ученая дама, а прима-балерина из знаменитой труппы Дягилева. Он умудрялся в одно и то же время быть едва ли не самым любимым участником Блумсберийского кружка — созвездия наиболее ярких и передовых британских интеллектуалов — и занимать обычно не ассоциирующуюся с безудержной интеллектуальной энергией должность председателя страховой компании. Будучи оплотом стабильности, когда дело касалось тонких интриг международной дипломатии, он тем не менее при желании с готовностью отбрасывал свою безупречную корректность в сторону и был хорошо знаком со многими сторонами жизни европейских политиков, включая их страхи, предубеждения относительно финансового дела и любовниц. Он начал коллекционировать современное искусство задолго до того, как это вошло в моду, но, будучи воспитан в соответствии с классическими традициями, обладал наиболее полным собранием частной переписки Ньютона. Он успел побывать директором как собственного театра, так и Банка Англии. Он был знаком с Рузвельтом и Черчиллем, Бернардом Шоу и Пабло Пикассо. Садясь за партию в бридж, он превращался в сущего спекулянта, предпочитая головокружительные ком-
322
ГЛАВА 8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса
бинации надежным, но более скучным вариантам; раскладывая пасьянс, становился статистиком, тщательно подсчитывавшим вероятность двух выигрышей подряд. Однажды он обмолвился, что жалеет лишь об одном — что выпил за свою жизнь мало шампанского.
Джон Мейнард Кейнс1 — а именно так звали нашего героя — принадлежал к старому английскому роду, восходящему к некоему Уильяму де Каенсу, а по времени — к 1066 году, году вторжения норманнов в Англию. Приверженный традициям Кейнс предпочитал думать, что величие — черта семейная, и действительно его отцом был Джон Невилл Кейнс, сам довольно известный экономист. Но дар сына было невозможно объяснить одними лишь генами — скорее возникало ощущение, что в силу счастливого случая одному человеку достались таланты, полагавшиеся по меньшей мере полудюжине людей.
Он родился в 1883 году, том самом, когда умер Маркс. Двух экономистов роднит то, что их земные пути хоть ненадолго, но соприкоснулись, а также глубочайшее влияние, оказанное ими на философию капитализма, но, вообще говоря, представить двух более разных людей трудно. Резкого, угрюмого, разочарованного в жизни Маркса томила безысходность собственного положения; как мы знаем, его перу принадлежит Приговор Капитализму. Кейнс же любил жизнь и шел по ней с удовольствием и непринужденно, а его постоянным спутником был успех — неудивительно, что плодом именно его замыслов стал Капитализм Жизнеспособный. Возможно, корни вдохновенного пророчества крушения стоит искать именно в череде неудач, что преследовала Маркса в его повседневном существовании. Но тогда в качестве объяснения убедительнейшей защиты, осущест-
1 Подробности биографии Кейнса см.: Harrod, op. cit.; Robert
Skidelsky,